Текст книги "Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

младшим смотрителем к гарему. Так я наказываю обман и нерадивость». «Нет предела справедливости царя! – хором вскричали придворные. Между тем Виктор с содроганием узнал в несчастном евнухе известного когда–то в Совдепии певца Сергея Хвостюка. Впрочем, Хвостюк славился также и нечистоплотностью в делах, ибо без зазрения совести воровал чужую музыку и чужие тексты. Он не только не платил за них авторам, но даже не объявлял их имена на концертах, предпочитая выступать в почетной и прибыльной роли «автора и исполнителя». Возмездие было, несомненно, заслуженным, и все же мягкое сердце Виктора трепетало от такой бесчеловечной жестокости. «Я прощаю тебя, несчастный жадина», – прошептал Виктор. Между тем вновь зазвучали тосты. В конце концов друзья заподозрили, что царь задался целью напоить их допьяна. Однако он не представлял себе сложности поставленной задачи, и первыми нализались как раз гостеприимные хозяева. За столом постепенно воцарился безобразный гам, причем никто не слушал даже царя, оравшего громче всех. «Музыку! Телок давай!» – рявкнул царь. В залу вбежали юные танцовщицы и плавно закружились под заунывный наигрыш флейты, зурны и бубна. Константин, которого царь вновь ткнул туфлей в бок, забренчал в лад на домбре. «Стой!» – гаркнул царь неожиданно. Музыка смолкла, и танцовщицы остановились. «Пусть сыграет гость», – с плохо скрытой угрозой в голосе потребовал царь, указывая на Вадима Цимбала. Впрочем, подвыпившего Вадима, которого уже успели утомить тягучие восточные мелодии, не пришлось уговаривать. В его крови продолжали жить залихватские одесские песни, увеселявшие его предков – черноморских рыбаков. Он отобрал домбру у Константина, взял в рот свою губную гармонику и, сделав остальным музыкантам знак подыгрывать, грянул «Семь сорок». Привыкшие к плавному порханию танцовщицы замялись. «Что стали? Танцуйте!» – прикрикнул на них царь, уже начавший в такт непроизвольно притопывать ногой. Остальные музыканты подхватили зажигательный мотивчик, а после того как сердобольный Виктор поднес им и танцовщицам для подкрепления сил по паре больших чаш вина, в зале началась настоящая свистопляска. Как было и ранее заведено на царских пирах, танцовщицы постепенно освободились от одежды. Густо умащенные чем–то, их стройные тела соблазнительно лоснились. Царь, повалив кресло, ринулся к одной из них, заключил ее в объятия и принялся жадно облизывать. По этому сигналу и прочие собутыльники, как большие мухи, облепили хихикавших от удовольствия девиц и, высунув языки, начали слизывать состав, покрывавший их шелковистую кожу. Наши друзья, охваченные любопытством, не смогли удержаться и также подозвали к себе трех ближайших танцовщиц. Девушки повиновались с тем большим удовольствием, что друзья благородством облика и манер резко выделялись из толпы перепившихся грубиянов–зинджей. Лизнув по разу, друзья определили, что заинтересовавший их состав не что иное, как мед с поджаренными орешками, и нашли его чрезвычайно вкусным. Однако очень скоро они поняли, что упругая девичья кожа ласкает язык куда лучше, чем мед, а умильные стоны дев, облизываемых в самых укромных местах, слаще меда для слуха. Вскоре великодушные девы пожелали ответить друзьям на их ласки и увлекли их за собою на подушки, в изобилии разбросанные слугами по полу залы. Кто может упрекнуть моих друзей в том, что они согрешили в тот вечер? Только тот, кто сам не грешил, но это не человек, а бесчувственное чудовище, презираемое людьми и отвергнутое Мировой Плотью, а значит, и Богом. Однако и предаваясь наслаждению, друзья не забывали о своей задаче. Осушив для освежения сил еще по бокалу вина, отчего в голове у них окончательно помутилось, они подступили к царю зинджей. Тот валялся на подушках в объятиях двух танцовщиц и тупо глядел в потолок, в то время как третья танцовщица чесала ему пятки. Виктор без предисловий схватился за пентаграмму, висевшую у царя на груди, и потребовал: «Отдай пентаграмму, толстый, она не твоя». «Отдайте вещь, пузан», – поддержал друга Дмитрий. Вадим Цимбал, покоривший всех дев своей музыкой. Он подмигнул танцовщицам, и те удвоили ласки, которыми осыпали разомлевшего царя. «Не отдам, – заявил царь капризно. – Она мне нравится». «Отдай вещь, толстый, а то будешь иметь дело с Быковым, – припугнул царя Виктор. – Быков слов на ветер не бросает». «Плевать мне на твоего Быкова, – пьяно промямлил царь. – Захочу, могу вас всех казнить. А хочешь, оскоплю? Видал, как я этого Хвостюка оскопил?» «И правильно сделал, солнце наше, – похвалил eго Виктор. – Хвостюк – полное ничтожество. Я же знаю, ты мудрый. Поэтому отдай нам вещь». «Не отдам», – уперся царь. «Ваше величество, по–моему, вы проявляете жлобство, недостойное царского титула, – вмешался Дмитрий. – Вам же она все равно, в сущности, не нужна, а вы не хотите подарить ее друзьям. Никогда бы не подумал, что вы такой жлоб». «Кто, я жлоб?! – взревел царь. – Да я для друзей всё сделаю! На, пей мою кровь!» Он сорвал с шеи пентаграмму и вместе с цепью швырнул ее в Виктора, который поймал драгоценность и тут же спрятал за пазуху. «Вы знаете, кто я есть? Не знаете! – укоризненно промычал царь. – А я доя друзей все могу сделать. Вы все должны передо мной на цирлах ходить!» «Молодец, толстый, ты настоящий друг, – одобрительно сказал Виктор. – Выпьем», – и он поднес царю чашу, до краев наполненную вином. «Его величество – монстр», – льстиво поддакнул Григорьев, переместившийся поближе к друзьям. «Выпьем, пузан», – поднес Дмитрий царю новую чашу взамен только что выпитой. «Давай», – мотнул головой царь. Было слышно, как вино с шумом катится в его утробу. Он отшвырнул пустую чашу, а через мгновение бессильно упал на подушки и тут же захрапел. «Надо сматываться, – шепнул друзьям Константин. – Когда он очухается, то обязательно вспомнит про пентаграмму, и нам тогда несдобровать». Друзья чмокнули на прощанье своих уже дремавших от всего пережитого случайных подруг и под вопли и стоны вакханалии скромно удалились из залы. В коридоре они почти сразу же наткнулись на дворцового управителя, который шел им навстречу вместе с каким–то своим подручным. «Так–так, далеко собрались?» – злобно спросил управитель. Ответом ему был страшный удар домброй по голове, который нанес Константин, вытерпевший от этого сквалыги немало унижений. Лопнувшие струны издали громкий печальный звон, зато царский клеврет сполз по стене на пол совершено беззвучно. Его приспешника Дмитрий пнул ногой в пах, а когда холуй согнулся, рубанул его ребром ладони по загривку. «Вперед», – скомандовал Константин, за время плена успевший изучить планировку дворца, и повел друзей за собой по самым глухим переходам. На одной из лестничных площадок они застали троих перепившихся под шумок караульных, двое из которых спали, а третий, сидевший у стены и клевавший носом, протянул было к беглецам ослабшую руку, пытаясь таким образом их задержать, и промычал с укором: «Э-э… Э-э…» В суровом молчании поэты продолжали свое движение, и страж безнадежно махнул рукой и снова свесил голову на грудь. Наконец друзья спустились в огромное подвальное помещение, поделенное деревянной решеткой от пола до потолка на две части. У решетки на циновке лежал часовой и, устремив в потолок остановившийся взгляд, пересказывал самому себе видения, рожденные гашишем в его мозгу. За решеткой во тьме вздыхало и шевелилось что–то большое. «Это птица Рух, – таинственно сказал Константин. – Царь зинджей поймал ее в тростниках, когда она сидела на яйцах, и заточил в эту клетку. Чтобы она не буйствовала в неволе, в подвал мехами накачивают дым гашиша. Негодяй хочет приучить птицу к наркотикам и таким образом сделать ее послушной». – «Увы, это так, – раздался из темноты могучий, но слегка осипший голос. – И мне кажется, что он во многом уже преуспел. Мне уже хочется забыться, меня тянет к наркотическому угару. Горе мне, несчастной!» Сострадание охватило души друзей. «Не переживайте, мы спасем вас!» – воскликнул Виктор. Он вынул связку ключей из–за пояса галлюцинировавшего стража и вскоре отпер замок решетки. Поднатужившись, друзья вчетвером подняли решетку вверх, зажгли в клетке факел, и глазам их предстала заточенная птица Рух. Вид у нее был больной и несчастный, перья топорщились, глаза воспалились и покраснели. В целом она являла собой поучительную картину наркотического похмелья. «Разрешите», – молвил Константин, входя в клетку. Птица посторонилась. «Здесь должны быть ворота, выходящие на волю, – пояснил Константин. – Именно через них птицу опустили в подвал». Он принялся осматривать створки ворот. «О черт, они закрыты снаружи!» – разочарованно воскликнул он через минуту. «Ничего страшного, надо их просто взломать», – бодро заявил Виктор. «Легко сказать», – хмыкнул Вадим Цимбал. «Тихо! У меня идея», – заявил Константин. Он приблизил губы к воротам и гаркнул: «Эй, мужики! Вы там живы?» «Чего надо?» – донеслось в ответ с той стороны. «Выжрать хотите?» «А есть?» – последовал сакраментальный вопрос. «Ну а как же! Заходите, а то я один не выпью». «А кикимора твоя не улетит?» – опасливо спросили снаружи. Птица Рух презрительно фыркнула. «Да нет, она обкурилась, сейчас уторченная лежит», – отвечал успокоительно Константин и шепотом предложил птице лечь. «Боже, до чего я дошла», – шептала птица, укладываясь поудобнее. Виктор, Дмитрий и Вадим спрятались за нею. Заскрипели петли ворот, и в дверь просунулась нечесаная голова часового. «Эй, ты где?» – позвал он, вглядываясь в темноту. Константин схватил его за голову и втянул до пояса в щель, лишив тем самым его товарищей возможности захлопнуть ворота. Птица Рух, не выдержав, вскочила и клюнула вопящего стража в темя. Послышался хруст, словно раздавили орех, и негодяй затих. Одним толчком мощной лапы птица распахнула ворота и вырвалась на волю, а за ней и четверо ее освободителей. Двое оставшихся часовых опрометью ринулись прочь, но птица мгновенно настигла их. Два раза прянула к земле ее грозная голова с разящим клювом, дважды повторился знакомый ореховый хруст, и в следующий миг оба зинджа неподвижно распластались в пыли. «Сударыня, нам очень желательно поскорее покинуть это место, – обратился к птице Константин, ковда все было кончено. – Разрешите ли вы нижайше просить вас о помощи в столь неотложном деле?» – «Вы меня удивляете, сударь: вы просите, когда вправе требовать, – с достоинством возразила птица, предварительно отерев о перья испачканный кровью клюв. – Вы – мои освободители и можете приказывать мне, я исполню любое ваше желание». «Тогда летим скорее!» – решительно крикнул Константин, и все друзья, хотя и не без труда, вскарабкались на спину птицы с тем большей поспешностью, что из–за угла дворца на задний двор выбежали заслышавшие шум караульные с других постов, громко вопя и размахивая факелами. Птица Рух расправила гигантские крылья и легко оторвалась от земли. Снизу полетели стрелы, но не смогли пробить ее плотного оперения. Сделав круг над двором, птица обильно полила пометом своих преследователей и скрылась во мраке, держа курс на запад.

Начинало светать. Рассекая прозрачный воздух мощными взмахами крыльев, птица неудержимо стремилась к западу. Впереди уже виднелись огромные зеленые пространства поймы реки Шатт–аль–Араб. Среди них ярко поблескивали голубые оконца озерной воды. «Вон старая крепость! – взволнованно вскричал Дмитрий. – Приор назначил ее местом встречи. Садимся! Он должен быть где–то здесь». Птица заложила вираж, чтобы плавно зайти на посадку, но вдруг ее и друзей ослепил яркий отблеск, неизвестно как родившийся в прозрачной голубоватой пустоте утреннего неба. Затем в тишине тех высот, куда не долетают звуки земли, послышалось какое–то странное стрекотание, и наконец, возникнув как бы ниоткуда, прямо по курсу птицы возникло отвратительное хищное насекомое – стремительно приближающийся вертолет. Вадим Цимбал, как человек военный, сразу различил на его борту опознавательные знаки ВВС Ирака. «Снижаемся! – рявкнул Вадим. – Эти грязные агрессоры на все способны». Но было уже поздно. Птица Рух, которой в ее прежней жизни не встречалось ничего подобного вертолету, опускалась величественными кругами, не желая ронять своего достоинства. Тем временем вертолет подлетел совсем близко и открыл огонь наверняка. Струи огня из бортовых пулеметов сначала прожужжали мимо и растаяли в пустоте, но затем хлестнули по могучей груди птицы. Перья и клочья окровавленной плоти полетели в разные стороны. Птица издала сдавленный стон, и ее скольжение вместо плавных кругов стало происходить по наклонной прямой. Летчики, видимо, решили позабавиться, добивал уже пораженную цель, и по дуге зашли ей навстречу. Это их и погубило. «Получай, сука!» – вне себя крикнул Вадим Цимбал и запустил в надвигающийся вертолет своей губной гармоникой. Она угодила в стекло кабины, и на встречном курсе удар получился такой силы, что стекло не выдержало и разбилось. Вертолет окутался сверкающим облаком осколков и, потеряв управление, рухнул вниз, на рисовое поле. Послышался страшный скрежещущий удар, а затем грохот взрыва. Облако черного дыма, подцвеченное снизу багровым пламенем, взметнулось ввысь – вероятно, одновременно взорвались и боекомплект, и топливные баки. Но друзьям не удалось сполна насладиться этим зрелищем – в следующий миг им пришлось закрываться руками от немилосердно хлещущих тысяч стеблей тростника, затем раздался всплеск – и все стихло, только булькали пузырьки газа, поднимаясь из болотной жижи. Друзья спрыгнули в топь и оказались сразу же по пояс в черной воде. Раненая птица со стоном повернулась на бок. «Прощайте, друзья, – произнесла она слабеющим голосом. – Вашей вины в случившемся нет. Благодарю вас за тот глоток свободы, который мне удалось вкусить перед смертью». «Постойте, сударыня, не умирайте! – в смятении воскликнул Константин, на глаза которого навернулись слезы. – Мы вам поможем, мы вас перевяжем!»

Он сорвал с плеч дорогой халат и несколькими движениями мощных рук разорвал его на полосы. «Спасибо, друг мой, но это ни к чему. Прощайте, – устало произнесла птица. – Я счастлива, что на склоне дней Аллах послал мне встречу с вами, а то я уж думала, что все люди таковы, как эти идиоты зинджи». Птица осторожно положила голову на скрестившиеся стебли тростника, и глаза ее задернулись опаловой пленкой. Через мгновение последняя дрожь пробежала по ее исполинскому телу. Друзья плакали, не стыдясь своих слез. «Надо бы достойно ее похоронить», – всхлипнув, сказал Вадим Цимбал. «Конечно, непременно!» – горячо поддержал его Виктор. Однако после этих слов друзья погрузились в раздумье: гигантские размеры трупа привели их в затруднение. Наконец решили идти на поиски лошадей и веревок, дабы вытянуть птицу из болота на открытое место и там ее торжественно кремировать.

В эту минуту небо над ними потемнело. Друзья подняли головы и увидели еще двух колоссальных птиц, снижавшихся кругами к телу своей мертвой соплеменницы. Константину сразу вспомнился слышанный им во дворце рассказ какого–то странника. Тот утверждал, что если птица Рух умирает, то ее сородичи каким–то таинственным образом немедленно узнают об этом, летят к месту ее смерти и уносят труп в определенное место в горах. Там всегда наготове запас топлива, и труп усопшей сжигают, а прах развеивают по ветру, иначе его могут осквернить недостойные животные или люди. Птицы приземлились, и Виктор начал что–то им объяснять, но они довольно бесцеремонно его перебили. «Не надо слов в день смерти, – заявили они. – Нам известно, что вы были друзьями покойной, и этого довольно». Одна из птиц взяла клювом труп за ноги, вторая – за шею, и тростник пригнулся и зашумел от взмахов огромных крыльев. В благоговейном молчании друзья следили за тем, как птицы удалялись, неся свой скорбный груз, а внизу по тростниковым просторам за ними бежала тень, похожая на тень от бегущего по небу облака. «Приор должен ждать нас в крепости, а крепость вон там», – произнес после долгой паузы Дмитрий и указал направление жестом опытного моряка. Мало–помалу друзья выбрались из топи на твердую землю. Среди уже убранных полей старая крепость была видна как на ладони. Но вдруг шедший впереди Дмитрий бросился ничком на землю и сделал друзьям знак последовать его примеру.

Они укрылись за кустами терновника, росшими на краю поля. У них на глазах дальние поля стали сплошь покрываться какой–то шевелящейся массой, обретающей по мере приближения облик войска, над которым колыхалась густая щетина знамен и копий. Издали долетали приглушенные расстоянием команды и воинственные вопли. Разделяясь на отряды, войско зинджей в считанные минуты обложило крепость со всех сторон. Вадим Цимбал достал из походной сумки морской цейссовский бинокль, с которым никогда не расставался, и принялся наблюдать происходящее у стен крепости. «Построились… Стоят… Выслали парламентеров, – пересказывал он друзьям все то, что видел. – Вижу на стене Приора, он говорит с парламентерами… Ему подают ведро… Он выливает его на парламентеров… Они бранятся и бегут прочь… По–моему, это было дерьмо», – заключил Вадим, откладывая бинокль в сторону. «Смотрите!» – взволнованно крикнул вдруг Константин, показывая куда–то влево. Друзья посмотрели туда и увидели, как из тростников появился огромный волк с желтыми пятнами над глазами. За ним гуськом выбежали на открытое место еще десятка два волков и расселись в ряд вдоль края поля. Некоторое время они внимательно созерцали происходящее у стен крепости, где войска зинджей занимали исходные позиции для штурма. Затем волк–предводитель коротко рыкнул, бросился на землю и принялся кататься и корчиться, поднимая пыль и расшвыривая в разные стороны комья земли и рисовую солому. Его примеру тут же последовали и все остальные волки. Некоторое время друзья видели только облако пыли и мелькающие в нем волчьи головы и лапы, дергающиеся в мучительных корчах. Постепенно они стали замечать, что с волками происходят странные изменения: переполнявшее их сверхъестественное напряжение буквально на глазах преобразовывало звериные члены в человеческие, а вытянутые хищные морды – в человеческие лица. Волки словно заново лепили себя, творческая сила действовала на них не извне, а изнутри. Друзья впервые наблюдали процесс превращения оборотней, и он оказался столь захватывающим, что они, забыв обо всем, не могли оторвать от него глаз. Наконец волки перестали кататься по земле, пыль постепенно осела, и взорам друзей предстали новые существа – ликантропы. Они ничем не отличались бы от людей, если бы не вытянутые вперед черты лица, не выпирающая наподобие корабельного носа грудная клетка и не бурая шерсть, неровными клочьями покрывавшая их землистую кожу. Один из них разрыл тайник под кустом терновника и достал оттуда ворох одежды – штаны, халаты, пояса и колпаки дервишей. Облачившись во все это и приобретя таким образом вид странствующих монахов, человековолки направились к стану зинджей. Солдаты не обращали на них внимания, так как бродячие дервиши везде слонялись в поисках милостыни и часто сопровождали с этой целью армейские части. Группа оборотней растеклась по боевым порядкам осаждающих.

Друзья перебежками осторожно приблизились к центру событий и укрылись за бугорком, предчувствуя, что сейчас произойдут необыкновенные события. Главный дервиш, на лбу которого виднелись два желтых пятна, похожие на следы от ожогов, вышел на открытое место перед шеренгой воинов–зинджей и неожиданно издал дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах. Затем он стал ритмически приплясывать и кружиться на одном месте, выкрикивая в такт: «Слушайте меня, правоверные! Слушайте, мусульмане! Аллах снизошел к нам, я чувствую его руку на себе. Вот он берет меня и кружит, кружит.

Аллах наполнил мою душу радостью, и я пляшу перед вами, потому что радостно чувствовать на себе руку Аллаха милостивого, милосердного!» Он кружился быстрее и быстрее, и вслед за ним стали так же приплясывать и кружиться другие волки, сопровождая свой танец такими же выкриками. Зинджи наблюдали за этими действиями дервишей с любопытством, которое постепенно сменялось беспокойством. Им, привыкшим помышлять лишь о самых низменных предметах, тяжко было ощущать рядом с собой присутствие таинственной духовной силы, повинуясь которой дервиши все ускоряли и ускоряли свое кружение. Главный из них, с пеной на губах от непрерывных выкриков, вдруг завыл, как воет волк на луну, лик которой томит его неясной тоской. Вторя ему, завели свою бессловесную песню и другие оборотни. В переливах и раскатах этого воя сменяли друг друга безысходный страх живого существа, затерявшегося во враждебном мире, и мольба о защите, с фанатической верой обращенная к высшей силе, презрение к окружающей жизни и скорбь бесконечных утрат, наивная жалоба на собственные страдания и смиренное преклонение перед Судьбой. Вой всей стаи оборотней повис над полем, слившись в единую невыразимую гармонию. Вещество Мирового Духа, пронизывающее собою весь мир и все сущее в нем, сгустилось в этом месте до того, что стало почти осязаемым. Беспокойство зинджей, давным–давно позабывших о том, что у них есть душа, в столь непривычной атмосфере сделалось вскоре невыносимым. Некоторые из них срывали с себя доспехи и наносили себе раны кинжалами и мечами, другие, как незадолго перед этим волки, бешено катались по земле, извиваясь в корчах, третьи выкрикивали какие–то покаянные слова, вырывали у себя клочья волос и посыпали головы пылью. В несколько минут на глазах друзей грозное войско, спаянное железной дисциплиной, превратилось в нестройную толпу вопящих и стенающих флагеллантов. Некоторые из них, израсходовав все силы, застывали в оцепенении, напоминающем кататонический ступор. Из крепости выехал отряд конных низаритов. Древками копий они погнали обезумевших от несказанной тоски зинджей куда–то в сторону от крепости, как стадо овец. Затем появился новый отряд, который собирал брошенное оружие, связывал его в охапки, словно хворост, и грузил на спины ослов. Мало–помалу армия, обложившая крепость, полностью рассеялась, и последние группы стенающих зинджей, подгоняемые погонщиками–низаритами, скрылись за горизонтом. Ослов, нагруженных оружием, загнали обратно в крепость.

Друзья поднялись и тоже двинулись к крепости, решив, что удобный момент для воссоединения настал. Идя по вытоптанному полю, они то и дело натыкались на впавших в ступор зинджей, которых не удавалось расшевелить. Несчастные, словно дохлые жуки, лежали в полной неподвижности, устремив дикий взор в небеса. Проломы и обветшалые места в стенах крепости к этому времени уже заделали, так что внутрь можно было попасть только через ворота. «Приор!» – подойдя к воротам, гаркнул Дмитрий. «Андрей, открывайте!» – закричали в один голос Виктор и Константин, а Вадим Цимбал стал наигрывать один из моих романсов на тростниковой дудочке, изготовленной им во время лежания в засаде. Я стремительно поднялся по лесенке на стену, глянул вниз и столь же стремительно бросился открывать ворота. После объятий и поцелуев я повел друзей в трапезную и там вывалил перед ними из казана на огромное блюдо целую гору ароматного плова. Слуга по моему знаку поставил перед каждым из гостей чашу и наполнил ее прохладным вином. Изголодавшись за время бегства, гости с жадностью набросились на еду, а я тем временем рассказывал им о той войне, которую вел против зинджей с помощью низаритов и братского волчьего воинства. Излагая перипетии многочисленных набегов и схваток, приведших страну зинджей в состояние паники и разброда, я вместе с тем не забывал и о наблюдениях, которые вел за нравами и обычаями здешнего народа и о тех неутешительных выводах, к которым пришел в результате. «Это царство обречено, но агония его может продлиться долго, – заявил я. – От распада его удерживает только армия – единственный социальный институт, в котором господствует порядок. Наша задача – ускорить гибель этого государства–монстра, следовательно, первым делом надо окончательно разбить его армию. Нельзя позволить врагу оправиться от сегодняшнего поражения». В продолжение всей моей речи Виктор жадно запихивал в рот целые горсти плова и непрерывно кивал, но с таким высокомерным видом, словно то, о чем я говорил, было давно ему известно и донельзя банально. Это задело меня за живое. «Почему вы постоянно киваете, друг мой, да еще с таким лицом, словно вам все смертельно надоело?» – язвительно спросил я. Виктор с усилием проглотил огромный ком плова, застрявший у него в горле, с таинственной усмешкой вытер засаленные пальцы о парчовый халат, достал из–за пазухи пентаграмму и поднес ее к моему носу. Когда я осознал, что я вижу, у меня отвисла челюсть. «Как видите, мы тоже не бездельничали», – наслаждаясь моим изумлением, заявил Виктор. Поборов оцепенение, я вскочил на ноги, вырвал у Виктора пентаграмму и стал жадно всматриваться в нее. Природа придала гигантскому изумруду столь правильную пятиугольную форму, что его даже не коснулся резец ювелира. Кроме того, естественная огранка при любом освещении и угле зрения давала удивительный эффект: казалось, будто в толще камня постоянно горит маленький огонек. «По–моему, теперь мы можем раздолбать этих дураков–зинджей в пух и прах», – самоуверенно заявил Виктор. «Не хвались, едучи на рать, – возразил я. – Вспомните о пророчестве: чтобы победить, нас должно быть пятеро, но ведь Магистра с нами пока нет. Кроме того, у царя зинджей осталось еще много свежих войск, а нас только горстка. Мы можем, как и раньше, полагаться на наших друзей–волков, но сегодняшняя их хитрость уже не пройдет – враг будет готов к ней». «Не переживай, Андрюха, придумаем еще что–нибудь», – вскричал Виктор, но я в ответ только поморщился и покачал головой. «Что же делать?» – вопросили в один голос более трезвомыслящие члены компании. «Прежде всего уходить отсюда. Нельзя допустить, чтобы зинджи снова обложили нас здесь, – в следующий раз они окажутся умнее и нас уже не выпустят. Даю всем несколько часов на отдых, а затем собираемся и уходим», – заключил я, вставая и вешая пентаграмму себе на грудь. Никто из друзей не возразил против этого, признавая мое главенство в военных делах, а стало быть, и первоочередное право впивать в себя волшебную силу талисмана Алидов.

Из крепости мы выступили, когда уже стемнело. Во мраке белели силуэты конников–низаритов. Поодаль угадывались тени бегущих волков; порой их глаза зажигались слепым зеленоватым светом, когда на них падал луч луны. В моей голове созрел дерзкий план: не дожидаясь, пока царь зинджей соберет и приведет в порядок войска, разбитые при нападении на крепость, самим нанести внезапный удар по царской резиденции. Если бы это предприятие увенчалось успехом, то государство зинджей тут же развалилось бы, так как каждый здесь радел только за себя и людей объединяла только свирепая и коварная центральная власть.

Мы направлялись на восток, туда, где в пойме реки Карун стояла уединенная и строго охраняемая царская резиденция. Передвигались мы только ночью, днем отдыхая в густых зарослях и плавнях. При подавляющем численном перевесе противника только внезапность могла гарантировать нам успех. Наконец рыскавшие впереди нашего отряда дозорные волки сообщили о том, что увидели золоченую кровлю царского дворца и наткнулись на первые неприятельские караулы. Поскольку день уже клонился к вечеру, я отдал приказ располагаться на ночлег в близлежащих зарослях тростника, где волки обнаружили несколько участков твердой земли. Огня не разводили и даже говорить старались как можно тише – все сознавали, что завтрашний день будет днем решающей битвы. Утомленный долгим переходом, я крепко заснул на подстилке из тростника. Однако на рассвете я проснулся оттого, что кто–то теребил меня за рукав. Открыв глаза, я увидел в мутном утреннем свете волка Абу Сирхана. «Что случилось, друг мой?» – севшим спросонья голосом спросил я. «Беда, шейх! Нас окружают!» – взволнованно ответил волк. «Вах! Как это так?» – опешил я. «Должно быть, нас предали», – предположил Абу Сирхан. «Н-да… Впрочем, теперь не время это выяснять, – промолвил я. – Надо всех будить и готовиться к бою». Через несколько минут наш отряд поднялся по тревоге и подтянулся к кромке тростниковых зарослей. Отсюда мы могли наблюдать перемещения неприятельской армии, обложившей нас со всех сторон и прижавшей к реке. Я ломал себе голову над тем, как же врагу удалось выследить нас, но так и не смог доискаться причины. Лишь долгое время спустя я узнал, что у царя зинджей был визирь, человек подлого и завистливого нрава, отталкивающего вида, горбатый и кривой, большой льстец и пролаза, сифилитик, эпилептик и вдобавок зоофил. Этот визирь, задумав нас погубить, отправился во Франкистан и арендовал там спутник–шпион. Этот спутник как раз и следил за нашим продвижением, передавая изображение на экран телевизора в подвале царского дворца, оде его созерцал коварный визирь. Лукавый придворный не докладывал о своей хитрости царю, дабы тот уверовал в его сверхъестественные способности. Я никак не мог ожидать такой изобретательности от тупых зинджей, хотя мне давно следовало бы заметить, что их вялость и тупость парадоксальным образом сочетаются с необычайной хитростью.

Как бы то ни было, враг опередил нас. Наше положение представлялось безвыходным, и нам оставалось лишь подороже продать свою жизнь. Ища спасения, я вспомнил о чудесном действии волчьего воя на души зицджей и стал отыскивать взглядом Абу Сирхана, но в этот самый миг со стороны вражеских боевых порядков раздался оглушительный дребезжащий рев сотен карнаев, сразу затопивший все прочие звуки. Последняя надежда рухнула – даже самый голосистый волк не смог бы перекрыть своим воем этот ужасающий шум, поднятый, без сомнения, специально. Душераздирающий рев не прекращался ни на минуту – видимо, запасные трубачи заменяли выбившихся из сил. От вражеского войска отделились группы всадников и поскакали в нашу сторону. Это были конные лучники. Приблизившись, они брали поводья в зубы, натягивали тетиву и, прицельно выпустив стрелу, мчались в сторону. Стрелы со свистом сбивали стебли тростника, с плеском падали в болотную жижу. Жалобно взвизгнул раненный волк, со сгоном упал один из низаритов, пронзенный насквозь, так что из его груди торчало только пестрое оперение. «Всем отойти!» – крикнул я, дабы укрыть своих людей от обстрела в топкой тростниковой чаще, недоступной для конных. Впереди залегли только несколько наблюдателей–волков. Стрелы продолжали сыпаться еще некоторое время, но это уже был обстрел вслепую, не приносивший нам вреда. Вскоре он прекратился. Прервался на какое–то время и рев карнаев, так что мы смогли расслышать друг друга. Не разбирая дороги, ломая тростник и разбрызгивая грязь, ко мне вскачь примчался волк–разведчик, прохрипел: «Они идут!» – и замертво свалился у моих ног. Только тут я разглядел стрелу, торчавшую у него из–под левой лопатки. «К бою! – крикнул я. – Мужайтесь, друзья, и прощайте!» Любые приказания в нашем положении были уже неуместны, но, желая воодушевить свой маленький отрад перед смертельным боем, я возвысил голос и прочел «Военную касыду» – одно из самых знаменитых стихотворений из числа написанных мною под именем Али Мансура: