Текст книги "Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– "Хотел и получил, за что крайне признателен, – кивнул я. – Но на самом деле я хотел бы всего того, что ты можешь дать, а не только постельных радостей. Кстати о постельных радостях: осмелюсь тебе напомнить, что если не считать минувшей ночи, то свой супружеский долг ты исполняла последний раз уж и не упомню когда… Но это так, к слову. Поверь: будь мне от тебя нужен только секс, я давно махнул бы рукой на твой образ жизни и не вел бы с тобой неприятных разговоров. Ты и сама прекрасно это понимаешь, хотя и стараешься повернуть все так, будто я хочу тебя унизить, подавить твою личность, стеснить твою свободу и тому подобное. Дорогая, поверь: я люблю тебя, и потому мне больно смотреть, как ты лишаешь себя самых высоких, самых чистых удовольствий этой жизни, и все из-за обычной духовной лени. Да, я сам призывал тебя к беспечности, но беспечность мудрых людей состоит в том, чтобы не придавать значения власти, богатству и прочим мирским приобретениям, которые мешают творчеству. Ты же не придаешь значения ничему, кроме низкопробных удовольствий, не нарушающих духовной праздности. Поэтому не стоит напоминать мне о моих словах: ты полагаешь, будто живешь беспечно, а на самом деле просто бессмысленно. Беспечный человек во имя творчества легко откажется от чего угодно, а откажешься ли ты от своей легкой жизни? Вряд ли – я же вижу, как ты рвешься обратно, и мне очень больно на это смотреть. Я и сам большой ценитель плотских удовольствий, но я при этом не забываю, что они доступны любому животному, я же на своем веку намерен насладиться еще и тем, что доступно мне только как человеку. Я и тебя призываю к тому же, но твой папаша, видимо, вбил тебе в голову, что любое духовное усилие ниже твоего достоинства. К сожалению, без усилий человеком в полном смысле слова стать нельзя, а значит, нельзя и насладиться тем, что человеку свойственно. Лень, дорогая моя, несмотря на свой безобидный облик, один из семи смертных грехов и мать всех пороков, а также, наряду с тщеславием, самый удачливый ловец неопытных душ. И не надо утешать себя тем, что в ловушку вместе с тобой попадают многие миллионы – ловушка от этого не делается менее опасной. Загляни в свою душу и признайся: ты ведь стремишься к своим ничтожествам вовсе не потому, что высоко их ценишь – просто с ними можно бездумно плыть по течению времени, подобно сама понимаешь чему…"

В продолжение всей моей тирады Анна молчала, глядя на меня исподлобья. Порой мне казалось, будто она готова перебить меня, но с ее уст не срывалось ни слова. Видимо, в ее душе шла нешуточная борьба: возразить мне по существу она не могла, поскольку моя правота не подлежала сомнению, однако согласиться со мной значило отказаться от привычного образа жизни и привычного окружения, а это было уже выше ее сил. Анна искала какой-то выход, какую-то увертку, пусть недобросовестную, и нашла ее, решив обидеться на неосторожно вырвавшееся у меня сравнение (хотя, признаю, и грубоватое по форме, однако абсолютно точное по своей сути). Ее обида выглядела настолько неестественно, а упреки в мой адрес звучали так театрально, что мне даже противно здесь их приводить. Прежде я не слыхал в голосе любимой таких базарных ноток и не замечал в ее поведении такой вопиющей безвкусицы – похоже, что в круизе со своим папашкой она многому научилась. В конце концов она, несмотря на мое упорное сопротивление, вытолкала меня из комнаты, заперлась на ключ и принялась, судя по доносившимся изнутри звукам, собирать вещи. "Что ж, собирайтесь, собирайтесь, сударыня! – воскликнул я и сардонически захохотал. – У вас не было предлога для дезертирства, но вы его нашли. Да-да, именно дезертирства, ибо вместо того, чтобы поддерживать в жизненной битве меня, труженика и бойца, вы ищете для себя легкой жизни. Что ж, ее-то вы найдете, однако не найдете счастья… Вот попомните мои слова!" Дверь комнаты с треском распахнулась, так что я едва успел с негодующим воплем отскочить в сторону, и Анна, размахивая чемоданами, гордо промаршировала к двери. Там она, однако, замешкалась – дверь была заперта, и ей пришлось поставить чемоданы, а руки, дрожавшие от волнения, не дали ей быстро справиться с замком. Тут я осознал наконец горестный смысл происходящего и простонал, ни к кому не обращаясь: "Почему мне было суждено родиться на свет? Почему так полюбить? Почему я не внял много раз посетившей меня мысли расточить свою нежность, свое честолюбие под другим небом, на другие предметы? Почему я не бежал? Почему, ах, почему меня неизменно влекло обратно? Я готов упрекать вас, сударыня, готов бранить себя, проклясть, и, однако, задумываясь в этот миг над своей участью, я не могу пожелать, чтобы все сложилось иначе, ибо по-прежнему почитаю себя счастливцем даже в несчастье". Когда Анне все же удалось открыть дверь, я машинально последовал за ней на лестничную клетку. Услышав мои шаги, она не стала задерживаться у лифта и побежала вниз по лестнице, а я затрусил следом, выкрикивая ей в спину последние фразы вышеприведенной тирады. Когда мы оказались в вестибюле, на нас с удивлением уставились охранники и какие-то деятели из домоуправления. Точнее, их внимание привлек в первую очередь я, поскольку одеться я забыл и потому появился на людях в дезабилье. Заметив, что привлекаю внимание, я остановился и в нерешительности затоптался на месте. В моей душе еще теплилась надежда, что Анна опомнится и вернется, однако она вместо этого обернулась и бросила: "Приживал!" – довольно-таки склочным тоном – мне даже сделалось стыдно за нее перед посторонними. На язык мне просился едкий ответ, но я сдержался и лишь вновь разразился презрительным смехом. Задержавшись на миг возле чиновников из домоуправления, Анна что-то раздраженно им сказала, кивая на меня, и те подобострастно закивали в ответ. Я счел за лучшее ретироваться в квартиру, однако отдохнуть и привести в порядок свои чувства мне не дали: вскоре раздался требовательный звонок в дверь, – это представители домовой администрации пришли для делового разговора. Я ждал подобного визита, а потому, уже одетый и чисто выбритый, не замедлил их впустить. Чиновники, несмотря на то, что я, покуда жил в этом доме, частенько баловал их подарками, щедрыми чаевыми и даровыми билетами на наши концерты, повели себя с лакейской наглостью. "Вам, уважаемый, хозяйка квартиры велела съезжать", – ухмыляясь, сообщили они и выжидательно уставились на меня, ожидая, вероятно, увидеть сцену глубочайшего отчаяния. "Велела – значит, съеду", – равнодушно пожал я плечами и зевнул. "Велено прямо сейчас", – с металлом в голосе заявили эти жалкие холуи. Я пристально посмотрел на них и с расстановкой произнес: "Да, я уйду. Вы заставили меня устыдиться, но не думайте, будто я унижен. По праву рождения я могу притязать на первые должности в государстве, этих преимуществ никто у меня не отнимет, а того меньше дано людям вырвать из моего сердца страсть, которую я испытываю к своей повелительнице. Передайте ей, каким счастьем подарил меня сей роман, передайте ей, что все унижения ничто по сравнению с прискорбной необходимостью от нее удалиться, жить в местности, где я даже мельком не смогу увидеть, как она проезжает мимо, но ни ее образ, ни надежда не покинут моего сердца, покуда я жив. Скажите это ей. Вас, остальных, я презираю. Вы копошились вокруг моей страсти, как жуки вокруг цветущего дерева, вы могли уничтожить листья и превратить меня среди лета в нагой сухостой, но ветви и корни вы не смогли повредить. А теперь летите туда, где вы найдете новую поживу".

Похоже, речь моя произвела впечатление даже на низменную натуру домоуправов, поскольку они не двинулись с места, когда я умолк, и лишь тупо таращились на меня, словно пытаясь высмотреть во мне то, что так резко и бесповоротно отделяло меня от их жалкой породы. Я же лишь к концу своей речи спохватился, заметив сходство своей речи с монологом героя одной из драм Гете. Подозреваю, что и во время перепалки с Анной я не удержался и пустил в ход цитаты из веймарского гения. А что тут такого, собственно говоря? Эти старики умели выражаться ярко и доходчиво, так не лучше ли повторять их чеканные слова, нежели спесиво изрыгать самодельный словесный суррогат? Прежде чем чиновники опомнились, я подхватил сумку с самыми необходимыми в бродячей жизни вещами (эту сумку я всегда, то ли по привычке, то ли из суеверия, держал наготове), размашистыми шагами покинул квартиру и устремился вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. По пути я размышлял о том, что Господь Бог, творя человека, не сумел сделать его гармоничным существом, ибо на примере Анны хорошо видно, насколько невыносимым грузом для большинства людей является их собственная душа, наилучший дар Бога. Душа поднимает голос, пытаясь заставить человека идти достойным путем, путем творчества, однако этот голос глушат всеми возможными способами: приобретательством и эстрадой, чтением детективов и спортом, дачными хлопотами и телевидением, женщинами и разгулом… Я мог бы без труда продолжить этот печальный список, но цепочка моих мыслей внезапно оборвалась. Знакомый двор, куда я вышел, выглядел как-то странно – не слышно было людских голосов, замерла в мертвенной неподвижности листва деревьев, солнечные лучи, казалось, стремились выжечь глаза, а тени сгустились, словно осколки ночи, и стали резкими, словно очерченные ножом. Я вдруг затрепетал, всей кожей почувствовав опасность – такого со мной не случалось даже в самые насыщенные покушениями дни. Видимо, любовь Анны и впрямь каким-то мистическим образом оберегала меня от вражеских козней – недаром я назло бесчисленным опасностям оставался цел и невредим, – а с нашим разрывом я лишился этого покровительства, и мое чуткое телесное естество сразу с ужасом ощутило свою беззащитность перед лицом врагов. А враги были близко – я заметил, что в чердачном оконце дома напротив замигали белые огоньки, возле моего уха свистнула пуля, но едва я нагнулся, собираясь пуститься в бегство, как страшный удар в голову швырнул меня на асфальт и помрачил свет дня в моих глазах.

Читатель, видимо, догадался, что я не был убит, а только ранен – иначе как бы я смог написать о происшедшем? Пуля не пробила череп, пройдя по касательной, однако, будучи выпущенной из мощного оружия, беспощадно сотрясла мой бедный мозг. В результате несколько дней я пребывал в глубоком забытьи, причинив масу тревог и волнений нашему редактору жизни – ведь именно Евгений подобрал мое бесчувственное тело, отвез его в больницу и затем не отходил от моей кровати, охраняя меня и следя за тем, как медицинский персонал исполняет свой долг по отношению ко мне. Даже в забытьи я порой слышал, как он распекает врачей, нянечек и медсестер. Возвращение из темной бездны, в которой я пребывал, происходило постепенно – вначале меня начали посещать разные смутные видения; мало-помалу они становились все отчетливее и уже не прекращались, следуя подряд друг за другом, однако я не буду их здесь пересказывать ввиду их бессвязности и того крайне эротического характера, который они со временем приобрели. Например, мне привиделось, будто я, обнаженный, купаюсь в теплом море с также обнаженной прелестницей и яростно преследую ее на мелководье, однако развить нужную скорость мне мешает мой напряженный уд. После изнурительной погони красавица наконец выбивается из сил и подпускает меня к себе, стоя на подводных камнях возле облепленной водорослями скалы. Я подплываю, заключаю красотку в объятия и затем начинаю с лихорадочной поспешностью пристраиваться к ней, неловкий от желания и от отсутствия надежной опоры под ногами. Внезапно камни уходят у меня из-под ног, я погружаюсь в воду с головой, и вода мгновенно наполняет мой разинутый в крике рот… К счастью, это видение, такое сладостное вначале и такое неприятное в конце, оказалось последним, поскольку я, почувствовав, что захлебываюсь, от ужаса очнулся. Открыв глаза, я увидел перед собой туповатого вида медсестру, весьма неловко вливающую мне в рот манговый сок, и услышал свой собственный кашель.

Евгений тут же отпихнул медсестру и собрался уже разразиться бранью по ее адресу, но внезапно заметил, что я открыл глаза, и испустил восторженный крик. Следующие два часа прошли в довольно докучных медицинских заботах: Евгений, носясь по больнице, словно комета, собрал вокруг моей кровати целый консилиум врачей, и по его настоянию я должен был рассказать эскулапам, что меня беспокоит. Меня же не беспокоило ничего, кроме крайней слабости, каким-то парадоксальным образом сочетавшейся с богатырской эрекцией. Кроме того, мне очень хотелось есть. Врачи сосредоточенно выслушали меня, пообещали прислать мне на ночь опытную медсестру, чтобы не дать гипервозбуждению перерасти в приапизм (этого их выражения я по своей тогдашней неопытности не понял), а до того порекомендовали мне усиленно питаться, однако избегать тяжелой и трудно перевариваемой пищи. Наконец мы с Евгением остались вдвоем, и он принялся меня кормить, словно огромного прожорливого птенца. Попутно он сообщил мне новости, которых накопилось не так уж много. Мои преследователи попытались было сунуться в больницу, но им пришлось удалиться с потерями, так как Евгений на подступах к больнице расставил своих людей. Вдобавок и персонал больницы поднял шум из-за перестрелок на их территории, газеты шум подхватили, и в итоге какое-то время я мог чувствовать себя в безопасности. Рассказав мне все это, Евгений внимательно посмотрел на меня: он заметил, что после кормежки я разомлел и глаза у меня слипаются. "Евгений, расскажите мне сказку", – пробормотал я капризно – положение больного нравилось мне тем, что давало право на капризы. Евгений тяжело вздохнул – подобных просьб ему еще не приходилось выполнять – но затем, наморщив лоб, собрался с мыслями и объявил:<<"Принцесса и гном" – сказка в стихах. Да-да, в стихах, – подтвердил он, видя мое удивление. – Я ведь немножко пописываю, только все как-то стеснялся вам сказать…>> Сгорая от любопытства, я приготовился слушать. Расказанную Евгением сказку я для удобства читателей я привожу здесь без всяких ремарок вроде "входит медсестра" или "медсестра выходит", поскольку они только затруднят восприятие, а само произведение ничем не обогатят. Итак, "Принцесса и гном".

* * *

Однажды в замке король могучий устроил праздник для всех дворян.

Все приезжали в костюмах пышных, огни сияли, гремел оркестр.

Король устроил все это дело лишь для принцессы, а сам-то он

Гораздо больше любил в теплице растить томаты и огурцы.

Но так принцесса к нему пристала, что очень скоро он проклял все

И, чтоб от детища отвязаться, издал о празднике он декрет.

Программа праздника в том декрете была расписана от и до,

Была насыщена та программа мероприятьями для гостей.

Помимо танцев и угощенья, перечислялись в программе той

Немало конкурсов, и концертов, и состязаний, и просто хохм.

Забыл сказать я, что было дело на Украине. Был сам король

Национальности непонятной и ридну мову неважно знал.

Но украинкой была принцесса: об этом в школе поведал ей

Физрук-красавец из Львова родом – он всех девчонок пересверлил,

Потом из школы куда-то делся – ходили слухи, что сел в тюрьму.

Принцесса москалей не любила – во-первых, физрук их очень ругал,

А во-вторых, когда от папаши она сбежала как-то в Москву,

То быстро кончилась вся поездка, ибо проклятые москали

Прямо на площади у вокзала ее обчистили в лохотрон.

Для повышенья культуры общей на праздник вызван был гном-поэт:

Поскольку гномов никто не любит за безобразье и склочный нрав,

Они частенько идут в поэты и в темных норах строчат стихи,

Чтоб вылезти затем на поверхность и всех стихами перепугать,

Напиться в стельку после концерта, подраться в каком-нибудь кабаке,

Бредовую ночь провести в кутузке и снова спрятаться под землей.

Забыл сказать я, что из Донецка был по рождению этот гном,

Но жил давно уж в московских недрах и был известен в узких кругах.

Стихи писал он не так уж плохо, как можно было б предположить,

Взглянув на горб его и ухмылку, свиные глазки и красный нос.

Хотя стихи никто и не слушал, поскольку выпить хотели все,

Однако, видя ужимки гнома, смеялась публика от души.

Короче, гном отработал номер, и все бы кончилось хорошо,

Но перебрал он горилки з перцем и стал принцессу на танец звать.

Простой писака – саму принцессу! К тому же ростом – с ее каблук!

Но если честно – нахальству гнома не удивился почти никто.

У москалей ведь богато грошей, и потому из них наглость прет,

Сегодня дочка ему откажет, а он кредитов отцу не даст.

Ну а с другой стороны, откуда у гнома гроши, раз он поэт?

Он просто думает взять нахрапом – решил, наверно, что всех умней.

Но вдруг он все же богатый папик? Ведь москалей попробуй пойми,

Бывает, чувак вполне упакован, хоть вроде с виду полное чмо.

Умная девушка извлекает выгоду даже из москалей,

Хватит сидеть у папы на шее – самостоятельно жить пора.

С другой стороны, какие там гроши, какая польза, раз он поэт,

Ведь он же сюда приехал работать, приехал за деньги читать стихи.

Принцесса думала эту думу, а гном приплясывал перед ней,

Строил гримасы, закатывал глазки и дергал настойчиво за подол.

Дивились люди, глядя на гнома, яка чудна людына – москаль;

Принцесса внезапно разгорячилась и наглому гному сказала в лоб:

"Ну що ты лизеш, москаль проклятый? Богато грошей маешь чи як?

Не маешь грошей? Тоди расслабься, забудь про мене и отдыхай".

Однако гном попался упрямый, как все проклятые москали,

Заладил: "Пойдем танцевать, и точка", – прилип, короче, как банный лист.

Принцессе он мешал веселиться, ни с кем общаться ей не давал,

А подходивших к ней кавалеров он по ногам колотил клюкой.

И вот, надеясь, что он отстанет, принцесса сказала: "Ладно, пийшлы" -

И полетела с ним в вихре вальса, крутя его туда и сюда.

Но кончилось все это очень грустно, ведь гном танцевать совсем не умел,

К тому же был выпивши, так что скоро он зашатался, упал – и тут

Принцесса сдержать не успела шага и наступила ему на грудь.

О ужас! С хрустом в грудку поэта вонзился высокий острый каблук,

Раздался крик, прекратился танец, вокруг поэта столпились все.

Лежал он, раскинувшись в луже крови, и горб ему уже не мешал,

И люстра, как водомет застывший, струила щедро блики над ним.

Улыбка нежная трепетала на посиневших его губах,

И поняла внезапно принцесса, что перед нею лежит Поэт.

Но беспощадное слово "Поздно!" впилось ей в грудь, как каблук Судьбы,

И поняла внезапно принцесса, как мало может власть королей.

Не в пику отцу, и не от досады, и не от желанья что-то иметь -

Впервые в жизни просто от горя принцессе плакать тут привелось.

А гном лепетал: "Принцесса, не плачьте! Мне стыдно, ведь я недостоин слез.

Ведь я же мал, безобразен, беден и сам в беде своей виноват.

Когда любовь меня увлекала в опасный танец больших людей,

Я не сумел ее урезонить – не захотел, по правде сказать.

Я сам виноват – туда, где мелькают огромные ноги больших людей,

Опасно являться малютке-гному и женщин больших опасно любить".

К концу сказки Евгений едва сдерживал слезы, я же по причине общей слабости сдержаться не смог и прослезился. «Блестяще, Евгений! И глубоко, и трогательно! – воскликнул я и пожал автору руку. – Какое это счастье для поэта, когда его редактор сам тоже поэт!» – «Все ваши поклонники – поэты в душе, а я и есть образ ваших поклонников», – просто ответил Евгений. Тогда, завороженный образами сказки, я не обратил должного внимания на эти слова, объяснявшие многие загадки нашей тогдашней, да и нынешней жизни. Все их глубокое значение дошло до меня лишь долгое время спустя и преисполнило меня глубокой благодарностью судьбе, пославшей мне на моем нелегком пути встречи с таким множеством превосходных людей.

Глава 9

На поправку я пошел довольно быстро – во многом благодаря неустанным хлопотам Евгения, а также приятному чувству уюта и безопасности, от которого в предшествовавшие недели успел отвыкнуть. Ел я за троих и уже пытался выполнять кое-какие физические упражнения, – правда, не вставая с кровати, поскольку от движения у меня начинала кружиться голова и я боялся упасть. В этом, а также в быстрой утомляемости от чтения проявлялись последствия полученной мною контузии. Невозможность вволю предаваться чтению при наличии уймы свободного времени крайне меня угнетала. Видя такую мою беду, Евгений совершил промашку – притащил ко мне в палату телевизор и установил его так, чтобы я мог смотреть его с кровати. Собственно говоря, Евгений сделал все правильно, если бы не моя повышенная чувствительность к царящему на телевидении идиотизму. Просматривая множество передач, я вновь убедился в справедливости вывода, сделанного мной уже давно: что на телевидении работает какая-то особая порода людей, у которой все разумное, благородное и талантливое вызывает отвращение, зато ложь и безвкусица привлекают этих странных мутантов не менее властно, чем валерьянка котов. В результате, не успев отделаться от навязчивых видений, посещавших меня во сне, я просмотрел наяву огромное количество куда худшей чепухи, пока не понял, что за те годы, пока я не пользовался услугами электронных СМИ, никаких изменений к лучшему в них не произошло и ждать от них чего-то возвышающего дух по-прежнему бессмысленно. Однако просто разбить телевизор было бы хотя и справедливым, но слишком простым решением. Жизненный опыт научил меня находить нечто поучительное даже в самых уродливых явлениях окружающей действительности. Поэтому, решительно пренебрегая теми передачами, в которых телевизионщики пытались проявить свои убогие творческие потенции, – конечно, и такая их стряпня по-своему поучительна, но очень ужпротивна, – я стал смотреть новости, а также репортажи о различных политических акциях. Таким образом мне удалось познакомиться с несколькими весьма знаменательными изделиями пиаровского ремесла. Перескажу кое-что из увиденного, поскольку уверен – мои читатели телевизор не смотрят, а зря: тем самым они лишаются возможности постичь устремления и менталитет имущих классов через менталитет тех, кто их идеологически обслуживает (или, как выразился один мой ужасно циничный знакомый, «духовно подмахивает»). Так вот, однажды я напал на трансляцию масштабной агитационной акции Союза правых сил, проходившей при большом стечении народа на Васильевском спуске. Сначала, как водится, на воздвигнутую ночью эстраду выпустили артистов, готовых за деньги услаждать своим искусством хоть самого дьявола, а затем, когда праздный народ, привлеченный музыкой и провозглашаемыми через мегафон обещаниями бесплатного пива, стал подтягиваться к небольшой толпе партийных функционеров, на эстраде, быстро очищенной от всего лишнего, началось главное действо, имевшее символический характер. Из-за занавеса с эмблемой СПС группа рабочих вытащила на авансцену клетку, в которой невозмутимо восседал какой-то человек, по комплекции похожий на борца сумо. Когда оператор показал его поближе, я содрогнулся от омерзения: в заплывших глазках этого существа, устремленных куда-то в пространство, не было видно ни проблеска мысли, челюсти его непрерывно жевали, из угла безвольного рта сочилась слюна, а в жидкой бороденке запутались остатки пищи. Правой рукой толстяк то и дело зачерпывал из лохани пригоршню какого-то месива и отправлял его в рот. Порой вместо месива узник хватал перемазанной рукой стоявшую тут же бутылку водки, делал из нее могучий глоток и тут же закусывал месивом. Левой рукой он мастурбировал – впрочем, вяло и без всякого воодушевления. Судя по растекавшейся под ним луже, гадил толстяк прямо под себя. На клетке красовалась надпись «Слабейший». Чтобы на Слабейшего могли полюбоваться и те, кто стоял в самых задних рядах, его изображение проецировалось на огромный экран, установленный на эстраде. По свободной же части помоста горделиво расхаживал статный красавец-атлет, поигрывая анатомической мускулатурой, улыбаясь и подмигивая зрителям. Мимика его носила несколько педерастический характер, но это можно было извинить, учитывая моды и нравы, царящие на телевидении. Время от времени атлет залезал рукой к себе в плавки, доставал оттуда толстенную пачку долларов, трещал купюрами и с самодовольной ухмылкой совал пачку обратно. Над той частью эстрады, по которой он прогуливался, висел в пространстве плакат с надписью «Сильнейший». Безмолвное действо длилось до тех пор, пока образы Сильнейшего и Слабейшего не запечатлелись во всех головах, а затем на эстраду выкатился бойкий господин кавказской наружности с тростью и во фраке, надетом почему-то на тельняшку, и зачастил в микрофон, указывая на Сильнейшего: «Перед вами Иван Орлов, человек, сделавший сам себя! Он поднял свое дело, он слепил свое тело! Теперь перед ним открыт весь мир, но он не хочет быть счастлив в одиночку – он приглашает всех вас за собой. Но за ним вы сможете последовать только в том случае, если поддержите на выборах Союз правых сил! СПС – за сильных! СПС – за то, чтобы сильнейшему была повсюду открыта дорога! СПС – против всяких помех молодым и сильным! СПС и свобода – вот выбор народа! Вперед, Россия! Ура!» – «Ура-а», – уныло прогундосили несколько человек, надежды которых на бесплатное пиво покуда не сбылись. Господин во фраке, однако, не смутился вялой реакцией толпы и правильно сделал, потому что запоздавшие раздатчики пива наконец с разных сторон вклинились в толпу. «Вы – сильные! Вы – сильные! – продолжал выкрикивать фрачник. – Хотите ли вы кормить слабых, таких, как вот этот урод? А может, вы хотите стать такими, как он?» – «Нет! Не хотим!» – вразнобой загомонила толпа, но уже с несколько большим подъемом. «Правильно, молодцы, – одобрил господин во фраке. – Это коммунисты хотят сделать вас такими. Они хотят засадить вас в клетку, а самые умные и сильные из вас будут носить в эту клетку жратву. Долой рабство! Да здравствуют свобода и бизнес!» – «Ур-ра!» – весело отозвались несколько луженых глоток из того места на площади, где шло состязание, кто выпьет больше бутылок пива в минуту. Бутылки пустели с невероятной скоростью. Одна из них полетела в Слабейшего, который до этого момента как ни в чем не бывало продолжал выпивать и закусывать, и разбилась о прутья клетки. Слабейший трусливо пригнулся, затем хлебнул из бутылки и принялся яростно мастурбировать, как бы стараясь забыться за этим занятием. «Господа, не надо эксцессов, – умиротворяюще простер к толпе руки господин во фраке. – Пусть никто не сможет сказать, что борцы за свободу нарушают общественный порядок. Лучше крикнем: долой Слабейшего! Слабейших – в отстой! Да здравствует Сильнейший!» Толпа с энтузиазмом, хотя и несколько вразброд, выполнила его пожелание. «Не слышу! Ваши руки!» – гаркнул ведущий. Толпа завопила еще громче и замахала руками. Поодаль разгружалось несколько фургонов с пивом. Сторонники СПС, стыдливо прикрывая друг друга телами, орошали обильными струями мочи пьедестал памятника Минину и Пожарскому. «Будьте сильными, братья! Весь мир открыт перед вами!» – закричал ведущий и в доказательство простер руку в сторону Сильнейшего. Сильнейший по этому сигналу принялся с удвоенной энергией скакать по трибуне, иногда замирая для того, чтобы напрячь напоказ ту или иную группу мышц. «Слабейших – в отстой! – надсаживался господин во фраке. – Слабейших – в клетку! Будь сильным и побеждай! Будем сильными вместе с СПС!» Я заметил, как Сильнейший, поймав на себе взгляд одного из руководителей партии, состроил в ответ глазки, многообещающе облизал губы и принял особенно выигрышную позу. Руководитель нежно заулыбался, но, вовремя вспомнив о телекамере, тут же стер с лица улыбку и напустил на себя суровый вид. «Слабейших – в отстой! Да здравствует честная борьба! Будем сильными!» – продолжало греметь над площадью. Но тут в палату вошел Евгений, и я выключил звук, тем более что организаторы акции, выдумку и образность мышления которых я не мог не оценить, мало-помалу начали повторяться. По лицу Евгения было видно, что он явился с какой-то ошеломляющей новостью. Его доброе мужественное лицо сияло торжеством, в глазах прыгали, как говорится, веселые чертики. «Н-ну, не знаю, как и сказать», – развел он руками. «Не томите, Евгений, говорите!» – умоляюще воскликнул я, рывком садясь на кровати. В моей голове мелькнула шальная мысль, что Анна стоит сейчас в вестибюле больницы и просит свидания со мной. И я даже был в первый миг несколько разочарован, когда Евгений торжественно сообщил новость, фактически полагавшую конец всем нашим бедам. «Андрей, – провозгласил он, – нашего сверхпрезидента больше нет!» С минуту я осмысливал услышанное, а затем спросил: «Как нет? Почему нет? Откуда это известно?» – «Агентура донесла, – туманно ответил Евгений. – Оказывается, ваш тесть настолько увлекся подготовкой покушений на вас, что запустил дела, – ослабил, так сказать, бразды правления. Ну и в итоге забыл пометить несколько крупных предприятий – они так и остались в государственной либо муниципальной собственности, не успел урегулировать пару серьезных конфликтов – в результате были жертвы среди бандитов, то есть бизнесменов, не смог провести на выборах нужного кандидата в одном богатом регионе – в результате победил какой-то непонятный независимый кандидат, с которым еще нужно разбираться… Даже один нефтеносный район забыл пометить, и его через подставных лиц купили то ли панамцы, то ли колумбийцы… Опять же Дро Нахичеванского засадили в СИЗО, а ваш тесть этому не помешал. Отпустят, конечно, но какой удар по репутации! Одним словом, серьезным людям все это надоело. Так что сняли нашего супостата, ура!» – «И куда же он теперь пойдет? Чем будет заниматься?» – полюбопытствовал я. «Боюсь, что уже ничем, – пожал плечами Евгений. – Он слишком много знает. По легенде ведь ваш тесть – обычный бизнесмен средней руки: у него, разумеется, есть имя, фамилия, какое-то имущество… Ну вот и прочтем мы однажды в газете, что очередной мелкий бизнесмен пал жертвой заказного убийства. А может быть, просто бесследно исчез… Обычное дело, которое не привлечет ничьего внимания». Я вспомнил веселое лицо сверхпрезидента и почувствовал легкий приступ жалости. «Евгений, – начал я смущенно, – а нельзя ли как-нибудь спасти этого неразумного человека? Опять же и Анна будет переживать… Мы с ней, конечно, сейчас не в ладах, но мне будет больно знать о том, что она испытывает горе». Евгений отрицательно покачал головой. «Нет, уже наверняка поздно, – решительно сказал он. – Я знаю, как все происходит в таких случаях – меры уже приняты, можете не сомневаться. Да и достоин ли жалости ваш тесть? Вас-то он не очень жалел, а ведь вы ему не чужой. Можно себе представить, как он обходился с прочими людьми, которые ему мешали». – «По природе своей он был не злой человек», – заметил я. «Тем хуже для него, ведь он при этом сознательно творил злые дела, – возразил Евгений. – Если бы он был злым от природы, с него и спрос был бы меньше. А насчет Анны не волнуйтесь – по моим наблюдениям, она сейчас сильно изменилась, и кончина папаши вряд ли разобьет ее сердце, особенно если учесть размеры наследства, которое ей предстоит получить». – «Тогда надо срочно сообщить Степанцову и Григорьеву, чтобы они возвращались домой!» – воскликнул я. «Разумеется, – кивнул Евгений, – я немедленно займусь этим. Кстати, вот тут в газете сообщение о ликвидации некой бандгруппы. К вашему сведению, эта группа готовила покушение на вас. Ну а поскольку сверхпрезидент уже другой, то и вся морока с покушениями стала не нужна». С этими словами Евгений пожал мне руку и удалился, а я вновь включил телевизор. Передавали прямой репортаж с очередного митинга в поддержку Союза правых сил. Как сообщил комментатор, на площади в этот день собрались клипмейкеры и визажисты, рекламные агенты и дизайнеры интерьеров, менеджеры и супервайзеры, имиджмейкеры и журналисты, стилисты и арт-директора… Вся эта накипь цивилизации была настроена весьма решительно, поскольку СПС путем различных интриг недавно укрепил свои позиции в Думе и грозился окончательно согнуть в бараний рог всех тех, кто еще верил в какие-то человеческие ценности, кроме безудержного разгула стихии чистогана. Митинг проводился под маркой борьбы с каким-то таинственным «русским фашизмом». Те, кто присутствовал на площади, фашизма явно опасались, – впрочем, они точно так же опасались бы любого строя, включая самую безбрежную демократию, если бы заподозрили, что этот строй способен ввести их деятельность в рамки социальной справедливости, человечности и здравого смысла. «Мочи коммуняк! – слышалось из толпы. – Мочи скинхедов! Долой русский фашизм!» Над толпой угрожающе колыхались плакаты с угрозами в адрес скинхедов, коммунистов, генералов, постоянно пытающихся призвать собравшихся в армию, чтобы там сделать наконец из них людей, а также в адрес каких-то неведомых «православных фашистов». Имелись также и плакаты с личными выпадами в адрес Зюганова, Лукашенко, Проханова, Жореса Алферова и полковника Буданова. Каюсь, но про некоторых из этих людей я до своей контузии знал очень мало. Мне думалось, что представители новой России пошумят и разойдутся; уверен, что так же полагали и организаторы митинга. Однако тут на сцене появился давешний господинчик во фраке и тельняшке, но теперь уже с фонарем под глазом. Он отрекомендовался адвокатом, и публика ему поверила, невзирая на его совсем не адвокатское облачение. Впрочем, большинство собравшихся также было одето весьма экзотически – я бы сказал «уродливо», если бы не боялся показаться пристрастным. «Господа! Граждане! – с надрывом завопил адвокат. – Я как член общественного комитета по борьбе с русским экстремизмом только что был на месте побоища, где шайка негодяев намеревалась избить нескольких порядочных людей. Посмотрите, что со мной сделали эти головорезы только за то, что мы попытались остановить насилие! – и оратор драматическим жестом показал на свой фонарь. – Если бы не милиция, которая, как всегда, приехала с опозданием, то мы все погибли бы!» Толпа возмущенно загудела. Какой-то маленький патлатый бард с обезьяньей ловкостью вскочил на плечи двухметрового кришнаита, схватил гитару, которую ему подали снизу, и, яростно колотя по струнам, запел: «Ничего, что родились поздно вы, – воевать никогда не поздно!» Эти не слишком подходившие к ситуации строки произвели электризующее действие на толпу – она издала нестройный рев, заволновалась и медленно двинулась в том направлении, куда указывал господин во фраке. Махая руками, он вопил: «Раздавим гадину! Разорим кровавое гнездо красно-коричневых! У них не должно быть завтра!» Тут все уразумели, что фрачник намекает на необходимость разгрома зловредной газеты «Завтра». Толпа с восторженными воплями резко ускорила движение и покатилась вперед, вооружаясь на ходу камнями, кольями и пустыми бутылками. «Ларьки не трогать, господа! – вопил фрачник. – Останемся цивилизованными людьми!» Однако несколько ларьков все же разгромили – не ради наживы, поскольку все демонстранты были людьми зажиточными, а для того, чтобы набрать метательных снарядов и заодно промочить горло. По пути сновавшие вокруг основного шествия разведчики (ими были в основном активисты студенческих либеральных организаций) наткнулись на офис совершенно безобидной муниципальной газетенки и, не разобравшись сгоряча, принялись ломиться в двери. «Открывай! – вопили они. – Открывай, фашисты!» Зазвенели выбитые стекла, заскрипела отдираемая оконная решетка на первом этаже. Привлеченные шумом, к разведчикам стали присоединяться группы матерых бойцов. В окнах заметались перекошенные бледные лица сотрудников редакции, но поскольку нападающие ничего не хотели слушать, лица вскоре исчезли. Когда дверь наконец удалось высадить, сотрудники уже выбрасывались из окон с другой стороны здания, так что нападавшим досталось только безлюдное помещение с единственным компьютером и грудами каких-то никчемных бумаг. Бумаги расшвыряли, компьютер разбили, мебель перевернули и переломали, телефон раздавили каблуком, как вредное насекомое, и тут выяснилось, что произошла ошибка и громят не газету «Завтра», а глуповатую, но безвредную муниципалку «Завтрашний день Хамовников». Однако либеральных бойцов это не слишком огорчило – о печальной судьбе скромной редакции все как-то сразу забыли и двинулись дальше к оплоту реакции. Воодушевленное легкой победой воинство радостно гомонило, награждало подзатыльниками встречных ветеранов и предвкушало, как будут сигать из окон красно-коричневые. И все же недолгая задержка в муниципалке сыграла, как часто случалось в военной истории, роковую роль – пока либералы крушили ни в чем не повинные столы и стулья, в редакцию «Завтра» поступил звонок о приближении неприятельского войска. Поэтому вскоре после того, как либералы с набережной вышли на Комсомольский проспект и повернули налево, они заметили впереди плотно сбитую группу людей, на вид совсем небольшую – человек пятнадцать, не больше. Однако во всем поведении этой группы, в том, как она быстро и неуклонно шла на сближение, явственно читались свирепость и решительность. Вскоре стало возможно разглядеть лицо вожака приближавшегося отряда и лица его немногочисленных подчиненных(как раз в этот миг вожак на глазах у либералов выломал из подвернувшегося штакетника длиннейшую поперечную жердь, чем заставил либералов содрогнуться – стало ясно, что надвигается сильный и беспощадный враг). Так вот, возглавлял реакционеров подвижный и верткий белокурый толстяк с усами, свирепо закрученными а-ля кайзер Вильгельм. В его круглых голубых глазках читалась ненасытная жажда убийства. Впрочем, люди, двигавшиеся за ним следом, тоже явно не отличались мягкосердечием – их обветренные лица кривились в зловещих ухмылках, а мозолистые шишковатые пальцы сжимали различные увесистые предметы, способные навеки искалечить даже самого дюжего визажиста. Зрелище было и впрямь не для слабонервных, потому толпа сначала инстинктивно сжалась и уплотнилась, а затем заколебалась на одном месте, не зная, что предпринять. Тут толстяк широко разинул рот, заревел: «Ура!» – и, махая своей жердью, устремился в атаку, топая, как слон. Это выглядело так страшно, что толпа со вздохом подалась от него назад. Возможно, кто-то из либералов и не желал отступать, однако грозная жердь со свистом описала в воздухе полукруг и скосила на месте несколько десятков визажистов, клипмейкеров, манекенщиков и прочих защитников либеральных ценностей. «Отрезали!» – завопил кто-то в задних рядах. Передние ринулись кто куда с воплями ужаса, и в образовавшейся давке погибло немало либералов. Часть пораженного паникой войска побежала на проезжую часть Комсомольского проспекта, где немедленно была передавлена мчавшимися машинами. Обидно, но никто из водителей и не подумал сбавить скорость, видя беглецов. Другая часть либералов метнулась на набережную, но там противник ловко взял бегущих в клещи, прижал к парапету, и люди гроздьями посыпались в студеную воду. Большинство из них не умели плавать и потому немедленно потонули, многие угодили под проплывавшую баржу (экипаж которой, надо заметить, и пальцем не пошевелил для спасения несчастных, решив, что педерасты из близлежащего клуба «Голубая лагуна» решили освежиться). Лишь единицы, в основном мускулистые педерасты-манекенщики, добрались до противоположного берега. Потрясенный этим ужасным зрелищем, я выключил телевизор. Дабы не возвращаться больше к этой истории, скажу напоследок, что власти постарались замолчать случившееся, беспринципно стремясь создать у Запада такое впечатление, будто в России царят ничем не нарушаемые тишь да гладь. Получается, что никто так и не ответит за гибель многих выдающихся визажистов, клипмейкеров, имиджмейкеров… Ну да, впрочем, и Бог с ними.