Текст книги "Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)"

Автор книги: Андрей Добрынин

Наскоро приведя себя в порядок, мы затем общими усилиями сервировали стол в номере Евгения, красиво расположив на скатерти приобретенные на рынке яства и напитки. Затем мы расселись в креслах вокруг накрытого стола и стали ждать, пуская слюнки и поминутно поглядывая на большие напольные часы в форме президента Путина. Циферблат и механизм находились у этого изделия там, где у живого президента, надо полагать, находится сердце. Ниже, на месте утробы, помещался бар-холодильник, в котором дожидалась своего часа резервная выпивка. Нами овладело предчувствие чего-то необычайного – скрывая волнение, мы вяло перебрасывались словами и подскочили в креслах, когда наконец раздался звонок в дверь. Однако когда я открыл, то на пороге передо мной предстал всего лишь давешний идиот. Некоторое время он подозрительно вглядывался в меня. "Если он меня спросит "Даш, когда дашь", дам ему в глаз", – решил я, однако идиот, видимо, уловил в моем молчании угрозу и молча побрел в сторону той подсобки на этаже, где он обычно ютился. Не успел я закрыть за ним дверь, как услышал лязг остановившегося лифта и понял, что дамы идут к нам, поскольку коридор огласился восторженными воплями идиота: "Даш, когда дашь?!" Дурачок так и увязался за нашими гостьями – мы сделали попытку выгнать его, покуда все теснились в прихожей, но дамы воспротивились: "Пусть остается! Он такой смешной!" Благодарность идиота была безграничной: когда все раселись за столом, он прикорнул на полу у ног самой крупной из девушек – как я заметил, ему вообще нравились крупные женщины, – положил голову ей на колени и замер, прикрыв глаза, с выражением неземного блаженства на лице. Добрая девушка время от времени утирала ему слюни салфеткой. Тогда идиот открывал глаза и умоляюще шептал: "Даш, ну когда дашь?" – "Спи, спи, сладкий", – отвечала девушка, и страдалец с мечтательной улыбкой снова засыпал. Все девушки показались мне красавицами – возможно, из-за того, что я был романтически настроен в тот день. Однако и сейчас, по прошествии немалого времени, мне кажется, что то первое впечатление соответствовало действительности и каждая из девушек отвечала определенному типу красавицы: крупная статная северянка с роскошными волосами цвета меда, пепельная шатенка с задорной улыбкой, словно явившаяся к нам прямиком с парижских бульваров, брюнетка, живая как ртуть, со вздернутым носиком и сверкающими глазами, и еще одна блондинка с волосами, скромно собранными в пучок на очаровательной головке, с улыбкой, притаившейся где-то в уголках глаз, и с ямочками на румяных щеках. На коленях у первой блондинки покоилась всклокоченная голова нашего неразумного гостя. Конечно, в воспоминаниях все представляется нам приукрашенным, но ведь сердце не обманешь, а оно в тот вечер бурно билось от любви ко всем четверым. Поскольку любовь с первого взгляда не вырастает на пустом месте, то, следовательно, девушки и впрямь были хороши – недаром Степанцов показал Евгению из-за моей спины большой палец, а Евгений в ответ самодовольно покивал головой. Затем он поочередно расцеловался со всеми четырьмя красотками и перезнакомил участников застолья, не пожалев похвальных слов в наш адрес. Величественная красавица с медовыми волосами внимательно посмотрела на нас и промолвила: "Вы знаменитости, вам бы с каким-нибудь артистками время проводить…" – "Позвольте, а чем же вы хуже?" – удивился я. "А мы гулящие", – напрямик брякнула брюнетка. "И по телевизору нас не показывают", – вздохнула шатенка. "Не прибедняйтесь, – заметил Евгений сухо. – Это сейчас в силу всеобщего оглупления вас могут называть разными грубыми словами, а в старину называли бы девушками для радости. Вы даете нам радость и при этом не выматываете из нас душу, как непременно поступили бы те же артистки. Внося в нашу жизнь радость, вы тем самым вносите в нее и смысл, а значит, не на словах, а на деле решаете главную философскую проблему человеческого существования. Впрочем, я ошибся: главное, девчонки, состоит в том, что я чертовски вас люблю, люблю без всяких рассуждений, а ведь если женщина умеет внушить мужчине любовь к себе и не вызвать потом у него разочарования, то она, безусловно, достойна этой любви, каков бы ни был род ее занятий". – "Да, и если среди дам вашего цеха и попадаются неприятные личности, то среди литераторов их куда больше, – добавил я. – Надеюсь, вы не будете заранее осуждать нас лишь потому, что в литературу пролезли разные уроды?" – "Ну что вы, – ласково пропела блондинка с ямочками. – Наоборот, мы вас давно уже заочно полюбили. Женя много о вас рассказывал, и все только хорошее. И стихи ваши мы тоже очень любим. Может, почитаете что-нибудь новенькое?"

Давно не читал я стихов с таким увлечением, как в тот вечер. Этому способствовали и наши гостьи – в нужных местах они притихали от страха, к месту смеялись, замечания их были разумны, но вместе с тем лишены того постоянного стремления подчеркнуть свою незаурядность, которое придает даже самым отвлеченным высказываниям московских богемных дам несколько истероидный характер. Понятно, что в таком прекрасном обществе нам и пилось легко. В промежутках между цветистыми тостами мы рассказывали девушкам о художествах Пеленягрэ и других комических фигур московской богемы. Девушки ахали, смеялись, ужасались и постепенно становились все более соблазнительными. Видимо, поэтому Григорьев, осушив очередной стаканчик, неожиданно предложил: "Ну что, споем?" – и, не давая никому опомниться, затянул весьма рискованный романс из своего альбома "Сухостой", украшая пение неслыханными фиоритурами:

 
             Когда с тобой в постельке мы шалим,
             Подобна ты прохладному ручью,
             Где ловко проникает мой налим
             В пещерку потаенную твою…
 

Григорьев задушевно выводил свои рулады, прикрыв глаза, как глухарь на току, и нисколько не интересуясь реакцией общества. Впрочем, реакция была явно одобрительной, особенно со стороны девушек. Завидуя успеху товарища, мы со Степанцовым воскликнули в один голос: «Это очень легкомысленная песня, Константэн!» – «Ну и что? – приоткрыв на минуту глаза, возразил Григорьев. – Зато в ней сплошной позитив. А некоторые пишут такие стихи, что хочется повеситься». И Григорьев вновь защебетал:

 
         Когда в постельке нежусь я с тобой,
         То я хочу всегда с тобой дружить.
            Друг друга мы спешим наперебой
           В постельке поудобней уложить…
 

«Очень уж прытки эти молодые, сразу норовят перейти к делу, – желчно заметил Степанцов. – Мы в наше время были скромнее». Григорьев не обратил внимания на его слова и продолжал распевать, по всем признакам получая от собственного пения живейшее удовольствие. Раздосадованный Степанцов улучил момент, когда Григорьев прервался, дабы промочить горло, и, скороговоркой сделав объявление, тут же затянул скрипучим басом свой недавний хит «Прям с ходу – хвать» с припевом на стихи Григорьева. Жизнерадостный рык Степанцова заполнял номер, в окнах дрожали стекла, и казалось, будто и в жизни все должно происходить так же просто и честно, как в этой песне. Атмосфера вседозволенности мало-помалу сгущалась. «А почему Андрей не поет?» – кокетливо поглядывая на меня, поинтересовались девушки. «Он поет вообще-то, – сообщил Евгений. – Видимо, стесняется». Я долго отнекивался, ссылаясь на то, что после таких музыкальных монстров, как Степанцов и Григорьев, мое пение будет выглядеть жалким, но меня принялись тормошить, щипать, щекотать, и в итоге мне все же пришлось спеть – сначала печальную балладу «Молодая маньячка», а потом – уже в жестких ритмах – народный рок-н-ролл «А на могиле старый череп чинно гнил». Не хочу хвастаться, но при звуках этой последней композиции даже такой искушенный ценитель, как Григорьев, возвращаясь из туалета, не дошел до стола и пустился в пляс. При этом он разительно напоминал тех медведей, которых водят по рынкам цыгане. Возможно, я слишком громко пел, возможно, Григорьев слишком тяжко топал, но в дверь неожиданно постучали, и сварливый женский голос завопил: «Выключите музыку! Хватит хулиганить! Покоя нету!» Идиоту этот голос, видимо, показался знакомым, потому что он вдруг вскочил, подбежал к двери и гаркнул: «Даш! Когда дашь?!» – а потом в ожидании ответа приложил к двери ухо. «Тьфу!» – послышалось из коридора, и мегера затопала прочь, матерясь и угрожая вызвать милицию. «Сами больше шумите!» – нарочито противным голосом пропищал Григорьев в замочную скважину. Девушки угостили идиота вином, а потом, чтобы не мешал, уложили его на диван со словами: «Спи, сладенький». Тот послушно закрыл глаза и вскоре мерно засопел. Похоже, шум нисколько не тревожил его, если только не задевал каких-то таинственных чувствительных струн в его простой душе. «А давайте играть в жмурки!» – предложил Григорьев. Ему явно хотелось большей близости с девушками, но как ее поскорее достичь, он не знал. Впрочем, его предложение было поддержано, и Степанцов, вспомнив детство, затараторил:

 
                За морями, за горами
                Стоит жопа с пирогами.
                Жопа, жопочка, дружок,
                Сколько стоит пирожок?
 

Водить в результате выпало Григорьеву. Он не проявил никакого неудовольствия, так как рассчитывал, что вскоре сможет потискать в своих объятиях какую-нибудь зазевавшуюся прелестницу. Однако не тут-то было: девушки с визгом и хихиканьем уворачивались от его растопыренных лап, а мужская часть общества просто вскарабкалась на огромный платяной шкаф и, кое-как разместившись там, наблюдала сверху, как Григорьев вперевалку рыщет по комнате, хватая в объятия пустоту и сокрушая попадавшуюся на пути мебель (бьющиеся предметы девушки, к счастью, убрали, хотя и не все – то один, то другой из них напоминал о себе жалобным звоном, разбиваясь об пол и хрустя затем под тяжелыми ботинками поэта). Наконец, налетев с размаху на диван, Григорьев разбудил идиота, и тот, увидев раскрытые объятия, ринулся им навстречу с радостным воплем: «Даш! Когда дашь?!» Григорьев, обманутый в своих лучших ожиданиях, в свою очередь завопил от ужаса, сорвал повязку и, с трудом вырвавшись из цепких рук безумного приставалы, загородился от него креслом. «Спасите!» – вскрикнул он жалобно, в то же время ловко орудуя креслом и своими движениями напоминая хоккейного вратаря. «Сдается мне, Константэн, что вы не впервые в такой ситуации», – хладнокровно заметил я со шкафа. «Главное – не паниковать! Он скоро выдохнется», – посоветовал Степанцов. «Хватит болтать! Спасайте!» – взвыл Григорьев. Переглянувшись, мы попрыгали со шкафа и с немалым трудом скрутили идиота. «Ах ты безобразник! Будешь еще? Будешь? Будешь?» – принялись девушки щекотать его и дергать за уши. «Не-е!» – со счастливым смехом промычал идиот. «Ну конечно, это он сейчас такой шелковый, – злобно сказал Григорьев. – А отпустите его, и он опять за свое… Короче, предлагаю его выгнать». – «Костик, не злись! – закричали девушки. – Мы тебя защитим! Лучше спой!» В руках Евгения откуда-то появился баян, на котором наш редактор жизни тут же заиграл какую-то чертовски знакомую мелодию – никто так и не смог вспомнить, как она называется, однако все, услышав ее, испытали острое желание выпить. «Дамы и господа! – забыв о пережитой обиде, завопил Григорьев. – Мы безобразно трезвы!» Полные стаканы со звоном сдвинулись над столом. Евгений провозгласил тост: «За присутствующих здесь среди нас трех лучших представителей мировой поэзии!» – и залпом осушил свой стакан. Все остальные не замедлили последовать его примеру: мы, поэты, смущаясь от похвалы, а дамы с огромным энтузиазмом. Промочив горло, Евгений и дамы начали под баян перебрасываться частушками, которых они, судя по всему, знали несметное множество. Одна из частушек запомнилась мне своим восторженно-благочестивым настроением:

 
            Я жену себе нашел
            На Кольском полуострове:
            Сиськи есть и жопа есть —
            Слава тебе, Господи!
 

«Да, надо все в жизни принимать как неожиданный дар, следуя примеру безымянного автора этой частушки, – размышлял я, между тем как девушки увлекали меня в пляс. – Только такой взгляд на жизнь может сделать человека счастливым». Девушки, словно павы, проплывали в разных направлениях по комнате, не переставая распевать частушки, мы, поэты, вертелись вокруг них, дробно топоча, гикая и приседая, а Евгений продолжал неутомимо наяривать на баяне. Переливы баяна, топот, взвизги, взрывы хохота создавали, вероятно, некоторый шум, поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что через некоторое время в дверь забарабанили вновь. Танец прервался и стало чуть потише, благодаря чему голос из-за двери, на сей раз мужской, прозвучал весьма внятно: «Открывайте, милиция!» Евгений потряс лежавшего на диване идиота за плечо, и когда тот открыл глаза, сообщил: «Там Даша к тебе пришла». Идиот сорвался с дивана, подбежал к двери и спросил с надеждой: «Дашь поебать?» Человека по ту сторону двери этот вопрос явно взбесил, поскольку в дверь замолотили кулаком с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка. «Прекратите дубасить в нашу дверь своими кулачищами!» – крикнула с негодованием брюнетка. Под переборы баяна Евгений спел подходившую к случаю частушку:

 
                На горе стоит точило,
                А в точиле пятачок.
                Обезьянка хуй дрочила
                В свой мохнатый кулачок…
 

Из коридора послышалось рычание разъяренных хищников, и вслед за тем незримый недруг врезался в дверь всем своим весом. Та затрещала, но все же устояла, будучи построена со сталинской основательностью. «Открывайте, вам говорят!» – проревел голос, изобличавший крайнюю степень ярости. В ответ была пропета другая частушка:

 
                Говорят, что рот соленый
                Только у минетчицы,
                Говорят, что клитор сладкий
                 Лишь у диабетчицы…
 

«Щас вы у меня по-другому запоете! – бесновались в коридоре. – Выебу на хуй!» Евгений незамедлительно ответил, так что девушки зашлись от смеха:

 
               Шел я лесом, видел чудо,
               Чудо грелося у пня.
               Не успел я оглянуться —
               Чудо выебло меня.
 

«Вы у меня все будете сидеть!» – донесся яростный визг из коридора. Ответом явилась такая частушка:

 
               Сидит милый на крыльце
               С бородавкой на яйце.
               Я ее приметила,
               Когда его минетила…
 

Наш незримый враг понял наконец, что он невольно участвует в неком не совсем пристойном действе, и прекратил сыпать угрозами. Из коридора донеслись топот и голоса – видимо, к осаждающим подошла подмога. Вскоре за нашу дверь взялись уже всерьез – под мощными ударами она затряслась, от косяков стали отваливаться куски штукатурки. Однако и Евгений, и девушки по-прежнему сохраняли полнейшее хладнокровие. Похлопав по плечу идиота, который, восторженно хихикая, исполнял какой-то бесконечный хаотический танец, Евгений надел ему на плечи баян и показал, каким образом можно извлекать звуки. Идиот, как все люди его склада, был страстным издавателем звуков, и потому комната немедля огласилась нестройным ревом, пиликаньем и завыванием, в промежутках между которыми слышалось радостное уханье новоиспеченного музыканта. Евгений между тем распахнул окно в дождливую, расцвеченную туманными огнями ночь, и в комнату ворвался влажный шум большого города. После этого Евгений достал из чемодана снабженную карабином веревку (по-видимому, деталь альпинистского снаряжения), а также зонтик. Пристегнув карабин к трубе отопления, Евгений швырнул веревку в окно, обернулся к нам и скомандовал: «Уходим!» Григорьев, растолкав всех, плюхнулся животом на подоконник, схватился за веревку и съехал по ней вниз с такой быстротой, что у него задымились штаны. За ним спускались девушки – по их неторопливости и по соленым шуткам, которые они отпускали, становилось ясно, что им приходилось бывать и не в таких переделках. Раскачиваясь на веревке над гулким колодцем двора, я на миг ощутил дурноту, тем более что голоса внизу звучали, казалось, на какой-то немыслимой глубине. Однако, вспомнив о мужестве наших дам и увидев над собою доброе лицо Евгения, высунувшегося из окна, я быстро взял себя в руки. В течение спуска меня немало развлекали разные забавные сценки в номерах гостиницы, – я вмдел все происходящее снаружи, минуя освещенные окна. В одном номере постоялец в маске вампира преследовал вопившую от ужаса нескладную девицу; в другом толстуха в кожаном исподнем поигрывала кнутом, высокомерно глядя сверху вниз на стоявшего перед ней на коленях худосочного очкарика; в третьем десятка полтора некрасивых голых людей обоего пола неуклюже водили хоровод вокруг стоявшего на стуле деревянного изваяния сатаны с огромным возбужденным фаллосом… «И только поэты всегда гонимы», – вздохнул я, в который раз сетуя на несправедливость мира. Тут я вздрогнул от неожиданности – вниз мимо меня плавно пролетело что-то большое и темное. Все же я успел разглядеть, что это Евгений, пользуясь зонтиком, планирует с высоты во двор. Вскоре его голос донесся уже снизу: «Осторожно, Андрей, осторожно… Не засматривайтесь в окна этого вертепа. В случае чего нам будет вас очень не хватать». Оказавшись на твердой земле, – точнее, на обледенелом асфальте, – я спросил нашего редактора, почему он избрал такой небезопасный способ отступления. «Хотел забрать с собой веревку, – объяснил Евгений. – в номере не должно остаться следов нашего бегства». – «А почему, собственно?» – поинтересовался я. «Потому что мы сейчас туда вернемся, – просто ответил Евгений. – Зачем нам ночью отыскивать себе пристанище?» и наш редактор решительно зашагал к главному входу в гостиницу. Мы все не без некоторого трепета последовали за ним. Впрочем, в какой-то степени нас подбадривали звуки баяна, которые слышались из нашего номера. Это играл идиот, проявивший недюжинное музыкальное дарование. Во всяком случае, его музыка была не менее трогательна, чем музыка большинства авангардных композиторов. На углу мы посадили дам в такси, уговорившись на следующий день встретиться с ними на концерте. Стараясь не сбиваться с ноги, мы гордо продефилировали через вестибюль гостиницы, поднялись на свой этаж и, провожаемые удивленным взглядом дежурной, приблизились к нашему номеру, где застали картину штурма: наряд милиции, подстрекаемый кучкой гостиничных заправил, готовился высадить дверь. «Так, это что такое?! – грозно воскликнул Евгений. – Если это не грабеж, то по меньшей мере самоуправство. Что вам надо в нашем номере?» – «Товарищ маршал, – подскочил к Евгению давешний милиционер, – я им говорил, что это не вы… Я их удерживал… Просто там у вас кто-то заперся, играет на гармошке („На баяне“, – сухо поправил Евгений) и поет неприличные частушки. Я говорил, что это не вы, но они меня не слушают…» – и милиционер кивнул на гостиничных администраторов, с тупым вниманием прислушивавшихся к разговору. «Вот как? – хмыкнул Евгений. – А силу применить не пробовали, как положено защитнику правопорядка? Ну ладно, разберемся. Прошу всех отойти от двери».

Он открыл дверь своим ключом. Баян немедленно смолк, и на пороге вырос разгоряченный музицированием идиот. Он огляделся, заметил в сторонке дежурную по этажу и с радостным воплем: "Даш" Когда дашь?!" – устремился к ней. Дежурная пустилась наутек, но как-то вяло, и мне подумалось, что в этот вечер идиот непременно будет счастлив. "Ну так из-за чего весь шум? – с укором обратился Евгений к застывшим в недоумении официальным лицам. – Просто этот малый нашел запасные ключи, которые вы везде разбрасываете, и влез к нам в номер, а там баян, ну он и распелся… А вы вместо того, чтобы дать одаренному ребенку возможность заниматься музыкой, устраиваете тут форменный погром. Да вы знаете, кто я такой? Знаете, кто эти люди? ("Знаем! Большие люди!" – тут же угодливо встрял давешний милиционер.) Мы здесь по личному приглашению представителя президента! – и Евгений потряс в воздухе мятой бумажкой, исписанной явно шизофреническим почерком. – Да я вас всех к нулю сведу, если подобное повторится! А ребенку прошу завтра же приобрести баян и хорошую одежду, а то мальчик у вас ходит в каких-то лохмотьях. В Москве через два месяца Всемирный фестиваль композиторов-идиотов под патронажем Игоря Крутого, так мы его туда вызовем". С этими словами Евгений вошел в номер и мы проследовали за ним. Особенно независимым видом отличался замыкавший шествие Григорьев: он приплясывал и напевал свою песню "Девушки-голубки, у них четыре губки", ставшую знаменитой благодаря скандальному фильму культового режиссера Пржикрживницкого "Человечность", где эта песня прозвучала. На пороге номера Григорьев как бы случайно шумно выпустил газы и, не извинившись, захлопнул за собой дверь, оставив озадаченных официальных лиц праздно стоять в коридоре. Некоторое время они напряженно прислушивались к происходящему в номере, однако там после нескольких взрывов беззаботного смеха все стихло. Тогда блюстители порядка удалились, тихо ступая по ковровым дорожкам, сохраняя угрюмое молчание и стараясь не глядеть друг на друга.