Текст книги "Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)"

Автор книги: Андрей Добрынин

Глава 5

В местный театр эстрады мы прибыли за час до начала концерта – за нами заехали на автомобиле знакомые Евгения, шустрые молодые люди. В их голосах постоянно проскальзывали хвастливые нотки, характерные для новых хозяев жизни, однако к нам они обращались с преувеличенным почтением и любую нашу попытку сострить встречали восторженным смехом. Такое их поведение вселило в меня уверенность в успехе грядущего концерта: видимо, наша репутация в городе N поднялась на тот уровень, когда любую глупость, слетающую с уст кумира, публика склонна считать перлом вдохновения. А шуточки наши после гулянки, завершившейся лишь под утро, носили и впрямь несколько странный характер. Это, однако, ничуть нас не смущало – мы были веселы и вполне довольны собой, тем самым лишь добавляя себе авторитета в глазах окружающих. К нашему удивлению, уже за час до концерта вокруг театра наблюдались явные признаки ажиотажа. Под перекрестным огнем любопытствующих взглядов мы быстрым шагом пересекли фойе и по запутанным коридорам добрались до гримерной. Приведя себя в порядок, мы вышли в зал, намереваясь проверить микрофоны и вообще осмотреться, однако зал уже начал заполняться публикой, и дабы не мозолить ей глаза раньше времени, мы поскорее вернулись обратно в гримерную. Шустрых молодых людей Евгений поставил у входа в зал торговать нашими книгами, и то один, то другой из них время от времени врывался к нам и докладывал о происходящем. Судя по их волнению, обычно поэзоконцерты в городе N собирали куда меньше публики и не насыщали до такой степени электричеством атмосферу в Театре эстрады. Впрочем, никому и в голову не пришло бы выделить под чтение обычных стихов такой огромный зал – лишь наши скромные произведения удостоились в городе N столь выдающейся чести. Более того, ходившие по городу уже две недели слухи о приезжающих столичных штучках достигли ушей местной правящей элиты, среди которой самой пылкой нашей поклонницей являлась юная жена губернатора, того самого веселого карлика, что велел изваять себя в виде водочной бутыли. Своим фанатизмом скучающая красавица заразила немалое число жен и подруг других высокопоставленных лиц, – точнее, эти женщины попросту побоялись прослыть отставшими от моды мещанками и тоже собрались на наш концерт. Буржуазную и бюрократическую элиты в жизни сближает не только взаимная выгода и принцип «рука руку моет», – сам способ существования этих людей, поразительно напоминающий симбиозы различных безмозглых низших организмов, предъявляет вполне определенные требования к духовному складу индивидуумов, рвущихся занять свое место в благоденствующем социальном слое. В наши дни вряд ли у кого-то еще сохранилась наивная убежденность в том, что в верхи буржуазного общества проникают только лучшие, одареннейшие особи, способные принести роду человеческому наибольшую пользу – жизнь наглядно продемонстрировала всем прекраснодушным адептам социального дарвинизма полную несостоятельность данной точки зрения. При этом почему-то именно на Руси представители общественной элиты выглядят особенно карикатурно, хотя никем вроде бы не доказано, что для вхождения в новорусскую руководящую прослойку надо непременно обладать животным эгоизмом, удручающим скудоумием, лживостью и криминальными наклонностями, а также общей человеческой мелкотравчатостью. Впрочем, здесь не место для экскурсов в область социальной психологии, – я лишь хочу заметить, что помимо прочих милых черт современным сильным мира сего присуще ярко выраженное стадное чувство, заставляющее их следовать в русле даже самых нелепых, но зато уверенно высказанных мнений. Понятно, что вес имеют исключительно мнения лиц «с положением», то есть наделенных либо большой властью, либо большими деньгами, а при нынешних порядках это практически одно и то же.

Итак, чтобы не показаться тупицами и ретроградами, представители местной элиты, понукаемые своими женами, потянулись на наш концерт. По слухам, намеревался пожаловать даже сам губернатор, однако в последний момент его отвлекли срочные дела – один из спонсоров предвыборной кампании губернатора, незадолго перед тем укравший расположенный в областном центре нефтеперегонный завод (так я для краткости описываю процедуру приватизации, тем самым вполне отражая суть всех без исключения подобных процедур в российской промышленности), – так вот, спонсор губернатора никак не мог законным порядком зарегистрировать в Москве факт кражи завода, и потому губернатору как лицу подневольному пришлось вылететь в столицу. Забегая вперед, спешу успокоить читателя: объединенному влиянию двух таких тяжелых фигур столичные бюрократы противостоять не смогли и в конце концов вынуждены были оформить все как положено. Прочие же представители власти (как власти государства, так и власти капитала) прибыли на концерт в большом количестве и заняли лучшие места. Их мутные глаза составляли разительный контраст живым горящим взорам наших подлинных поклонников, воспринимавших долгожданный концерт любимых поэтов как подарок судьбы и пиршество духа. В дисгармонии с радостным оживлением зала находились также и торчавшие в боковых проходах многочисленные охранники с их одинаковыми галстуками, рациями в руках и физиономиями, лишенными всякого выражения. Наметанным взглядом я различал из-за кулис в гомонящем зале людей, явившихся с подарками для выступающих. Особенно заинтриговал меня плечистый молодой бородач с железной коробкой, в которой имелось решетчатое оконце. "Что бы это могло быть?" – гадал я. Вспомнилось, как на заре нашей славы нам подарили восемь живых котят и Григорьев затем бойко торговал ими на Арбате. Но в зале можно было видеть и злобные костистые лица в бериевских очках, со стиснутыми челюстями и маленькими пронзительными глазками. Таких типов я давно уже научился выделять из праздничной толпы – на все культурные мероприятия они ходят с единственной целью: обнаружить в чужом творчестве безнравственность и строго ее осудить, причем прямо в ходе мероприятия и таким образом, чтобы максимально все испортить. Впрочем, подобные субъекты быстро поняли, что на наших концертах лучше держать свои эмоции при себе – Евгений и прочие наши поклонники, люди закаленные жизнью и весьма суровые, умели поставить на место всякого злопыхателя, при этом не слишком стесняясь в средствах. Однако присутствие начальства на всех ненавистников изящного действует вдохновляюще – так зловредная собачонка боится брехать, если рядом нет хозяина, зато уж в его присутствии прямо-таки заходится от лая, пусть даже хозяин бранит ее последними словами. Брань можно стерпеть – главное в том, что собачонка проявила свою приверженность идее порядка.

"Говорят, приперлись все столпы местного общества, – промолвил у меня над ухом Степанцов, тоже глядя в щелку кулис. – Надо бы читать что-нибудь побезобиднее". Я хмыкнул в знак согласия, поскольку подумал, что коли уж зритель заплатил деньги за билет, то наш концерт не должен его (зрителя) раздражать, каким бы тупым он (зритель) ни был. Такая логика, однако, имеет существенный изъян: бывают ведь и не тупые зрители, и уж они-то ждут от концерта чего угодно, но только не покоя и благолепия. Как правило, на наших представлениях данное противоречие разрешалось очень просто: среди восторженно внимающей публики нашим недоброжелателям приходилось волей-неволей превозмочь свой инквизиторский раж, подняться над собственной природной тупостью и научиться по примеру всех окружающих ведеть хорошее там, где прежде априори виделось только плохое. Из таких перековавшихся врагов впоследствии выходили самые фанатичные наши поклонники. Но, повторюсь, эти люди для успеха перековки должны почувствовать себя одинокими в чуждой среде, тогда как присутствие в зале начальства преисполняет их ощущением собственной силы и непререкаемой правоты.

Понимая это, я решил вести себя поосторожнее, дабы не получилось скандала, тем более что я с давних пор взял на себя жертвенную миссию выступать на наших концертах первым, расшевеливая неподатливую публику и задавая тон всему мероприятию. Следовательно, общая атмосфера на концерте в огромной степени зависела от меня – от того, что и как я буду читать, сумею ли добиться отклика от зала и каков будет этот отклик.

Однако стоило мне выйти на сцену и посмотреть на притихшую в ожидании публику, как все мои благие намерения мгновенно рассеялись. Сначала я поймал на себе несколько снисходительных взглядов из той части зала, в которой расположилось начальство. Эти взгляды как бы говорили: "Ну-ну, посмотрим, чем ты нас удивишь. Ты там старайся, а уж мы, так и быть, потерпим, поскучаем…" Глаза мои потемнели, на щеках ходуном заходили желваки, но через мгновение лицо мое расплылось в радостной улыбке – это я увидел в первом ряду наших вчерашних подруг, посылавших мне воздушные поцелуи. Все они были в весьма откровенных вечерних платьях (впрочем, в отличие от большинства высокопоставленных жен, им было что показать), а у их ног сидел и с любопытством взирал на меня аккуратно причесанный идиот в кургузом клетчатом пиджачке и при галстуке. Еще в тот момент я подумал, что всем своим обликом он очень напоминает нескольких хорошо мне знакомых малоизвестных поэтов. Удивительно, но этому моему наблюдению в самом скором времени суждено было блестяще подтвердиться. А пока, выйдя к микрофону, я отбросил все свои опасения и обрушил на зал стихи, полные горечи, гнева и презрения к власть предержащим. Публика поначалу притихла, ибо трусливый конформизм всех массовых действ постсоветского периода (не исключая и митингов оппозиции) успел войти в привычку, и столь бескомпромиссное выражение социального протеста заставляло слушателей вздрагивать и пугливо озираться. Особенно поразило собравшихся то, что новая элита в моих стихах представала не зловещей, коварной и необоримой силой, как в набивших оскомину причитаниях коммунистов, а в совершенно идиотском виде, значительно больше соответствовавшем действительности. Освоившись постепенно с таким нестандартным изображением общественной ситуации, простая публика оживилась, тогда как элитарная часть зала окаменела и превратилась в мрачный остров неподвижности и молчания в море смеха и аплодисментов. Вдобавок слушатели смекнули, что на их глазах вместе с ходом концерта назревает огромный скандал, и это пронизывало воздух зала дополнительным напряжением. Григорьев несколько разрядил эту предгрозовую атмосферу, прочитав свои стихи в стиле так называемого "сплошного позитива", то есть полные благостности, просветленности и почти религиозного восторга перед чудом бытия. Однако и во время его выступления очки ревнителей нравственности испускали угрожающие отблески, поскольку поэт не стеснялся с одинаковым умилением воспевать как невинные цветочки, пчелок и собачек (правда, порой превращая их в приапические символы), так и любезные его сердцу попойки и сексуальные игрища, которые, впрочем, в его изображении также выглядели совершенно естественно и потому невинно. Но именно это и приводило в ярость ревнителей нравственности: по их мнению, подобных материй позволительно касаться лишь для дальнейшего перехода к нравоучениям, суровому осуждению и анафеме. Молитвенное любование поэта некоторыми сторонами плотского человеческого бытия приводило в бешенство несчастных борцов за моральную чистоту. Они, однако, сдерживали свои чувства до тех пор, пока Григорьева у микрофона не сменил Степанцов. Последний нисколько не интересовался ни политикой, ни экономикой, зато очень любил изображать повседневную жизнь российского социума во всем ее неприкрашенном безобразии. Особенно удавались ему описания различных сексуальных уродств, с таким упоением насаждаемых новыми хозяевами жизни на терпеливой русской почве. Известно, однако, что нигде так не пекутся о внешних приличиях, как в борделе – как бы в подтверждение этого правила в оловянных глазках внимавших нам важных персон на смену скуке пришло недоумение, которое теперь сменилось гневом. Однако мы, поймав кураж, и не думали останавливаться. Начав чтение по второму кругу, мы бросили в бой произведения не просто бунтарские или скандальные, но вдобавок изобиловавшие так называемой табуированной лексикой, а если выражаться понятно, то многоэтажными матюками. В течение какого-то времени концерт не перерастал в скандал лишь потому, что наши противники в зале жаждали узнать, какую еще крамолу мы для них приготовили, и, стремясь услышать побольше, сохраняли молчание, жадно впивая ушами все новые и новые возмутительные опусы. Однако когда время концерта стало истекать, наиболее заскорузлые реакционеры стряхнули с себя оцепенение. "Порнографы!" – перебил только начавшего читать очередное стихотворение Степанцова дребезжащий женский голос. Выкрик был столь пронзителен, что Степанцов смолк и мы все повернули головы к источнику этого отвратительного звука. Какая-то пожилая безвкусно одетая дама с мужским лицом, поднявшись с места и нервно поправляя очки, продолжала: "Стыд и позор!" – но тут же осеклась на полуслове, громко ойкнула и плюхнулась обратно в кресло. За ее спиной я увидел лицо Евгения, который, похоже, дал ей тычка в спину. Дама сделала попытку снова вскочить, но справа и слева на ее плечи опустились могучие руки и с необоримой силой вдавили ее в сиденье. Удивительно, но и справа, и слева от скандалистки тоже сидел Евгений. До меня донеслось зловещее шипение одного из трех Евгениев: "Сиди, дура старая, а то прибью…" Не успел я задуматься над тем, в самом ли деле нашему другу удалось настолько размножиться или же это просто обман зрения, как тут же заметил еще нескольких Евгениев в разных концах зала. Все они занимались полезным делом, то есть охлаждали пыл жалких ненавистников нашего таланта. Например, кучку субъектов, шумно вставших со своих мест и попытавшихся демонстративно покинуть помещение, Евгении намертво заблокировали в узком проходе между рядами и подвергли всевозможным издевательствам. Со сцены эту расправу глумливо поощрял Степанцов. Когда одна из оскорбленных дам ринулась было по проходу в другую сторону, ей подставили ножку, и она с грохотом и лязгом врезалась головой в ту самую загадочную железную коробку, к которой я присматривался с самого начала концерта. Коробка открылась, и мне показалось, будто из нее что-то выскочило. В конце концов наши недоброжелатели покинули зал, но это был уже не гордый уход, а трусливое бегство. Подозреваю, что помимо всего прочего их напугало невероятное количество совершенно одинаковых противников, с которыми им пришлось столкнуться. А вдогонку им неслись раскаты голоса Степанцова, читавшего свою матерную "Историю с гимном". В этом произведении и политический лидер страны, то есть президент, и ее культурный лидер, то есть Алла Пугачева, описаны, как известно, с таким пренебрежением и цинизмом, что в головах растерявшихся отцов города окончательно оформилась мысль попросту позвать милицию. Самый молодой из местных руководителей поднялся с места, повернулся к боковому проходу и открыл рот, но внезапно вместо властного распоряжения издал бесодержательный вопль, запрыгал на одной ноге, а затем со стонами рухнул обратно в кресло. Другой руководитель, сидевший рядом, приподнялся, собираясь, видимо, прийти на помощь соседу, но вдруг тоже пронзительно завопил и плюхнулся на сиденье, высоко задрав ноги в дорогих туфлях. Руководители и их жены беспокойно зашевелились, нагнувшись и пытаясь высмотреть на полу сновавшее там кусачее существо, вырвавшееся на волю из железной коробки. Впрочем, в общей буре восторгов публики вся эта сцена прошла почти незамеченной. К тому же общее внимание привлекли крики наших подруг: "Местный поэт! Наш поэт! Пусть наш поэт почитает стихи!" И они вытолкнули на сцену идиота, который уверенно направился к микрофону. Григорьев, очень любивший, когда всякие нелепости вклинивались в концертную программу, не растерялся и тут же объявил во второй микрофон: "А сейчас гордость этого прекрасного города талантливый поэт Николай Беспечный почитает нам свои новаторские стихи!" Публика встретила это объявление ревом восторга. Идиот расплылся в улыбке, зажмурился, почесал гениталии и внезапно с бешеной экспрессией завопил, оглушая зал:

 
                      Даш, когда дашь?
                      Даш, ну когда?
                      Даш, когда дашь?
                      Даш, ну дай поебать!
 
 
                     Даш, дашь когда?
                     Когда дашь, Даш?
                     Даш, дай скорей!
                     Даш, ну дай поебать!
 

Ну и так далее. По некоторым признакам я заметил, что некоторые наиболее восприимчивые любительницы изящного, проникшись недвусмысленной устремленностью поэта, начинают испытывать нешуточное половое возбуждение. Однако поэма оказалась не очень длинной, и в оргию, как в случае с латиноамериканской актрисой (см. новеллу 1) мероприятие перерасти не успело. Закончив чтение, идиот обвел зал торжествующим взором. После минутной тишины, когда присутствующие решали, как им следует отнестись к услышанному, из VIP-рядов раздался пронзительный выкрик жены губернатора: «Гений! Браво, Беспечный!» Вслед за этим и зал разразился овацией, вероятно уверовав в то, что на его глазах рождается поэзия будущего. Идиот стоял зажмурившись, втянув голову в плечи и блаженно улыбаясь. К славе он был явно неравнодушен и всем своим видом напоминал сытого кота, которого почесывают за ухом. «Пусть он сыграет! – надрывались наши подружки в первом ряду. – У него гармонь с собой!» Степанцов, как раз собиравшийся заключить концерт песней, подошел к идиоту, похлопал его по плечу и спросил: «Ну что, Коля, сыграешь? Ду-ду, ту-ту, да?» Увидев соответствующие жесты Степанцова, идиот догадался, что от него требуется, оживленно закивал, гукая и брызгая слюной, и вытащил из внутреннего кармана клетчатого пиджака губную гармонику. «Песня „Шалула“, музыка и слова Константэна Григорьева, – объявил Степанцов. – Исполняю я, Вадим Степанцов, аккомпанирует гениальный поэт-новатор Николай Беспечный. Поехали!» Тут я наглядно убедился в том, что слабоумие может успешно сочетаться с наличием музыкального чувства: звуки, выдуваемые идиотом из губной гармоники, как правило, попадали в лад пению нашего товарища. Хотя они не отличались особым благозвучием, а точнее, просто резали слух, публика все же оценила импровизационный дар Николая беспечного и разразилась аплодисментами. Затем в том же диковатом сопровождении Степанцов и Григорьев исполнили по заявкам еще несколько песен, и на этом программа концерта завершилась. Некоторое время идиот стоял зажмурившись и, втянув голову в плечи, с блаженной улыбкой ощущал, как на него низвергаются живительные токи публичного успеха. Однако затем до его слуха донеслись ликующие возгласы жены губернатора. Он насторожился, открыл глаза и тут же заметил в массе рукоплескавших зрителей свою самую пылкую поклонницу. Впрочем, ее мудрено было не заметить, поскольку происходящим на сцене из всех важных персон интересовалась лишь она одна – остальные, согнувшись, по-прежнему смотрели вниз, пытаясь обнаружить то существо, которое перебегало под креслами и кусало за ноги то одного, то другого представителя элиты. Идиот без колебаний спустился со сцены, деревянной походкой продефилировал по залу и решительно углубился в узкий проход между креслами, оттаптывая ноги у множества важных лиц и не обращая на протесты ни малейшего внимания. Добравшись до своей поклонницы, поэт повалился в кресло рядом с ней – точнее, не в само кресло, а на колени той пожилой дамы, которая там сидела. Кряхтя и шепотом причитая, дама кое-как вылезла из-под навалившегося на нее разгоряченного тела, а поэт, восхищенный соседством желанной женщины и тем, как он удобно устроился, сперва залился булькающим смехом, а потом принялся с чувством декламировать свою балладу «Даш, когда дашь». Супруга губернатора с упоением внимала чеканному ритму этого произведения, решив, что поэт вовлекает ее в бурный поток своего вдохновения, дабы обольстить без принятой в таких случаях пошлой болтовни. Особенно восхищал ценительницу поэзии тот булькающий смех, похожий на смех младенца, которым Николай Беспечный сопровождал особенно удачные, по его мнению, пассажи поэмы. Чувствовалось, что душа мастера полностью слита с его творением. В это время публика начала расходиться, и супруга губернатора, не переставая аплодировать, схватила идиота за рукав и приказала: «Идемте! Вы должны дать мне автограф – хороший, проникновенный автограф!» Идиот ничего не понял, но почуял, что его ожидает нечто приятное, и с оживленным бульканьем потянулся за своей дамой. Дама повлекла его в комнату для приемов, расположенную в одном из бесчисленных коридоров театра. Непосвященны вряд ли смогли бы ее разыскать, да к тому же путь им наверняка преградила бы охрана.

От действий идиота меня отвлекло назревание неприятной сцены в боковом проходе: на миг отвлекшись от раздачи автографов, я заметил, что несколько VIP-дам обступили милицейский пост, наскакивают на милиционеров с какими-то требованиями и при этом судорожно тычут пальцами в нашу сторону. Милиционерам явно не улыбалось предпринимать против нас идеологические репрессии, поскольку публика пребывала в высшем градусе восторга и запросто могла бы порвать на части любых наших недругов. Но тут одну особенно бесновавшуюся даму словно пружиной подбросило в воздух, и она испустила такой дикий вопль, что перепугала бы всех до полусметри, если бы в зале не стоял такой шум. Многие все же оглянулись на даму, которая продолжала вопить, затем посмотрели на пол, после чего вокруг бедняжки мгновенно расчистилось пустое пространство. В это пространство двинулись было милиционеры, но затем остановились в нерешительности. Я переместился на край сцены, откуда мне было хорошо видно все происходившее. В центре расчистившегося круга стоял на задних лапах крупный рыжий хомяк и воинственно верещал, порой делая ложные выпады в сторону милиционеров. Я понял, что именно этот хомяк сидел в таинственной коробке и улизнул во время усмирения Евгениями наших противников. Очевидно, зверь был приготовлен нам в подарок – некоторые поклонники любили делать нам такие экстравагантные подарки. Сбежав, он принялся кусать тех в зале, кто внушал ему наибольшее отвращение или вел себя особенно беспокойно. Понятно, что досталось прежде всего врагам нашего таланта, вознамерившимся устроить скандал. Я подивился тому, как мудро все устроило провидение, решившее покарать нечестивцев и избравшее своим орудием хомяка. Как известно, хомяк является самым храбрым из всех зверей, превосходя в этом отношении даже львов и тигров. Последним при их внушительном телосложении нетрудно проявлять храбрость, но тем не менее они сплошь и рядом пасуют перед опасностью, хомяк же не делает этого никогда и с любым существом, поступающим ему наперекор, будь оно даже размером со слона, норовит вступить в драку. Начиная схватку, он встает на задние лапы, дабы задействовать когти, но особенно грозным оружием являются его длинные и острые передние резцы, которыми он наносит врагам глубокие и долго не заживающие раны. Разъяренный хомяк издает особые звуки, нечто среднее между верещанием и пощелкиванием, и не ограничивается обороной, а всегда стремится перейти в атаку и обратить противника в позорное бегство. Так поступил и наш хомяк: после недолгого противостояния он решительно бросился вперед с явным намерением прокусить милиционерам сапоги. Те разом отпрянули, вызвав дружный смех окружающих, а хомяк молниеносно развернулся и впился в икру одному из весельчаков, сразу отбив у того охоту смеяться и дав всем остальным понять, что битва предстоит нешуточная. Один из милиционеров, не переставая отступать перед наскоками хомяка, потянулся было к кобуре, но тут из толпы раздался возмущенный крик: "Не смейте! Это редкая разновидность хомяка! Вы будете отвечать!" Кричал хозяин животного – его стоявшие дыбом волосы и взъерошенная борода выдавали в нем биолога. Поставив на пол железную коробку, хозяин ловко схватил зверя за шкирку, так что тот не сумел оказать сопротивления, и мгновенно водворил его в коробку. Лязгнула крышка, биолог подхватил коробку и потащил ее к сцене, явно намереваясь осчастливить нас этим сомнительным подарком. "Пора сматываться", – шепнул я в испуге своим друзьям. Быстро свернув раздачу автографов, мы юркнули за кулисы, добежали до гримерки, похватали там одежду и, одеваясь на бегу, спустились к служебному входу. Удирая, я успел сделать красноречивый жест нашим подругам, и они не только сами вскоре присоединились к нам, но и привели с собой одного из шустрых молодых людей – он отвечал за финансовую часть мероприятия и принес причитавшиеся нам деньги. "Вы уже уходите? Какая жалость! – зачастил молодой человек. – Там очень много серьезных людей хотели бы с вами поговорить. Может, вы подождете?" – "Нет, ждать нельзя, – с содроганием вспомнив хомяка, сурово заявил я. – У нас срочные дела, мы должны ехать". – "К тому же губернское начальство, кажется, осталось не очень довольно, а нам вовсе не улыбается стать гонимыми поэтами", – добавил Степанцов. "Короче, мы должны ехать", – грубо сказал Григорьев, бросив плотоядный взор на хихикающих девушек. "Вы ошибаетесь, все в порядке! – замахал руками молодой человек. – Главное – супруга губернатора была в полном восторге!" Но остановить нас было уже невозможно. "Найдите Евгения и всех этих серьезных людей направляйте к нему", – распорядился я, садясь в такси, остановленное нашими подругами. За ним тут же затормозило второе. На двух машинах мы понеслись на квартиру к барышням, а молодой человек побежал обратно в театр заканчивать наши дела.

Что же касается супруги губернатора, то, как я узнал много позже, в момент нашего отъезда ее восторги были в самом разгаре. На огромном столе комнаты для приемов ею яростно обладал поэт Николай Беспечный. "О, как я ждала тебя, мой Жданов! О, какая мощь, мой Драгомощенко, – ерзая спиной по полированной поверхности стола, причитала женщина. – Ты гениален во всем, и в стихах, и в любви! Еще, мой Парщиков! Парь меня, парь!" Идиот в ответ восторженно гукал и булькал. Наконец супруга губернатора вспомнила о том, что столь длительное ее отсутствие может вызвать нежелательные толки, и высвободилась из объятий пылкого любовника. "Прости, мой сладкий, но мне пора… Ой, я уже опоздала, – бормотала она, одергивая юбку, поправляя прическу и наскоро подкрашиваясь. – Возьми мою визитку, обязательно позвони. Пока, мой Вознесенчик". С этими словами красавица выскользнула за дверь, и из коридора послышался удаляющийся перестук ее каблучков. Жмурясь и простирая руки ей вслед, поэт успел только выкрикнуть: "Даш, когда дашь?!" – и в данной ситуации это прозвучало уместно. "Скоро! Позвони завтра!" – донеслось до баловня успеха, однако он ничего не понял, поскольку для него существовало лишь настоящее время. Замечу в скобках, что если бы он не стоял в стороне от обычных человеческих отношений, то ему следовало бы преисполниться глубокой благодарности к куртуазным маньеристам, поскольку именно они возвысили его в глазах любимой женщины, сразу и безоговорочно признав его талант.

Итак, не застегивая ширинки и покачивая эректированным членом, поэт растерянно побрел по театральным коридорам, постепенно приближаясь к выходу. Там навстречу ему стали попадаться люди, однако его вид не внушал им удивления – они принимали его за пьяного, а вдребезги пьяный гений в России воспринимается как должное. Наконец на поэта наткнулась его дальняя родственница и одновременно опекунша, которая уже давно его разыскивала – она работала в гостинице "Советская" и тоже присутствовала на концерте. Именно к ней обратились наши подруги с просьбой отпустить гостиничного дурачка с ними на концерт, однако достойная женщина согласилась лишь с тем условием, что будет сама сопровождать своего подопечного. После окончания мероприятия она потеряла его в толпе и очень беспокоилась. Именно ее, как теперь выясняется, следует винить в том, что экстравагантный роман супруги губернатора и поэта Беспечного не получил дальнейшего развития – просто заботливая родственница больше не выпускала поэта на улицу и не одевала его в приличную одежду, сам же поэт все происшедшее в комнате для приемов помнил очень смутно и не рвался на волю. Жена губернатора некоторое время пыталась его разыскать, однако затем нашла себе новый предмет поклонения и чувственных услад – поэта-верлибриста Любима Жизнева (хотя, по ее собственным словам, новый предмет так и не позволил ей пережить в любви ничего равного тому, что пережила она с поэтом Николаем Беспечным).

А Беспечный продолжал декламировать свою бесконечную поэму всем человеческим существам, возникавшим в поле его зрения. Эта поэма прочно связалась в его бесхитростном сознании с тем наслаждением, в возможность которого он верил всю жизнь и которое ему наконец-то довелось испытать в странном месте, где было так много людей, где все так шумели и так его любили. В результате же поэт еще глубже уверовал в то, что настойчивость и целеустремленность в жизни всегда вознаграждаются – надо только не смущаться неудачами и постоянно гнуть свою линию.