Текст книги "Десятиглав, Или Подвиг Беспечности(СИ.Проза ру)"

Автор книги: Андрей Добрынин

Через несколько дней я после обеда вновь расслабленно смотрел телевизор и вновь хладнокровно отмечал про себя, что мне очень по нраву такая жизнь. Передачи, однако, и в подметки не годились той, которую я пересказал выше, поэтому я зевал во весь рот и совсем уже собрался вздремнуть часок-другой. Тут в дверь палаты скромно постучали, и я гаркнул: "Да!" В дверях чем-то зашуршали, я лениво повернул голову, и вмиг мою расслабленность как рукой сняло, потому что я моим глазам предстал улыбающийся Вадим Степанцов. Сорвавшись с койки, я устремился к Великому Магистру, и мы обнялись, покалывая друг друга жесткой щетиной зрелых самцов. В следующий момент в дверях возник Константэн Григорьев, но когда я попытался его обнять, он отпрянул и, переминаясь с ноги на ногу, корча страшные гримасы и тыкая в меня указательными пальцами, забубнил:

 
             Мы прилетели из дальних стран,
             Где Андрюха, где наш братан?
             Я, например, из страны Парагвай,
             Там жизнь хоть куда – только пей-наливай…
 

И так далее… Я растерялся, поскольку было очевидно, что остановится Григорьев не скоро. Выручил Степанцов: он громко хлопнул в ладоши, и Константэн осекся на полуслове, огляделся, словно проснувшись, и кинулся мне в объятия. «Наконец-то мы вместе! – взволнованно сопя, бормотал он. – Как же мне вас не хватало в этом долбанном Парагвае! На всю страну – ни одного приличного музыкального магазина. А у нас совсем другое дело. Я вот ехал сюда через Питер и зашел там в магазин „Касл-Рок“. Ну, это нечто, братцы!..» Григорьев отскочил от меня на пару шагов и вновь, раскачиваясь и угрожающе тыкая в меня пальцами, зачастил:

 
              Светила в синем небе ярко-желтая балда,
              Ходил я по Питеру туда и сюда.
              Потом завернул я в рокерский шоп,
              Там столько добра, что мать твою ёб…
 

Степанцов снова хлопнул в ладоши, Григорьев снова опомнился и виновато объяснил: «Очень уж я там привык к хип-хопу. Я был главным хип-хопером в Парагвае, ну и приходилось соответствовать статусу». Из дальнейшего рассказа Григорьева мы узнали, что он как человек с тонким музыкальным слухом быстро схватил все тонкости парагвайского диалекта испанского языка, усвоил множество жаргонных словечек, а также общеупотребительных слов из языка гуарани, который в Парагвае является государственным наряду с испанским. Начав выступать в людных местах, Григорьев быстро сделался родным и любимым артистом для народа этой маленькой страны. Однако груз народной любви в Латинской Америке очень тяжел – стоит хоть в чем-то оступиться, и любовь мгновенно превращается в ярость. Об этом напоминают, в частности, трагические судьбы многих футбольных кумиров, которых за неудачную, по мнению болельщиков, игру лишили жизни самыми различными способами. Дабы не разочаровать поклонников, артисту приходится постоянно находиться в образе с того момента, как он покидает свой дом, а иногда и дома, если туда пролезут журналисты, – их, кстати, тоже опасно раздражать. В результате Григорьев привык объясняться даже по самым рутинным вопросам исключительно в ритмах хип-хопа, а эти ритмы вводили его, в свою очередь, в своеобразный транс, который могли прервать лишь какие-нибудь громкие звуки, раздававшиеся рядом. Из-за народной любви Григорьеву пришлось покидать Парагвай тайком, поскольку отъезда патриоты ему бы не простили. «Порвали бы, как грелку, – усмехнулся Григорьев. – И еще там с вояками беда. Приходится следить, чтобы не спеть чего-нибудь лишнего, иначе за оскорбление отечества и армии пристрелят в два счета. Я ведь там, между прочим, стал богатым человеком, но пришлось бросить все капиталы – иначе было не удрать. Да и хрен с ними». – «Правильно, – кивнул я, – деньги – дело наживное. А насчет того, чтобы получить пулю, то у нас здесь с этим еще проще. Начнешь мешать каким-нибудь буржуям, они же бандиты, ну и заказывай себе гроб. Злодеев, конечно, не найдут – в этом у нас полное сходство с Парагваем». – «Насчет денег вы не совсем правы», – вмешался Степанцов. Он присел на табуретку, и его китайский пуховик до пят издал странное шуршание. Я поинтересовался, почему Магистр одет несколько не по сезону. «Я одет клево для всех сезонов», – хохотнул Степанцов. Он встряхнул полы своего одеяния, и они зашуршали, словно гремучие змеи. «Там деньги», – понизив голос до шепота, сообщил Степанцов. Оказалось, что в лагере «АА» ему долгое время не давали ни цента денег, а поскольку Магистр привык в Москве швыряться деньгами направо и налево, то полное безденежье его ужасно угнетало, пусть даже и особенно тратиться было не на что. «Боялись, что я напьюсь, трусливые койоты, – процедил Степанцов. – Да если бы я захотел, неужели не напился бы? Одного одеколону везде было пруд пруди, а как хорошо выпить одеколончику…» – «Ну, Вадим, это уж слишком, – попытался я урезонить Магистра. – Вы ведь все-таки не алкоголик…» – «Нет, я алкоголик», – ощетинился Степанцов. «Хорошо, хорошо, так что же было дальше?» – вспомнив о его пунктике, перевел я разговор. «Одеколон – хорошая штука, – прикрыв веки, поцокал языком Степанцов, помолчал и со вздохом продолжил: – А что было – ничего особенного. Занятия, где внушают, как хорошо быть трезвым, экскурсии, жизнь в лагере, где можно работать, а можно и не работать… Казалось бы, лафа, но без денег я постоянно чувствовал себя каким-то ущербным. Дошел до того, что мне повсюду стали мерещиться деньги. Я стал подбирать и приносить к себе в комнату билеты в кино и на автобус, магазинные чеки, рекламные листовки… А потом мне подарили вот этот пуховик в качестве гуманитарной помощи, и по приезде в Москву я пух из него выкинул и набил его деньгами. Они шуршат, а я так спокойно себя чувствую! И еще дома набил деньгами наволочку и сплю на ней. Если бы вы знали, как сладко спится на деньгах! Вот сегодня снилось, будто выиграл в лотерею…» Заметив наши недоуменные взгляды, Степанцов поспешно добавил: «Но все это, конечно, временно. Вот войду в здешнюю колею, подзаработаю малость и успокоюсь. Нельзя же всю жизнь спать на деньгах!» Последняя фраза прозвучала, как мне показалось, не вполне искренне, но, с другой стороны, подумал я, если есть деньги, то почему нельзя на них спать? Тут Григорьев заговорщицки подмигнул, полез в свой неразлучный саквояжик, известный среди друзей под прозвищем «ядерный чемоданчик», и достал оттуда бутылку «Черного аиста». «Чтобы сердцу дать толчок, нужно выпить – что?» – требовательно спросил он. «Коньячок», – хором ответили мы. Как раз пригодился стоявший у меня на тумбочке чистый стакан. «А я того… от выпивки не сбрежжу? Не сбренжу?» – вдруг забеспокоился я, вспомнив о своей контузии. «Ерунда, – с апломбом отозвался Степанцов. – Вы ничего не смыслите в черепно-мозговых травмах. Вот я как-то подрался в клубе „Секстон“, получил сотрясение мозга, и мне велели не пить целый год. Так через три дня я вовсю бухал. Ну и что, не сбрендил же». Вспомнив о наволочке с деньгами, я закашлялся, но возразить не посмел. Мы выпили по первой за встречу, и Степанцов спросил: «Так что ж, выходит, спекся наш сверхпрезидент?» – «Спекся, – кивнул я. – Потому что поставил свои личные проблемы выше общественных. Теперь физически преследовать нас вряд ли будут – у нового начальства уже нет для этого личных мотивов. Есть три испытанных цивилизованных метода работы с писаками вроде нас: издевка, то есть травля, замалчивание и подкуп. Скоро выяснится, который из трех избрали власть предержащие». – «Ну, насчет издевки мы и сами не лыком шиты, – хмыкнул Степанцов. – Насчет замалчивания – на здоровье, это будет только интриговать публику. А насчет подкупа – так еще столько денег не напечатано, чтобы нас купить. Будем писать то, что хотим…» – «Но деньги надо брать, – встрял Григорьев. – То есть писать надо от души, но деньги брать». – «Ну да, ну да», – закивали мы со Степанцовым.

Глава 10

Досказать мне осталось совсем немного. После моего выхода из больницы нас закружили концерты и гастроли по разным городам. Волей-неволей приходилось бывать и на так называемых тусовках, где даровая водка зачастую призвана скрасить малую одаренность виновника торжества. В конце концов мне надоела такая суматошная жизнь, благодаря которой я проспиртовался, словно уродец из кунсткамеры, и стал страдать раздражением нервов, вызванным необходимостью выслушивать огромное количество разной никчемной болтовни. И когда мой друг попросил меня поехать к нему в деревню и помочь ему там в строительстве дома, я охотно ответил согласием.

Тот день, о котором я хочу поведать читателю, начинался как обычно – поднялись мы пораньше, чтобы поработать в часы утренней прохлады, а жаркие полуденные часы провести с книжкой в холодке. Участок моего друга располагался на самом берегу огромного озера, и накануне мы занимались в основном тем, что расчищали берег от зарослей тростника, разбирали старые полусгнившие мостки и по пояс, а то и по грудь в воде устанавливали новые, далеко вдававшиеся в озеро и удобные как для рыбалки и причаливания лодок, так и для купания. Теперь приятно было полюбоваться на дело рук своих – в ярком утреннем свете гладко оструганные доски новых мостков сияли свежей древесной желтизной, дальше теплый ветерок сдувал последние клочья тумана с литой глади огромного плеса, листва могучих вязов и осин, росших там и сям по топким местам берегов, серебрилась и тихонько клокотала под тем же ветерком. Солнце сияло в совершенно безоблачном небе, предвещая жаркий день, и блики его были повсюду: на листьях травы и деревьев, на оконных стеклах, на мелкой озерной зыби, вдруг появлявшейся кое-где на плесе, на куче песка, привезенной для строительных нужд… Вскоре и полуобнаженные тела плотников заблестели от пота. Это изобилие света и блеска заставляло меня лишь блаженно щуриться, но местный мастер дед Фатьян (от фамилии – Фатьянов), руководивший строительством, нацепил на нос темные очки, одна дужка которых была прикручена синей изолентой, после чего принялся отдавать распоряжения. Сруб уже вывели, полы и потолки настелили, и теперь плотникам предстояло установить каркас крыши. За срубом зазвенела пила – это доски стропил начали подгонять по размеру. Мне же как человеку не слишком искусному в плотницком деле было дано задание проконопатить сруб – накануне дед Фатьян показал мне, как это делается, и вручил стальную конопатку, а кучу мха давно привезли с дальних болот и долго сушили, чему благоприятствовала жаркая погода. На ночь мох от росы убирали в сарай. Работа была спокойная, не мешавшая раздумьям – выбери только тенистую сторону сруба и постукивай себе молотком по конопатке. Я любовался звездчатым узором мха, вдыхал смолистое благоухание бревен и попытался начать описывать в нехитрых стихах все происходящее, однако через некоторое время заметил, что мне мешает какой-то посторонний звук. К звукам стройки – стуку топоров и молотков, визгу пил, хрумканью рубанка я уже успел привыкнуть, и они не могли сбить меня с мысли. Вскоре я понял, что непривычные звуки доносятся с озера: то был шум моторов, переходивший то в рык, то в визг, то в какой-то жуткий надсадный вой, которые перекрещивались между собой и наслаивались друг на друга – становилось ясно, что на озере безумствуют по меньшей мере два моторных судна. Ничего общего с привычным тарахтеньем стареньких деревенских моторок теперешний шабаш не имел. Я оставил работу и вышел на берег посмотреть, что же происходит. Оказалось, что два невесть откуда взявшихся шикарных катера, словно позаимствованных из реквизита голливудских боевиков, устроили на плесе гонки и, рыча и ревя на разные лады, яростно преследовали друг друга в облаках бензинового чада. Волны от винтов катились по озеру во всех направлениях, сшибались на плесе, раскачивали тростники и подмывали крутые участки берега. Испуганные птицы стаями поднимались в воздух и с криками летели куда глаза глядят. Дед Фатьян подошел к мосткам, с отвращением посмотрел на происходящее, сплюнул в воду и вновь ушел работать. Я последовал его примеру, хотя доносившееся с плеса нестройное жужжание непрерывно донимало меня, как назойливая муха. Когда оно вдруг на какое-то время прервалось, я выглянул из-за угла сруба и увидел, что на волнах посреди озера покачивается милицейская моторка и милиционер о чем-то перекрикивается с людьми в катерах. Вот он подплыл поближе к одному из катеров, посмотрел, кажется, какой-то документ (в котором, как я предположил, вполне могли быть деньги), оттолкнулся от борта иностранной посудины, завел мотор и затарахтел восвояси. С плеса донеслись раскаты жизнерадостного смеха, оба катера снова взревели на всю катушку и принялись зигзагами носиться по взбаламученным водам. Понемногу я стал привыкать к доносившимся с озера назойливым звукам, но в какой-то момент жужжание стало нарастать, превратилось в угрожающий рев, послышался мощный всплеск… Выскочив из-за угла, я увидел, как один из плотников по прозвищу Толя Щучка стоит на мостках и, потрясая кулаками, матерится вслед катеру, стремительно уносящемуся прочь. Видимо, катер заложил вираж у самых мостков и поднятой им волной Толю, вышедшего помыть руки или просто освежиться, окатило с ног до головы. Толя за разные художества сидел в тюрьме четыре раза, так что его тело приобрело блекло-синий цвет от множества замысловатых татуировок, а его брань стала носить необычайно кровожадный и унизительный для противника характер – жаль, что люди на катере за ревом мотора не могли ее слышать. Я всегда удивлялся, как это судьи не видят того бросающегося в глаза факта, что у Толи явно не все дома и потому его ничего не стоит подбить на любую противозаконную авантюру. Впрочем, сам Толя никогда с судьями не спорил и всякий раз безропотно отправлялся в очередную ходку. Видимо, он не принадлежал к числу важных подсудимых, чье психическое состояние живо интересует судей и адвокатов. Однако к тем, кого он уважал и считал своими друзьями, Толя относился с поистине собачьей преданностью: во всем их слушался, в разговорах с другими людьми повторял их слова, сносил от них довольно обидные шуточки… Боялся Толя лишь одного: как бы друзья не решили, что Щучка подвел, облажался, поэтому он и старался, имея дело с нами, воздерживаться от своих заскоков. Имелось у Толи, правда, неприятное свойство: порой ему казалось, будто его друзей обижают, и тогда его приходилось удерживать всеми силами, поскольку он был готов без разговоров перегрызть обидчику глотку. На самом же деле его жертвы чаще всего не имели в виду ничего дурного. Ну а плотником Толя был от Бога, тем более что и в колониях всякий раз работал именно по этой части.

Итак, после неожиданного купания Щучка со страшной руганью проследовал мимо меня в дверной проем сруба, чтобы вскоре появиться наверху среди стропил и начать по-прежнему постукивать молотком. Я вновь принялся конопатить, и все мы, не сговариваясь, старались не обращать больше внимания на водные забавы богатых бездельников, хотя последние время от времени и проносились на своих ревущих чудовищах совсем близко от нас. Лишь иногда Щучка разражался жуткой бранью и уверял, будто брызги от поднятой катерами волны долетают даже до него и доставляют ему неприятные ощущения. Я, однако, не поддерживал его негодования и продолжал неторопливо тюкать молотком по конопатке. В конце концов, думал я, эти глупцы наиграются в свои дорогие игрушки и уплывут восвояси, или же у них кончится бензин. На деле же все обернулось по-другому – я недооценил зловредности богатых любителей водного спорта.

Через некоторое время шум моторов на озере стих, а затем возобновился в виде какого-то недужного кашля, который постепенно приближался. Когда стало ясно, что катера плывут именно к нам, я вышел посмотреть, в чем дело, и увидел, как одно судно тянет за собой другое прямо к нашим мосткам. Здоровенные верзилы, плывшие на первом катере, принялись деловито швартоваться, даже и не подумав спросить разрешения (хотя, разумеется, никто им не отказал бы). Водитель второго суденышка вылез на мостки и занялся тем же самым, не обращая на нас ни малейшего внимания. Я же застыл как громом пораженный: на втором катере рядом с полноватым чернявым господином в шортах, майке и темных очках – видимо, хозяином катеров и верзил – сидела Анна! Таких неожиданностей мне давно не случалось переживать. Я открыл было рот, собираясь выкрикнуть какое-то приветствие, но вовремя опомнился. Что я мог ей сказать? Ее жизненный выбор был сделан. К тому же она не замечала меня – чернявый господин, явно под градусом, обняв ее за прекрасные обнаженные плечи, нашептывал ей на ушко нежности и время от времени целовал в шейку. Анна отвечала ему снисходительной улыбкой. Хотя я и полагал, что между мною и Анной все кончено, однако эта сцена доставила мне немалую душевную боль.

Из оцепенения меня вывел адресованный мне вопрос: "Эй, мужик, бензинчику не продашь?" Я с трудом перевел взгляд на двух приблизившихся ко мне верзил и увидел канистры в их руках. "Ты что, глухонемой? – раздраженно спросил один из них. – Организуй бензинчику, говорю!" – "А много вам надо? – обрел я наконец дар речи. – Литров пять могу дать". – "Литров пять можешь себе на хуй вылить, – проскрипел второй верзила. – Нам не меньше тридцати надо. И давай мухой, а то видишь, люди ждут". Верзила кивнул на чернявого господина – тот как раз галантно усаживал Анну спиной к нам на скамейке, устроенной мной возле мостков. Наглый тон верзил меня покоробил, и, пожав плечами, я холодно сказал: "Ну тогда ничем не могу помочь. Идите в деревню, там попробуйте поспрашивать". – "Да, ребята, без бензина нам тут никак, – словоохотливо поддержал меня подошедший дед Фатьян. – Все время туда-сюда ездить надо, опять же бензопилы у нас…" – "Чабаны, вам же заплатят", – вмешался подошедший третий верзила. Но наглость этих молодцов, видимо, разозлила и деда Фатьяна – он заметно посуровел и сказал: "Нам не деньги ваши нужны, нам бензин нужен. Все, ребята, нам работать надо…" В следующую секунду он растянулся на траве, я от мощного толчка отлетел метров на пять в сторону, и там в глаза мне бросился чей-то топор, всаженный в колоду. Не соображая, что делаю, я схватился за топорище. Остановил меня пропитой тенорок Толи Щучки, прозвучавший сверху: "Стоять! Стоять, я сказал!" Слова его были обращены к прибывшему десанту. Верзилы в это время топали по тропинке к сарайчику, точно угадав, где хранятся наши запасы горючего. Услышав команду, они остановились и удивленно посмотрели вверх – там среди стропил, припав на одно колено, стоял Толя Щучка и держал наизготовку двустволку, из которой дед Фатьян периодически пытался подстрелить утку в окрестных тростниках. Увидев лицо Толи, я содрогнулся – такая злобная радость была написана на нем. Человек явно находился в своей стихии и мечтал о том, чтобы пришельцы сделали хоть маленький шажок вперед – палец его так и плясал на спусковых крючках. Верзилы дернулись было вперед, и Толя тут же напрягся, как хищник перед броском. "Ну давай, давай, – цедил он негромко, – здесь же вас, козлов, и закопаю…" Встретив горящий взгляд Толи, верзилы поняли, что если они двинутся дальше, то тем самым доставят прекрасное развлечение засевшему на срубе татуированному сумасшедшему. "Да ты знаешь, хмырь, на кого прешь? – зарычали верзилы, пытаясь держать марку. – Мы тебя найдем, синяк недорезанный…" Щучка в ответ только издевательски захихикал, но затем внезапно стер ухмылку с лица, и теперь оно дышало одной беспощадной злобой. "Ну все, козлы, хана вам", – прошептал Толя и прицелился. Каждому из верзил показалось, будто он целится именно в него, и все трое шарахнулись назад к берегу. Я вздрогнул – мне показалось, что вот-вот прогремят выстрелы, но, к счастью, Толя заметил, как дед Фатьян грозит ему кулаком, и вовремя опомнился. Анна и ее дружок повернулись и наблюдали со скамейки за всем происходящим. В глазах чернявого господина страх боролся с негодованием, в глазах Анны я увидел только любопытство. Я невольно залюбовался ею. Она, как и прежде, была удивительно хороша, черты ее, как и прежде, дышали страстью, но теперь к этой страстности примешивалось что-то грубое и жестокое. Как то ни странно, но именно эта жестокость с особой силой завораживала и притягивала взгляд. "Нету у них бензина", – проворчал один из верзил, проходя на мостки мимо своего хозяина. Затем все трое молча перелезли в катера и принялись отвязывать причальные концы. Было видно, как плохо их слушаются дрожащие руки. "Пойдем, дорогая, – осевшим голосом обратился к Анне чернявый господин. – Мы попали к каким-то бандитам… Но я этого так не оставлю". – "Вот гаденыш", – подумал я и тихо свистнул. Хозяин жизни, в этот момент уже вступивший на мостки, затравленно оглянулся. Тут я состроил гримасу, усвоенную мною из древнекитайского канона "Мощь царя обезьян". "А-а-а!" – завопил от ужаса избранник Анны, поскользнулся на мокрых мостках и сначала с размаху хряснулся о них всем своим грузным телом, а затем, как бревно, скатился в воду и сразу пошел ко дну, хотя глубина в этом месте была по колено. Анна только усмехнулась и не сделала ни малейшей попытки прийти ему на помощь. Верзилы попрыгали в воду и, кряхтя и матерясь, стали втаскивать своего облепленного водорослями патрона сначала на мостки, а потом в катер. Патрон безвольно висел у них на руках, рыгал, извергал потоки грязной воды и что-то неразборчиво бормотал – видимо, грозился, но потихоньку, опасаясь разгневать страшных обитателей этого места. Лишь когда мужчины расположились на судах и уже стали заводить моторы, Анна грациозной походкой вступила на мостки. До этого она несколько раз скользнула по мне взглядом, однако не узнала, что и неудивительно – ей ведь не приходилось ранее видеть меня в рваной тельняшке, с лицом, перепачканным пылью и смолой, и с моховой трухой в волосах. К тому же всякий раз, как она смотрела на меня, я отводил глаза и опускал голову. Но теперь, когда я увидел ее уходящей, забытая нежность волной подкатила к моему сердцу. "Анна!" – негромко позвал я, сам не зная, что собираюсь ей сказать. Она резко остановилась, словно пораженная электротоком, и затем медленно повернулась ко мне. Сорвав с глаз темные очки, которые она уже успела надеть, она отшвырнула их в воду и впилась в меня взглядом. "Ты, здесь! И в каком виде!" – произнесла она с пренебрежительной усмешкой. От нестерпимого высокомерия, прозвучавшего в ее голосе, нежность в моей душе мгновенно сменилась раздражением. Вдобавок я тут же вспомнил, что она как-никак явилась сюда не одна, а с любовником. Анна хотела добавить еще какие-то презрительные слова, но гнев уже сыграл свою недобрую роль, и мои черты вновь как бы сами собой сложились в гримасу из канона "Мощь царя обезьян". Любимая вскрикнула от ужаса, поскользнулась на мокрых досках (увы! зачем мы их так гладко обстрогали?!), потеряла равновесие и, падая, врезалась головой в выступ на обшивке катера с такой силой, что выступ на моих глазах полностью вдавился внутрь. Затем она медленно съехала спиной по борту суденышка и уселась на мостки, продолжая опираться спиной на борт и раскачиваться вместе с покачиванием катера, словно жрица какого-то восточного культа. Кривая усмешка так и застыла на ее лице, глаза сошлись к переносице, из уголка перекошенного рта побежала струйка слюны. Она пощупала ушибленное место на голове и неожиданно глупо захихикала. "Дорогая, что с тобой? Ты не ушиблась?" – перегнулся к ней через борт чернявый господин. "Не-а!" – бодро ответила Анна и захихикала снова. "Что вы смотрите, идиоты, ей плохо! – обрушился чернявый на верзил. – Быстро грузите ее на катер!" Выскочив на мостки, двое верзил подхватили Анну под локти, но она вдруг начала яростно отбиваться. "Мне хорошо! Отвалите! Отстаньте от меня, волки позорные! – хриплым басом закричала любимая. – Не хочу я с вами ехать!

Пустите меня, я хочу с мужиками остаться! Они классные, я сейчас бухну с ними…" Верзилы с трудом одолели Анну и перетащили ее на катер, причем каждый из них – такова уж холуйская доля! – получил при этом немало оплеух. Ведущий катер зафыркал мотором, не без труда развернулся, стараясь не угодить в чащу тростника, и потащил за собой второе судно, на борту которого Анна билась в объятиях своего интимного друга и одного из верзил. "Куда вы меня везете, пидорасы?! – ревела она. – Я что, по-вашему, просто баба? Нет, я баба не простая, я дочь Кирова! Я – дочь Кирова, поняли, козлы?! Пустите меня к мужикам, бля, к народу!" Вся эта галиматья еще долго разносилась эхом над тихими водами, пока наконец не стихла и оба катера не слились в голубой поблескивающей дали в одну маленькую точку. Лишь тогда я оторвал от них взгляд, воткнул топор обратно в колоду и громко объявил: "Мужики, Толян чуть мокруху не устроил, поэтому вечером ему не наливать". "Да вы бы пропали без меня! – завопил Щучка, бегая среди стропил и возбужденно размахивая руками. – Они бы весь бензин у вас забрали!" – "Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается", – рассудительно заметил я. Повернувшись к озеру, я вновь с легкой грустью вгляделся в даль, но суда уже окончательно скрылись из виду. Со вздохом я негромко процитировал заключительные строки собственной поэмы:

 
              И коль рехнулась дама – невелика беда,
              Такая никому уже не принесет вреда.
 

КОНЕЦ.

Сентябрь 2000 г., с. Криница – 11.07.2002 г., Москва.