Текст книги "Зомби"

Автор книги: Андрей Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Но трубку сняли…

– Вы? Роальд Васильевич?

Все тот же «сдавленный» страшный голос!

– Я, – сказал Роальд, с трудом проглотив ком в горле.

– Вы слышите меня?

– Слышу.

– Прекрасно! Я ждал вашего звонка. Да-да, вы правильно поняли. Это говорит Илья Михайлович Маркин. И я же лежу на тахте перед вами. Но мы с вами понимаем, что тот Илья Михайлович и я, его Ка, могут существовать раздельно. Я вас прошу вот теперь уж никому не рассказывать о нашем разговоре. Это смертельно опасно для вас. Вы поняли?

– Понял, – сказал капитан.

– Прекрасно! Приезжайте! Пообщаемся подробнее. Жду.

Трубку повесили. За спиной капитана топтались, шуршали – покойного переваливали на носилки.

– Борис, – сказал Роальд, – я должен немедленно уехать!

Борис Николаевич поднял аккуратную голову.

– Что? Куда ты должен?

– Должен! Туда! Но я вернусь! Оттуда.

С этими неопределенными координатами на устах, то есть что-то такое бормоча, капитан Роальд попытался покинуть квартиру, прижатый же было к вешалке, машинально отвернул куртку покойного, но ничего на этот раз цвета «дымчатого (задымленного) электрик» за нею не обнаружил.

Насчет бегающих душ и оживающих покойников много чего стало известно в тот год. Ходили по очумевшей Москве жуткие слухи. Как раз недавно рассказывали о некоем колдуне с древнегреческой фамилией (и это показали по телевидению), разбудившем пассами целую толпу покойников, причем покойников именно ущербных – безногих, безруких, безголовых, образовавшихся единовременно в результате какой-то плановой «разборки» в «баре ресторана». Покойники те, рассказывали удачливые телезрители, бежали за папой-колдуном аж до трамвайной остановки, что колдуна в час пик спасло. Поступали и проникали из Зазеркалья в мандражную атмосферу слухи о бесхозных фрагментах мертвых тел, одухотворенных и яростных, и все как-то позабыли, что истории о «черной руке» рассказывали еще дедушки бабушкам, а еще раньше развлекался этим незабвенный Мопассан, а еще раньше, то есть почти двести лет назад, братья Гримм сочиняли «ужастики» про оживающих мертвецов и их «половинки», а древние зулусы…

На лестнице топталась, гримасничала Таня.

Капитан оглянулся:

– Ты? Когда? Когда?! Кто к нему приходил?!

– Безногий! Спит! Щупал!

– Мы еще тебя пощупаем! – пообещал кто-то.

– Вон! Безногий! Спит!

Илью Михайловича протискивали в дверь. Взвыла на лестнице какая-то кликуша. Санитар в белом, широкий, топчущийся, закрыл было собой лицо Ильи Михайловича, потом белая спина ушла в сторону, и капитан увидел еще раз бледно-желтое, спокойное… как-то словно… глядящее в его сторону лицо покойного. Вот шевельнулось веко, вот слегка пополз вверх угол бледного рта…

– Спит!

– Врешь, – не обернулся капитан, – он умер!

– Спит!

– Кто к нему сегодня утром приходил? Ты же видела! Кто? Как одет? Скажешь?

– Кто? Ты! Ты приходил!

– Роальд! – Магницкий, обходя носилки и, как дерево, – санитара, протягивал что-то на белой тряпице, – смотри! Ты вообще-то куда собрался? Смотри!

В тряпице – крупный пистолет. Ухоженный, не старый. Но в пыли.

– За тахтой нашел! Он туда не провалился, он его там держал! Руку сунул… если что… а?

– «Зиг-зауэр»?

– Ну? Швейцарский. Девятимиллиметровый, «девять – пара». Девятизарядный! Мощная вещь!

Магницкий завернул пистолет в тряпицу:

– Ты понял, на кого набрели? А у ванной…

Роальд увидел поверх головы выглядывающего Бориса. Тот подмигнул ему.

– А у ванной свежая кровь! И у трупа на темени явно осаднение!

– Убийство! – Борис Николаевич усмехался. – Смельчаки мы с тобой, Роалик!

Носилки застряли в дверях. Стали открывать вторую половину двери. Попятились. Желтое лицо накрыли простыней. Из носилок вдруг стало капать. Желтая жидкость. Кровь? Сукровица? Моча?

Капитан Роальд протискивался на улицу.

Выбирался из подъезда, бормоча:

– Я должен немедленно уехать!

Глава 6

В пятом часу было еще совсем светло, но уже теряли очертания, сливались и холодели облака, и тревожней на этом размытом заднике смотрелись острые вершины елей меж кулисами-пятиэтажками.

Бейзе топтался у своего драндулета, заложив большие пальцы в брючные карманы и помахивая остальными пальцами, как плавниками.

– Проздр-равляю! – поклонился он Роальду. – С благополучным избавлением вас! Решили выжить? А то здесь, на этой спичечной… того гляди!

Ни к чему сейчас было Роальду все это слушать! Кивая и не слушая, он сворачивал за угол, делая ненадетой перчаткой в воздухе движения, словно пыль ею с карниза обметал и это должно было означать единовременно: «привет», «доеду сам» и «покедова».

– И фабрички да и покойнички, – напевал Бейзе, глядя на трижды пронумерованный угол, за которым скрылся капитан, – эх, лимончики да апельсинчики!

Он слегка притоптывал своими грубыми, солидными, густосмазанными башмаками, а в это время из подъезда выносили Илью Михайловича Маркина, укрытого с головой, и те, кто шли спереди, поставили носилки, уперев их ручками в тротуар, носилки оказались под неестественным углом, что более всего сейчас подчеркивало – вынесли мертвое тело. И кошка, знавшая Илью Михайловича, села спиной к носилкам, и воробьи, боясь показаться неприлично любопытными, все вдруг унеслись облачком на дальнее дерево, только безмозглый голубь как шел, так и шел и набрел почти на голову Ильи Михайловича, но тут голова вознеслась, носилки, как в пенал, вдвинули в машину-«труповозку», собравшиеся в тесную, смертью сплоченную кучку бабули согласно закивали, кто-то очень дымно закурил, а Бейзе, все помахивая своими «плавниками», сдвинул носком башмака цепки на тротуаре, изготовил из них косой крест, добавил сверху круглый, «глазастый» от пятен прошлогодний лист. Получился череп с костями.

– Вот еще один, – сказал Бейзе, – человек. Умер. Ничего. Покойные – самые спокойные.

Капитан Роальд спешил.

В собственной куртке ему стало тесно, и жарко стало голове под шапкой, а перчатки он все не знал куда девать и сунул их, кажется, в карман, а может – за пояс.

Он вышел к остановке, с которой автобус как раз снял небольшую партию ожидавших, и не успели только Роальд и тощая девушка в штанах и куртке с капюшоном. Она сначала отворачивалась, и Роальд вдруг поймал себя на мысли, что боится ее. Боится и тени на стеклянной стенке павильона, боится услышать шаги за спиной.

Поэтому он подошел к девушке:

– Какой номер ушел, не заметили?

– Тут только один ходит, – сказала она, улыбаясь. Потом она отошла, но не для чего-нибудь особенного, просто, наверное, чтобы показать капитану, что у нее хорошая фигура, а то, что носик плосковат и глаза мелковаты, – это ничего, это не все, что у нее есть. У нее еще была дорогая кожаная сумка на длинной лямке, и она вертела ею сначала на уровне голени, потом – бедра, и взгляд, следуя за красивой сумкой, задевал попутно красивую ногу.

Капитан же резко повернулся к пятиэтажкам, охватив взглядом все бледно-серое, с черной прострочкой из сучьев и мусора пространство. Никого. И автобусы тут, видно, редко ходят.

А если серьезно, то за него просчитали все!

Все! Его реакцию на «возгорание папки», его поездку к «телу», его в третий раз повели в нужном направлении; предвидели его решимость даже, совсем недавнюю, запретить себе подчиняться неведомому императиву. Итак: звонок– папка—пожар-звонок—покойник—Осирис—номер телефона—поездка вот теперь по адресу, давно заученному, так уже застрявшему в памяти… да, на уровне родного, домашнего!..

И если предыдущие звенья этой «цепочки» выпукло выпирали, были видны всем, то о звонке, о том адресе, по которому он сейчас выезжает, он уже не может рассказать даже Борису, независимо в, конце концов, от предупреждения… «жреца»…

Но… знает ли «жрец» вот об этом?

И Роальд нащупал в кармане брюк пистолет.

А так ли уж знает его характер? Не слишком ли самоуверен? Можно, конечно, экстраполировать поведение робота, но я, капитан Роальд… я же непредсказуем. Я так всегда думал. Я льстил себе?

Девушка повернулась к нему. Глядела теперь, и очень заинтересованно, вдоль улицы, мимо капитана.

Роальд зашел за павильон, встал лицом к стеклянной матовой стене, достал пистолет. Магазин, конечно, на месте. А что? Мог исчезнуть?

Что сам Роальд сейчас мог? Что он был вообще способен совершить этакое, сделать что-то алогичное, нелепое? Получалось, что только так удалось бы еще спастись от следующего неведомым призраком предугаданного шага? Что можно сейчас «просчитать», пытаясь выскочить из липких пут, неведомо кем и неведомо для чего развешенных вокруг? Ни шага влево, ни шага вправо? Ладно, а предусмотрено ли им или ими… Скажем, я часто мечтаю. Я лежу под ночником, Люся давно спит, я вовсе не читаю… я – перед самым нырком в сон. Разве я могу заснуть, прежде чем проплывут мною созданные острова или если я не построю хотя бы одной стены соснового золотистого сруба под восхищенным взглядом той, с кем в скрежете и пламени по трупам выполз из взорвавшегося над дикой тайгой лайнера, о котором (и о нас с нею) до поздней весны никто не вспомнит? Кто, если исключить походя паралогию телепатии, может в целом свете знать, чем наполнены мечты засыпающего?

И вот на фоне дырявого снежного полотна и пораженных экземой стен пятиэтажек затеплились огоньки интимных бра «под бронзу», послышались за павильоном решительные шлепки босых ног, в емкой, старого образца, ванне проходит степенно гамму от дисканта до баса хлорированный поток, а навстречу победному гулу мини-моря спешит и сейчас сольется с ним победное мурлыканье Людмилы (белокожей, в огненных пятнах), шествующей мимо, мимо твоего взгляда…

– Закрой дверь!

Но еще можно успеть увидеть, как она бросается (осторожно, держась за борта, как в лодку) в свое мини-море, как приседает в нем, блаженно зажмурившись. Всплыли груди, понеслись вокруг телесных островков струйки мини-гольфстримов, поплыли туманы, накрыло лицо жидким солнцем отраженной лампы… Но вот попростевшая и розовая, с маленькой из-за прилипших волос головой, она рождается из волн:

– Я же просила закрыть дверь!

Наступило пробуждение. Набоковская Мнемозина делает ручкой. Бегут мертвенные пятна по купальщице, прорастают сквозь нее сучья, фонарный столб. Девушка с кожаной сумкой вертит сумку, поддает ей коленом, ловит ее двумя коленками, отпускает, ловит – отпускает, и единственный пока зритель, стройный ариец-капитан – непосредственная натура, – приобщается к этой интимной игре, краем воображения заглядывая на следующую страницу, где его тут же девичий чудо-голосок просит «сыграть», и Роальд играет – бьет по пластиковому, несоразмерно объему – легкому, арбузно-зеленому мячу, и драгоценный грузинский кувшин шагает в пропасть с враз ослепшего телевизора, а потом два коротких часа, под отчаянным взглядом дочери, капитан, торопливо вытирая о штаны склеившиеся пальцы, пытается реанимировать кокнутый кувшин, стиснув зубы, чтобы не рявкнуть на дочь, уверяющую его в утешение, что «деда» привезет такой же кувшин оттуда же, откуда привозит идиотски-огромные мячи, невкусные конфеты в приторно-ярких коробках, входя всегда не вовремя, снисходительно, заранее ухмыляясь, кидаясь пакетами, называя их при этом почему-то «подарка». А во дворе зеркальный «мерседес» оглаживают местные автомобилисты, а дворовые бабки зовут по-прежнему, как и десять лет назад, Людмилу «дочка этого», не замечая мужа. С Люсиной матерью проще. Она приходит реже и занята чаще всего передвижкой мебели, которую Люся каждый раз возвращает на прежнее место, даже индийский кувшин, неразбиваемый, появившийся вместо кокнутого… сквозь который движется наконец к остановке по пояс грязный, словно выдравшийся из болота, багровый от натуги автобус.

Капитан еще раз оглядел пройденный от пятиэтажек путь. Может быть, очень-очень странно как раз, что никто, кроме девушки с сумкой, ехать в этот час с этой остановки не пожелал.

Но зато на всех предыдущих остановках, видно, все единовременно решили куда-нибудь выехать, но не все выехали. Стиснутый и подвешенный в центре автобуса, куда их с девушкой (и с ее твердой сумкой) препроводили все остальные стиснутые, капитан видел теперь только фрагмент окна, обрезанного двумя хищными профилями с боков и шапочкой с помпоном – снизу. Помпон попал в сметану, плавал теперь меж кусков лука, изумрудных и глянцевых, и оранжевых, нашпигованных янтарными зернами сегментов и полушарий – помидоры! Над тарелкой вкусно хрустит салатом Ленка:

– Хорошая у нас мать, правда?

– А как же! На все руки!

Люся, сверкая рыжими подмышками, растирается испанским махровым полотенцем:

– Уйди, Рогалик! Вечером. Устала я, честное слово!

Вечером Люся скоро-скоро засыпает, раскинувшись от жары. Но это не поза, это позиция. Она действительно хочет спать. А на дворе век секса, чувственный, исторический век. Устроили нынче и нам десятилетие вседозволенности, беспредела… мы зеваем над трупами… Правый профиль из двух, что обрамляют автобусное окно, распахивает рот, окружая пастью, как раскрытыми пассатижами, фигурку двухгодовалого (примерно) младенца на приостановившемся было бульваре. Младенец болтает руками-рукавами, – так, наверное, ходили предки-питекантропы, не умея еще координировать и «театрализировать» движения. Это сейчас что ни походка – «театр одного актера»… Тут же, за углом, сорвавшийся с места табун автомобилей вдруг обнажил широченную лужу с цветной дорожкой от светофора. Отражения огней. Меркнут стекла, сглаживаются тона. Скоро пять часов. Или уже больше? Трудно разглядеть. Кажется, ускоряется движение за автобусными окнами, образы торопливее сменяют друг друга, темп нарастает: девушка, изгибаясь и почти падая, поспешно попадает рукой под мышку кавалеру, оба для равновесия машут свободными руками и сменяются мятым сквером, – вроде застиранного платка в горошек, а следующий склон – словно усыпан перьями рябых кур, а то, вот теперь, – просто серые полосы, – грязь, грязь, слякоть; видишь ведь, капитан Роальд, в каком безумном мире, в каком, главное, состоянии души живем, катим, катим на свидание с привидением среди призраков города; только иногда все-таки мелькнет свежезеленый лоскут – обещание теплой и стремительной весны.

Капитану сейчас выходить, он у дверей. Мечты, сны, игры воображения. Нешто я Годунов-Чердынцев? Это от растерянности, капитан. И некого позвать на помощь. Некому довериться, даже Борису, так сказать посвященному, – не во все, но все-таки, но нельзя; это лежит по другую сторону совести, что ли… или смелости.

Дело в том, что наблюдательная Машенька угадала, и не зря пробегали по учреждению слушки, – у капитана Роальда уже почти два года была небольшая хорошенькая пассия, которую и звали подходяще – Люба. И номер телефона, замаскированный на репродукции с возносящимся Осирисом в квартире свежепредставившегося Маркина, был номером ее, Любы, телефона. Телефонный этот аппарат, модный, с кнопочным переключателем и витым шнуром, стоял на модной же, темно-серой, матовым лаком крытой тумбочке именно в квартире Любы. Куда капитан Роальд сейчас спешил.

Люба же четвертый день была в короткой командировке (недалеко, в городе Дмитрове) и сегодня поздно вечером хотела вернуться. А сейчас в ее квартире не могло быть никого. Но – был.

Люба вообще-то не часто покидала так надолго свою квартиру. И собиралась долго и трудно, теряя и возвращая в чемодан пенно-кружевные или цвета штормовой морской волны мутновато-зеленоватые тряпочки, а потом вдруг, махнув рукой, включала любимую пластинку с голосами тех, кого недавно, в «тоталитарные» времена, обзывали «эмигрантами», и тут же, если случалось, что собиралась при капитане, раздевалась, лезла, кряхтя, на стол и плясала для капитана, зная, что он любит ее тело (она сама его более всего любила – тело), полноватое, коротконогое, ловкое, с прыгающими от скачков грудями… эх, кружилась, зажмурившись и заведя руки за голову, сцепив пальцы на затылке, под короткой, жесткой гривкой, замедляя, замедляя движения-кружения, чтобы – раз! – с последним стоном-воплем заблудшего «эмигранта» повалиться на тахту, раскинуться, смеясь, показывая крупные, яркие зубы. Из-под прочно приклеенных ресниц наблюдая за подкрадывающимся капитаном. Глаза у нее были выпуклые, несколько «бараньи», подбородок в свое время не поспел за полноватыми губами, нос получился толстоват, но крупные глаза и живость рожицы всегда успевали затушевать в глазах капитана эти ее индивидуальные особенности. Она любила строить рожи, гримасничать, грубо и часто меняя выражение глаз, крупного рта, постоянно помогала себе говорить руками…

…Очень медленно ела, всюду опаздывала, назойливо обещая, что это «в самый-самый последненький разочек», садилась, как это иногда представлял себе капитан, рядом с начальником, с нагловато-испуганной улыбкой трогала его за плечо. Но в ее «шараге» ей все равно часто поручали, если судить по ее словам, что-то очень ответственное, у нее было великое множество подруг, и однажды она «очень-очень» попросила капитана узнать по своим каналам, у приятеля в ОБХСС, на какое число назначена «ревизия» в одном очень центральном учреждении («Зойка болела, честно! Разводилась еще раз, дура бешеная! А там у нее такой жулик этот хам! Он же на нее все! Ты понимаешь?! Мне бы только число!») Капитан узнал число. Через две недели был день рождения у Ленки. Люба показала на аккуратные, солидные коробки: «Ты же знаешь, как я к твоей Ленке отношусь. У меня детей не будет, Алик… отнеси ей от меня. Это пустяки, а дети любят». Капитан дома обнаружил в коробках игровой компьютер и целую серию отличных, как оказалось, дискет. Ленка была в таком шоке от счастья, а Люся так легко поверила, что капитан за год втихаря накопил и купил это все по дешевке, что Роальд так и не решился вернуть Любке подарок, стоимость которого себе долго не представлял. До тех пор, пока Любка на это не намекнула. Заодно и на то, что «Зойка шантажирует». Капитану пришлось сообщить о следующей дате…

Вот куда спешил сейчас капитан.

Душа покойного Ильи Михайловича, самая, пожалуй, деятельная из трех или четырех, что ли, душ (капитан плохо сейчас считал), полагающихся по древнеегипетским канонам на одного усопшего, – именно «душа Ка», надо понимать, – обитала сейчас в квартире Любви-неваляшки. Какое такое при этом со стороны капитана ожидалось «действие», он не пытался себе представить.

Потому что, словно зловещие «ККК» (капитан Кассий Кольхаун) в старинном романе о блуждающем покойнике, сковали капитана Роальда «ЛЛЛ»: Ленка-дочь, Люська-жена да вот Любка-неваляшка.

О его нынешнем поспешном выбытии в никуда в РУВД будут все знать вечером, может быть, завтра утром. Тут подкрадывалось некое предвидение, что о дальнейшем могут и вообще никогда не узнать. Но ведь в числе ничего никогда не узнавших будет и Ленка. Та, для которой он и бог и царь и герой. Иногда кажется, что лучше бы ей ничего никогда не узнать!

Вот за тем углом, в глубине уже сумеречного двора, проход в этот двор открылся, как пасть, качнулся в стекле дверцы, поерзал, встал. Дверцы раскрылись.

Автобус ушел. Роальд остался.

Может быть, это смотря по обстановке, капитан откуда-нибудь еще сможет позвонить хотя бы Борису. Тот когда-то познакомил его с Любкой, в каких-то гостях. Догадывался, небось? Иногда подмигивал, усмехался. Но не позволял себе даже намеков. Можно рассчитывать хотя бы, что у Бориса сам факт присутствия Любки в Роальдовой жизни не может, не должен вызвать ни удивления, ни лишних вопросов. С Борькой с ходу попадешь в область решительно прагматическую… в крайнем случае – в сумерки, где копошатся уже не столько «души» всех четырех известных видов, сколько не лишенные обаяния инопланетяне и снежные австралопитеки.

Да, ничего хорошего не виднеется впереди, но непременно требуется удалить из этой истории Ленку – второклассницу… а уж что там будет с Люсей… Вот ведь кто виноват! Эх, Люська! Ищу виноватых! Ищу виноватых!

Между тем капитан Роальд, так как есть, со спутанными мыслями, вошел внутрь куба, образованного одинаково мутно-серыми десятиэтажками, сверху подрезанными словно бы одним плоским облаком, с мрачным двором в основании. «Куб» сей был заполнен темнеющим воздухом предвечерья. В щелях меж домами мелькали иногда искры от стекол машин, во дворе же почти не было движения. Снег тут мало подтаял, из него вырос в центре двора ядовитый гриб-мухомор под естественным деревом, под грибом торчал острый борт и просвечивали контуры полузатонувшей песочницы, кое-где из волн-сугробов показывались фрагменты скамеек, детская горка симулировала (лесенка, столб, площадка) ходовую рубку затонувшего корабля, с которого спаслась потихоньку выгребавшая к тротуару овчарка, выволакивая на долгой вожже из пучины захлебнувшегося длиннополого пенсионера.

Все окна, сотни окон отражали над капитаном по очереди белое небо, гляделись бельмами над пустыми лавками у подъездов. Бабули займут на лавках места позже, часам к шести, когда повалят с работы и из магазинов ночные экипажи десятиэтажных лайнеров, озарят их огнями, и в ночь поплывем, поплывем…

Любкины окна выходили на наружную сторону «куба», и это показалось почему-то обстоятельством благоприятным.

Войдя в лифт и надавив на кнопку, капитан переложил пистолет в карман куртки и руку оставил с ним в кармане, а большой палец оставил на предохранителе, подумав, что так вот со страха и стреляют не туда, вспомнив, как несколько лет назад один из их РУВД при не очень похожих, только отдаленно похожих обстоятельствах прострелил себе бедро… нет, похожих обстоятельств просто и быть не могло!

Больше Роальд, кажется, ни о чем уже не подумал. Нащупал в том же кармане ключ.

Можно предположить, что кто-то, не знающий капитана давно и близко, не смог бы догадаться о его состоянии. Он и всегда-то был бледен и часто – очень серьезен, а сейчас так бледен и серьезен, как бывают бледны и серьезны приговоренные, те, что стоят у стенки.

Капитан вышел из кабины лифта на десятом этаже, не позвонив, вставил ключ в замок, повернул дважды, толкнул дверь и сразу шагнул в квартиру, прикрыв дверь за собой.

На лестничной площадке сначала прошелестели дверцы лифта, тихо щелкнуло, прошептали дверные петли и еще раз щелкнуло. И более ничего. И продолжалась эта тихая суета секунды три-четыре. И любой сосед по площадке, если только он не ожидал появления капитана заранее, не смог бы при первых шепотных звуках поспеть к дверному глазку, даже если бы что-то и услышал. Правда, с опозданием, еще через три-четыре секунды, «остатним» шелестом отзвучал лифт, закрываясь. Значит, мол, был кто-то, кто-то вышел, а куда девался – неизвестно.

Так капитан и раньше появлялся здесь, чаще всего в этот час, примерно раз в неделю или реже, и только несколько бабуль во дворе знали, кажется, его в лицо. И теперь его не стало на площадке, а в гулком колодце лестничного пролета даже эха не осталось.

Роальд же Васильевич, прикрыв за собой дверь, не запер ее. Постоял несколько секунд в сумерках прихожей. Справа падал свет из кухни, слева – спереди – из спальни.

Роальд предполагал, что умеет стрелять через полу из кармана; ключ в кармане из пальцев уронил, дулом пистолета туго натянул ткань, куртка перекосилась, пола агрессивно задралась, подушечка большого пальца сползла с предохранителя, отведя его.

Очень сейчас могло не повезти какому-нибудь случайному воришке или дальнему, скажем, Любкиному родственнику, если бы вдруг оказался такой в квартире. Да и сама Любка, окажись она вдруг дома и попробуй она выйти на шорох в прихожую… Роальд себя не знал! Не знал сам себя!..

– Я пришел! – крикнул капитан.