Текст книги "Зомби"

Автор книги: Андрей Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Не знаю, зачем сюда лезем! Глупость делаем! – говорил Роальд.

– Ты-то законный Психопат. Книголюб! А вот я чего с тобой? Вроде был я разумный следователь. Все из солидарности? Тоже я, значит, психопат… Сгинем мы в этих коробках, а кроме Бейзы – не узнает никто.

– Еще жрец.

– Его, кстати, слышно было прилично?

– Громко. Не издалека звонил. Да это не показатель. Мне тесть из Милана звонил – вот слышимость!

– Овдовеет твой тесть в Милане, считай. Да! Никто про нас не расскажет. И жрец твой промолчит…

У подъезда сидела благодушная бабуля. Аж расцвела!

– Какая?! А это будет по правую руку, в том подъезде! Первый этаж! К диабетику, что ли?

– К диабетику? – приостановился Борис.

– Тогда правильно! К диабетику туда! К безногому туда!

– Их там сколько?

– Один он! Илья звать! Давно вроде его на улицу не вывозили.

– Постой-ка, – приостановился и Роальд, – мы-то к нему их госстраха. Кто его вывозит? Состав семьи?

– Какой тебе состав! Танька из сороковой! Ей он платит «тридцатку». Она и убирает кое-как. И

– на магазин! Одинокий он! Илья Михалыч.

– Совсем никто не навещает?

– Да нет, бывают. Один друг чудной бывает. Чудной такой! В бороде и в черных очках по-темному прибегает. Шпиен! Но не вывозит. И не носит ничего ему. Да еще какой-то родственник, говорили, вроде есть. Может, Танька знает? Да она не скажет. Тоже… да все мы здесь калеки одинокие! Цельный дом! Идите. Ему небось праздник, если кто придет… надо б его в престарелый дом… в хошьпис…

Они вошли в подъезд, выкрашенный известкой. Лоснилась бетонная лестница и пахло мочой.

Левая стена обозначалась как «сортир для Крысы» (текст вырубили топором?), закут под лестницей оказывался «туалетом им. Фихтмана», и там действительно имелись две подсохшие кучки

– символы движения масс по спирали. На правой стене расписался «Корж», дверь же с цифрой «сорок два» гляделась вполне прилично, обитая черным, с «морозом», дерматином. Ручка никелированная, низ двери не обшарпан. В силу какого-то физического ли, мистического ли обстоятельства, может быть капиллярного проникновения или молекулярной диффузии, буква «Ж» из «Коржа» переехала на дверь.

Опять намек? «Ж» – «Жрец»?

Роальд прислушался. На лестнице шаркали. Где-то, этаже на третьем, попискивало радио.

Прошла кошка. Важно, не обращая внимания, только следя за следователями рваным ухом. Угол наружной двери был обломан, за ним сверкали золотистая щепка и изумрудный бутылочный осколок. Кошка проникла в дыру, отбросив рогатую тень на стену.

– Надо бы кого-нибудь из домоуправления? – оглянулся Роальд.

– А что скажем? Что ожидается покойник? Потом ничего никому не докажешь. История-то идиотская, книголюб.

– Ну… я-то могу, пожалуй, и доказать.

Роальд Васильевич пошел к двери сороковой квартиры.

– По-моему, зря, книголюб, – сказал Борис, но тут на звонок отозвались: дверь открыла девушка. Оплывшая фигура, порванный халат с мокрым подолом. Лицо же ее, осиянное блаженной улыбкой, коротконосое, приплюснутое, с характерным разрезом глаз окончательно подтверждало – юродивая.

– Таня?

– Да! – радостно пробасила девушка.

– Господи, книголюб! – махнул Борис. – Ты же видишь!

– Дети и… вот такие говорят правду, – серьезно сообщил ему Роальд, – а вы одна живете?

– Ой, одна! А мамка моя прижмурилась! А ее рак съел! Рак!

– Вы… – Роальд показал на дверь сорок второй, – у него убирались?

– Да! Безногий он! Безногий! Не ходит! Щупает! Вот тут!

– И… когда к нему заходили последний раз?

– Когда! Сегодня! Борода! Борода приходил! Щупал!

– Сколько времени назад! А что за «борода»? Ты его знаешь?

– Сегодня! Не знаю! Нет! Щупает он! Они щупают! Они!

– Бесполезно, Роальд, – поморщился Борис, – ты что? Не знаешь таких? Приедет Капустин, она и ему начнет говорить, что это ты ее щупал. Влетишь так! За развращение малолетних!

– Дурак! – обозлилась девушка. – Ты не щупал. Он! Илья! Безногий!

– Пошли! – махнул на нее Борис, – или я один войду. Охота тебе.

– Ну, начнем, – неохотно решил Роальд, – а про бороду бы…

– Дурак! – крикнула Таня. – Не умеешь – не берись! Взялся за гуж – не говори, что не дюж!

– Пошли с нами, Таня, – поманил Роальд, оглядываясь. Борис же потянул за сверкающую ручку, и дверь открылась.

Показалась прихожая в расширяющейся щели.

Борис отступил, словно демонстрируя Роальду обои в клеточку, половик, потом вешалку, зеркало, полку с телефонным аппаратом. На половике – помойное ведро.

Тут же между следователями к ведру протянулась толстая рука. Таня хихикнула, сильно толкнув обоих, и, подхватив ведро, отправилась вразвалку во двор.

– Зачем ты ее-то, – кивнул вслед Борис, – впутываешь? Толку-то!

– Илья Михайлович! – позвал Роальд. – Вы дома?

Его собственная квартира, что в трех-четырех километрах отсюда (по прямой), была, наверное, похожа: прихожая была похожа, только половик не засаленный, зеркало – чище и просторней, вешалка – нагруженней, а вместо той вон стены у него – дверь в другую комнату. Все они похожи, капитан. И люди и квартиры…

Здесь падал псевдосолнечный желтоватый свет из комнаты первой и единственной.

– Илья Михалыч! Мы зайдем?

– Вы чего к нему? – спросили сверху.

Подняв голову, Борис обнаружил на ступеньках шлепанцы, а выше – крупную женщину. Кажется, седую, с розовыми скулами и покрасневшим носом.

Борис толкнул Роальда в плечо, показал большим пальцем через свое плечо:

– Вот и понятые, – и прошел в сорок вторую квартиру, сразу свернув на кухню.

– А чего с ним? Танька-то у него?

– Вы его видели сегодня?

– Илью-то? Да уж дней пять не катала его Танька. А что?

Она, тяжело топая, сошла к двери. Роальд показал ей удостоверение:

– Зайдите с нами.

Тетка, как полагается, перекрестилась:

– Убили?! Да это же не дом! Содом! Дверь вечером боимся открыть! А этот?! Одинокий! Больной!

Роальд Васильевич прошел в прихожую. Справа от него Борис щелкал тумблерами.

– На кухне и в сортире никого.

Комната встретила их псевдосолнечным цветом задернутых желтых штор. Бросилась в глаза вполне приличная «стенка» с безделушками. Книголюбу Роальду тут же привелось мгновенно оценить румынские (как у него дома) полированные книжные полки – шесть штук в два ряда. За стеклами сквозь желтый дребезг отраженных штор проступали корешки знакомых книг.

Широкую тахту, заваленную вроде бы только скомканным бельем, сначала закрывал от них письменный стол, тоже весь заставленный: посудой, пузырьками, стопками книг.

Потом, по мере их приближения, из-за угла стола показалось изголовье с подушкой, с желтым лицом на подушке.

– Илья Михалыч! – соседка опередила их, склонившись над лицом и вскрикнув.

Борис отстранил ее, профессиональным «докторским» жестом нащупал запястье, затем бесстрастно поднял лежащему веко. Глаз уже высох – не отражал «солнечной» шторы. Зрачок расплылся и словно потерял контуры. Веко, когда от него отлепился грубый, с острым ногтем палец Бориса, осталось поднятым. Глаз глядел в никуда.

– Господи! «Скорую»?!

– Час, как умер, – сказал Борис, – сам себе уколы делал?

– К нему врач ходила! Не часто! Как вызовет! У него, как обычно, на столе телефон всегда стоял, второй аппарат! Вот стоит!

– Пузырьки из-под инсулина, шприц, вата. Спирт, видно, пролил, – перебирал носком ботинка на полу вещественные доказательства Борис.

Ему в такт что-то шаркало в прихожей. Роальд увидел, что Таня протирает тряпкой зеркало, второй телефонный аппарат.

– Не надо! – показал он ей пальцем на лестницу, – туда уйди!

Таня засмеялась.

– Танюшк! – седовласая, красноносая соседка протянула к ней руки из широких рукавов. – Илья-то помер! Помер!

Таня повернулась, подошла. С тряпки капало.

– Укол! – сказала она. – Спит Илья! Безногий! Щупал! Щупал! Спит! Буди! Гулять!

– Уйди к себе! – показал на лестницу Роальд.

– Пойдем-ка, Танюш! – подхватила ее под руку соседка. – Пойдем! Я звоню? Вашим-то?!

– Да-да, – кивнул Роальд, – по ноль три. А в отделении знают.

– Кто? – спросил Борис.

– Я же им звонил на всякий случай. Сюда сейчас участковый должен зайти.

Складки, морщины на лице покойного были уже разглажены смертью. Покоем. Покойные – самые спокойные.

– Не старый?

Борис листал паспорт. Уже успел найти.

– Тридцать восемь лет.

– Глядится старше, – Роальд приподнял одеяло. Пахнуло тленом. Уже? Ног у покойного не было. Короткие култышки. Бурые, сырые пятна на простыне.

– При тяжелом диабете, я читал, – Борис все то отступал, то подходил, звенел посудой, – бывает такая штука… гангрена. Наверное, у него ноги так-то и пропали.

– Отрезали, – подтвердила седовласая, – я вашим позвонила. Сейчас, сказали, подъедут. А чего теперь? Отмучился. Такой вроде был жалостный. Вежливый. Танька его посодит на лавку вон там, он и сидит, со всеми здоровкается. Был ученый человек, видать. Говорили образованный, в техникуме учился. Небось семья была. А кому безногие нужны? Когда их вон с ногами сколько хошь! Алкашей! А вообще-то он тут у нас три года живет. А кто его знает?..

– Ни друзей, ни родственников? – Роальд скользил взглядом по корешкам на полках. Стандарт: Алексей Толстой, Достоевский, Генрих Манн. Это все, наверное, у кого-то оптом куплено. Издано в пятидесятых. А вон то недавнее. Но как-то без вкуса, без пристрастия, без системы. Словно чтобы как у всех, не хуже.

– Да не было у него никого. Кому мы нужны, убогие-то?! Осколки мы, как я говорю! Все – осколки! Такие тут дома для осколков. Все квартеры однокомнатные. Или коммуналки. Чтобы небось, как одна из бабок загибаться начинает, так чтобы другая за нею ходила, пока сама ходит. Так нас, осколков, и селют. А к этому, к Илье Михалычу, кто-то, мол, ходил. Друг, что ли, говорили. Только все по-темному, потемну. И редко. Врач к нему заходила из поликлиники – да кому мы, такие!

Седовласая стала неохотно всхлипывать.

– А вы этого друга когда-нибудь видели? – спросил Борис.

Он перебирал пузырьки, смотрел сквозь них для чего-то на свет. Брал двумя пальцами. Руки двигались уверенно. Нет, более всего он – чиновник. Полу придержал, чтобы стола не коснуться. Перчатки в кармане – манжетка к манжетке.

– Да нет вроде. Не видела. В спину как-то. Редко ходил. Позвонит, слышно, поздно вечером, а Илья Михайлович этот ему: «А? Пришел? Не заперто!» А он и всегда-то вроде не запирал. И не боялся никого. А чего у него брать-то было? Одни книжечки. Да по мелочи. Сувениры! В мусорку кидать? Что мы, старые, под конец нашей жизни-то имеем? Книжечки? А и за то держимся… Хотя, если уж так-то говорить, этот не из простых был.

– А из каких? – равнодушно, не оборачиваясь, спросил Борис.

– По-всякому говорят.

Капитан Роальд заметил тут нечто необычное. Поверх кивающей седой головы видна была в двери вешалка в прихожей и там странным образом показывался из-за темного безголового силуэта, куртки покойного Маркина, кусок самого капитана Роальда – его куртка цвета «задымленный электрик». То-то и дело, что жена Людмила уверяла с полной непреклонностью и гордилась тем, что ходил муж, капитан Роальд, по выходным в куртке уникального цвета, аж купленной в самом Милане. И вот поди же ты – тот же цвет. Сначала не видно было, а сейчас Таня там шевелится, шебуршится, перебирает.

– …говорили, что богатый был. Да все, мол, пропил с дружками. И болезнь, вон, смертельную нажил себе. От излишеств. Ну это – говорят все. Таньке, что ли, верить? Она вон брешет, что у безногого, мол, «дворец» за городом есть.

– Дворец! Дворец! – откликнулась из прихожей Таня.

– Да еще золото у него.

– Кое-чего! – Борис Николаевич струйкой отправил на стол тяжко звякнувшие монеты. – Потом с понятыми сосчитаем, взвесим. Под подушкой, вот здесь, под тюфяком были.

Соседка зашептала, закрестилась.

– Шесть наполеандров! Поскрести тут стоит! – решил Борис.

– Вот ведь какой! – соседка заглядывала на стол.

– А, говорите, дверь он не запирал?

– У кого хошь спроси – не запирал! Он вообще в последнее время и не вставал-то почти. Только Таньке, если нужна была, он все орал. Теперь чего говорить, а то, иной раз, как ночью закричит, когда все спят: «Таня!» Ему что? Мало, что все спят. Голосок у него был пронзительный такой и весь как все равно придавленный. Страшный. От болезни.

– Какой? – спросил Роальд. – Придавленный?

– Ну, такой, как это сказать? Ну, как все равно придушенный. А вон – золото имел!

«Что же, – подумал капитан Роальд, – жрец?»

И желтое лицо с открытым бессмысленным глазом вслед за его движением медленно высунулось из-за угла письменного стола.

«Значит, выходит, ты это и был? Что же ты? Тогда все нити к этому тройному делу тут, что ли, и пересеклись и оборвались? И твой незабываемый голос тоже оборвала смерть?»

Глава 5

Есть две принципиально разные смерти, рассуждал капитан Роальд, есть два разных события. Скажем, в первом случае, назовем его «первым», – ужас и недоумение перед несправедливостью такой вот внезапной, незапланированной смерти, когда твой уход обрывает множество нитей, оставляет кучу загадок, уже никогда с достоверностью никем, ничьими усилиями не разрешимых. В случае «втором», с подведением итогов, предисловиями и наказами, передавая томные приветы родственникам и друзьям, кивающим с готовностью мокрыми от слез носами, да пусть даже ты одинок и тебя провожает в вечность шарканье чужих ног и грохот табуреток на кухне и ты знаешь, что все сиротеющие вещи (книжки, инструменты, сувенирный медведь-бедолага, начищенный недавно кран, опустевшее зеркало) теперь наверняка не смогут угодить новым хозяевам и погибнут без тебя, ты все равно представляешь себе и их и свой путь, ты всем все прощаешь, неизбежность предсказуема и обыденна, ближайшее, во всяком случае, будущее понятно и доступно.

Роальд рассуждал, скрестив руки, прислонившись поясницей к полке, повешенной низко, в расчете на безногого хозяина, всю комнату, всю квартирку осадившего постепенно до своего уровня, даже репродукции разместившего на «детской» высоте и, казалось, часто, даже чаще, чем чем-нибудь остальным, пользовавшегося обширной плоскостью пола; во всяком случае, радиоприемник, стаканы, стопки книг и бумажный пакет с яблоками стояли на полу. Под письменным столом стояли новенькие кожаные тапочки, чрезвычайно двусмысленно выглядевшие: дар исходящего желчью знакомого? Щекочущее воспоминание? Может быть, хозяин просто берег паркет? Заходил же ведь некий друг или родственник. Переобувался. Хотя, нет, не берег. Пересекающиеся следы от велосипедных шин инвалидной коляски. Следы эти, сдвоенными змейками петлявшие по всей комнате и даже под столом, сходились к порогу меж комнатой и прихожей и, слившись в две борозды, прободали взлохмаченный порог. На обеих дверных филенках на равной высоте остались проеденные ручками коляски выемки.

Покойный вообще был деятельной личностью.

Он выпиливал лобзиком. Он курил сигары. Он собирал репродукции. Он не брезговал джином и ромом. Он, как все слышалось из прихожей и с лестницы, «щупал» Таню. Он много читал.

Сейчас он был невероятно, окончательно одинок. Его желтое лицо, на котором кто-то опустил и придавил пятаками мятые веки, то и дело заслоняла от Роальда спина Магницкого. На спине то шла складками, то натягивалась рубашка защитного цвета. Магницкий бурчал и стучал пузырьками. Участковый, очень серьезный малый с простым, добрым лицом, стоял радом с тахтой, держа свою фуражку в руках, как кастрюлю, полную супа, и осторожно уводил ее в сторону от взлетающих рук Магницкого.

– Позвонили-то когда, – иногда оправдывался для чего-то участковый, – я сразу и пошел.

– Вскрытие покажет! – объявил торжественно Магницкий, словно речь шла о сказочном будущем, вроде золотого века. – Пока следов насильственной смерти нет!

– Пока? – усмехнулся Борис, листавший грязно-желтую, неряшливую, с торчащими лоскутами анализов «карту» из поликлиники. – Смотри, книголюб! Точно! «Облитерирующий эндартериит»! Ноги он у него съел. И диабетик был знатный. Наверное, много это, шестьдесят единиц инсулина в день? А?

– Как получилось, – обернулся Магницкий,

– как вы тут оказались?

– Анонимный звонок, – пожал плечом Роальд, – мы приехали. Случайно я и Борьку увидел на улице.

Борис оглянулся, внимательно всмотрелся в лицо Роальду.

– Да правда, не знаю, – отмахнулся Роальд,

– напишем рапорта Капусте. Конечно, какие-то сведения есть, не просто с бухты-барахты мы сюда. Значит, ты считаешь, что он вроде ввел себе не то? Или дозу превысил? Или от самого диабета умер? А это как вообще-то на вскрытии определить?

– Подушкой придушили, скажем, то пух в легких будет. Пух да перья. – Магницкий задел подушку, и голова покойного шевельнулась. – Я-то почем знаю… У покойников всегда такие физии… покойные. Прям усоп во блаженстве! А одеяльце, бывало, подымешь, а там десять дырок от заточки да всякие зверства… где эти, из прокуратуры? Ждать?

– Дырки! Дырки! – слышалось на лестнице.

– Собрались! – кивнул Магницкий. – Весь дом собрался!

В прихожей столбом стояла соседка с третьего этажа, широкая, крепкая, кривоногая дама с крупным носом и голубыми глазами. Та, первая, седовласая, краснолицая соседка наполовину проникала в самую комнату. Таня же то и дело пыталась войти, и с лестницы слышались раздраженные голоса, громче всех – бас Тани:

– Щупал! Безногий! Взялся за гуж – не говори, что не дюж!

– Совсем от нее толку не будет, – кивнул в сторону лестницы Магницкий, – про бородатого в очках ведь – ничего! Это ведь не нарочно.

– Показания таких в расчет не идут, – усмехнулся Борис, – и слава аллаху. А то сажать Роальда будем. В очках и с бородой. Театрально!

– У нее вторая группа по мозгам, – сообщила соседка с носом.

– Может, сегодня мужики к нему толпой заходили, – рассуждал Магницкий, – а может, никого, кроме этой дурочки, не было? Кто скажет?

– Таня! – усмехнулся Борис, – сейчас и скажет.

– Жили, как два голубка, – сказала седовласая, – он же мужик еще молодой. Так вот, как он во дворе сидит, все он зыркает, гляжу, кто пройдет помоложе, позадастей. А Таньке он, говорили, сказки все читал, как маленькой. Да она и есть дите. Сядет на его кресло и давай кататься. А так-то – глуховатая. Если кто сегодня и был, она не скажет. Если ее разозлить, такой матерок пойдет! Такого и не услышите!

– Ты-то не слышишь, конечно! – не меняя позы и выражения (хотя на ее лице, кроме носа, вроде бы и не было ничего выражающего), проворчала носатая из прихожей. – Молчала бы! У тебя Колька…

– Сиди! Тоже мне! Сидит сама…

Фраза седовласой на этом выразительно оборвалась, и Роальд подумал в этот момент, что как раз такой выразительный обрыв фразы образует нечто невысказанно-взрывчатое, нечто словами невыразимое, от чего начинает бушевать фантазия: мол, «сидит сама» и, скажем, у младенцев уши обрезает или еще хуже.

– Спокойно, девушки! – отмахнулся Магницкий. – Колька-то где?

– Нет никакого Кольки! – отрубила седовласая. – Эта брешет, а вы…

– А Митька, например, есть? – Магницкий выпрямился. – Ну ладно. Потом соберем сведения, когда результаты будут. Чего они не подгоняют карету-то?

Желтые шторы давно развели, широко, некрасиво открыв грязное окно, беспощадным ровным светом озарив неряшливую комнату. Весна за грязными стеклами была цвета снятого молока, небо затянуто сплошь холодными, подчеркнуто-механически бегущими облаками.

– Однако книголюб, – усмехнулся Борис, – У меня-то впечатление, что Танька сильно зла на него. Она не беременная, случаем?

– Танька?! – седовласая скривила большой рот. – Да она бы того и не поняла! Ее, еще мать была жива, кастрировали. Прохиндей один, частник. Мать просила. Таньку, еще ей было годков десять, ребята изнасиловали. Вон там они жили. Я ее семейку годов двадцать знала. Отец ее, Мишка Лебедев, пил как боров. Валька, мать ее, троих родила, двое придурошные, косые. У Танюшки и брат такой. Был. Его Валька в дом для дураков сдала. Вот один у нее вроде ничего, самый старший, был, Ваня. Он сидит сейчас. Дали ему десять, что ли. Скоро освободиться должен. Сюда небось придет. Веселее нам будет. А?

Вопрос относился к носатой и был сигналом к примирению. Та равнодушно пошла на мировую:

– Да уж! Начнет дружков водить, как тогда! И так тут аж в лифтах гадят, лезут во все двери! Вы бы, начальник (это относилось к смирному участковому), его бы не прописывали, что ли. Он когда придет, Аньк?..

Покойный слушал все это.

Роальду казалось, что желтое лицо постепенно усыхает и сходит с него желтизна. Беспощадная белизна пасмурной весны, этот серовато-синий, отраженный от съежившихся сугробов и ледяного неба свет обесцвечивал выступы лица и грязной синькой скапливался в его провалах.

Нет. Этот человек не был знаком. Никогда его Роальд Васильевич не встречал, ни в снах, ни на лестницах, даже если вспомнить, что несколько лет назад не только эти, неловко, не как у живого брошенные руки (по которым, их оживляя, пробежала бледная тень от руки Магницкого), но и ноги были при нем.

Роальд подумал тут, что забыл или не знает, куда эти хирурги девают ноги и руки, отрезанные у пациентов. Хоронят?

Борис все перебирал пузырьки на столе, подносил к глазам, читал, морщась, этикетки, колкие огоньки пузырьков суетились на фоне бархатных сумерек прихожей, содержавших намеком радужный краешек зеркала, глаз, нос и мощное плечо носатой соседки.

– Смотри, – сказал Борис, – радиолюбитель.

Он зачерпнул из ящика стола и показал Роальду целую горсть розовых жучков с блестящими ножками вперемешку с уменьшенными копиями уэллсовских марсиан – черными кнопками на трех ножках.

– Сопротивления, триоды?

– Деятельный, я говорю, покойник.

Да, конечно. Все нити были где-то здесь. В морге ли, Земнухов ли погодя, но кто-то мог дать повод, и тогда все эти ящики и шкатулки, все неведомые пока закрома сорок второй квартиры Роальду предстоит изучать детально и нудно, замечая, как притупляется день ото дня естественная брезгливость и интимные детали чужой жизни становятся обыденно близкими, а исчезнувший с лица земли землянин – почти братом. Есть ли родственники? Соловьев еще не звонил из местного домоуправления, еще, наверное, не поспел и в паспортный стол.

– «Жрец»? – кивнул Борис. – Думаешь он?

Лицо на подушке окончательно посинело.

– У него образование было, – сообщила из прихожей носатая.

– Пенсия сто десять, – дополнила седовласая, – еще он штепселя собирал на дому. От фабрики. Вроде тыщ на тридцать в месяц выходило. – Она без интереса пробежала взглядом по корешкам книг. – Да у Таньки восемьдесят тыщ рублей. Так и жили как голубки. Танька его далеко иной раз таскала в коляске. Увозила вон за стадион. Она его по улицам возила. В том году за город один раз. Он-то ничего потом не говорил, а она… Два голубка. Конечно, ее чего слушать. Срамота одна. Начнет бабам во дворе делиться, как он ее… ну, он же мужик. Само собой.

– Какой мужик?! – вопросила носатая. – Что ты мелешь! Таньку-то слушать – уши вянут!

– Ну, я все закончил, – решил Магницкий, – может, им еще раз позвонить? Что-то не едет труповозка-то, девушки! Сейчас вы мне вот здесь распишитесь…

В этом только столе шесть ящиков, в тахте, когда хозяина увезут, конечно, тоже надо шарить. За книгами на полках, в самих книгах. В книгах встречаются не только купюры и фантики, там попадаются записки, письма, телефонные номера, имена прежних владельцев, иногда хранящих в памяти любопытную информацию. Щитовой паркет, так называемый «польский», – идеальное место для неглубоких тайников, внутри «коробчатых» современных дверей помещаются иногда чрезвычайно солидные предметы, в патронах пыльных пятидесятисвечовых лампочек оказываются вмонтированными кольца с бриллиантами, радиоприемники же – вообще признанные хранилища лохматых от паутины, потемневших сокровищ. Было дело – внутри старой радиолампы клад нашли. Есть еще ножки стульев (в сиденья после Ильфа с Петровым не прячут), есть кухня с запасами муки и крупы (и, дай Бог, сито для просеивания тоже есть!), с внешне совершенно девственными консервными банками. Да, есть обширное и сырое, вонючее и темное пространство – шкаф с водопроводными шиками – за унитазом. А под ванной? Да господи! Всякому известно, как ремонт или переезд – вещей вываливается столько!.. Главное, искать и найти нужно «нить», да еще нить только предполагаемую, с виду неизвестно какую…

– «Жрец», – показал подбородком Борис, – обрати внимание, книголюб!

Роальд Васильевич обернулся.

То, на что указал подбородком Борис, оказалось за спиной Роальда, и он вспомнил, что машинально отметил про себя нечто знакомое в комнате покойного, настолько знакомое, что оно тут же и потеряло вес и интереса не вызвало, словно ему обязательно только тут и полагалось быть.

На стене между полками и шторой, свернувшейся сейчас оранжевой гармошкой, низко (для безногого) висела репродукция. Большая – пожалуй, сантиметров сорок на шестьдесят.

Верно! Почти такая же, поменьше, висела у Роальда Васильевича в спальне, вызывая, кажется, сдержанное недовольство супруги Люси.

Это была известная знатокам, но редко воспроизводимая деталь древнеегипетской фрески «Исида и Тот у гроба Осириса». Та, где Осирис почти весь всплыл из гробницы, Исида в чем-то вроде сапог, а Тот явно ковыряет у себя в носу, унылый, отрешенный, вызывая своим видом ассоциации с концовкой Козьмы Пруткова: «Стоит огородник угрюмо и пальцем копает в носу».

Роальд Васильевич, действительно, узкий специалист-любитель-египтолог, точнее, любитель древнеегипетского «похоронного» искусства, любил эту сценку, казавшуюся ему, в отличие от очень серьезных, статичных, приторно торжественных прочих пред– и загробных сцен, очень осторожной, лукавой, тонкой попыткой внести элемент юмора, естественно древнеегипетского, в заупокойный бред. Пусть юмора слегка «черноватого».

Честное слово, Осирис улыбался, скосив глаза к переносице, может быть, не столько оттого, что подпрыгнул, как живой (пружинный, что ли, матрац ему подложили?), но – от созерцания шикарного костюма ухмыляющейся Исиды, вырядившейся по случаю его кончины в чулки с подвязками, натянувшую сапожки (на три тысячи лет опередив моду) и устроившую на головке «сэссон» последней четверти двадцатого века. Бог Тот, одномерный ханурик, уныл, но зато принес нечто, почти скрытое его тощей ляжкой, та же деталь, что выглядывает из-за ляжки повыше колена, и еще – нечто вроде узкой перевязи или ремешка, решила дело года четыре назад, когда пятилетняя дочка капитана Роальда, долго наблюдавшая в окно современные похороны с оркестром и фотографом, сказала, присмотревшись к репродукции:

– Па! А царя-фараона этот дядька тоже фотографировать пришел!

Роальд тогда вот и понял, что именно ему напоминает деталь, выглядывающая из-за ляжки хмурого Тота, – объектив фотокамеры.

Прочитав все, что сумел достать написанного на русском языке о сценке с участием Тота-фотографа, Роальд обнаружил, что ни сапог, ни чулок, ни фотокамер, ни загадочных усмешек никто из профессионалов-египтологов не заметил. Парение Осириса кто-то неуверенно объяснил попытками преждевременно вознестись, хотя, как надо бы считать, мумии-то возноситься вообще не полагалось, и вообще дело происходило уже в тех местах, куда возносятся, или в их предместьях – усилия Осириса оказывались лишними. Происходил у описывавших, как решил Роальд, процесс осмысления, противоположный данекеновскому, – никто не пожелал отведать парадокса.

Но покойный-то Илья Михайлович обладал вкусом – сценка оригинальная. С простором для размышлений.

Да, кстати, засыпая и просыпаясь по утрам, этот Илья Михайлович прежде всего видел со своей тахты стартующего Осириса.

О чем он думал тогда? Что пытался понять? Может, скользил взглядом равнодушно, как по обоям, по корешкам на полках?

Как иногда странно и горько видеть в окнах квартир-музеев совсем новые деревья и дома, знать, что усопший в сих покоях или долго живший в них Великий встречался взглядом совсем не с этими дальними окнами, что кланявшиеся ветру и ему деревья давно убиты и даже вечное облако над горизонтом – нынешней дегенеративной формы и нынешнего грязноватого, этакого мутного оттенка: смог выгрязнил облака и лазурь. Разве что из окна дома в Мелихове ты увидишь вроде бы почти ту же далекую опушку, но отдалившуюся, еще и полысевшую, и можно что-то успеть себе представить, пока не вполз в картинку поломанный трактор с сизым хвостом… разве что рядом, здесь, за стволами сада, – призраки и фантомы…

В Ялте в сумрачный день покажется, что, может быть, море осталось прежним – за садом льется его тусклое, исчирканное полотно; в осенней аллее в Михайловском ночь и вороха листьев укрывают раны; к вечеру омыло ветром небо над Вырой, и отрок Набоков, за рога вкатывая велосипед в горку за Оредежем, оглядывается на тот же, что и сейчас, профиль: римского склада нос (конек и скат крыши), губа – пилястра, ус – сосновая ветка…

– Что, книголюб, – хмыкнул Борис, – «жрец»? Выходит, он! Вот этот, Илья Михайлович. Вот книжка стоит. «Сказки древних египтян».

Капитан Роальд еще раз взглянул на репродукцию с парящим Осирисом. Что-то его беспокоило. Что-то в ней было не то, мешало привычному восприятию.

Осирис вроде такой же. Вроде все на месте. Ага!

Гробница Осириса в верхней части была украшена иероглифами. Кажется, их давно расшифровали, и, кажется, ничего необычного, какого-то особого смысла не обнаружили.

Но необычное было здесь. Некто исказил часть иероглифов.

Роальд отошел в сторону и опять приблизился. Так – свет под углом…

Да. Так видно стало, что это следы карандаша. Блестящие следы, складывающиеся в цифры. Пожалуй, верно еще, что заметить такое мог только тот, кто очень хорошо знал именно эту репродукцию.

Можно было разобрать, что первая цифра – единица, вторая – тройка…

– Чего ты там? Следы неведомых зверей?

За окном хлопнула автомобильная дверца.

– Приплыли наконец, – сказал Магницкий. Понятые стали с шорохами рассыпаться, освобождая дорогу. Послышался топот многих ног в прихожей.

Роальд же все стоял у репродукции. Сомнений не было.

Сто тридцать один, девяносто, шестьдесят.

Сомнений не было, что это номер телефона. Сомнений не было, что этот номер ему прекрасно знаком.

– Ты чего тут застыл? – снова спросил Борис. – Выйди на кухню, сейчас выносить будут.

Роальд взглянул на мертвого. Подхватил со стола телефонный аппарат. Вышел в прихожую, волоча за собой длинный шнур.

Вошли с носилками. Повеяло тленом и морозом.

Роальд в сумрачной прихожей поспешно набирал номер: сто тридцать один, девяносто, шестьдесят. Никто, ни мертвец, ни Борис… никто не мог знать этих цифр, в таком вот их сочетании. Не должны знать!

Один гудок, второй, третий, четвертый. Все это было нелепо, невероятно. В той квартире и сейчас, и до самого вечера никого не должно быть! Никого!