Текст книги "Заяабари (походный роман)"

Автор книги: Андрей Сидоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Одиночное существование вытравило из меня насовсем такие понятия, как отдых. По-моему отдых – это коллективное изобретение. Жизнь моя странническая действительна нелегка – все приходиться делать самому, но отдыхать вовсе не хочется. В шею никто не гонит, нет никакой особой задачи пройти определенное расстояние с какой-то скоростью – я никуда не спешу, меня никто не ждет, я просто живу. Но как только сажусь в лодку, во мне все преображается и я попадаю в другой мир, мир неустанного движения вперед. Сделав первый взмах веслами, уже не мог остановиться, буквально зачаровывался происходящим. Все вокруг приходит в движение, передо мной крутится увлекательнейшее кино под названием "странствие". Каждый последующий миг не похож на предыдущий. Что-то происходит важное, когда передвигаешься по планете неспеша, с правильной человеческой скоростью. При желании можно обрадоваться передвижению и с меньшей скоростью, но никак не с большей. И так кажется, что не успеваю воспринять все, что вокруг происходит.

Слева по борту – огромные горы, поросшие лесом. На исследование этого пейзажа можно потратить целые месяцы, а сколько таких картинок вижу за день! Мир проносится мимо с огромной скоростью, несмотря на то, что плыву не быстрее 4 км/час.

Движение очаровательно, оно способно разжечь настоящую страсть. Не могу остановиться. Я не плыву – я лечу. Насытиться этим невозможно, это можно только перестать любить. Но как можно перестать любить? Перестать любить – это перестать жить. Каждый миг моей новой жизни превратился в целую жизнь. Я изливаюсь наружу, словно переполненный кувшин. Я хочу полюбить весь мир. Это жертва, это свобода, это страсть, это упоение жизнью, это любовь – это странствие.

Прохожу мыс Ото-Хушун вместе с погребенными на нем останками старинных бурятских поселений. Представить страшно, сколько народу трудилось над своими жизнями здесь в течении многих веков. А теперь на мысе Ото-Хушун ничего нет, только ветер свистит в вышине и волны лупят по берегу, да изредка проплывет мимо одинокий странник на надувной лодке.

Впереди прижимы. Берег выпрямился. Заливы перестали врезаться глубоко в сушу и стали представлять из себя только названия, но названия красивые, как и всякие непонятные иностранные слова: залив Шалба-Даин-Ятор, залив Карганте. Или вот: Зундукский залив. Я не знаю точных переводов этих слов. Это не важно. Просто приятно видеть заливы и произносить их имена. Залив Карганте.

Прохожу мысы Хужир, Хохе-Нахойтуй и Зундук. Меня предупредили, что за мысом Ото-Хушун волновая толчея. Так оно и есть. Грести при такой волне одно мучение. Лодка болтается непонятно как. Трудно попасть веслами по воде, и я часто размахиваю ими в воздухе, как будто пытаюсь взлететь.

Над горами разрослись страшные кучевые облака. Таких я еще не встречал. Шапки у них огромные, наверное в несколько километров. Внутри этих исполинов происходят ужасные физические процессы. Облака появляются в самых неожиданных местах. Там, где ночевал, уже идет дождь, а надо мной синее небо, но, похоже, ненадолго. Здоровенная туча, поливая Байкал, двигается в моем направлении. Подналег на весла. Миную мыс Зундук и выхожу на длинный прижим, который растянулся на 7 км до середины залива Кодовый.

От непогоды скалы приняли зловещий вид. Туча устала меня догонять и, тормознув неподалеку, решила израсходовать свою дождевую мощь. Облегченно вздохнул, как вдруг замечаю, что впереди по курсу ко мне подкрадывается еще одна. Раньше она скрывалась за скалистым мысом размером с полнеба. Осмелев и решив больше не прятаться, туча начала яростно громыхать да так, что звук проникал глубоко во внутрь моего тела, массажируя каждый орган. Подобное можно испытать разве что на концерте рок-музыки, сидя в первом ряду перед динамиками.

Байкал старался выглядеть суровым и негостеприимным. Решаю пристать к берегу и переждать дождь. Но где? Везде сплошные отвесные скалы, высотой в несколько сот метров. Протянул вперед еще немного и обнаружил щель в скале, а рядом с ней небольшое плоское место заваленное булыганами величиной с футбольный мяч. Причалил к берегу, вытащил лодку на пляж и залез в щель, чтобы не мокнуть под дождем.

Места для сидения внутри не было, и я стал по стойке смирно, опершись спиной о холодную каменную стену. В полуметре открывался вид на мрачный каменный монолит. Я вытащил из кармана припасенное печенье и принялся его жевать, не сводя глаз со стены. Как природный объект она ничего из себя не представляла. Не на чем было остановить взгляд. Задуматься можно было только о каменной громадине, возвышающейся надо мной метров на сто, но это неинтересно.

"Дожую и уплыву", – подумал я, совершенно не обрадованный своим новым положением. Туча яростно громыхала, но дождя пока не было.

Доел печенье и только собрался покинуть убежище, как вдруг сверху хлынуло да так, словно там, в вышине, перевернули огромный чан с водой. Заскакиваю обратно в щель и продолжаю разглядывать каменную стену, настраиваясь делать это неизвестно как долго.

Щелюка была страшно неуютна и я не представлял, как в ней можно обустроить свое существование. Она, по всей видимости не посещалась человеком очень долго, может быть даже никогда потому, что никому бы и в голову не пришло здесь высадиться с какой бы то ни было целью. Щель совершенно не годилась для практического применения.

Что я здесь делаю? Может, где-то в расчетах жизненной траектории допущена ошибка, и меня занесло куда-то не туда? Наверное, я должен быть сейчас не здесь. Все, кого знаю, не сидят по неизвестным щелям, все чем-то заняты важным и озабочены своим будущим. У всех оно обязательно есть, кроме меня. И нахожусь в этой щели не случайно, а очень даже нарочно, как будто так и должно быть. И то, что снаружи идет дождь, нисколечки меня здесь не удерживает. Просто нет стремления покинуть эту чертову щель. Как-то стало все равно, где жить. Это состояние не следствие отчаяния, скорей наоборот.

Страшно неуютно. Огромная каменная масса вытягивала из моей спины последнее тепло, а из темной глубины щели воняло тем, к чему привыкнуть невозможно.

Наверное, надо прямо сейчас бросить эту дурацкую затею, вернуться домой, устроиться на работу, воссоздать семью и обустроить себе трафаретный быт для благополучной встречи старости; потом постепенно одряхлеть и мирно отдать концы в кругу домочадцев, унеся с собой в могилу воспоминания о мелких бытовых хлопотах. Я это могу сделать запросто. Я запросто найду женщину, с которой нас будет объединять одно общее чувство – страх одиночества, и мы, уже вместе, закусив удила, просто дотерпим свои жизни до конца. Даже сумеем нажить какое-то количество вещей и денег. У меня хватит сил и воли. У меня очень сильная воля. Я могу. Но не хочу. Какая-то страшная сила удерживает в этой вонючей щели посередине Байкала, и я не променяю ее на жизнь просто так. Я готов на все, черту душу продать только бы не жить день за днем сквозь серые будни.

Дождь закончился, а я все стоял в щели, боясь высунуться наружу, как будто там, снаружи, поджидает что-то страшное, и как только высуну нос, на меня набросятся и заставят делать ужасные вещи. Захотелось остаток жизни прожить в щели, и я готов терпеть вонь из темноты щелевого пространства вечность.

Выглянуло солнце, и мысли пришли в состояние легкого замешательства. Лучезарность последождевого небосвода обрушилась на природу ниагарой летней радости (звучит пошло, он это – шутка). Я сел в лодку и взял курс на северо-восток, надеясь за сегодня проскочить мыс Арал и добраться до мыса Кулгана.

Примерно через час в голове включилась музыка на полную мощность. Звуки отрывали меня от тела. Музыка напоминала композицию «Sanvean» Dead Can Dance. Я сразу же забыл, что собирался жить в щели.

Морская поверхность зарябилась, попутный ветер настиг меня, и я поднял парус. Но не прошло и получаса, как ветер усилился до штормового, и парус пришлось убрать.

Я попал в зону воздуховорота, вода подо мной закипела, и уже через несколько минут на меня обрушился встречный ветер страшной силы. Я упирался изо всех сил, но лодка практически не двигалась. К берегу пристать не было никакой возможности на расстоянии двух километров в разные стороны.

Рядом с прибрежными скалами заметил узенькую дорожку невозмущенной ветром поверхности воды. Дорожка как раз размером с мою лодку. Я поспешил туда. Ветра внутри дорожки практически не было, но когда лопасти весел выходили за границу спасительной зоны, то упирались во встречный ветер как в стену.

Через несколько минут ветер усилился еще, и с поверхности воды уже начала срываться пена. Если бы не спасительная дорожка, которая образовалась как будто специально и как по волшебству, то меня бы унесло в море.

Странно, но я совершенно перестал переживать за свою судьбу. Почему-то уверен в том, что со мной должно произойти что-то вполне определенное, и переживать по этому поводу не стоило. Тело мое боролось со стихией – сам же я летал в облаках. Не хотелось никуда. Я глядел в небеса и возносил туда, наверх, бессловесные мольбы о том, чтобы жизнь моя и дальше продолжалась в том же духе.

Раньше у меня так не получалось: испытывая лишения и неудобства, я неосознанно стремился к прекращению этих лишений и неудобств. Сейчас же – все по-другому. Ни за что не поменяю свою теперешнюю жизнь ни на какую другую, даже те мгновения, когда мне особенно тяжко, вот как сейчас, когда упираюсь изо всех сил, пытаясь пробиться против встречного ветра.

Я вдруг просто перестал стремиться к тому, чего не имею. В такие моменты мир делается удивительно правдоподобным, он перестает казаться, он начинает просто быть, и ощущается вне времени. Такое переживается естественно разве что в раннем детстве, когда ты еще толком не решил, чего начать хотеть.

От непосильного труда перестаю чувствовать пальцы на руках, но не смотря на это, не смею остановиться, иначе унесет в море. Вслед за пальцами отнимаются руки, потом поясница, а сердце дает перебои. Вхожу в залив Кодовый. Еще немного усилий, и вот наконец – ровный берег.

Удивительно, с какой легкостью человек расстается со своим тяжким прошлым. Только чуть было не отдал концы, а сейчас лень даже думать на эту тему. Лежу на берегу, смотрю в небо и ничего мне не надо, совсем ничего. Даже не знаю чего бы такого захотеть, как будто и не жил вовсе. Может это и есть счастье? Не знаю.

Погода не позволяет продолжить плавание. Решаю заночевать.

По рассказам местных жителей дальше на север должно становиться страшнее с каждым километром. С медведем могу повстречаться запросто и в любую минуту. Бывают случаи, что зверь приходит озорничать даже в поселок.

Я нахожусь в том месте, которое обозначено на карте как два малюсеньких черных прямоугольничка под названием " избы", но на самом деле изба всего одна. Второе строение – баня.

Там, вдали за бугром в направлении на север, всего в нескольких километрах, расположился поселочек Зама. Его обозначение на карте можно было обнаружить только при пристальном рассмотрении. Поселочек – типичный представитель кондового российского захолустья. Он настолько далек от цивилизации, что на уклад жизни его обитателей очень слабо влияет политическое устройство государства. Капитализм не обнаруживал здесь себя ни в коей мере, ровно как и социализм в застой. Московский супермаркет кажется здесь такой же экзотикой, как в Москве – медведи, разгуливающие по улицам поселка Зама. Сейчас в поселке живут всего несколько человек. Магазина нет, почты нет, ничего нет – каменный век.

Когда мне впервые рассказали о медведях, разгуливающих по поселку, я не очень-то и поверил, но потом поверил, когда услышал об этом неоднократно из разных источников. Чтобы рассеять неверие в подобные страсти, достаточно просто посмотреть на карту – кругом простираются необжитые просторы сибирской тайги. Отношение размеров поселка Зама к размерам безлюдных пространств вокруг можно смело считать за ноль.

Поселок скрыт от моих глаз неровностью земли, и я засомневался, есть ли он самом деле.

Изба, в которой расположился, имеет вполне приличный вид. Судя по всему, она посещалась, но крайне редко – человеческий дух выветрен напрочь. Изба вела скучное порожнее существование среди бескрайних сибирских просторов. Убранство жилища было примитивнейшим. В каждой из двух комнат стояло по кровати доисторического происхождения. Пружинные матрасы давно отжили свой век – вместо них были приспособлены неструганные доски. Из кухонной утвари имелся чайник, не знавший на своем веку чистки и кастрюля, которую вполне могли найти на раскопках древнего городища. Разглядеть живой кастрюльный металл невозможно.

Из инструментов – только топор-колун. Вид этого изобретения приводит мои чувства в состояние смятения. У меня всегда отнимается речь, когда смотрю на колун. Могу произнести только что-нибудь односложное. Слова умеренной длины не соответствуют колуну. Наверное, его придумали еще в каменном веке, когда говорить толком не умели. Колун несет на себе печать тупого существования его изобретателей. Глядя на него, хочется пить чай из ночного горшка и есть борщ совковой лопатой из ведра.

Выхожу наружу и вижу много воды – это Байкал. Видеть столько воды уже отвык за время плавания по Малому Морю. Именно здесь, на мысе Зама, заканчивается Малое Море.

Остров Ольхон для меня был своего рода спасательным кругом или запасным парашютом. Он находился все время справа по борту на расстоянии километров двадцати, и если бы унесло, то не дальше острова. Дальше такого не будет. Вместо этого будет необъятный водяной простор вплоть до восточного байкальского берега. Это очень далеко, настолько, что сознание воспринимает такое расстояние, как бесконечность. Байкал – море.

Залив Кодовый полностью защищен от штормов любого направления. На его берегах достаточно плоской земли для размещения большого человеческого поселения, но сейчас здесь ничего такого нет, кроме одной порожней избы, куда я заехал ночевать, и бани. А раньше, около двух тысяч лет назад, жизнь здесь била ключом. Археологи разрыли землю и обнаружили остатки от жизни целого народа. Боохолдоев должно быть здесь тьма.

После палатки к стационарному жилищу привыкнуть трудно. Деревьев, запиленных насмерть ради строительства стен, безмерно жаль. Мне неуютно в избе, в палатке чувствую себя гораздо лучше, но изобилие медведей в округе обязывает терпеть и мучиться среди убитых деревьев, составленных в избу. Неужели для жилья необходима такая огромная масса материи, или это просто старинный народный обычай?

Развел костер и сообразил себе нехитрую еду из гречневой каши со сгущенным молоком, подкрепился и уселся на земле пить чай с видом на Байкал.

Если вы пока еще неопытный одинокий странник, то поначалу не будете знать, чем занять себя, когда делать абсолютно нечего. Но не беда – это скоро пройдет, и необычные ощущения начнут завладевать вами. Природа, невозмущенная человеком, начинает очаровывать вас тот час же, стоит только немного успокоиться и посидеть просто так. Первозданная тишина зазвенит в ушах и захочется летать.

Странствие – это прелюдия к теме, которую никогда не сочинить из-за того, что самая главная тема невыразима и поэтому прекрасна. В эфемерности странствия собрана вся суть мира, его иллюзорность и тленность. Не противоречить этому в жизни – значит находиться в гармонии с миром. Природу странничества невозможно познать по частям, как это мы привыкли делать с природой вообще. По этой же причине нельзя точно определить этот уникальный способ существования, как невозможно дать определение любви.

Странничество подобно искусству живописи, которое через многообразие цветов и форм пытается выразить одну самую главную невыразимую истину. Никогда не создать самой главной и самой красивой картины, никогда не выучить самого главного правила, зная которое можно сотворить изобразительный шедевр. У всякого искусства одна главная тема – любовь, додуматься до которой окончательно невозможно, потому что это корень всему – великая первопричина мира. Уловив основную идею любви, мир перестанет существовать за ненадобностью. Поэтому искусство вечно. Странничество – тоже искусство, и как настоящее искусство должно быть на тему любви, и оно обязательно таковым будет, если душа ваша открыта и ум перестал выдумывать цели для пустых устремлений.

Научитесь странствовать, и жизнь ваша полностью и окончательно превратится в сплошное странствие. Иначе и быть не может. Вас обязательно понесет неведомо куда, потому что счастье там, и потому что никто еще не отказывался от счастья. Мы, люди, жадные до счастья.

Я сидел на берегу залива Кодовый и смотрел на мыс Арал, за которым дальше на север простирается незнакомая земля. Открывающаяся перспектива пространства впереди кружила голову и настраивала организм на новую, более высокую тональность.

Дни странствия – одно единое неразрывное целое: будущее кажется уже свершившимся, а прошлое, как будто еще и не начиналось. Все разбросанные во времени события считаются для моей души одним единственным прекрасным мигом, из которого происходит весь мир.

Стемнело быстро. Небо прыснуло звездами и задумалось о вечном.

Чтобы путешествовать, не обязательно переезжать с места на место. Достаточно просто наблюдать мир, который постоянно меняется, как виды в окне поездного вагона. Не успеваю отслеживать изменения в природе. Постоянно приходится привыкать к той же самой местности заново. Наступившая ночь поменяла все вокруг до неузнаваемости. Стихия неба начала преобладать. Кажется, что небо по ночам увеличивается в два раза.

Когда случается ходить под яркими звездами, то я невольно втягиваю шею оттого, что вынужден повернуться к ним затылком. В звездную ночь мне совестно идти спать: кажется, звезды могут обидеться за то, что они зря стараются светить.

Какая же все-таки силища скрыта в одиночном человеческом существовании! Как мощно жить одному! Я все пытался раньше понять это умом, но не смог, пока сам не попробовал. Каждый день, каждый миг со мной происходят чудеса. Просто невозможно всего передать, наверное потому, что я не писатель. Но очень сомневаюсь, что у писателя это хорошо получится – слишком уж все необычно, буквально все: и чувства, и мысли, и желания. Среди людей со мной такого почему-то не происходит. Наверное оттого, что природа человеческая исключительно отдельна по своей сути. Одиночество – очень важная вещь, которую современное человечество потеряло, а потом забыло.

Три главных понятия в поднебесной – страх, одиночество и свобода, должны раствориться в единстве, чтобы превратиться в любовь, завершив тем самым бесконечные мытарства человечества под названием жизнь. Нам наверное не дано полностью постигнуть это триединство до конца, оттого что конца этого нет или конец этот есть конец всему. Но меня определенно тянет жить в этом направлении, в направлении попытки нарисовать самый главный пейзаж с помощью своей линии жизни. Я осознаю тленность результата, который в принципе не может существовать и тем не менее неудержимо пру вперед к закономерному финалу, как горбуша на икромет. Опечалиться бы, но мне радостно.

Я очень любил Артура Шопенгауэра, когда переживал в себе эпоху словесного мудрствования. До него мне нравился Гегель, наверное, оттого, что в то время работал в море, и умственных упражнений явно не доставало. А для того, чтобы свернуть мозги набекрень, Гегель – в самый раз. Потом я жалел Шопенгауэра за то, что его в свое время не признали, а Гегеля – признали. На смену жалости пришла влюбленность. А теперь дышу на обоих ровно.

Я любил Шопенгауэра по очень простой причине – он думал примерно так, как мне хотелось. Это, видимо, было необходимо моему эгоизму. Отсюда рождалось ощущение удовлетворенного тщеславия, которое я сейчас определил, как любовь к писателю. Глубина его мыслей казалась бездонной. Не знаю больше никого из Европы, кто бы так глубоко осознал одиночество. Гегель про это ничего толкового не написал – слава при жизни помешала. Вот до чего додумался Шопенгауэр: "Всецело быть самим собой человек может лишь до тех пор, пока он один; кто, стало быть, не любит одиночества, тот не любит и свободы, ибо лишь в одиночестве бываем мы свободны… Далее, чем выше наше место в иерархии природы, тем более вы одиноки, притом по самому существу дела и неизбежно".

И еще: "Принуждение – неразлучный спутник всякого общества, и всякое общество требует жертв, которые оказываются тем тяжелее, чем ярче наша собственная индивидуальность. Поэтому человек избегает уединения, мирится с ним или любит его – в точном соответствии с ценой своей собственной личности… В обществе, коль скоро оно многочисленно, начинает царить пошлость… Общество… не допускает также, чтобы мы сами были тем, чего требует наша природа; оно, напротив, ради согласия с другими принуждает нас сжиматься или даже уродовать самих себя".

И наконец: " Подобно тому как любовь к жизни в основе своей есть лишь страх перед смертью, точно так же и общительность людей, в сущности, не есть что либо непосредственное, то есть она основана не на любви к обществу, а на страхе перед одиночеством…"

В последней цитате перевод я думаю сделан не совсем точно и под "любовью к жизни" скорей всего надо иметь в виду " волю к жизни".

Страх сгоняет нас в кучу, страх делает из нас стадо баранов, страх заставляет жить по правилам, страх отнимает у нас свободу, страх заставляет ненавидеть, страх заставляет убивать, со страхом мы живем, со страхом умираем.

Благословен тот миг, когда в меня впервые вселился страх. Благословенны те мгновения, когда я боялся. Это величайший небесный дар, спущенный мне для осознания своей внутренней сущности. Заяабари. Не окунувшись в страх с головой, невозможно осознать свое предназначение, невозможно прикоснуться к прелестям всего иллюзорного. Не знав неволи – не обрести свободы. Подаренная свобода не существует. В этом случае она атрофируется в безмерную скуку.

Невозможно избежать страха во время жизни. Преступно геройство, преступна отвага, преступно все, что наряжает страх, как новогоднюю елку, маскируя его под общественно пристойные явления.

Великое благо – бесстрашие. Оно противоположно геройству. Бесстрашие не есть результат волевого усилия, а совсем наоборот. Страх существует за счет воли, ею же и порождается, и оба вместе они должны исчезнуть, превратившись в прекрасный миг любви, чтобы потом возродиться заново.

Я отправился в странствие не для того, чтобы философствовать. Для этого вполне достаточно квартиры. Слова о дальних странах, прелестях путешествий и прочее можно насочинять, не сходя с места и не испытав мир на себе, как это сделал Жуль Верн. Именно поэтому его произведения хорошо читать под теплым одеялом с полным ощущением безопасности. Эти сказочки далеки от правды, и невозможно таким способом ни о чем рассказать, потому что ничего не было. Жизнь – не выдумка, какой бы чудесной эта выдумка не казалась.

Я отправляюсь в странствия рисовать сказочные картинки про любовь, которые тут же исчезают, не успев дожить до того момента, пока краски высохнут. Вместо картинок остается радость, которую можно подарить кому попало.

Когда я только решился странствовать, то был глупцом и, как все глупцы, пытался докопаться до истины. Я хотел узнать природу страха, свободы и всего того, что вокруг происходит.

До истины невозможно докопаться, потому что никакая она не тайна за семью замками, спрятанная за морями и дремучими лесами. Весь этот хлам в виде истин, путей к прозрению, ступеней развития и прочее, все это – производные нашей воли, эгоизма и страха. Путь выдуман из страха перед обретением конечного результата, которого в природе нет.

Я, наверное, рассказал слишком много, но на самом деле мыслей у меня тогда было еще больше. Черт с ними, в таком количестве они утомляют. Хватит, завтра у меня будет трудный день и я иду спать.

Байкальские сны не изобилуют чудесами, как это бывает на Алтае, например. Там сны – так сны, они начинают сниться, стоит только закрыть глаза. Каких только прелестей я там не насмотрелся, когда путешествовал вместе с моими друзьями Иваном Ландгровым и Сергеем Головиным. На Байкале вместо снов – видения.

Происходит это так: во время сна вдруг понимаю, что уже напополам не сплю. Глаза при этом не открываю в основном от лени, но знаю точно, что в любой момент могу моргнуть и увидеть реальность. Если удается какое-то время находиться в таком состоянии, ко мне придет байкальский сон.

Я уже приготовился увидеть чудеса, как вдруг почувствовал изменения во внешнем мире. Стало не до мультиков, и я открыл глаза.

Передо мной стоял человек с ружьем. Несмотря на то, что в кромешной тьме, освещенной только звездами через маленькое окошечко, никаких мелких деталей видно не было, я точно определил, что передо мной вооруженный человек. Ружья не мог не заметить, потому что оконечность ствола, именуемая в народе дулом, смотрела на меня в упор и целило в нос. Сияние звезд, отражаясь от вороненой стали оружия и рассеиваясь в помещении, создавало нездоровую атмосферу.

Положение мое явно не имело никаких преимуществ перед пришельцем. Я лежал по стойке смирно, запакованный в спальник, из которого торчала только голова.

Сразу вспомнились наставления бывалых таежников, которые не рекомендовали встречаться с людьми в тайге и начинал догадываться, почему.

Подобные сцены можно увидеть в вестерновских фильмах, но никогда бы не подумал, что сам стану участником вооруженного нападения. Я глядел на дуло и ждал, что будет дальше.

– Ты кто? – спросил человек с ружьем.

– Я – Андрей. А ты кто? – стараюсь поддерживать беседу в непринужденном тоне.

– Я – тоже Андрей. Чего это ты тут делаешь?

– В спальнике лежу и сны подстерегаю. А вот ты что здесь делаешь?

Вечер вопросов и ответов мне явно был не по душе.

– Я лесник, – ответил человек.

– Отвернул бы ты, братец, дуло, – сказал я.

Мой новый знакомый не торопясь отвел ружье, переломил его и извлек из стволов два патрона.

– Ни фига себе! У вас что здесь, война?

Андрей не ответил и по его виду я понял, что вижу человека, который живет постоянно примерно в таком стиле. Сейчас бы с этой самой избой и тем же составом оказаться на диком американском западе в семнадцатом веке. Мы бы оба очень мягко вписались в тамошнюю атмосферу. Индейцы, топор войны, скальпы – все это показалось очень даже реальным.

Было около часа ночи. Разожгли печку, вскипятили чай и затеяли ночную беседу. Андрей, высокий и статный бурят, крепкого телосложения, лет тридцати на вид, сначала показался угрюмым и не очень разговорчивым. После кружки чая его прорвало на разговор о жизни, и он выдал все про себя.

Живет он в этой глуши от роду, не выезжая почти никуда. Самая дальняя его экспедиция была на остров Ольхон, и то много лет назад. Тогда он подрядился в бригаду промышлять рыбу и сдавать ее государству, решив таким образом поправить свое материальное положение. О жизни на острове он рассказывал так, как будто его занесло к черту на рога, на Чукотку, например, или в Москву. Андрей подробно рассказал, как трудился и заработал, по его понятиям, кучу денег, которые израсходовал на сущую безделицу: купил себе золотую печатку и еще что-то в этом роде. В купленных вещах явно не было никакого толку ни уму, ни сердцу, и я не мог понять зачем было уродоваться в тяжком труде рыбака. По-моему, он и сам толком понять этого не может.

Живет Андрей в Онгуренах, но также имеет дом и в Заме. Нужды особой во втором доме у него нет. Купил его за смешную цену и так, на всякий случай – пусть, дескать будет. Изба, в которой я расположился, тоже принадлежит ему. Квартирной проблемы в здешних местах похоже не существует. Поселки практически пустые, народ сбежал в капитализм искать лучшую жизнь и дома стоят порожняком на радость боохолдоям.

К четырем часам утра Андрей уморил меня баснями до состояния, когда ничего невозможно запомнить, и я решил лечь спать, надеясь все-таки немного отдохнуть перед дорогой.

Наутро Андрей исчез так же незаметно, как появился. Его место моментально заполнилось тишиной Байкальской глуши.

Бросается в глаза местная манера разжигать костры непропорциональных размеров. Ночью мы выпили по кружке чая. Для этого пришлось израсходовать две охапки первоклассных дров. Рядом с избой, прижатые к остаткам забора, лежали в штабеле наколотые дрова. Каждая дровиняка – огромная и под стать человеку размером с лошадь. Энергии огня, запечатанной в одной такой полешке, вполне хватило, чтобы вскипятить ведро воды. Но, похоже, местный народ не морочит себе голову подобными расчетами. Андрей забросал печку дровами до упора. Лиственничные дрова сильно жарко горят, и мне показалось, что печь должна вот-вот рвануть от напряжения огня. Из дымовой трубы высунулось пламя на высоту один метр. Посторонний наблюдатель ни за что не угадал бы сколько нам надо кружек кипятка.

Посмотрел на бескрайний таежный простор, поделил его на количество дров в печи и получил страшную астрономическую цифру, которая говорила о том, что в природе от нашего непропорционального огня ничего не изменилось.

Вспомнилась давнишняя поездка в Югославию и то, как впервые увидел в продаже дрова для камина, упакованные в целлофан с этикеткой. Стоила одна дровиняка сумасшедших денег – что-то около американского доллара. В какую дурную сумму обошелся наш ночной чай страшно подумать.

Позавтракав, пошел к морю ждать погоды. Сначала ветер не мог решить, что ему сегодня делать: дуть или не дуть. Потом, все-таки решив дуть, он никак не мог выбрать нужное направление и стал метаться по морю в разные стороны по переменке. Наконец, сосредоточившись, задул со скоростью 10 м/с с той стороны, куда мне надо было плыть. Но я все равно решил отправиться в путь.

Места, на которых приходится жить, странствуя по свету, разнятся своей способностью терпеть нас. Обычно земля не любит, чтобы на ней долго задерживались, за очень редким исключением – природой определенного места, где мы сумеем счастливо просуществовать до конца дней своих, или там, где прошло детство. Остальные места неприветливы, и если вы на них поселяетесь, то живете насильно и печально.

В современном мире человек живет в основном там, где ему выгодней, не считаясь с мнением Земли. Страдание Планеты от такого безразличного отношения безмерно. Нам тоже от этого не лучше. В мире воцаряется страшный беспорядок. Мы пребываем в заблудившемся состоянии, а Планета в растерянности. Поэтому многие часто видят во сне изображения своих правильных мест. Сны не стараются говорить загадками, они делают все возможное, чтобы вывести нас на чистую воду. Они очень ясные, эти сны, в них не указаны только географические координаты. Но в этом-то и прелесть, потому что мы становимся обладателями сказочной загадки с чудесной разгадкой.