Текст книги "Прелести"

Автор книги: Андрей Школин

– В истории личность, умеющая отфильтровывать правильное от неправильного, является положительной или отрицательной?

– Личность в истории… – Игорь посмотрел внимательно, проверяя, насколько я серьёзен. – Личность в истории не может быть положительной или отрицательной. Сильная личность, влияющая на ход исторических процессов, всегда отмечена положительным знаком. В любом случае, при любом исходе.

Ага, Раскольников, когда шёл бабушку топором тюкать, тоже о личности в истории рассуждал.

– Ну, а если последствия деятельности этой личности разрушительные, как тогда?

– Однозначно, положительно.

– Можно примеры?

– Сколько угодно. Тамерлан, Александр Великий, Наполеон, Сталин, Гитлер, если на то пошло. Нужны ещё примеры? Любые катаклизмы, вызванные этими великими людьми, давали новый толчок развитию попавшей в цейтнот цивилизации.

– А как же остальные люди? Ведь во время «прорыва цивилизации» кровушка лилась.

– Опять ты про кровь. Кровь лилась и будет литься, в независимости от глобальных перемен. Сосед убивает соседа в связи с тем, что перебрал спиртного и заподозрил жену в измене, а не потому, что ему не нравится, как последний относится к государственным реформам.

– Случается, что и за реформы тоже.

– Причина не в этом. Не будет реформ, катаклизмов, войн, вождей – убивать будут просто так, повод найдётся. Ты сколько лет собираешься прожить?

Я вспомнил «остроты» Федяева и неопределённо пожал плечами.

– Ну, скажем, лет семьдесят, – подошёл ближе к столу Измайлов. – Неважно, плюс-минус десять, двадцать лет. В жизни человечества, как вида, как носителя определённой информации – это миг. И этот миг становится ощутимым, лишь, когда человек осознаёт себя не особью с расплывчатыми устремлениями, а личностью, ответственной за развитие всей цивилизации. Творец, который следит за нами внимательно, сам не гнушается пролить кровушку, если считает это действенной мерой воспитания, хирургическим вмешательством в больной организм. Вспомним, хотя бы, всемирный потоп. Какие уж там Ленин с Гитлером… Действия и того, и другого – это попытки практическим путём определить правильность ходов и возможность ошибок в достижении какого-то прогресса. Что, разве их смелые шаги не принесли пользу всей цивилизации? Какой прок от того, что Россия осталась бы буксующей монархией, Германия не развязала бы войну и пухла от выпитого пива? Человечество теперь знает, что такое коммунизм, что такое нацизм. Знает на практике. Это ли не достижения? Любые катаклизмы, в конечном итоге, идут во благо, независимо от того, какие выводы делаются впоследствии. В подсознании планеты накапливается информация, приобретается опыт, и это даёт толчок для нового шага вперёд.

– А если во время очередного «получения информации» исчезнет всё население Земли?

– Население может исчезнуть и от столкновения с кометой, и тогда неважно будет, спокойно и размеренно ли мы жили и не обижали ли своих соседей. А вот если вовремя выйти на новый этап развития, то катастрофу предотвратить будет вполне по силам.

– Но ведь, говоря твоими словами, катастрофа – это такой же катаклизм во благо цивилизации. Зачем тогда предотвращать столкновение?

– Ты маленько недопонял, – Измайлов вновь отошёл от стола и прошёлся по кабинету. – Любое неординарное действие рождает противодействие, и это тоже одно из условий развития цивилизации. Вспомни, как весь мир боролся с Гитлером, как противился распространению коммунизма. Это другой закон. Если люди достигнут определённой ступени развития, они непременно станут вести борьбу за выживание, бороться с этой самой кометой. Это ли не стимул для дальнейшего прогресса.

– Значит, всё-таки, именно противодействие – есть главный двигатель истории?

– Пусть будет так. И что? Я ведь всё равно прав?

– Ну а если, несмотря на все старания, люди всё-таки не смогут спасти Землю и, следовательно, себя?

– Тогда – закономерный конец. Получается, человечество не успело достигнуть уровня, необходимого для самозащиты, – собеседник на секунду взглянул мне в глаза. – Возможно, так бесславно заканчивала своё существование уже не одна цивилизация, – он опять оживился и зашагал по периметру помещения. – Резюме: чем большее число раз мир встряхнётся переменами, тем меньше у человечества шансов кануть в забвение. Согласен?

Я налил ещё стакан минералки, и не столько пил, сколько, пользуясь короткой передышкой, старался переварить информацию. Ну, предположим, ты добьёшься своей цели. Станешь личностью, с которой все будут считаться. Убедишь народ поддержать тебя. Если не согласятся, заставишь. В конце концов, заваришь кашу, которую будет расхлёбывать не одно поколение, при современном опыте развития идеологии и науки это вполне возможно. И что? Ты обрекаешь себя на неприятие и вражду всего мира. То есть, ты своими действиями сознательно вызываешь противодействие, пусть даже нужное для прогресса, становясь его – противодействия, жертвой. Герой, ополчивший против себя мир, ради спасения этого мира? Тебе это ничего не напоминает? Человеческая жизнь – всего лишь миг? Согласен. Это, как в песне поётся: «Есть только миг, между прошлым и будущим…» И в этот миг ты не почувствуешь пользы от грядущих перемен. Ты почувствуешь эйфорию от вседозволенности власти и грязь обиды тайных плевков в твою сторону, в борьбе с которыми и потратишь остаток дней, пока тебя не убьют подосланные убийцы, или ты сам не сведёшь счёты с жизнью. Хотя, возможно, умрёшь своей неспокойной смертью. Будущее вспомнит тебя упоминанием в летописи и, может быть, это будет будущее, которое создал ты при помощи своих катаклизмов и своего самосожжения в настоящем. Так стоит ли игра свеч? Или ты подобен тем революционерам, что умирали с верой в светлое будущее, а их деяниями в настоящем пользовались различные «Ленины»? История запомнит тебя не как Ленина, со всеми его отрицательными и положительными качествами, а как простого бомбометателя-террориста, верящего в конечные идеалы добра и справедливости. Будущее и настоящее связаны воедино только в глазах вечности. Нам же – простым смертным, довольствующимся подножным кормом сиюминутных событий, остаётся лишь одна лазейка для братания с этой самой вечностью – слабая попытка веры в бессмертие наших душ.

Вслух я, разумеется, ничего не произнёс. Измайлов прекратил хождение по кабинету и теперь просто стоял возле окна, крутил цепочку.

– Кажется, ко мне подъехали, – он посмотрел вниз с высоты второго этажа на улицу. – Извини, работа.

– Понимаю… – допил минеральную воду и поднялся с кресла.

– Звони, ближе к праздникам. Придумаем что-нибудь с твоей музыкой.

– Хорошо, позвоню.

– И… Погоди, тебя ведь Андреем зовут? – Измайлов вновь прекратил крутить цепочкой. – Помнишь, ты в прошлый раз, у Федяева в офисе, фразу интересную произнёс? Про тишину, что-то там…

– Да я не помню уже… До свидания.

Навстречу мне поднимался полковник в сопровождении офицеров рангом пониже. Я вышел на улицу, где страдало от неопределённости двадцать четвёртое апреля 1992 года. Года чёрной обезьяны по восточному календарю. На том самом дереве, которое заинтересовало Измайлова, сидели те же самые птички. «В дом заехали грачи, с добрым утром, москвичи…» Впрочем, это были скворцы. Подошёл к телефону-автомату, висевшему на этом же здании, и снял трубку.

– Извините, вы бы не могли соединить меня с Игорем Сергеевичем? Занят? – положил трубку, а затем набрал другой номер.

– Алло, кто это? – послышалось из другого мира.

Трубка легла на место, и я определился. Затем ещё раз бросил взгляд на дерево, скворцов не было.

Глава 8

Я болен тем, что подневолен.

Я болен тем, что не счастлив.

Возьми меня в свои ладони

И отнеси под сень олив.

Я лишь звено в твоей цепочке.

Я только вздох в твоей груди.

Оставь меня во влажной почве,

Но далеко не уходи…

А. Абрамович

– Привет, ты одна?

– Ну… Уже одна, – Лолита стояла на пороге в домашнем халате и удивлённо моргала большими чёрными глазами. – Я думала, ты…

– Я тоже так думал. Что, так и будем в дверях общаться?

– Зачем же? – она уплыла в глубь коридора, и я последовал её примеру, захлопнув за собой дверь.

– Это ты звонил полчаса назад? – мы вошли в комнату, где я, по привычке, бросил куртку на первое попавшееся кресло, а Лола подняла её и отнесла назад в коридор, на вешалку.

– Вроде, я.

– Я почему-то сразу это поняла.

– Ну, ты ведь девочка догадливая, – упал на незаправленную постель, свесив вниз только ноги. – Маргарита привет передала. Был очень удивлён.

– Отчего же? – Лолита продолжала стоять, прислонясь спиной к стене. – Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, – она помолчала секунду, – мой хороший.

– Хороший… – повторил за ней следом. – Не обиделась в прошлый раз? Только честно?

– Да нет, не обиделась. Скорее… Скорее, напугалась. Ты ненормальный, Андрюша.

– Чокнутый, имеешь в виду?

– Да если бы чокнутый, ещё куда ни шло, а то… Какое бы слово подобрать? Ну, в общем, ты сам знаешь.

– Зачем же тогда привет передавала?

– Затем, что… – она подошла и присела на постель рядом со мной. – Потому что, мне… – Лола произносила слова медленно, растягивая их. – Мне нравятся ненормальные мужчины.

И взгляд насквозь. И сквозняк от этого взгляда гасит любые другие эмоции, оставляя главное. Еврейские глаза – печаль и вызов в одном озере. Зрачки расширяются, предоставляя выход страсти, и в похоти видится благо. Моя рука сжимает в комок чёрных перьев жёсткие волосы, и я, притягивая к себе свою жертву, сам становлюсь жертвой взаимного нетерпения.

– Не бывает ненормальных людей. Всё это слишком, слишком, слишком условно…

Она давит рукой на живот и осторожно, по-кошачьи, подкрадывается к губам. Губы сохнут от предчувствия слабости. Язык выполняет функции «скорой помощи». Внезапно Лолита замирает:

– Я хочу не только этого…

В моих глазах вопрос, хотя в её сразу два ответа. Только рассудок отказывается верить в повторяемость паузы.

– Понимаешь, я хочу, как в прошлый раз.

И восприятие преемственности раздваивается.

– Что ты хочешь, Лола?

– Я хочу, как в прошлый раз, – она спокойна в своей настойчивости и настойчива в кажущемся спокойствии.

«Как в прошлый раз» – проносится мимо горячим ветром и разбивает стёкла перекрытого ставнями окна. «Как в прошлый раз» – красные осколки подобны солоноватым на вкус каплям. Пол в красную крапинку, потолка нет, только ветер, по-прежнему горячий и живой. Я откидываю голову, гляжу в растворившийся потолок и начинаю смеяться. Глухо и неестественно.

– Хочешь?

Она не отвечает. Всё та же кошачья вкрадчивость во взгляде – я улавливаю её боковым зрением. Это не голод – это азарт. Новая игра всегда увлекает. Азарт ещё не деформировался в привычку.

Лолита кивает головой. Лолита протягивает руку и берёт с журнального столика пачку с лезвиями. Лолита достаёт одно и передаёт мне. Я гляжу на неё долго, долго. Время, как величина, прекращает существование. Сквозь прорезь бритвы виден тусклый солнечный свет. Лолита раздевает меня. Я лежу совсем голый на её постели и разглядываю мир сквозь отверстие в лезвии.

На руке шрам от прошлого пореза. Стараясь не задеть вены, делаю новый надрез и вижу, как в освободившийся проход на волю устремляется алая капля.

У Лолы учащается пульс. У Лолы раздуваются ноздри, но взгляд по-прежнему осмысленный, устремлённый в погоню за близким наслаждением.

Девушка садится сверху и, ощутив внутри себя мою плоть, медленно, ритмично раскачиваясь, приближает трепещущий змеиный язычок к ранке на руке. Капля сползает на пахнущую концом дня простынь, но остальная влага смешивается со слюной и исчезает во рту.

ТОМЛЕНИЕ…

Я делаю ещё один надрез, и Лолита тут же подхватывает новые шарики горячей крови. Движения ускоряются. Её зрачки расширяются до полного неприятия действительности. До полного приятия недействительности. Игра в кошки-мышки, где мышь научилась ходить по небу. Самозабвенное вышагивание по закату. Ожидание падения со стороны наблюдающего, привыкшего побеждать, противника.

Закат пытается стать алым, но не успевает этого сделать. Мышь ликует.

ПОГОНЯ…

Движения ещё ускоряются. Ритмичность бега в замкнутом круге. Вокруг рта красный сок выжатой рябины. Ло-ли-та… Девочка загоняет себя в безысходность с упоением скаковой лошади. Вокруг рта белая пена. Загнанных лошадей?..

ИСТОМА…

Я холодными глазами наблюдаю бег и тем самым уподобляюсь крупье, которому важен лишь результат. Игра воображения Лолиты выключила из игры разум. В сближении парадоксов отсутствует логика. Я почти не чувствую Лолиту, она уже не чувствует меня.

ЭКСТАЗ…

Движения набирают максимально возможный темп и, вместе с криком, воем, рёвом, воплем, стоном:

СТОП!..

Я отдёргиваю руку, её зубы почти вонзились в моё тело. Девушка падает мне на грудь, продолжая облизывать губы. Сказка в шутке природы. Новые капли падают на, ставшую такой жаркой, простынь.

ЛО-ЛИ-ТА…

Человек познаёт себя в отступлении от правил установленных предрассудками. Я глажу растрёпанные волосы и размазываю кровь по её лицу. «Пей, моя девочка, пей, моя милая, – это плохое вино…» Старая песня с новым тарифом. Блеф природы…

Я аккуратно приподнимаю Лолу и укладываю рядом. Встаю. Иду в ванную комнату и вновь долго, долго стою под душем. Долго, долго, долго, долго…

ПИ…Ц!!!

Иные слова отсутствуют. Иные слова залиты водой.

Я выхожу. Лолита ещё не встала. Лолита в прежнем положении.

Я одеваюсь. Не торопясь. Медленно. Ранки на руке больше не кровоточат. Они выполнили свою работу. Шрамы, шрамы…

Я подхожу к окну. День ещё не сложил своих полномочий. Мышь ещё не топчет закат. Мы поторопили время. Но время – старушка покладистая, простит. Лолита в прежнем положении.

Я забираюсь под шкуру верхней одежды и гляжу в зеркало на своё отражение:

– Ты кто?

– А ты кто?

Открываю дверь и выхожу, оставив время на растерзание памяти. Аккуратно щёлкаю дверным замком и спускаюсь вниз. Ло-ли-та… До встречи, моя кокетливая гурманка.

* * *

По выходу из подъезда я наткнулся на выбирающегося из машины, блаженного в своём вечном «оболдуйстве» и даже, как будто, трезвого Вадика.

– Никак от Лолы?

– Никак от неё, – поздоровался с другом. – А ты никак к ней?

– Ага, – заулыбался Вадим. – Никак. Чего это мы «разникакались»? Ещё раз не хочешь зайти?

– Нет, – я облокотился о дверь его машины и задумчиво покосился на дом. – Выпил бы сейчас с удовольствием.

– Какие проблемы? Пойдём к Лолке и выпьем.

– К Лолите сейчас идти, пожалуй, не стоит. Поехали куда-нибудь подальше.

– Да куда ехать-то? Давай здесь тормознёмся. Я и так через весь город пёрся. Что ты, в самом деле?

– Я тебя лучше с молодой мамой познакомлю. Хочешь? – и легонько подтолкнул друга к машине. – Ты ведь любишь молодых мам?

– Ну ты… – Вадик нехотя пожал плечами. – Ладно, показывай дорогу.

В машине играла музыка. Пел, «разумеется», Андрей Школин. В то время как страна упорно не хотела замечать «сибирское дарование», мои друзья компенсировали этот пробел в музыкальной культуре тем, что «назло врагу» с остервенением прокручивали неизвестную широким массам кассету.

– Потише сделай.

– Так это же ты поёшь.

– Поэтому и сделай потише. Пожалуйста.

– Как хочешь. Могу вообще выключить.

Некоторое время гнали наперегонки с тишиной, пока Вадим не спросил, «как бы невзначай»:

– С Измайловым-то вопрос урегулировал?

– Какой вопрос?

– Чего дураком прикидываешься, как будто не знаешь, о чём я спрашиваю? Зачем он тебя искал? Я думал, что ты уедешь из Москвы после этого…

– После чего, этого?

– После того, как… Вадик резко крутанул баранку, объезжая торопливого пешехода. – Как я под стволом у этих ублюдков из-за тебя торчал. Мало, что ли? Сидишь тут прикидываешься: «Чего, да как»?

– Видел я Измайлова сегодня.

– И что?

– Обещал моим творчеством заняться.

– А зачем его хлопцы тебя так рьяно разыскивали?

– Тебе как ответить – по правде или по совести?

– По существу, – водитель посмотрел хмуро. – Про какое такое творчество ты говоришь?

– Да вот про это, – щёлкнул пальцем по магнитофону. – Песни и пляски.

– А при чём здесь Измайлов?

В ответ я лишь плечами пожал. Не было ответа. Ответ отсутствовал. Зато мой друг опять нашёл вопрос:

– Платить-то он тебе за это творчество обещал?

– Так ведь я ещё не согласился.

– Тогда вообще ничего не понимаю.

Опять некоторое время ехали молча.

– Андрюха, ты хоть со всего этого навариваешь что-нибудь? Я всё пытаюсь понять – чего ты за Измайлова уцепился? – Вадим в очередной раз нарушил правила дорожного движения. – Он ведь птица непростая, на деньги его просто так не разведёшь. Если пристроиться к нему решил, тогда более-менее ясно. Если же, что другое?.. – украинец пошевелил скулами. – Я, после «общения» с его ребятами, вечером к Стёпе заехал и всё рассказал.

– И что, Стёпа?

– А что, Стёпа? Советы кое-какие дал, как вести себя, если что… Только это между нами, конечно… Измайлов ведь чем, к примеру, от Стёпы отличается? Стёпа «крышу» многим коммерсантам обеспечивает. Те, в знак благодарности, как положено, платят. Порядок такой, сам знаешь. Согласен, бандит он. Ну так, тем более, сам Бог велел этим заниматься. Нормальная работа. Не совсем, конечно, нормальная, но у нас страна такая ненормальная, ничего не поделаешь. Вот… Такие, как я, скажем, выполняем свои функции – «общаемся с клиентами». Рискуем? Да. Всё-таки криминал, никуда не денешься. Хлопец измайловский тогда в машине на эту тему прошёлся слегка, мол «мы – шушера уголовная, криминалом занимаемся».

– Измайлов примерно то же самое говорит.

– Ну вот, видишь? Только сам он ничем не лучше. Вывеска, правда, красивыми буквами писана, и фасад в розовый цвет выкрашен, но смысл один – у кого рот шире, тот кусок побольше и откусит. С ментами и ГеБешниками этот кусок и делят. Не только в Москве – везде так. Так что, между Стёпой и Измайловым большой разницы нет. Только у братвы всё честнее. Они, по крайней мере, разговорами о «борьбе с преступностью» не прикрываются, – Вадим посигналил и покатил по встречной полосе, обгоняя стоявшие в очереди у светофора автомобили. – Такие, как Измайлов, видимо, в конечном итоге, и победят. У них, в принципе, никаких принципов нет совсем, прут по бездорожью, давя прохожих. Всё объединили и смешали – деньги, политику, мораль и всё остальное. И идеологию под себя, как обычно, подделают, а несогласных по стенке размажут. Так что, Андрюха, правильно делаешь, что с Измайловым «мосты дружбы» наводишь. Так сказать, вовремя уловил направление ветра. Если конечно не врёшь… – и он вновь покосился в мою сторону. – Чего молчишь?

– Думаю, – я включил магнитофон и наполнил салон мною. – Нравится?

– Ты же только что возмущался, кричал: «Выключи»!

– Так тебе нравится или нет?

– Не знаю, – Вадик неопределённо поморщился. – Нравится, наверное…

– А что нравится-то?

– Чего пристал? Не хочешь слушать – выключи.

– Гха… Выключи… – я потянулся и громко хрустнул суставами. – Мне-то, как раз, очень нравится. Это я вид делаю, что сам себя слушать не люблю. А на самом деле ох, как люблю. В Красноярске, когда мимо ларьков проезжаю, где мои записи крутят, испытываю нечто такое… – подбирая слово, покрутил рукой в воздухе. – Приятно, в общем… Особенно, когда незнакомые люди узнают, кто автор… Мы как-то за городом, на Енисее компанией отдыхали, недалеко от совхоза Удачный, ну и местные подкатили, мол, у вас гитара, спойте, если кто знает, песни паренька из Северо-Западного. Ты бы видел их лица после того, как они узнали, что я и есть тот «паренёк из Северо-Западного». Свинью притащили целиком, не говоря уж про водку. «Мы твои песни наизусть знаем», – так и сказали. Вот оно тщеславие родное. И никуда от него не деться. Ни-ку-да. Хочешь, не хочешь, но либо живи, как мышь тихо и незаметно, либо ревностно прислушивайся к реакции окружающих на результаты твоей деятельности.

– Ну и нормально.

– Нормально, – согласно качнул головой. – А как ты относишься к дискуссии о роли личности в истории?

– А если попроще?

– Ну, я, в смысле о том, что… Можно ли гениальному или просто талантливому человеку простить то, что не простилось бы обычному обывателю? Например, нарушение закона. Не уголовного кодекса, а глобального закона человеческого сосуществования. Моральных принципов. Нравственных… Всех традиционных понятий, вместе взятых.

Вадим некоторое время рулил молча. Думал.

– Смотря что он отчебучит.

– Скажем, не стихи он сочинить захочет и реакцию на своё произведение увидеть, а уничтожить один народ-нацию, на его место другой переселить и также понаблюдать за реакцией общества на это «произведение искусств»?

– Смотря какой народ. (!)

– Ненужный народ, вполне подходящий для этих целей.

– Ну… Если ненужный, то, наверное, можно. Хотя… Я вот, знаешь, о чём часто думаю? Как так получается, что на месте, где раньше одна нация жила, теперь другая своё государство основало? Например, Турция на месте Византийской империи. Был Константинополь, стал Стамбул. Жили православные, теперь одни «чурки». И ничего, нормально. Всё, как будто, так и должно быть. Мир не перевернулся. Если бы нашёлся человек, который всем этим «зверям» головы открутил бы и Цареград назад вернул, то, я думаю, плохо от этого никому бы не было. Или взять Крым. Сначала он был татарским, потом русским, сейчас украинский. Людей-то всё равно не спрашивают: «Хотят, не хотят»? Если Россия туда танки введёт, то через двадцать лет все забудут, что когда-то в Крыму жёвто-блакитный флаг развевался. Хотя я сам хохол и не хочу, чтоб так было, – Вадим усмехнулся краем губ. – А чего это ты на эту тему заговорил?

– Измайлов примерно как ты рассуждает, мы с ним сегодня дискутировали.

– Вон оно что…

– Да… – я снова выключил музыку. – Но это всё как бы в благих целях восстановления исторической справедливости. А если из тщеславия? Просто посмотреть, что получится? Вот мне, например, нравится, когда кто-то хвалит мои стихи. А другой стихи писать не умеет, или ему подобное творчество кажется недостаточно масштабным. Он решил географию поменять. Убил миллиона два народу, переделал границы и сидит, тащится от содеянного, ждёт, когда его имя золотыми буквами в историю впишут. Понастроил «Александрий» имени Себя любимого по всему миру, и ездит между своими столицами, а народ тюбетейки в воздух подбрасывает, приветствуя гения. Как насчёт этого?

– Я думаю, что если ради эксперимента, то такие эксперименты на хрен не нужны. А если для того, что бы страну расширить, да богатств добавить, то почему нет?

– А два миллиона жизней?

– Какие два миллиона?

– Как какие? Тех, кто не согласится на передел?

– Да, действительно… – украинец оторвал правую руку от руля и почесал голову. – Два миллиона многовато.

– А миллион?

– Миллион тоже много…

– А сто тысяч?

– Сто тысяч?.. – он задумался.

– А тысяча?

– Ну, тысяча нормально. Для такого масштаба нормально. В Москве вон, во время переделов десятками гибнут и ничего… Стёпа, когда «освободился», его никто в долю брать не хотел, так такое творилось… Для войны тысяча – нормально.

– А какая разница между миллионом и тысячей?

– Ты чего, издеваешься, что ли?

– Да почему издеваюсь? Интересуюсь. Почему миллион убитых это много, а тысяча – нормально?

– Хорошо, тысяча тоже много.

– А один человек?

– Пошёл ты… Если бы один человек в расчёт принимался, то эта планета никак не Землёй бы называлась.

– А если это какой-нибудь царь или великий учёный, или выдающийся писатель?

– Тогда не знаю.

– В общем, гения жалко, а простого смертного нет?

– Получается так. Хотя, простого смертного тоже жалко.

– Гения – жалко. Простого смертного – жалко. Но если простого смертного во время исторического процесса убьют – ничего страшного, а вот если гения… Короче, Измайлов, в отличие от тебя, считает, что если нужно чего-то добиться, то особой разницы нет – одного человека или один миллион человек замочить придётся. Цель оправдывает средства.

– Вот мразь какая.

– Кто?

– Измайлов.

– Почему?

– Как почему? Нихрена себе, почему… Миллион человек уничтожить за ¬нехер делать. Фашист, бля… Я же тебе говорил, что у них ничего святого нет. Пройдутся парадным строем по Красной площади, котёнок случайно под ноги попадётся – каждый наступит. Первый раздавит, а остальные по свежему трупу, в ногу, по мозгам, по крови, только лишь бы строй не нарушить. Ни хрена себе, миллион человек…

Я представил себе площадь, по которой марширует ровная колонна. Рыжий котёнок неожиданно выбегает на середину и попадает под ноги. Колонна проходит, то, что раньше было котёнком остаётся краснеть на брусчатке…

– А сто человек – херня?

– Чего докопался? Кто о ста человеках вспомнит? Для войны это мизер.

– Так о котёнке ты зачем тогда вспомнил? Он вообще один. Даже ведь не человек.

– Это я так, образно, – Вадим опять посигналил, разгоняя очумевших от весны пешеходов. – Куда сейчас поворачивать?

– Налево, – я указал пальцем в направлении стандартных многоэтажек. – Значит, Личность вправе устроить любую авантюру, если в финале число жертв окажется близким к предельно допустимому? (Вот же выражение – «предельно допустимое число жертв»). Так?

– Ну, так. Только не грузи, голова болит.

– Не буду. Приехали уже. Я потому спрашиваю, что у меня в голове тоже что-то непонятное творится. С утра, как с Измайловым пообщался. А что сейчас ждёт, даже представить не могу.

– Ты же говорил, что здесь молодая мама проживает. Зачем приехали-то?

– Проверить кое-что хочу. Сам толком не знаю, что? – открыл дверцу. – А молодая мама, правда, здесь живёт.

Молодая мама открыла дверь и с порога сообщила:

– Представляешь?! Ирина сегодня… Впрочем, сейчас всё сам увидишь, – как будто только меня и ждала.

После такого вступления мне абсолютно расхотелось проходить вовнутрь, но очарованный Вадик уже подталкивал в спину. Прошли. Представились. Поздоровались с ребёнком.

Марина присела рядом с девочкой напротив нас и продолжила:

– Она сегодня ночью спала неспокойно, вздрагивала, плакала. Я тоже не спала, а под утро не выдержала… Когда проснулась, солнце уже взошло, в комнате светло, и Ирочка возле окна стоит. Представляешь? Поговори с ней.

Присел на корточки перед Ириной. А о чём говорить-то? И что делать?

Подняв правую руку, я осторожно, как это делал Александр, приблизил ладонь к лицу ребёнка. Слава Богу, никакого эффекта действие не произвело. Ира сидела неподвижно. Я повёл рукой влево – результат ноль. Вправо – то же самое. Наконец положил ладонь на лоб девочке:

– Мама говорит, ты сегодня рано проснулась. Что так?

Но Ирина не ответила и, некоторое время просидев молча, вдруг неожиданно произнесла:

– А ты мне сказку расскажешь дальше?

– Сказку? – убрал руку с лица ребёнка. – Конечно, как обещал. Пусть мама поговорит с Вадиком, а я расскажу продолжение. Кстати, Марина, очень рекомендую пообщаться с моим другом. Довольно интересный юноша и даже, так сказать, сердцеед, где-то, в чём-то.

– А что такое сердцеед? – вместо матери откликнулась дочка.

– Сердцеед? Ну… Это, пожалуй, профессия такая. Опасная. Вроде дрессировщика тигров.

– Ну что ж, будем знакомы, – рассмеялась Марина. – Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Всё это время Вадим стоял на одном месте и, кажется, не совсем понимал, что здесь происходит. Скажи я в машине, что мы направляемся в квартиру, где проживает слепой ребёнок, пусть даже с симпатичной мамой, он бы, пожалуй, повернул обратно. Ну, а теперь Вадик «кушал, что дают». Сердцеед уселся в кресло, но продолжал молчать.

– Вы, Вадим, москвич? – присела напротив него хозяйка.

– Шо? – в ответ встрепенулся тот.

– Так вы с Украины? – по «шоканью» догадалась она.

– Та я по-русски не разумею.

– Совсем? – Марина удивлённо посмотрела в мою сторону.

– Ага… Не понимает он… Он ещё лучше нас с тобой понимает. Вадик такой же хохол, как Украина – член НАТО. Он по-зулусски лучше понимает, чем по-украински.

– Чо? – теперь как москвич, «чокнул» украинец. – По какому?

– По-зулусски. Зулусы – это нация, из которой Пушкин родословную ведёт, – и уточнил специально для Марины. – Не экстрасенс – поэт.

– А я тут при чём? – не оценил остроту Вадим.

– Тебе не хочется говорить на языке предков великого русского поэта?

– Негров?

– Зулусов.

– И о чём говорить?

– О чём хочешь. Стихи, например, прочесть.

– Может быть лучше на русском?

– Ты это серьёзно, что ли?

– Ну, а почему же нет? – и он, как ни в чём не бывало, принялся декламировать:

 
– Позови меня в даль, позови за собой
Низким криком утробным, рождённым не здесь,
Где от лунных капризов ждёт пощады прибой,
Барабаня дурную песнь.
 
 
Мне в тональность прибою молитву напой.
Если трудно припомнить, напой что-нибудь.
Зимним танцем дельфина увлеки за собой.
Позови меня в дальний путь.
 
 
Позови меня в путь, позови босиком.
Мне на плечи налей воск остывшей звезды.
Напои меня мутной прохлады глотком.
В заповедные брось сады.
 
 
Поваляться в траве, да в росе, не в крови.
Не заметить, как к югу уйдёт караван,
Как к усталым глазам подкрадётся туман…
Позови меня в даль, позови.
 

И, закончив, Вадик с невозмутимым видом принялся рассматривать противоположную стену.

– Браво! – улыбнулась хозяйка. – Это твои стихи?

Вадим, не отвечая, продолжал изучать ландшафт квартиры.

Я медленно, медленно перевёл на него взгляд, и вопрос в этом взгляде, вероятно, примёрз к зрачкам.

– Это что такое было?

– Да это так. Это я балуюсь на досуге. Типа твоих трень-брень на трёх блатных аккордах.

Мой вид, наверное, представлял смесь удивления и усталой пресыщенности. Лучше бы он молчал. Уж от кого, от кого, а от Вадика я подобной «диверсии в глубоком тылу противника» не ожидал. Ну, не могла у меня в мозгу мысль припарковаться о том, что мой украинский товарищ стихи сочиняет. Даже если не сочиняет, а просто запомнил, выучил, всё равно это, как удар гаечным ключом «шестнадцать на двадцать восемь» по голове. Хотя, чему удивляться? Обычное звено в цепи событий последних дней…

– Что-то раньше я за тобой подобного заполнения досуга не замечал.

– А ты, вообще, в последнее время мало что замечаешь. Впрочем, как и раньше.

– Да?

Он не ответил, а лишь усмехнулся.

– Может быть, ещё что-нибудь прочтёшь? – Марина постаралась прервать паузу.

– Нет, лучше уж я анекдот расскажу, – Вадик улыбнулся широко, как это он обычно делал и принялся доставать из своего неистощимого запаса сальные анекдоты. Он был сейчас тем обычным Вадиком, которого я знал, как мне казалось, очень хорошо. И именно в этот момент я вдруг почувствовал, не осознал, а интуитивно почувствовал, что не знаю его совсем. И никогда не пытался узнать. Принимал всё, как есть снаружи. Точнее, как было удобнее мне. Просто. Всё просто. Анекдот…

Я повернулся к Иринке, которая тихонько сидела, сжимая руками плюшевого и, почему-то, синего медведя, и прошептал на ухо.