355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Буторин » Клуб любителей фантастики, 2008 » Текст книги (страница 1)
Клуб любителей фантастики, 2008
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:18

Текст книги "Клуб любителей фантастики, 2008"


Автор книги: Андрей Буторин


Соавторы: Наталья Болдырева,Яна Дубинянская,Александр Смирнов,Артем Белоглазов,Алесь Куламеса,Елена Красносельская,Иван Ситников,Владислав Ксионжек,Сергей Бугримов,Андрей Евсеенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Клуб любителей фантастики
2008

Антология

Рубрику ведёт писатель Анатолий Вершинский

№ 1

Яна Дубинянская
ЗОЛОТОЙ

– Юля.

«Слава те Господи, – подумала Ильинична. – Если есть имя – оно всегда легче. А то ведь последнее время половина попадают сюда уже и без имён».

– А меня – Алла Сергеевна. Я твой куратор, буду вести тебя до самого выздоровления. Никогда не стесняйся ко мне обращаться, договорились?

– Да.

Худенькая, аж светится. На вид лет двенадцать, не больше, хотя на самом деле постарше, наверное. Птичьи ножки, ручки-спички, острые локотки все в зелёнке: вот, ведь, сколько всего навыдумывали нового в медицине, а зелёнка как была, так и осталась. Пиратская косыночка на голой головке. И глазищи. Глазищи у них у всех – в пол-лица. Прозрачные, полупустые.

– А здесь ты будешь рисовать.

– Что?

– Всё, что захочешь. Видишь, какие краски? Гораздо лучше, чем на компьютере. А вот это называется «холст».

«Это» – зернистое белое покрытие во всю стену напротив окна. Ильинична только что закончила его отскребать, вымывать до последней чешуйки. Хотя оно и нетрудно: потом, после – эти краски сходят сами, облезают, как сгоревшая на солнце кожа. Господи помилуй.

– На нём уже кто-то рисовал?

Девочка впервые говорит такую длинную фразу, и Алла Сергеевна настораживается, смотрит пристальнее:

– Почему ты так думаешь?

– Вот.

Тоненький пальчик с прозрачным ноготком подцепляет маленькое пятнышко. С самого краю, почти в углу, там тень падает, вот и… Даже не разглядеть, что это была за краска, какого цвета. Алла Сергеевна мечет такой взгляд, что Ильинична съёживается вдвое.

Пятнышко отстаёт легко и планирует вниз, словно увядший лепесток.

Ильинична бросается замести.

Новая девочка Юля начала рисовать почти сразу же, и это очень хорошо. Лечение, начатое до наступления критической стадии, даёт положительный результат с вероятностью почти шестьдесят процентов. И около пятнадцати процентов – вероятность полного выздоровления; но Алла Сергеевна давно не верит в такие абстракции, как пятнадцать процентов.

Юля рисует по всему холсту, и это тоже хорошо: целостность личности пока не нарушена, основная проблема с ценностной самоидентификацией. В принципе, излечимо. Сведённая статистика по СО – синдрому осыпания – на ранних стадиях вообще радужно-оптимистичная. Но надо делать поправку на то, что этой статистике уже два-три года, более позднюю никто не решается обнародовать, а СО изменяется куда быстрее, чем любое из известных ранее заболеваний. Ранняя стадия может перейти в критическую настолько стремительно, что она, Алла Сергеевна, успеет только сделать соответствующую пометку в истории болезни. А если не успеет, придётся, кроме всего прочего, объясняться перед чинами Эпидуправления. Не менее дезориентированными, чем она сама, простой куратор в одном из бесчисленных СО-госпиталей, растущих, как грибы, по всей стране.

СО-хосписов, как они там шутят в своём Эпиде.

Юля рисует море. Море – это хорошо. Море – одно из немногих относительно вечных и самоценных понятий. Его не так легко оспорить, отменить, опровергнуть: как ценностный фундамент море годится, и девочке исключительно повезло, что такой фундамент у неё есть. Надо будет поговорить с ней, нащупать, откуда он взялся, это поможет наметить пути дальнейшего лечения.

Море – абстракция. Если она застрянет на этом этапе и откажется идти дальше, будет то же самое, что с Мартой… Господи пронеси, как шепчет в таких случаях уборщица Ильинична.

Для неё самой, учёного, врача, эти слова не несут никакой ценностной нагрузки. Интересно, можно ли квалифицировать данный феномен как предварительную стадию СО?

Алла Сергеевна нервно смеётся. На широком мониторе девочка Юля встаёт на цыпочки, сосредоточенно кладя кисточкой бирюзовые мазки на тёмно-синем фоне. У неё получается. Красиво. Пока.

– Алла Сергеевна?.. Здравствуйте. Можно к вам?

– Да-да, заходите.

Плечистый, синеглазый, совсем молоденький, наверняка сразу после ординатуры. Красивый мальчик.

– Можно просто Ярослав, без отчества.

– Вы к нам на практику, Ярослав?

– Ну… в общем, да. На три месяца. Но если понравится, я останусь.

– Думаете, здесь может понравиться?

– Ой. Я не… извините.

Смутился. Покосился на диспетчерский монитор, разбитый на дробные квадраты, слишком мелкие, контрольные. Ничего особенного не разглядеть.

– Вы вообще имеете представление, что такое СО?

– Синдром осыпания.

– А конкретнее?

– Ну… в общих чертах. Знаете, Алла Сергеевна, будет лучше, если вы введёте меня в курс дела. Я всё-таки врач, я лучше разбираюсь в реальных болезнях.

«Ни в чём ты не разбираешься, – подумала устало Алла Сергеевна. – А впрочем, от тебя и твоей врачебной помощи всё равно мало что зависит. Потому вы у нас и не задерживаетесь. Ни один».

– К сожалению, эпидемия СО – это вполне реально. Болезнь четырнадцати-пятнадцатилетних. Ваше поколение, Ярослав, последнее, которое проскочило. Информационный поток неконтролируемо растёт, и лет пять-шесть назад критическая масса информации на человеческую единицу была превышена. Но главное – это произошло на фоне стремительной девальвации всех базовых ценностей. А когда мозг формирующейся личности не в состоянии вычленить из вала информации по-настоящему ценностные понятия, она начинает осыпаться с него, как с переполненного диска. Личность постепенно распадается. А параллельно сыплется весь организм. Приходят обвалом те «реальные» заболевания, которые вы будете… пытаться лечить.

– Надеюсь, у меня что-нибудь получится. А как лечите вы? – кивок в сторону монитора. – Рисованием?

– Не уверена, что это лечение. Диагностика – да. С помощью рисунков мы выявляем те ценности, с которыми самоидентифицируется данная личность. Как правило, они спорадичны, клиповы, нестабильны, недостаточно целостны и весомы. Их попросту очень мало, да и те, что есть, часто размываются на глазах.

– Это видно по рисункам? Как?

– Очень наглядно. Они ищут себя на холстах, и не находят, и продолжают барахтаться в информационном массиве, лишённом ориентиров. Форма, цвет – всё пропадает под наслоениями красок. В какой-то момент слой делается слишком тяжёлым и отстаёт, осыпается с холста. Обычно это означает конец. Такова технология. Позволяет отслеживать течение болезни практически безошибочно… правда, мало чем помогает.

– А почему бы не заменять им время от времени холсты?

– Разумеется. Как только пациент высказывает такое пожелание. Если высказывает – это позитивная динамика, огромный шаг вперёд. А насильно никак нельзя, не разрушать же последнее, что еще не разрушено…

Щёлкает мышью на экране монитора, увеличивая одно из окон. Девочка Юля рисует. Тонкая изломанная фигурка на фоне огромной синевы. Алла Сергеевна и Ярослав, умолкнув, наблюдают за ней.

Юля оборачивается и смотрит в упор. Как будто может их видеть.

– Девки, а новый врач ничего так, симпотный.

– Славик? Я тебя умоляю. Втюрилась, что ли?

– Да нет, я так, просто…

– Блондин как блондин.

– Он не блондин, – говорит Юля, и вся палата смотрит на неё. На новеньких всегда сначала смотрят. Потом надоедает.

Юля отворачивается к стенке. На этой кровати раньше лежала Марта, которая умерла неделю назад: девки рассказали во всех медицинских подробностях, от чего и как именно она умирала. Ну и что? Умирают абсолютно все. А в каком возрасте, непринципиально, равно как и прочие детали.

Пока ей не диагностировали СО, Юля лежала в обычной онкологии, и там был психоаналитик, который расписывал ей, как прекрасна жизнь. Что, мол, надо бороться за неё, за то, чтобы получить образование, сделать карьеру, прославить своё имя и страну, заработать много денег, выйти замуж, нарожать детей и так далее. «Зачем?» – спокойно спрашивала Юля. Психоаналитик пытался пояснить. Говорил, говорил, пока у неё не начинались боли и резко не ухудшались анализы. Хорошо, что здесь, в СО-госпитале, ограждают от избыточной информации. Здесь даже не учатся, и это здорово. Она, кажется, всю жизнь только и делала, что училась. Зачем?

Рисовать тоже бессмысленно, но от этого, по крайней мере, не становится хуже. Водишь туда-сюда огромной кистью, похожей на щётку Ильиничны, и тебя начинает ритмично покачивать, как будто ты и в самом деле на море. На море было хорошо… лет десять назад, и мама с папой всё время целовались, стоило ей отвернуться. Но, конечно, не поэтому. Просто – хорошо. Хотя, казалось бы: всего лишь много солёной воды с приличным уровнем загрязнённости, ещё и растущим с каждым годом.

Девки о чём-то жужжат за её спиной. Не то чтобы им интересно. Обычный пустопорожний информационный шум, заполняющий время. Безымянная девочка на костылях с койки у окна, как всегда, молчит: это не хуже и не лучше. Никак.

Снова мелькает имя Славика, потому что врач тоже новенький и ещё не совсем надоел. Но он ничего не значит и не может, со всеми его уколами и капельницами, которые до одного места при СО.

Вот только никакой он не блондин. И как они не видят?

– Так, Юльхен, а теперь не дышим… и опять вдох-выдох. Ну что, молодцом. Ещё недельку поукрепляем организм, и можно запускать следующую химию. Одевайся.

Юля застегивает молнию на груди. Жалко, что у неё не такая грудь, как у Светки из второй палаты… а вообще-то, какая разница? Ему всё равно. Он же знает, что она скоро умрёт.

– Ярослав Александрович…

– Что, Юль?

– Нет… ничего.

Неважно. Скажет она ему что-нибудь или нет – ничего не изменится. Он уже даже не смотрит на неё, отвернулся к окну, щурит глаза, и его волосы против света особенно, невероятно сверкают. Золотой… Юля улыбается. Правда, всё это опять-таки не имеет значения. Жаль.

– Ярослав Александрович, я хочу рисовать новую картину. Можно?

– Это к Алле Сергеевне… Да ты что?!

Он оборачивается, в его глазах – радостное удивление. Как если б он только что вошёл и увидел не её, худенькую, лысую и обречённую, а что-то совсем другое, такое, чему стоит радоваться и удивляться.

– Так ты у нас в самом деле идёшь на поправку?

Юля рисует на новом холсте. Точно посередине, что означает чёткую фокусировку понятия. Алла Сергеевна пока затрудняется определить, хорошо это или плохо. Но в любом случае скачок колоссальный. Юлино море, конечно, не шедевр маринистической живописи, но вполне законченная работа, которую девочка признала таковой раньше, чем первоначальный ценностный образ пропал и растворился в бурых наслоениях беспорядочных мазков. Закончила – и сразу же взялась за новую картину. Она молодец, она справится. И надо во что бы то ни стало ей помочь… правильно помочь.

Юля берёт самую маленькую кисточку и залезает на стремянку. Склоняется над картиной, тщательно прорисовывая мелкие детали. Предельная конкретизация ценности. Это не может не радовать – и не тревожить.

Спускается вниз, боком, как маленький краб. Склонив голову, смотрит на холст. Алла Сергеевна тоже смотрит.

Юле что-то не нравится. Отступает, шмыгает носом.

– Алла Сергеевна! – тонкий голосок в динамике. – Вы меня слышите?

– Конечно, Юлечка. Что случилось?

– Мне нужна золотая краска.

– У тебя в наборе есть. Сколько хочешь: охра золотистая, крон жёлтый, стронциановая, золотисто-оранжевая…

Протестующе трясёт головой:

– Нет. Мне нужна правда золотая. Чтобы сверкало.

– Ну не знаю, Юля… Эти краски разрабатывали в соответствии…

– И охота вам ребёнка мучить? – укоризненно спрашивает Ильинична, бесшумно возникнув за спиной. – Да у завхоза на складе их по цельной бадье: серебрянка, золотянка, бронза… Слышь, милая? Завтра принесу тебе, не переживай.

Юля широко улыбается в камеру.

Ильинична что-то шепчет – быстро, беззвучно.

Алла Сергеевна открывает ноутбук и садится делать новую длинную запись в Юлину бесконечную историю.

– Смотрите, Ярослав.

– Вот это да!

Врач смеётся, изображает удивление: неубедительно, сразу видно, что он разглядывает эту картину не в первый раз. Огромное, раза в четыре больше натуральной величины, лицо посреди холста. Похоже. У них у всех неплохая техника, сейчас в обязательном порядке учат и рисованию… правда, на компьютере оно не в пример легче, чем настоящими кистями по холсту. Аллу Сергеевну смущает золотая краска не из набора, она ложится слишком толстым, слишком тяжёлым слоем…

Но важно сейчас вовсе не это.

– Юлька у нас молодец, – говорит врач. – Позитивная динамика по всем фронтам. Я вообще-то с вами про другую девочку хотел поговорить, Свету из второй палаты… там гораздо хуже, общий абсцесс…

– Да-да, конечно, сейчас… Я только хотела бы узнать, что вы собираетесь делать, Ярослав?

– Я что-то должен делать?

Он уже не улыбается. Смотрит чуть растерянно и даже с обидой. Мальчишка. Алла Сергеевна прикусывает изнутри губу. Не злиться. Объяснить.

– Вы стали для этой девочки ценностным понятием. Ориентиром, по которому она самоидентифицируется как личность. Это большая ответственность, Ярослав… Понимаете, если Юля пойдёт дальше, если у неё появятся и другие ценности, тогда можно будет говорить об успешном лечении и даже о полном выздоровлении. Но это СО. Тут ничего нельзя прогнозировать наверняка. И ни в коем случае нельзя допустить… разрушения тех ценностей, которые…

Алла Сергеевна смотрит на таймер. Как раз начало живописного сеанса.

На мониторе появляется Юля. Лёгкая и подвижная, как тонкая кисть. Входит, останавливается перед холстом и критически разглядывает его, чуть-чуть склонив набок голову без косынки.

Поросшую коротеньким ёжиком сверкающе-золотого цвета.

Он – золотой!

А краска, которую принесла Ильинишна, тусклая, неоднородная, крупинками. Под одним углом они блестят крапчатой россыпью – а нужно, чтобы волнистыми нитями, волосок к волоску, – а под другим вообще пропадают, слипаются в тёмную клейкую массу. Надо попробовать развести с белилами и добавить немножко светло-жёлтого стронция. А то совсем не похоже.

С глазами намного проще. Кобальт, берлинская лазурь и чуточку ультрамарина. Как море. Вот если бы на море – с ним… сидеть на берегу, обнявшись, как тогда мама с папой…

Но он скоро уедет. Ему осталось две недели. То есть уже двенадцать с половиной дней.

А на море Юля ещё приезжала потом один раз вдвоём с мамой. Был шторм, на берег выкинуло кучу пластиковых бутылок и мёртвого дельфина. Ну его, это море… не очень-то и хотелось.

Свежая краска блестит настоящим золотом. Но потом высыхает, тускнеет, и надо всё начинать сначала.

Он все равно уедет.

Золотой…

– Вы же говорили, что останетесь.

– Я так говорил… если понравится… Вы сами понимаете.

– А вы понимаете, что вам нельзя уезжать?!

Морщится, кривит губы. С раздражением, в котором спрятано всё остальное:

– Нет. Я не понимаю. Последнее время ей хуже с каждым днём, несмотря на то, что я здесь. Девочка зациклилась на… совершенно ложной, как вы говорите, ценности. Это СО, процесс непредсказуем, вы сами знаете. Так почему я должен быть единолично виноват?.. Короче. Лучше, если меня не будет. Может, она влюбится в кого-нибудь другого.

– Сомневаюсь.

Ярослав ерошит волосы. Точно такого же цвета, как отросли у Юли. А на детских фотографиях она тёмненькая, брюнетка… правда, после химии бывает.

– Алла Сергеевна… Ну что я могу сделать? Я взрослый человек. У меня девушка есть.

– И, видимо, не одна.

– Это вообще не ваше дело! Я отработал практику. Подпишите, пожалуйста, отчёт и характеристику, и всего доброго. Чтоб меня ещё когда-нибудь в жизни занесло в этот… СО-хоспис…

Он старается казаться циничным и злым.

Он чуть не плачет.

Алла Сергеевна ставит подряд несколько размашистых подписей, прячет бумаги в файл и сдвигает на край стола.

Толстый слой краски уже отстаёт от холста, загибается по краям. Господи помилуй, Господи помилуй… Правда, осыпается только проклятая золотянка, медицинские пока держатся, и то слава Богу. А что нарисовано, уже и не разобрать. Хотя Ильинична, конечно, помнит… тьфу.

Юля сидит в кресле, протянув бестелесные ручки-ножки. Смотрит вперёд, куда-то очень далеко, сквозь холст и стену. А на полу возле кресла стоит палитра, и девочка, не глядя, размешивает какие-то краски самой большой кистью.

– Юлечка…

Не отвечает. Не поворачивает головы.

С холста беззвучно падают несколько лепестков. Ильинишна торопится замести. Юля, кажется, не видит.

Внезапно она встаёт, резко, порывисто, пошатываясь на тоненьких ножках. Подходит к холсту и короткими злыми мазками закрашивает золотое.

Чёрным.

– Где она?!!

Алла Сергеевна устало оборачивается:

– А, это вы… В реанимации. Туда нельзя.

– Мне?! Вы что, я же врач!

– Насколько я помню, вы у нас больше не работаете, Ярослав.

Он тяжело дышит. Его футболка мокрая насквозь, а на голове почему-то блейзер, насаженный на самые уши. Зачем он приехал, прибежал?., ведь уже ничего не изменишь, да и не нужно менять. В конце концов, все люди когда-нибудь умирают. Жизнь – не такая уж большая ценность. Алле Сергеевне последнее время почти всё равно.

– Покажите… её картину.

– Это невозможно. Краски осыпались. Все.

– Чёрная?!

– Что?

Ярослав медленно стягивает бейсболку. Алла Сергеевна машинально отмечает, как он изменился, но не сразу осознаёт, в чём дело. Другая прическа?

– Постригся, – говорит он. – Дико смотрелись эти корни… Посмотрел в зеркало – и вдруг понял. Можно мне к ней?!.. пожалуйста.

Она кивает, и в следующее мгновение его уже нет.

Наверное, для него это важно.

Александр Смирнов
В КЛЕТКЕ

Рис. Виктора Дунько

Гудок. Пауза. Снова гудок.

Я открыл глаза. В темноте комнаты растворялись очертания предметов. Пять утра.

Очередной гудок пронзил сознание. И кому я понадобился в такую рань? «Всё! Меня нет, я сплю», – решил я и закрыл глаза. Гудки продолжались.

Пролежав так минуты две, я не выдержал и сжал челюсти, надавливая на искусственный зуб, в который был вмонтирован телефон. Тут же в сознание ворвался раздражённый голос шефа:

– Белов! Почему опять виз-сеть не работает? Через полчаса чтоб был на рабочем месте, иначе можешь считать себя уволенным!

Не желая слышать никаких возражений, шеф отключился.

С трудом заставив себя встать, я медленно побрёл в ванную в тягостном предвкушении очередного муторного дня.

Две недели хронического недосыпания сказывались: то, что смотрело на меня из зеркала над умывальником, лишь отдалённо напоминало человеческое лицо. И всё из-за этой чёртовой виз-сети. Зачем только она понадобилась нашей фирме?

Умывание холодной водой не прогнало сонливость, а лицо к тому же приобрело какое-то жалкое выражение. Пришлось создавать иллюзию бодрости с помощью голограммы.

Голокамера у меня так себе, дешёвка – минут десять трудится над моею внешностью. Но пользуюсь я этой возможностью нечасто и могу себе позволить подождать. Разглядывая царапину на мониторе голокамеры, я мечтал, как было бы хорошо хоть на пару дней избавиться от звонков в пять утра, от офиса с его вечными проблемами и вообще от электроники.

Если в двадцатом веке прогресс техники затрагивал преимущественно внешние по отношению к нам вещи, то в двадцать первом столетии он стал всё больше проникать внутрь человеческого тела. Первым шагом на этом пути стал искусственный зуб-телефон, появившийся в начале века. На нём развитие технологии не остановилось, и впоследствии появился целый ряд вживляемых в организм изделий. Всякие экзотические приборы вроде инфракрасного третьего глаза вымирали так же быстро, как рождались, но некоторые более осмысленные устройства прижились. И набралось их со временем не столь уж мало.

В наши дни каждый может изменять себя, как только захочет, были бы деньги. Я не любитель подобного «самосовершенствования», а вот многие мои знакомые находят в нём удовольствие. Правда, зачастую это выглядит смешно. Вот наш шеф, например. Не знаю, чего он там себе имплантировал, но на вид он двухметровый атлет с рекламного плаката, хотя на деле ему под семьдесят, и реальный рост его – метр с кепкой. То ли он считает, что подобная внешность помогает в общении с клиентами, то ли таким образом даёт выход своим комплексам… Впрочем, это его личное дело.

Я же привык обходиться минимумом технических примочек к своему организму – использую только те, которые действительно необходимы для нормальной жизни в современном обществе и к тому же предписаны законом. Волновой модулятор, зуб-телефон и идентификационный чип в правой руке – вот и всё, что мне нужно. Модулятор у меня простенький – он был вживлён в мозг, когда мне исполнилось пять лет, и служит лишь для поддержания лицевой голограммы в течение дня и передачи телефонных сообщений непосредственно в мозг, минуя органы слуха.

Голокамера издала резкий звук, и на мониторе появилось сообщение: «Создание голограммы завершено успешно». Я выключил питание и подошёл к зеркалу.

Темные круги под глазами исчезли, и бледность не столь заметна. Обычные черты обычного лица двадцатипятилетнего жителя большого города. В таком виде можно спокойно идти на работу.

В свой отдел я пришёл около шести. Шеф к тому времени достиг той стадии бешенства, когда волны гнева уже практически ощущаются кожей. До моего появления он в ярости мерил шагами комнату, не находя выхода злобе. Увидев меня, тотчас подошёл, если не сказать подбежал, и выплеснул мне на голову поток угроз и упрёков.

Из его слов я понял, что не проходили какие-то транзакции, которые должны были быть завершены ещё ночью.


И виновником этого вопиющего безобразия назначили, конечно же, меня. Речь шла о сделках на крупные суммы, и фирме грозила потеря ценного клиента. На этот случай шеф уже придумал мне штук пять страшных кар.

Словоизлияния начальника заняли минут пятнадцать столь драгоценного для него времени. Наконец его запал иссяк, и я смог пройти в серверную.

Серверной по старинке называли техническую комнату, в которой размещался центр управления виз-сетью.

Визуальная сеть, или сокращенно виз-сеть, представляла собой альтернативу обычной компьютерной.

Работа в виз-сети осуществлялась с помощью специального шлема, подключаемого к системному блоку – узлу. Надетый на голову шлем связывался с волновым модулятором оператора, порождая в его сознании оптические и тактильные образы.

Перед оператором появлялось объёмное изображение сети в виде узлов, соединённых друг с другом линиями. Дотронувшись в виртуальном пространстве до нужного ему узла, пользователь, при наличии требуемого допуска, входил внутрь и мог использовать его функции. Все необходимые данные вводились с обычной клавиатуры.

Не знаю, зачем нашей фирме, занимающейся оптовыми поставками за рубеж всего, что только можно, вдруг срочно понадобилась виз-сеть. Ведь технология была новой, не до конца отлаженной, в чём я имел возможность многократно убедиться.

Виз-сеть просто не поддавалась нормальной настройке! Буквальное следование инструкциям разработчиков приводило к тому, что любой пользователь имел доступ к любому узлу сети. Это приводило к постоянным сбоям, и в рабочем состоянии система находилась не более полусуток после очередной наладки.

Рутинная ситуация повторилась: надев шлем, я увидел, что больше половины узлов светятся красным, провозглашая свою неработоспособность. Наверняка опять какой-нибудь складской умник из ночной смены решил поэкспериментировать с сетью.

В общем, фронт работ был налицо.

Настройка виз-сети отняла довольно много времени. Я мог бы управиться быстрее, но с девяти часов на меня обрушился шквал звонков от пришедших на работу сотрудников. Некоторые были недовольны, кричали, требовали поторопиться, другие же, наоборот, весёлыми голосами («Так можно сегодня не работать?») интересовались, как у меня идут дела.

Когда я, наконец, закончил, время обеда тоже подходило к концу. Позавтракать я не успел, и голод жгутом скручивал пустой желудок.

Я пришёл в столовую в третьем часу, и там уже почти никого не было. В приоткрытое окно задувал колючий зимний ветер, остужая и освежая душный воздух помещения. Залетавшие с ветром снежинки падали на стол у окна и быстро превращались в капли воды, тускло поблёскивавшие в мертвенном свете ламп.

Столовую обволакивала какая-то сонная атмосфера: неторопливо жевали синтетическую пищу немногочисленные посетители, медленно передвигались раздатчицы у стойки, зевала, не прикрывая рта, толстая кассирша.

Взяв себе какой-то остывшей еды, я, стоя с подносом в руках, обвёл взглядом помещение в поисках знакомых. За одним из столов у стены я увидел Вику, новую сотрудницу из соседнего отдела, и подсел к ней. Невысокая, но с ладной фигуркой, очень обаятельная, с тёмными, длинными, слегка волнистыми волосами медного отлива, с ясными глазами, смотрящими внимательно и дружелюбно, она понравилась мне с первых же дней её появления у нас на фирме, но до сих пор не было случая познакомиться поближе. Мы немного поболтали о том, о сём, и, пользуясь моментом, я пригласил её вечером поужинать в давно приглянувшееся мне кафе. Она, улыбнувшись, согласилась. Мы обменялись телефонами и до вечера расстались, разойдясь по своим отделам.

В нашем отделе царила суета: все куда-то бежали, с кем-то говорили, что-то выясняли, стараясь, видимо, нагнать время, упущенное из-за проблем с виз-сетью. Мне же, наоборот, было совершенно нечем заняться, и я, найдя самый незаметный, на мой взгляд, угол между шкафом и окном, клевал носом над раскрытым для конспирации техническим руководством…

Ближе к вечеру к нам в отдел вновь наведался шеф. На сей раз он выглядел куда более довольным, нежели утром, и даже улыбался. Поговорив о чём-то для виду, он отпустил весь отдел раньше времени домой – не иначе тот клиент, которого он так боялся потерять, простил шефа.

На улице уже начало темнеть и заметно потеплело. С неба падали крупные мягкие хлопья снега, настилая пушистый ковёр, который не успевали счищать автоматические уборщики. Снег надевал белые шапки на пёстрые вывески увеселительных заведений и более строгие – фирм и госучреждений. На улицах было мало прохожих: рабочий день ещё не закончился, и старательные двуногие муравьи послушно трудились в своих стеклобетонных муравейниках.

Когда я пришёл домой, до встречи с Викой оставалось ровно два часа. Голова после рабочего дня гудела, и я решил немного вздремнуть. Чтобы не проспать, завёл будильник в телефоне.

Разбудил меня, однако, очередной звонок шефа. Его весёлое настроение успело куда-то улетучиться. Говорил он спокойно и беззлобно, но этот его тон меня особенно настораживал.

– Олег, – начал шеф, – у нас опять проблемы с сетью. Второй раз за день, между прочим.

– Опять? Но когда я уходил, всё было нормально.

– А сейчас нет. Засбоил узел в бухгалтерии, они там что-то попытались сами исправить… В общем, теперь ничего не работает. Так что ты сходи, посмотри, разберись.

– Да я и так с пяти утра на ногах. Неужели нельзя до завтра подождать?

– Нельзя.

– Но не могу же я работать двадцать четыре часа в сутки, в конце-то концов! И вообще, у меня свидание.

– Да начхать мне на твои свидания! – внезапно заорал шеф. Я так и представил, как побагровело его лицо. – У меня тоже своих дел по горло, а тут ещё с вами, недоумками, возиться! Уговаривать, ублажать… Чтоб к десяти часам всё сделал, иначе выгоню к чёртовой матери! Да ещё в личную карту такую характеристику впишу, что тебя даже в магазин продавцом не возьмут.

С этими словами шеф отключился. Неуравновешенный он всё-таки тип. И лезть не в свои дела любит – сам, непосредственно, руководит половиной отделов, нашим в том числе. Эта боязнь шефа делегировать часть обязанностей кому-нибудь другому напоминала паранойю. Удивительно, как под таким «чутким руководством» фирма до сих пор не развалилась.

Тем не менее надо было идти на работу. Как бы ни хотелось послать её подальше, обстоятельства оказывались сильнее. Автоматизация большинства производств выгнала на улицы толпы людей. Многих тут же засосала в свои недра бурно развивающаяся сфера услуг. Те же, кто поспособнее, получили новое образование и тоже нашли себе нишу, так что повальной безработицы не случилось. Однако найти теперь приличное место практически невозможно. Поэтому мне бы очень не хотелось, чтобы шеф исполнил свою угрозу.

Перед тем, как уйти, я позвонил Вике.

– Извини, мне страшно неловко, но мы не сможем сегодня встретиться. Шеф взбеленился совершенно. Орёт, грозится с потрохами меня съесть, если сейчас же не приду.

– Хорошо. Я понимаю.

– Ты только не сердись.

– Я не сержусь…

С тяжестью на душе отправился я на работу. На работу, которая, будучи интересной, уже успела, тем не менее, опостылеть. Изматывающий график с постоянной беготнёй и срочностью, с пятиминутной готовностью двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, припадки гнева идиота-шефа – всё это хотелось скомкать и выбросить, как ненужную бумажку, бумажку весом в полтонны…

Стандартизированный конторско-офисный мир… он не терпит инакомыслия, не терпит свободы. Монотонная череда коридоров, ряды однотипных комнат и отсеков – они нивелируют понятие личности. Индивидуальность не нужна в этом мире. Будь как все. Оставайся винтиком в чудо-машине, спицей в двуедином колесе производства и потребления. Сверяй время по часам начальника каждые десять минут в предвкушении передышки и страхе не успеть, не сделать в срок, выбиться из расписания, нарушить утверждённый график. Живи для корпорации, чтобы изредка получать от нее подачки. Служи «прогрессу», чтобы рабски самозабвенно радоваться безделушкам, завёрнутым в блестящие обёртки рекламы.

Не таким видели прогресс в девятнадцатом, двадцатом и даже в начале двадцать первого века…

Следующий день прошёл неожиданно спокойно, без суеты. Казалось, что у каждого сотрудника фирмы внезапно закончилась работа – все занимались преимущественно своими делами. Время еле волочило ноги, и в отделе воцарилась скука. Даже очень деловые люди, поддавшись общему расслабленному настроению, непрестанно зевали и, чтобы не заснуть, заводили длинные бессодержательные разговоры.

Наконец рабочий день кончился, и все дружно ринулись к выходу. Идя по коридору, я встретил Вику. Хотя она и говорила, будто всё нормально, было заметно, что её обидело моё вчерашнее поведение. Она пыталась этого не показать, но в её взгляде проскальзывало недовольство, и фразы получались порой резковатыми.

К концу разговора она, однако, оттаяла и согласилась в выходные съездить за город покататься на лыжах. Я клятвенно заверил её, что на этот раз никуда не пропаду.

Настала суббота. Наконец-то мне удалось выспаться, так что голограмма сегодня была не нужна. Умывшись и позавтракав, я позвонил Вике и сообщил, что выхожу. (Мы жили на противоположных концах города и потому договорились встретиться прямо на лыжной базе.)

День выдался солнечным и тёплым – градусов пять мороза. Лыжную базу обрамляли сугробы, и их ослепительная белизна резала отвыкшие от дневного света глаза. Белоснежную чистоту поля оттенял сосновый бор, начинавшийся в ста шагах за одноэтажным бревенчатым строением, в котором, помимо собственно базы, располагалась небольшая закусочная. От лыжной базы уходили несколько трасс, и по ним катились немногочисленные пока лыжники.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю