Текст книги "Отряд"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)

– Я согласен!

– Прогуляйся до пожарища, глянь, что там да как… Только никого не опрашивай – этим Галдяй заниматься будет. А вот трупы осмотри: как именно их убили?

– Да дырки от пуль там, говорят.

– Глянь точно – какие дырки, от пуль ли, или, может, от чего другого? Да, и в кабаки заглянуть не забудьте – поспрошайте там насчет татей, о своих делах забывать тоже негоже.

– Понял. – Прохор спешно поднялся с лавки, и приятели, простившись с Иваном, отправились по делам.

Иван же, немного посидев и подумав, решительно вышел в сени, направляясь в соседнюю горницу – к Галдяю Сукину. Хорошо б тот оказался один… если не один, придется под благовидным предлогом вызвать парня во двор… Ну, помоги Боже! Перекрестившись, Иван толкнул дверь:

– Здорово, Галдяй!

Обрадовался – помог-таки Господь, Сукин сидел за столом в гордом одиночестве. Даже, вернее сказать, угрюмом.

– А где все?

– На торжище поехали, купчин неправедных наказывать. Ондрей Василич лично возглавил, а мне сказал – над делом порученным думать. Вот я и думаю, – Сукин вздохнул.

Был он небольшого роста, тощенький, с круглым, несколько вытянутым к подбородку лицом и чуть оттопыренными ушами. Глаза непонятного цвета, скорей – светло-серые, волосы русые, длинные, кое-как стриженные, кафтанишко куцый – из рукавов далеко выглядывали руки в цыпках.

– Тебе сколь лет-то, детина?

– Шестнадцать.

Да-а… Иван покачал головой – в самый раз для такого сложного дела.

– Что, Ондрюша мордует?

– Да… не особо пока… Правда, наказывал, чтоб к его возврату все выучил… «блуд», «толоки» какие-то… Не знаю, у кого и спросить. – Парень с надеждой посмотрел на молодого чиновника.

– У меня спроси, – ухмыльнулся тот. – Повезло тебе – я ведь случайно зашел. Шел вот мимо, дай, думаю, загляну, поболтаю с Ондрюшей… Это что у вас за бочка? – Иван кивнул в угол.

– У купца Дюкина изъяли, – охотно пояснил Галдяй. – Мясо протухшее… солонина.

– Протухшее? – Иван наклонился, понюхал. – А вроде не пахнет. Ну, да ладно – ваши дела. Кстати, ежели купец на неправду государю пожалуется, вас вместе с начальничком вашим, Ондрюшей, батогами на площади отдубасят.

– Батогами… – Подьячий испуганно хлопнул глазами. – Больно, наверное?

– Конечно, больно! Что, не били никогда?

– Не-ет…

– Ничего, – цинично обнадежил Иван. – Еще впереди все. Слушай, а ты не из тех ли богачей Сукиных, что держат на Никольской лавки?

– Родич я им, – парень кивнул. – Дальний. Так, седьмая вода на киселе.

Иван уселся на лавку и доброжелательно усмехнулся:

– Ну что, седьмая вода? Ты, кажется, спросить что-то хотел? Так давай, пока время есть, спрашивай.

– Ой, сейчас, господине! – Обрадованный подьячий вытащил из-за пазухи клочок бумаги. – Я тут записал даже… Эвон…

Иван протянул руку:

– Давай-ка сюда… Ага… «блуд» и «прелюбодеяние»… Что, разницы не чувствуешь?

– Нет, господине.

– Напрасно. А разница большая: блуд творят люди незамужние, неженатые, по обоему хотению… И смотрят на это сквозь пальцы.

– А если не по хотению?

– А если не по хотению, то это уже не блуд, а пошиб – сиречь насилие. Ежели девку кто пошибнет, тому наказанье светит – епитимья, ну да там еще и много чего. А девке раньше одна дорога была – в монастырь.

– И правильно сие! – неожиданно улыбнулся Галдяй. – Конечно, гулящих девиц в монастыри отправлять надо – уж там-то они постом, молитвою да Господнею волей живо исправятся!

– Либо монастырь под себя исправят, – Иван хохотнул. – Случаи такие бывали, и часто. Ну да пес с ними, с гулящими, к нашим делам вернемся… Значит, «прелюбодеяние». Это, братец ты мой, куда большее преступление, нежели блуд. Прелюбодеяние – когда хотя бы один – или одна – женат или замужем. За такие дела могут и от причастия лет на пять отставить.

– Господи, помилуй! – Подьячий перекрестился.

– Читаем далее, – продолжил Иван. – Пошиб… ну, это я уже рассказал… Теперь – толока. Это когда девку не один насильничает, а сразу несколько. Преступленье, к слову сказать, довольно распространенное среди простонародья. Ну, наказанье – сам понимаешь… Все у тебя?

Галдяй потянулся к перу:

– Погоди, милостивец, запишу… А наказанье-то какое?

– Про то в грамотах судейских сказано, там и прочти… Называются, кажется, «аще муж от жены блядеть». Записал?

– Угу…

– Молодец… – Иван потянулся и смачно зевнул. – Чегой-то Ондрюши долго нет…

– Так он сказывал – вернутся к вечеру токмо.

– К вечеру, значит… Ин ладно, попозже зайду. Тебе вообще, как тут, нравится?

– Да ничего, – покраснел подьячий. – Вот дело поручили. Не с кем-нибудь – одному. Первое у меня такое. Боюсь – не справлюсь.

– А что за дело-то?

– Да пожар на Покровской. Хоромы сгорели и трое людей.

– Ну, пожар – не убийство. Может, сами и виноваты, скорее всего…

– И язм так мыслю, – закивал Сукин. – Токмо вот люди-то, говорят, прежде убиты… Ондрей Василич говорит – сами перепились да разодрались – слово за слово. Друга дружку пришибли да случайно сронили светец или там свечечку – вот и пожар. Может такое быть?

– Запросто.

– Вот и Ондрей Василич сказал – возиться тут долго нечего.

– А вот тут он не совсем прав… – Иван ухмыльнулся и посмотрел в окно на золотые купола Успенского собора. – Видишь ли, тут осторожненько надо… Пожар дело такое. Вдруг поджог? За такое дело и батогов отведать можно!

– Батогов?!!

– А ты как думал?

Подьячий погрустнел и, тяжко вздохнув, с надеждой взглянул на Ивана:

– Что ж делать-то?

– Как что? Работать. Тебе дело поручено? Вот и действуй. Место происшествия перво-наперво осмотри, опроси свидетелей – соседей там, или, может, кто мимо проходил… Особо выспроси – не было ли каких врагов у сгоревшего хозяина, ладил ли тот со слугами… Слуг тоже проверь – кто такие?

– Да как же их теперя проверишь?

– Соседи, друг мой, соседи! Все видят, все слышат, все знают! Это только с виду московские заборы высокие, а присмотришься – из каждого уши торчат. Лучше не хозяев, а хозяек допрашивай – они-то, бедные, день-деньской дома сидят, редко куда выезжая, вот, от нечего делать, наверняка по соседским дворам взглядами любопытными шарят. Смекай!

Махнув рукой, Иван направился к выходу.

– Благодарствую, – провожая, низко поклонился Сукин.

– Не за что пока… Ты вообще не стесняйся, заходи за советом – не откажу.

Вернувшись в свою горницу, Иван первым делом подошел к окну и увидел, как по крыльцу, одергивая куцый кафтанчик, торопливо спустился Галдяй и, отвязав от коновязи неказистую казенную лошаденку, потрусил в сторону Китай-города – напрямик к Скородому.

Солнце прорвалось-таки сквозь палевую пелену облаков, с утра затянувших небо. На душе сразу стало веселей, радостней, и Галдяй даже улыбнулся с лошади шедшим навстречу девицам. Улыбнулся и тут же скукожился, опустив плечи, – подивился собственной смелости. Вообще-то он девчонок робел, стеснялся. Всего стеснялся – оттопыренных ушей, рук, из куцего кафтана выглядывающих, происхождения своего непонятного – вроде бы и родственник знаменитым богатеям Сукиным, а вроде – и нет, не особо-то они его признавали. Девки, правда, не прошли так просто мимо, оглянулись со смехом – и тем самым еще больше смутили Галдяя. Лошаденка его угодила ногою в широкую щель между деревянными плахами, коими была замощена улица, едва не скопытилась, а вот подьячий не удержался в седле, громыхнувшись прямо в грязную лужу. Ой как смеялись прохожие – мелкая торговая теребень, мальчишки… А девки… Уж так хохотали, уж так… А Галдяй не расстроился – воспринял все, как должное – вот всегда так! Ну, никогда не везет – что уж с этим поделать? Хотя, с другой стороны – не везет, это как посмотреть! Родич он, конечно, Сукиным дальний, одначе те ж подсуетились, устроили вот на Земский двор подьячим, шутка ли! Теперь надобно все сделать, чтоб на этой должности удержаться, носом землю рыть с утра до ночи…

Насколько возможно очистив одежку от грязи, юноша, не обращая внимания на насмешки, взобрался в седло и поехал дальше. Ну, подумаешь, в лужу упал, с любым может случиться… Зато солнца еще больше стало! Этак быстро высушиться можно. Галдяй снова улыбнулся… Пока какой-то рыжий отрок, нагло ухмыльнувшись, не бросил в коня камень. Лошадь дернулась, подскочила, и незадачливому всаднику стоило больших трудов удержаться в седле. И все ж удержался! Посмотрел вокруг горделиво – вот вам! И, подбоченясь, поехал дальше, гадая: может, кончится скоро его невезенье? В приказ вот взяли, должность положили, жалованье, дело доверили важное.

Пожарище подьячий увидал сразу: мудрено было не увидать черную выгоревшую проплешину, отчетливо выделявшуюся среди других строений. Спешившись, Галдяй старательно походил по следам пожара – помня совет Ивана, тщательно осматривал место происшествия. Правда, так ничего и не высмотрел, сказать по правде, сапоги только испачкал. Отойдя, нарвал у какого-то забора лопухов, наклонился, вытирая сажу… Выпрямился, глянул… Господи, а лошади-то нет! Угнали! Или, может, сама отвязалась, ушла?

Ругая себя самыми последними словами, Галдяй побежал по улице, смешно размахивая руками. Лошадь! Надо же – лошадь! Казенная! Подбежал к каким-то мужикам:

– Вы лошадь не видели?

– Лошадь? Не, не видали. А что, сбежала, что ли?

Не слушая их, парень побежал дальше – позабыв про стеснительность, приставал к каждому встречному:

– Лошадь не видали? Лошадь? Гнедая такая, с попоной старой…

Нет. Никто не видел. Свели!

В самых расстроенных чувствах Галдяй вернулся обратно к пожарищу. Двое белоголовых пареньков, босоногих и тощих, взобравшись на остатки забора, показывали пальцами на подьячего и смеялись:

– Лошадь свели! Лошадь свели! Вот раззява!

– Чем хохотать, лучше б сказали: не видали ль лошадь-то? – обиженно вздохнул Галдяй.

Ребята захохотали еще громче:

– Не, лошадь не видали… Видали цыгана. Верно, он и свел.

– Ну да… – Подьячий взъерошил пятерней заросший затылок. – Видать, он, больше некому. А вы кто ж такие? Здешние?

– Знамо, здешние, – с важностью отозвался один из парнишек, на вид чуть постарше другого. – Эвон, в той избе раньше жили.

Он показал на дымящиеся развалины. Галдяй пожал плечами:

– Что, сгорела изба-то?

– Не сгорела, – шмыгнул носом отрок. – Приставы развалили…

– Чтоб огонь не прошел, – звонким голоском дополнил второй. – Пожар тут недавно был. Большунный – страсть!

– Пожар… – Галдяй покивал и поинтересовался, много ли народу сгорело.

– Да не много, – мазнул рукой старшенький. – А, почитай, все, что на сгоревшей усадьбе жили.

– Все трое! – с важностью выказал свою осведомленность младший. – И хозяин, и оба его слуги – и молодой, и старый.

– Хозяин-то, Гермоген Петрович, хороший был. Чудной, но хороший. Парсуны все малевал. Бывало, нас во дворе поставит – рисует, то «поретрет» называл. Похоже.

– И не «поретрет», а «портерт». Парсуна такая. – Перебив братца, младшенький поковырял в носу. – А когда не нас, когда просто во-он ту березину рисует или улицу – то «пэй-заж» называется.

– Чудной был боярин – это ж надо, краски дорогущие на нас тратить да на какую-то там березину!

– А слуги его тож рисовали? – Галдяй уселся на бревно рядом с поваленным забором – надоело уже стоять.

– Слуги-то? Не, слуги не рисовали. Дядька Джон все по двору с пищалью ходил, воров пасся, хоть Гермоген-боярин всегда говорил, что красть у него нечего.

– Дядька Джон? – тут же переспросил Галдяй, стараясь придать голосу некое удивление, что, впрочем, получилось у него плохо – ну да мальчишки не обратили внимания, малы еще были, наверное, лет по девять-десять.

– Дядька Джон – аглицкий немец, – пояснил старший.

– А второй слуга у них Телеша Сучков был, – младшенький не отставал от брата. – Молодой парнище, противный. Нас увидит, догонит – обязательно затрещину даст или подзатыльника. Вот уж гад ядовитейший!

– Типун тебе на язык, Михря! – заругался старший. – Он же помер. Телеша-то в огнище сгорел, а ты его – гадом.

– Гад и есть… – Младшенький утер сопли. – Знаешь, что он со мной на заполье делал? Потом расскажу.

– А что делал? – тут же поинтересовался подьячий.

– Да так… – Видно было, что пареньку не очень-то хотелось рассказывать, а Галдяй и не настаивал – какая разница, что там делал один из сгоревших слуг. Все равно уж теперь – мертвый.

– А нам государь пять рублев дал! – неожиданно похвалился старший отрок. – На новую избу.

– Ну? – Галдяй удивленно вскинул брови. – Неужель пять рублев?

– Точно! Мамка Матрена в Кремль хаживала, так государь ее самолично принял и денег пожаловал. На, говорит, Матрена, – расти детей. Сейчас-то мы на постоялом дворе живем, на Остоженке, у дядьки Флегонтия – то родич наш дальний, – а к осени матушка сруб купит да наймет артельных, те уж живо новую избу сладят.

– Повезло вам! – Подьячий с завистью почмокал губами.

– Чего ж повезло-то? – удивился младший парнишка. – Избу вон по бревнышку раскатали – и те сгорели.

– Да не в том повезло, что избу раскатали, – наставительно заметил Галдяй. – А в том, что царь вашу мамку отметил! Ишь, рублями пожаловал – милость-то какая, понимать надо!

– Да мы понимаем. Матушка уж по всей Остоженке разнесла.

– Чего разнесла, рубли?

– Тю! Не рубли – весть. О милости царской.

– Ну, ладно. – Старший паренек спрыгнул с забора. – Пойдем, Михря, а то мамка обыщется, скажет – с утра ушли и до сих пор нету.

– Так путь-то неблизкий, Кольша! Где Остоженка и где Покровская?

– Все равно – идем. Чего не слушаешься? Я за тебя ответственный!

– Видали мы таких! – Оттолкнув брата, Михря вихрем помчался по улице, только пятки сверкали. Остановился у старой березы, обернулся:

– А ну-ка, догони!

– Делать нечего – за тобой гоняться, – пробурчал старший, Кольша.

Привстав, Галдяй дернул его за рукав:

– А вы чего сюда-то приходили? На родные места посмотреть?

– Да нужны они нам больно! – Кольша усмехнулся. – А ходим сюда каждый день – подбираем всякую мелочь, что от избы нашей осталась. То гвоздь нашли, то воротные петли – все в хозяйстве сгодится.

– То верно.

– А сегодня вот – шиш, пусто. Видать, соседи все подобрали.

– Так вы не только у своей избы, вы и на пожарище поглядите, – посоветовал Галдяй.

Кольша рассмеялся, показав неровные зубы:

– А то мы такие дурные, не посмотрели! Все руки вишь… – он вытянул черные от сажи ладони. – И ничего! Одни вон обломки, – он презрительно пнул ногой закопченный обломок кувшина, – во множестве тут валяются.

– Во множестве…

Галдяй не поленился – нагнулся, подобрал черепок, отчистив рукавом, посмотрел – красивый, с выпуклым рисунком в виде виноградной лозы.

– Много, говоришь, тут таких?

– Да полно. Эвон, смотри сам.

На пожарище Галдяй не полез, поленился, махнул рукой убежавшему отроку да потихоньку пошел в направлении к Китай-городу и к Кремлю – обратно на Земский двор. Опрашивать соседей сгоревшего Гермогена не стал, стеснялся, да и боязно было: по всей улице за воротами, гремя цепями, лаяли псы. Ну их к бесу, укусят еще. А вот черепок подьячий с собой прихватил, а как же – хоть что-то.

Вечером первый явился Митька. Довольный, сразу было видно – что-то раскопал парень.

Иван оторвался от бумаг, кивнул на лавку:

– Ну, что встал? Садись докладывай.

– Нашел, – усевшись, сообщил Митрий. – Картину нашел… то есть, пока не саму, а продавца – Андриана Грека, седенький такой старичок, здесь недалеко, на Никольской торгует.

– И что старичок?

– Поговорил я с ним. Примерно описал картину – с мельницами, мол, ветряными. Андриан сразу же закивал – моя, дескать, картина, язм такими торговал еще по осени. Ну, а зимой Ртищева убили.

– Еще не доказано, что убили, – Иван усмехнулся и махнул рукой. – Ты продолжай, продолжай.

– Так я и говорю, – пожал плечами Митрий. – Картину эту писал какой-то голландец, как его, я уж и не упомню, да то и неважно, думаю. Гораздо важнее другое – таких картин, с мельницами, всего было три. Все три по осени и ушли. Одну купил Амвросий Фрязин – лекарь, другую – аглицкий торговец лесом Джером Смит, третью – купец Никодим Рыло.

– Никодим Рыло? – переспросил Иван. – Кажется, знакомое имя… Ну, дальше! Надеюсь, ты всех троих уже проверил?

Митька усмехнулся:

– К сожалению, не всех, но проверил. Сказавшись больным, заглянул к лекарю – картинка с мельницами висит у него в людской на самом видном месте, как пояснил слуга – всегда там и висела. Ничего похожего на парсуну Ртищева – ни стола, ни изразцовой печки.

– Значит, лекарь отпадает.

– Вот и я так рассудил и не стал его дожидаться – еще осматривать начнет да найдет какую-нибудь дорогостоящую болячку, лекаря – они ж такие! В общем, ноги в руки – и на усадьбу к Смиту. Усадьба огромная, дом не дом, крепость. Частокол здоровенный, у ворот стража с мушкетами, псы…

– Как же тебя пустили?

– А я лесопромышленником прикинулся. Дескать, из Тихвинского посада господин Дмитрий Терентьев к господину купцу Джерому Смиту по важному лесоторговому делу. Ой, Иван, ты б видел, что тут началось! Приказчики, как слово «лес» услыхали, так слетелись, словно щуки на малую рыбу – проходите, мол, уважаемый господин, в горницу, присаживайтесь. Ну, уселся… А купца, Смита этого, нет – в Архангельск уехал. С приказчиками разговаривал – я тебе скажу, народец ушлый. Такое впечатление – они скоро весь наш лес спилят и в Англию вывезут! А, кроме леса, еще и пеньку, и лен.

Иван усмехнулся, кивнул:

– Понятно, Англия корабли строит. Ну, черт с ним пока, с лесом, даст Бог, все не вывезут… – Юноша вдруг замолк, прислушался. – Да что там за крики такие?

– А! – вдруг рассмеялся Митрий. – Галдяй Сукин лошадь казенную потерял.

– Как потерял?

– А так… Ездил, говорит, на пожарище… Пока видоков опрашивал – свели. А кто свел – не знает.

– Ну, дела-а… – Иван едва сдержал смех. – Ладно, утешу потом Галдяя. Ты про англичанина говорил?

– А, да, – Митька взъерошил рукой волосы. – В общем, с приказчиками мы говорили долго – и о лесе, и о пеньке, и о льне, – договорились почти о продажах, за Смитом только дело осталось… А какое выгодное дело, Иван! Эх, были б лишние деньги… Слушай, а давай – в компаньоны! Жалованьем скинемся, Прохора еще возьмем, и…

– Давай-ка, Митя, о лесе после поговорим. Сейчас – о картине. Узнал что?

– Да, о картине, – оторвался от радужных планов Митрий. – И эту картину я видал – висит в кабинете хозяина, Джерома Смита, мне ее специально старший приказчик показывал – я ж еще любителем парсун сказался: «Как, и ваш хозяин их собирает? Вот славно-то! А можно взглянуть? Ну, хоть одним глазком». В общем, взглянул. Кабинет большой, справный, печи круглые, с изразцами, – но там на них не тюльпаны, а какие-то хоромы, замки. И картина на стене не одна – множество. Пейзажи, портреты… Та, которая с мельницами, в уголке висит скромненько.

– Значит, не Джером…

Митрий задумчиво почесал за ухом:

– Погоди, Иване. Тут так, с маху, не решить. Хорошо бы еще выяснить, не делал ли кто с тех картин списков. Ну, копий, как их французы называют. Признаюсь, эта мысль мне уже позже пришла… Ничего, выясню… Так, теперь – о Никодиме Рыле. Тот тоже оказался в отъезде, в Каргополе, но супружница его показала, что картину Никодим покупал, но не для себя, а в подарок какому-то важному чину, какому – она не ведает. Ничего, вернется Никодим – расскажет!

– А когда вернуться должен?

– Да через месяц.

– Добро. Выясни. – Иван покосился на дверь – в коридоре по-прежнему шумели. – Да что же они орут там?

– Ясно что – над Галдяем насмехаются. Лошадь-то он проворонил.

Встав с лавки, Иван заложил руки за спину и прошелся по горнице:

– Что-то Прохора долго нет.

– Ничего, явится, – Митрий махнул рукой и задумался.

Какое-то время в горнице стояла тишина, прерываемая лишь раскатами хохота за стеной и в коридоре. Иван подошел к окну, полюбовался на оранжевый закат с длинными черными тенями соборов и башен, потянулся и, взяв с подоконника кувшин, налил в стоявшие там же кружки квасу. Протянул Митьке:

– Будешь?

– Благодарствую. – Парень долго пил, а когда напился, поставил опустевшую кружку на стол и, хитро прищурившись, посмотрел на Ивана. – Иване, а у тебя рублев десять не будет?

У Ивана было не десять, а куда больше, и хитрый Митька об этом был прекрасно осведомлен. Потому и спрашивал.

– А на что тебе такие деньжищи? – удивленно осведомился Иван.

– Да так… – уклончиво отозвался парень, потом не выдержал, усмехнулся: – Лесопильную мельницу на Тихвинке-реке хорошо бы поставить. Я уж с англичанами договорился – на паях, а потом и сами выкупим.

– Мельницу? Лесопильную? – ахнул Иван. – Ну, ты и авантюрист, Митька! А пошто в Тихвине?

– Оттуда бревна вывезти легче – по рекам сплавить иль на баркасах-насадах. Да и лесок один на примете имеется. Хороший такой лесок… и недалеко. На Москве-то, чай, уж все леса поделены – боярские либо царские, либо там, где ни рек, ни дорог нету.

Иван задумчиво посмотрел на приятеля:

– Знаешь, Митька, почему я тебе эти деньги дам?

– Потому что я тебе – брата вместо.

– Не только поэтому… – Юноша неожиданно улыбнулся столь светлой и лучистой улыбкой, что Митрий даже не сомневался, кому она предназначена. Не ему – Василиске, сестрице. – Видишь, Митя, ведь получается, что ты у Василисы – един прямой родственник, тем более – мужеска пола… И лесопилка эта, вернее, часть доходов с нее Василиске вроде как приданое будет. Ну, а прогорим – уж останется бесприданницей, всего-то и дел!

– Ну, Иване, – выслушав, восхищенно присвистнул Митрий. – Ну, голова.

Иван ухмыльнулся:

– Ты, кстати, как деньги в Тихвин доставлять думаешь?

– Векселем. На имя отца Паисия, судебного старца.

– Да, уж этому человеку доверять можно. Вот кого бы в отцы посаженые, жаль, далече он. Да и монах.

– Есть у меня один шустрый отрок, – продолжал тему Митрий. – Человек надежный, его с векселем и отправлю.

– А деньги в вексель где переводить будешь?

– Как это – где? У англичан, вестимо.

– А что, англичане и в Тихвине есть?

– А они, Иване, по всей России-матушке есть, если ты не заметил.

Оставив Митрия разбирать челобитные – ох уж, и утомился же от них за день! – Иван, в ожидании Прохора, отправился навестить Галдяя Сукина. Незадачливый подьячий был обнаружен им в людской горнице, в компании непосредственного начальника – дьяка Ондрюшки Хвата.

– Поклон тебе, Ондрей Василич! – входя, шутливо бросил Иван. – Чего домой не идешь, поздно ведь?

– Здоров, Иване! – дьяк дернул бородкой. – Уйдешь тут, с этакими-то обалдуями! – Он с презрением кивнул на поникшего головою Галдяя, скромно стоявшего в уголке. – Лошадь, вишь, увели у него. Про между прочим – казенную! – Ондрюшка вновь повернулся к подьячему: – Так, может, ты ее пропил?

– Не-е, господине… Не пью я.

– Не пьешь? – Дьяк подскочил к несчастному парню ближе и схватил за волосы. – А ну, дыхни!

Понюхал… и отошел разочарованно-устало. Присел на угол столешницы:

– Признайся – в кости проиграл?

– Не…

– В колпачки у шпыней рыночных?

– Как можно?

– Иль в новомодную игру – карты?

Галдяй грустно вздохнул и еще больше поник головою. Чуть оттопыренные уши его горели пожаром.

– Ну, вахлак! – Ондрюшка Хват погрозил парню кулаком. – Ну, погоди у меня… – Он обернулся к Ивану, пожаловался: – Не знаю, что с ним и делать.

– Так что делать? Пусть за лошадь платит – хоть в течение года, что еще-то? – Иван вдруг хохотнул. – Ладно лошадь, в Каменном приказе, рассказывали, лет пять назад приказную избу украли!

– Как так – избу? – заинтересовался дьяк. – Чтой-то я такого случая не припомню… Хотя, нет, вспоминаю смутно…

– Они там только новый сруб поставили, вечером. Утром приходят – нет сруба! За ночь украли, разобрали по бревнышку.

– Да… – Ондрюшка Хват вновь подошел к Галдяю и без замаха ударил кулаком в грудь. Подьячий скрючился, застонал. – Повезло тебе, паря, – усмехнулся дьяк. – Ежели б не лошадь, избу проворонил, прикинь – сколько б тебе платить?!

Поболтав еще немного, Ондрюшка засобирался домой. Проводив его до крыльца, Иван придержал за рукав скорбно бредущего следом подьячего:

– А ну-ка, пошли ко мне. Поговорим.

Заведя Галдяя в горницу, кивнул на лавку:

– Садись. Квасу испей.

Оторвавшийся от челобитных Митрий с любопытством уставился на подьячего:

– Что, коняку твоего нашли?

– Не, господине…

– И черт с ней, с конякой, – отмахнулся Иван. – Давай-ка лучше о деле. Опросил кого, выяснил что-нибудь?

– Опросил, – с готовностью закивал Галдяй. – Это… соседей… и слева, и справа, и протчих, и это… еще прохожих, вот…

По тому, как торопливо перечислял подьячий, по его бегающим глазам, Иван тут же понял – врет. Никого он не опрашивал, ну, разве что совсем случайных прохожих.

– И что видоки показали?

– Это… Показали, что сгорели все.

– Ну, ясно, – хмыкнул Иван. – А поподробнее?

– Что хозяин сгоревший – парсуны любил рисовать, а слуга его, старый – человек хороший, а вот молодой, Телеша, к мальцу одному приставал прегнусно…

– Что за малец?

– Да, как звать, не упомню. Белоголовый такой… Во! Их матушке государь пять рублев пожаловал, на избу.

– Ага… Больше ничего не проведал?

Галдяй опустил глаза:

– Ничего.

– Что ж… Хоть что-то.

Подьячий приподнялся с лавки:

– Так я это… пойду?

– Иди. Чего зря сидеть-то?

– Ну, тогда прощевайте, до завтрева, – низко поклонившись, Галдяй вышел.

Митрий покачал головой:

– Вот, тоже, деятель. Однако где же Прохор? – Он подошел к окну и неожиданно рассмеялся: – Эвон! Идет, кажется…

Заскрипев петлями, приоткрылась дверь, и в горницу заглянул… нет, не Прохор, а давешний незадачливый подьячий.

– Чего тебе? – зыркнул на него Митька. – Потерял что?

– Не… Я вот это… дополнить…

– Ну, входи, коль что решил, – пригласил Иван. – Рассказывай.

– Эвон… – Галдяй суетливо вытащил из поясной сумы завернутый в грязную тряпицу черепок. – На пожарище отыскал. Таких там во множестве.

– Ну, отыскал так отыскал. Все?

– Все, господине. Пойду я.

– Иди, – кивнув, Иван перебросил черепок Митьке. – Что скажешь?

Митрий внимательно осмотрел осколок, понюхал, даже на язык попробовал:

– Кажется, маслом каким-то пахнет. А вообще, кувшин-то был приметный – эвон, лоза виноградная. Явно не у нас в мастерских слеплен. Сходить завтра на рынок, узнать?

– Сходи, – отмахнулся Иван. – Зря, конечно, прогуляешься – что нам с этого черепка? Но, помнишь, Ртищев учил вникать в любую, даже самую, казалось бы, никчемную мелочь?

– Да помню, – Митрий завернул осколок в тряпицу. – Потому и спрашивал.

Прохор явился почти сразу после ушедшего подьячего, наверное, они даже встретились по пути. Зашел, остановился с ухмылкой у двери. Митька с Иваном разом вскинули головы:

– Ну, что?

– Да ничего хорошего, – пожав плечами, отозвался парнище. – Мертвяков-то уже на погост отвезли, зарыли.

– Жаль, – искренне огорчился Иван. – Хорошо, хоть приставы из пожарной чети осмотреть успели.

– Вот-вот, – Прохор согласно закивал. – И я говорю – приставы.

Он обернулся к приоткрытой двери и громко позвал:

– Никифор! Никифор! Ты пришел уже?

– Да тут, – послышался чей-то глуховатый голос.

– Так что стоишь? Заходи.

За дверью откашлялись, и в горницу вошел высокий нескладный мужик с горбатым носом и узкой бородкой. Мужик был одет в длинный красный кафтан, подпоясанный желтым шелковым поясом, и юфтевые сапоги с низенькими каблуками.

– Пожарной чети Земского двора пристав Никифор Онисимов, – поклонясь, отрекомендовался вошедший.

Иван засмеялся:

– Да знаем, знаем, что Никифор, чего кланяешься?

– Да так, – пожарный чуть смущенно пожал плечами. – Привык.

– Садись, вон, на лавку, рассказывай.

– О чем?

– Как это – о чем? – ухмыльнулся Прохор. – О том, что и мне – о мертвяках.

Пристав уселся на лавку и, помяв в руках шапку, почему-то вздохнул:

– Ну, значит, о мертвяках… Как я понимаю – тех, что с Покровской?

– О них, о них.

– Значит, так, – Никифор сосредоточенно покрутил усы. – Всего мертвяков в сгоревших хоромах обнаружено трое, все обгорелые до неузнавания. Двое тел – взрослых, уже сложившихся, и один – отрок. У взрослых во лбах – дырки, аккурат посередине…

– Ну, это мы слышали. Пули.

Пристав кивнул:

– Совершенно верно – пистоль. Для пищали отверстия слишком малы… Хотя, если подумать… точно-то трудно определить – сильно уж обгорели.

– Ладно, хватит о дырках. Лучше о мертвяках.

Никифор почесал за ухом:

– Да что про них скажешь? Мертвяки – мертвяки и есть, царствие им небесное.

Вслед за пожарным все разом перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника.

– И все же? – настойчиво переспросил Иван.

Сидевший за дальним столом Митрий с любопытством подался вперед. А вот Прохора ничто, казалось, не трогало, – скрестив на груди руки, он стоял, привалившись широкими плечами к стене, и загадочно улыбался. Впрочем, приятели на него сейчас особо-то и не смотрели – все их взгляды были прикованы к приставу. А тот вдруг посмотрел как раз на Прохора, вопросительно эдак посмотрел – что, мол, еще говорить-то?

– Об отроке давай, – махнул рукою силач. – То, что мне начал рассказывать.

– Ага, об отроке, – Никифор тряхнул головой. – У отрока – ну, мертвяка обожженного – дырки в голове не было. А вот грудина – рассечена, словно бы кто ножом ударил под сердце – я ребра-то пощупал: пробиты. Вот ироды… Небольшой такой отрок… лет десяти.

– Что-о?! – Иван с Митрием удивленно переглянулись. – Десяти лет, говоришь? А Телеше – на вид лет четырнадцать-пятнадцать. Ты, Никифор, ничего не перепутал часом?

– Да что мне, в первый раз, что ли? – обиделся пристав. – Нешто десятилетнего с пятнадцатилетним спутаю? Там костяки отличаются сильно. Точно – лет десять, может, даже девять.

Митька присвистнул:

– Ну, дела-а-а…

А Иван пристально посмотрел на Прохора – уж слишком многозначительно тот улыбался:

– Ну?

– Я ведь походил по дворам, – словно бы нехотя пояснил тот. – С ребятишками поболтал – не побрезговал, с дворовыми людьми, с прочими… В общем, вечером, как раз перед пожаром, у бабы одной парнишка пропал. Тут у них дедко живет рядом – она-то и подумала, мол, к дедке убег. Ан, нет, не к дедке. И – до сих пор не вернулся.

Иван качнул головой:

– Вот, значит, как… А что за баба, что за отрок?

– Установлено. Баба – Авдотья Свекла, на базаре овощами торгует, а отрок – Офоня, десяти лет от роду… Неоднократно с Телешей Сучковым ране замечен был.

Высказав все, Прохор снова скрестил на груди руки.

– Телеша Сучков… – тихо повторил Иван. – Искать этого Телешу надо. Искать! Никифор, ты там больше ничего подозрительного не заметил?

Пристав потеребил бороду:

– Больно уж быстро сгорели хоромы. И – одинаково как-то… Такое впечатление – с разных углов подожгли. Да я докладывал уже по начальству. Лично Овдееву.

– Значит, поджог…

– Скорее всего.

– Ну что ж, благодарствую, Никифор, – улыбнулся Иван. – Не хочешь к нам, в сыскную, перейти? Больно уж глаз у тебя вострый.

– В Сыскную? Да Боже упаси! – пожав плечами, пристав высказался со всей откровенностью. – С катами да пытками дело иметь? Нет уж, лучше с пожаром.