Текст книги "Отравители змей"

Автор книги: Андрей Печенежский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Да какие там шалости! Грех сказать – торчит где-нибудь целыми днями, как шуруп в доске,– ни пошалить с ним, ни раззадориться!

– Грех да и только! А мой нашалится до отвала, спустит пары – и давай водить меня по магазинам. И все мне покупает, покупает, я уже и не прошу ни о чем, у меня уже и без того не дом, а полная чаша, а он все равно угомону не знает, то одно, то другое прикупит: то вторую кофемолку, то сапожки, то шубу меховую, а еще купил булавок, огуречный крем для лица, килограмм клубники, я ее кушаю со сметанкой и сахаром,– согласитесь, вкуснятина получается неописуемая ("Согласна!.."), а не успела я прикончить клубничку, он тут же завалил меня новыми покупками: принес мне дрель, гитару, полведра алебастру, а потом принес колготки, шариковую авторучку, рулон обоев,– только Постулат умеет быть столь щедрым, одевать беспрерывно, подкармливать, какого лекарства у него ни попросишь – а всякое уже наготове,– что за человек такой заботливый, вы, милочка, согласитесь, согласитесь!.. ("Я согласна, согласна!.. ") Не каждому Владлену Купидоновичу по зубам, а Постулат все резвится, все не ведает предела щедрости, то моток резинки в дом притащит, то стирального порошку призаначит, и шаровары вот казацкие принес, и тенниску красную, я от удовольствия чуть не рехнулась, потому и выгляжу всегда безбедно, кто ни посмотрит на меня – у всех на лицах будто маковая плюшка выпекается: вот она, говорят про меня, беззаботная и всячески обеспеченная счастливица, такому добытчику, как ей достался,– ноги мыть и воду пить. Ту самую воду, которой ноги омывались, а мыть их не кое-как, а хорошенько, как себе. И пить не понарошку, лишь бы как бы,– а как в Сахаре, после длительного истощающего перехода!

– Согласна-согласна!..

– И правильно делаете, милочка, чмок-чмок, что соглашаетесь. А то ведь некоторые грешат безбожно, говорят, чмок-чмок: фе-фе, как это можно, ентот сиропчик нам не вкусен! – а что они хотели? Не знать забот, в молоке купаться, а воду омовенную кто-то другой за них хлебать обязан? А фиг им с моторчиком! Это ж, милочка, несер-р-рьезно, это они баловством занимаются, ни стыда, ни совести! Иной раз и стошнит, так потерпишь, ведь тошниловка человеку в очищение придана, вот и очищайся и не говори: фе-фе,– уж лучше помалкивать, чем зря языком метелить! А потом я, грешным делом, просыпаюсь – а вокруг меня пусто, пространство, которое Постулат так щедро заполнял собою – аж гудит пустотой, аж позвякивает. И я, от греха подальше, решила составить себе полное представление, чмок-чмок,– где же это он, собственно, укрывается? Грех да и только, так и подумала: а не к соседям ли переметнулся? и там, чего греха таить, скапустился безвременно, отдал концы, копыта откинул... ему ведь нельзя переедаться бородинским, для него это яд, любого врача спросите, да я вам больше скажу – от злоупотребления диетическим и брат Постулата ушел из жизни, и дядя его, да все они полегли по одной и той же причине,– но если и на этот раз... вы поймите меня правильно, я, милочка, вас ни в чем не виню, с судьбой ведь не поспоришь, он ведь был как дитятко малое – ему на что ни укажи, он все в рот тащит. И вообще положение у вас – завидовать нечему: стирка горою стоит, обед наготовить, уборка, матрешки, Владлен Купидонович, небось, под благовидным предлогом – повестка, допустим,– слинял, завеялся похлеще моего ненаглядного, а у вас тем временем, помимо иных забот, глядишь – и покойник объявится! Да я бы, милочка, на вашем месте мигом бы рассудка лишилась, согласитесь, согласитесь, согласитесь...

– Я согласна, согласна, согласна...

– Пойду сейчас же, порыскаю в комнатах, буду как дома, но не стану забывать, что в гостях, гостям подарки дарить принято, Постулат, если он еще жив, непременно осыпал бы гостей подарками. Впрочем, дело хозяйское, я и без подарков не обижусь, на таких не обижаются, таким сочувствуют, у вас и без подарков, как я погляжу, из головы вон: кто я, что я, почему я... Напоминаю: перед вами, милочка, супруженица Отстоякина, того самого, который, судя по всему, отлеживается по соседям, а я вот вынуждена его искать, нравится это кому-то или нет...

– А я – штукатур-альфрейщик, здравствуйте, хозяйка, целую ручки. День дарует все новые открытия, не правда ли? Вот вы стоите сейчас и думаете: поразительно, я ведь запирала, а дверь опять нараспашку! – поразительно, конечно, а что поделаешь? Дверь она всегда – либо заперта, либо нараспашку, но если подумать как следует – то какая, прошу прощения, разница, если штукатур-альфрейщик весел и обходителен, если он во фраке кремового цвета, с беленькой хризантемкой в кармашке (но все же нам побелкой пахнуть!), а руки от большой деликатности держит в карманах (вопреки протоколу, зато уж точно распускать их не станет!),– какая разница?

– И правда, милочка, не все ли равно?

– Штукатур-альфрейщик, мастер экстра-класса, не какой-нибудь телефонист-наперсточник, телефонисты – те приходят последними, подлые и таинственные, так вы меня уже простили, что руки я все же в карманах придерживаю? Вынужденная мера, вы поймите, а Курицына я ведь тоже не знаю, а матрешки уже ушли? Давнюк моя фамилия, вы не забывайтесь. Ах, не ушли еще! Какая разница! А это у вас что? Какие-то интригующие звуки! Не иначе – там кто-то телевизор смотрит! Здравствуй, сестричка!

– Здравствуй, братик! Милочка, мы ведь с альфрейщиком единоутробные! Я ведь в девичестве в Давнючках хаживала. Согласитесь, нечаянная встреча трижды восхитительна. Там и правда какие-то звуки, мы пойдем, а вы будьте как дома. На вас теперь столько всего навалилось! От этого и голова у вас пошла кругом, и что-то из головы вон, а что-то напротив – в бедную головушку, под давлением, и прессуется там – неразбери-поймешь. Отвлеките себя чем-нибудь, постирайте, глажкой займитесь, ведите себя естественно, мы тут и без вас управимся. Соглашайтесь, милочка, выбор-то у вас небогатый...

– Да она согласна, сестричка, ты просто глянь на нее, еще бы ей не согласиться. Фе-фе, хозяйка, фе-фе...

И они оставляют хозяйку в прихожей, где она немедля предается плодотворным размышлениям: как расцвела моя жизнь и наполнилась, какие замечательные, красивые человеки окружают меня, и главное,– думает она,– никого не надо звать-приглашать, все приходит как по мановению волшебной палочки, теперь-то уж никто не посмеет сказать: у нее, дескать, не все дома,– осталось дождаться телефониста, потом Владлен вернется, потом матрешки припорхнут со своей ассамблейки – тогда уже все нишки, все полочки окажутся загруженными, и люди скажут: вот идет Анестезия, одна из немногих, у кого все дома, все на местах, и каждый занимается своим, весьма полезным для окружающих делом. Телефониста она препровождает до спальни молча (не волнуйтесь, хозяюшка за мною уже никого не осталось, все хвосты подобраны, а про Курицына я ей богу не знаю, хоть он и муж вам, и отец матрешкам, вы только напомните мне со временем, что я телефон починить приперся, а то я как прилипну к телевизору – не отдерешь!), убирает пылинку с его плеча (фрак у телефониста золотистый, с блестками, как у фокусника, и руки: как у фокусника, ловкие-преловкие, он, видимо, решил даже вовсе не показывать их, и рукава болтаются пустышками, точно в них нет никакого тела), телефонист благодарно кивает ей и присоединяется к Давнюкам, которые выстроились скорбной шеренгой вдоль стеночки – выстроились и покамест помалкивают; в ногах же у Давнюков по-детски незатейливо пристроились две прехорошенькие девочки, сестренки-погодки,– они полулежат на паркетном полу, локоток к локотку, как перед фотообъективом, в обещанных форменных платьишках, с беленькими на темно-синим суконце манжетиками и воротничками, что нелишний раз подчеркивает изысканность убранства множества взрослых дядечек и одной тетечки (ах, эти фрачные "тройки" – каких только оттенков и сочетаний не выплеснет со своей палитры искусник-модельер! любо-дорого заглядеться, ни к чему не придерешься, все в стать да в масть, и масть на масть не приходится: белая, вороная, каряя (черная с т

емнобурым отливом), караковая (вороная с подпалинами), подвласая, рыжая, бурая (вся искрасна-коричневая, а навис потемнее); игреняя, гнедая, красногнедая, каурая (рыжая впрожелть, иногда темноватый ремень по хребту), саврасая, соловая, буланая, изабеловая (буланая с красниною), калюная (рыжесаврасая с ремнем), серая (по молодости бывает в яблоках) и серожелезовая (под старость вся белеет); розовая и красносерая, сивая (вороная с проседью), сивожелезовая (сивая с едва заметною красниною), мышастая или голубая, чалая (сплошной мешаной шерсти, особенно – белой и рыжей) вороночалая (темноголая темносерая, ноги, навис – черные), бурочалая и гнедочалая, рыже-, серо– и сивочалые, полово-серая и мухортая (желтизна на морде и в пахах), и пегая во всех разновидностях (вороно-буро-, гнедо-, булано-... ), и чубарая, барсовая, и буро-чубарая, и фарфоровая, и тут же – рябая (коли одна только голова в белых шашках), и серая в мушках, и серая в горчице (в мелких крапинах, признак старости); подвласая, чанкирая (беломордая и белоглазая?), калтарая, халзаная и чагравая, а рядом – крылатая (саврасая или каурая с темным оплечьем),некоторые имели золотистый отлив, были "в яблоках" и в "тени"; пестрели лысины и звездочки...) и куча-мала полосатых теннисок, и целое собрание однотонных казацких шароваров.

У хозяйки аж в глазах зарябило, подобной раскраски она не встречала даже в самых отчаянных предвидениях, и все они тянутся шеренгой вдоль стеночки и смотрят на экран отлаженного телевизора, с которого поглядывает в комнату какой-то упитанный мужчина, весьма напоминающий кого-то,– он заглядывает оттуда в комнату, главным образом кося глазами через нижний обрез экрана: на паркетном полу, одним концом подтянутый под паучьи ножки телевизора,– лежит внушительного объема сверток, смахивающий на дородное человеческое тело, упакованное сперва в простыню, потом в бумагу оберточную, магазинную, а уж поверх всего забронированное стареньким персидским ковром, извлеченным по необходимости из пронафталиненной кладовки. Запах нафталина никого не смущает, только экранный мужчина подергивает верхней губой и морщится,– и в целом атмосфера спальной комнаты кажется устойчиво торжественной. Вот мастера так мастера,– думает хозяйка,– пришли, устранили помеху и теперь по праву наслаждаются результатами. Я бы тоже понаслаждалась, если бы не стирка горой, не стряпня да не глажка, да если б еще не ждать-пождать Курицына,– а там и матрешки подоспеют, тоже встречай их, обхаживай, спровадить бы их в детдом хоть на недельку. Пожить бы просто, может, и поживу еще, сегодня же и поживу: пойду и отстираюсь, потом настряпаю, потом дождусь и обниму с порога, фе-фе, Курицын, чмок-чмок, матрешки,– роится у нее в голове, мать-перемать, отец-переотец, видимость-то хорошая, да что-то звука маловато – что за наслаждение без звука? будто в покойницкой...

IХ. Постель иглы – 3. Что и говорить...

...будто в покойницкой,– думает хозяйка,– а я вот возьму и побуду немножко сумасшедшей, как Владлен завещал. Надо только поискать его завещание, и ковер этот – надо бы почистить,– ковры хорошо чистятся первым снегом, когда он еще белый и пушистый, как котенок,– и котенка пора завести, взять у соседей, пока оно еще слепенькое, и выкормить его, и воспитать, а потом, на старости лет находить в нем немалое утешение. Если попадется кошка, назовем ее Капитолинкой, Капитолина Владленовна – звучит! – и будет у нее все по-людски, комар носа не подточит: пропишем на жилплощадь, пошьем ей трусики, сарафанчик летний (к зиме придется раскошелиться на теплые вещички, если до зимы не сдохнет) и будем брать ее повсюду, куда самих понесет,– а потом однажды на базаре, в страшной сутолоке – она как будто потеряется, на самом же деле ее у нас выкрадут преступно, гангстеры проклятые,– и станем оплакивать ее, вспоминать минуты совместной жизни – долгими зимними вечерами, когда, неровен час, погорят на щитке все "пробки", а свечи кончатся,– вот кстати, надо бы запастись свечами, сейчас же пойду и куплю свечей, переоденусь, денег наскребу и пойду,– хозяйка поворачивается, выходит из спальни и открывает ванную (где еще переоденешься, когда в квартире полно народу?), и глазам ее предстает зрелище, по которому она подсознательно давно соскучилась: шеренга разномастных фраков вкупе с полосатыми казацкими шароварами,– и те, и другие покорно соловеют перед экраном поремонтированного телевизора, откуда взирает на них терпеливо человек, напоминающий кого-то,– между тем как фраки вовсе не намерены довольствоваться молчанкой и споро обмениваются умозаключениями по случаю какого-то важного для присутствующих события. Примечательно то, что чеканные, должно быть, заведомо подготовленные фразы, покидая уста говорящего, тут же становятся крылатыми и вспархивают под потолок, где снуют сперва порознь, затем собираясь в суетные стайки,– фр-р-ррр, пр-р-ррр,– фырчат и пыркают

, неустанные, крылышками...

– Свечку – и то не поставили, соседи называется!

– Что и говорить, Курицыны – они Курицыны и есть, вы разве рассчитывали на какое-то особое отношение? Они же поголовно страдают комплексом полноценности, но разве они признаются?

– Голову пеплом посыпать – разве это так трудно? Не понимаю, не понимаю...

– А как вам нравится это беспробудное вранье? Будто квартира у них двухкомнатная! Как вам это нравится?

– Враки, конечно, потрясающие. Разве секрет, что там, где две – там непременно три, где одна – там две, где ни одной – там все равно прибежище. Что и говорить, заврались под завязку... Они же ее заперли и никого туда не допускают, а сами волокут туда все, что попадается... Враки, враки безбожные!

– Столько вранья развелось – ни пройти, ни проехать! Живого места на земле не осталось – все враками загадили!..

– И заметьте – отборнейшие, породистые враки! Такие враки, что уже и враками не назовешь! Нет, это уже восходит к врачарам, врачищам даже!

– Врут изобретательно, отъявленно, дерзко! Чего они этим добиваются? Чего добьются? А цену себе набивают – и вся разгадка!..

– Как не хочется, как противно говорить об этом, а другого способа нет, не открыли еще, не освоили, не разметали, не отгородили столбиками кюветы, не поставили заправочной станции, закусочные не построили,– приходится по старой, по битой-наезженной: ла-ла да ла-ла, как горохом о стенку...

– Ссылаются, заметьте, на то, что пепла у них нет, что пепел еще готовить надо! Нашли себе отговорку и рады – рот до ушей! Что и говорить, что и говорить!..

И девчонки мои здесь! – блаженствует мысленно хозяйка,– и тоже ведут себя непринужденно, как дома, ума набираются от старших! Когда Курицын вернется, непременно обрадую, и пошлю прикупить еще школьных шмоток, ничто так не идет взрослеющим матрешкам, как белые кружева на строгом темно-синем фоне! Да они и сами папку пошлют, чего с ним церемониться! – думает она, а старшая из погодок тем временем поднимает глаза на фрак сивожелезовый и спрашивает: дядя, дядя, а там, под телевизором, и правда что-то лежит, или нам, матрешкам, только кажется? – Не заботьтесь об этом,– с прискорбным вздохом отвечает сивожелезовый,– это всего лишь ковер. Если взять ковер, скатать его и одним концом подсунуть под телевизор, то получится примерно то, что вы теперь сами видите.– Да,– поднимает глаза вторая погодка,– но ковры все на месте, мы все наши ковры знаем наперечет! – Охотно верю,– скорбит сивожелезовый,– значит, родители новый купили, которого вы еще не знаете.– Да,– не сдаются погодки,но когда же они успели? Всю ночь возились с Постулатом Антрекотовичем, потом мамочка завтрак готовила, потом мы позавтракали, и папочка укатил куда-то,когда тут успеешь за покупками сбегать? – Значит, успели,– стоит на своем сивожелезовый,– вчера, допустим, или третьего дня – купили, но не показали сразу, чтобы после интересней было. Чтобы предъявить сюрпризом.– Ах, сюрпризом! – прыскают погодки.– Сюрпризом – это хорошо, мы сюрпризы любим! А то мы тут знаете что подумали? – уж не мертвый ли Постулат Антрекотович в родительской спальне коченеет? При такой жаре представьте, что будет через час-другой, хотя бы льдом его обложить, хоть простынку в водичке выхолодить. Все мухи сюда соберутся, потом гоняй их...– Вы глубоко заблуждаетесь, барышни,– строго отвечает сивожелезовый, подобрав отвисшую было губу,– ничего подобного, Постулат Антрекотович – он... в некотором смысле, разумеется... он сейчас пребывает... м-м-м... сейчас вы не может

е его видеть, барышни, вот и все, что вам следует знать об этом!..

Ну, матрешки! – думает с восторгом Анестезия,– ну, хохотушки-разумницы, мужика приперли к стенке, он аж потускнел и выгнулся – с такими матрешками поди объяснись, палец в рот не клади, по локоть отхватят! Придется новый ковер покупать, отстираюсь, денег наскребу – и в магазин, а Курицына дождусь на улице, а матрешки увидят нас – папочка, мамочка, вы разве ковер прикупили? – а как же, вот он! – потом подменить незаметно, а Отстоякина хоронить без оркестра, скромно, чтобы никто ничего не заподозрил... все, иду стирать, белья набралось столько, что подумать тошно,– и она уходит из спальни и оказывается в ванной, где с радостью отмечает, что фраки продолжают совещаться, а человек на телеэкране по-прежнему молчит и заглядывает на пол, на тугой объемистый сверток, одним концом затолканный под телевизор.

– Ведь ничего дурного не хотел – за что его так? Цель его была скромна и очевидна: пробудить, добудиться – всего-навсего...

– Всего-навсего, стряхнуть сонливость, в чувство привести, дать понять, повернуть лицом к истине...

– Не убий,– подсказывал он,– не убий ближнего своего, сколь близко ни свела бы вас судьбина!

– Они знали, чем довести его – звонки и бородинский! Звонки без адреса, никому и ниоткуда, а бородинский – ему одному, со всех сторон, безотказному...

– А ведь он мог защититься! Мог! Упредить удар и покарать злопыхателей! Мог разработать план на уничтожение и блестяще осуществить его!

– Что и говорить! Ему не стоило большого труда затравить их мышами, или напустить из-под двери угарного газу! Вот они тут подрыгались бы!

– Помните его слова: конечно, осложнения неизбежны, но мы и раньше жили сложно, нищак, преодолеем,– и преодолел бы, если бы не взваливал на себя еще и за других, за тех же Курицыных... если бы не потакал развязному загулу, не сочувствовал бесчувственным...

– Или мог бы столкнуть их всех по лестнице! Одной левой! Заманить на площадку под любым правдоподобным предлогом – и угу! Курицын первым поломал бы себе позвоночник, слег бы в параличе – делай с ним что хочешь...

– Но не стал! Предпочел другое. Что-то не позволило ему воспользоваться превосходством в силе... какая-то внутренняя грань неприятия... А ведь мог и заворот кишок незаметно подстроить – сунул бы Курицыну чего-нибудь вкусненького – и дело сделано. Никакой милиции не распутать, не совладал человек с продуктами питания, вуаля!

– А как легко он мог позволить себе отказаться от приглашения и не ходить в злополучную спальню, к Анестезийке в липкие сети! Или мог бы, опомнясь, утопить Владлена в ванной: давай, дескать, освежимся с перепою – и подтолкнул бы, и тот ни за что бы не выплыл! Или сделать из проволоки удавку – вот подышал бы Владлен! Или уколоть чем-нибудь ржавеньким, сделать ему заражения крови... но не стал! Внутренняя убежденность подсказала ему: прости их, Постулат, не делай ничего, само все сделается...

– И сделалось!

– И сделалось...

– А эти – самое элементарное осилить ленятся. Милицию пригласить, понятых, "скорую" вызвать – для составления акта о кончине...

– Чует кошка, чье сало съела!

– Опасаются, что сразу же угодят под подозрение! Так им и надо! Рыльце-то в пушку! А еще говорят, что поступают по совести! Враки, враки безбожные... А как он уходил! Как уходил! Вопреки законам смертного исхода! Трижды выкарабкивался, незаурядный, и трижды возвращался в пучину. Без всплеска, не указывая пальцем на того, кто, собственно, явился причиной... а ведь жизнь любил похлестче некоторых! И она его обожала!.. Человечище, шел босой, чтоб землю под собою чуять, наступил на веточку, а та и ужалила...

Верно, верно,– думает Анестезия,– все давно уже вышло за рамки разумного, "скорую" не вызвали, а ветки жалятся – но как привольно быть за рамками! В утробе я бы не выдержала и минуты, в утробе всегда полно вещей и положений, на которых ты повисаешь, как на вертеле, и потом уже ни к чему не способен, не можешь даже такой чепухи, как перестирать белье, наварить овсянки, дождаться мужа,– в то время как за рамками все это не имеет никакого значения, а возможны вещи куда как более романтичные и возвышенные, что в голову ни придет – то и возможно, о чем ни подумаешь – все с неба сыпется, и это неизменно радует и вдохновляет, даже когда ты ничего особенного не делаешь и не собираешься делать, потому что приобщился наконец к благодати не-делания, куда тебя влекло подспудно – ты волен даже не задаваться вопросом: о чем это я, зачем это, где это? – за рамками разумного можно ни о чем не спрашивать, само блаженство обязывает не знать вопросов, чтобы не обременять себя поисками ответов,– нехилое умозаключение,– думает она,– для домохозяйки – весьма и весьма, Курицын грохнется от зависти, хоть сам же и научил меня, сумасброд отчаянный,– пусть только объявится – умозаключу его так, что и про ворониных забудет, и про все остальное... да что это они – все стоят и стоят, присели бы, в ногах правды нет...

– Ее и в руках не так уж много. И в голове, и в желудке, и в позвоночнике. Если взглянуть на человеческий организм непредвзято – весь он состоит на девяносто процентов из воды, вот и льется она, перетекает, шумит по сообщающимся, слух забивает шумами. Напоминаю: я – телемастер, самый что ни на есть. Телевизор починить – особого героизма не требуется, в крайнем случае, на детали распустить его, дело мастера боится, а вот покойника поставить на ноги – тут я извиняюсь...

– А ведь он был среди нас одним из задающих тон, и всегда брал самую высокую ноту, на пределе самовыражения... напоминаю: сантехники мы, слесари-сантехники, на пределе самовыражения, до мертвой точки...

– С риском самовозгорания, телемастер я, самый что ни на есть, а Курицына мы не знаем, мы для него как бы не существуем даже, а он – со своей стороны, оттуда – как бы не существует для нас. Фата моргана, блеф, из головы вон, что и говорить...

– Телемастер прав! А соль, милочка, все же растворяется в организме, и в кровь она поступает будь здоров, в числе прочих питательных веществ. Один великий умник – его потом океанической волной накрыло,– пытался всех заморочить, утверждая, что соль не играет никакой положительной роли, что она лишь отягощает внутренние органы и губительно подтачивает их,– но давайте не грешить и скажем прямо: вы пробовали кровь на вкус – какова она? Быть может, вам она показалась сладенькой? Не хотите ли сиропчика, господа, вишнево-красненького... если и бороться с нездоровьем, то следует иметь в виду совсем другие вещи, соль тут ни при чем и не надо на нее наговаривать, милочка, а вам напоминаю: я – Отстоякина, мадам, и все мы тут братья и сестры, а Постулат Антрекотович непременно объявится, и зря вы не доверились ему, он может озолотить и все такое, это вам не Курицын с повесткой, а руки лучше всего придерживать на затылке, либо за спиной, либо просто в карманах,– чтоб не натворить чего-нибудь постыдного, а про дверцу вашу все равно ничего не известно: запирали вы ее, не запирали – кто докажет? Напомните скорей телефонисту, кто он, почему он здесь, заодно поделитесь с нами, откройте великую тайну: где это вы, любезная, видали мастера с руками, ходока с ногами, умницу с мозгами,– чернила, по-вашему, черные, а масло – масленное? – неужели это правда, мамочка? и это всего лишь скучный ковер, затолканный под телевизор – а не Постулат Антрекотович, который имел несчастье заглянуть к нам в гости и тут же в одночасье скончался? – кровь солью насыщается, оттого и солененькая, как же обойтись без соли, когда без нее не обойдешься, а вода шумит, прибывает, неисправимая грамбукса щедра, и шум от потока подавляет, крадет все прочие аккорды звучания, никто ничего расслышать не может, каждый норовит проговориться, пока не заклинило, пока хоть это для него возможно, но следовало бы сперва починить будильник, созвать толковых будильщиков, напомнить им, кто они такие – и пусть без промедле

ния приступают к делу, что проку в остальных, коли будильники бездействуют? – безумная, зачем я затеваюсь с этой стиркой, с этой глажкой, с кормежкой мужа и детей, мало мне было на моем веку, кого только не пригрела у себя на груди, кого не откормила, не обстирала, не обгладила: две тысячи ворониных, пять тысяч купидонычей, матрешек без счету – лошадь я им ломовая, что ли, обогреватель, прачка надомная, соковыжималка, что ли, с пылесосом, что ли, а этот, что ли, который, что ли, в телевизоре, что ли,– он так и собирается, что ли, сидеть там и помалкивать? Он так и будет, что ли? спрашивает непредсказуемая и напоминает всем: я – Курицына, жена Владлена и матрешкина мать, а человек из телевизора словно того и ждал: ну, слава Богу,подает он внезапно голос, глядя в глаза Анестезии,– наконец-то, говорит, сколько можно в собственном соку вариться, существуют же точки отсчета, координатные сеточки существуют, а вы все как с Луны свалились, причем и Луна-то ваша – как будто не там подвешена, где нормальные человеки ее привыкли видеть,– ну, наконец-то, Бог нам в помощь, приступим помаленьку, по многочисленным заявкам телезрителей,– говорит человек с экрана, и все присутствующие невольно содрогаются, потому что губами-то шевелит экранный, а голос раздается отстоякинский.

– Начнем, Анестезийка? – предлагает он.– По многочисленным...

– И то,– отвечает своенравная, перебирая холеными пальцами ворох каких-то жеванных конвертов.– Заявок и впрямь поступило немало...

Объектив телекамеры фиксирует лицо Анестезийки крупным планом: в меру припудренное, с лиловыми тенями в подбровиях; мягкая, излучающая свет улыбка, длинная красивая шея, вырез модельного платья – кто их только обшивает там, под телевышкой, на зависть тем, кто телевышку окружает?

Х. Постель иглы – 4. Где-то, кто-то, отчего-то.

...Вот что нам пишет телезритель из далекого города Устьсвежемочекаменска, токарь шестого разряда Иванов, пенсионер, дедушка своих внучат, продолжающий, невзирая на жалкое пенсионное обеспечение, стоять на посту и нести вахту: зорко следить за экономией материалов и энергоресурсов в своем сборочно-наладочно-ремонтно-сортировочно-отбраковочно-переделочном цехе... но лучше я процитирую само письмо: "...в этом, господа-товарищи, видится примета нового времени, когда человеки, независимо от общественно-политического уклада, повсеместно стремятся сблизиться и породниться, лишиться веками навязываемых им предрассудков и стереотипов!" – так пишет телезритель Иванов, после чего скромно упоминает о своих немалых заслугах на поприще общечеловечковых свершений: коллектив недавно выразил ему особое доверие, назначив кассиром "черной" кассы, в которую коллектив общим голосованием решил играть до конца столетия, отчисляя процент на приобретение настоящего несгораемого сейфа, поскольку до сих пор кассиры вынуждены пользоваться коробками из-под детского мыла, что было отмечено и на профсоюзном собрании, состоявшемся недавно в поддержку всех инициатив и планов, упований и чаяний администрации предприятия, где трудятся Иванов и его коллеги. В заключение письма Сергей Полипович особенно порадовал нас, сообщив, что со дня на день будет праздновать свое шестидесятидвухлетие, соберутся родные и близкие, грянет застольная, и в этот миг,– просит юбиляр, хорошо бы посмотреть по "ящику" (слово ящик он ставит в кавычки) что-нибудь до боли знакомое, одну из лент из собрания Госфильмофонда. "Полагаюсь на ваш вкус,– пишет Иванов,– еще ни разу не подводимший мои ожидания" – "подводимший" через "м" – как мило, не правда ли?... Этими же словами (неизменно через "м") заканчиваются и многочисленные письма родни Ивановых, а также письма некоего Петрова из Давненедогарска и некоего Сидорова из деревушки Коклюшин Узвар Сладострастинской области, Понюшкинского района. Боле

е десяти тысяч заявок телевидение получило от них, неугомонных, и сегодня с облегчением мы можем сказать: просьба Ивановых, Петровых и Сидоровых будет исполнена. Именно сегодня на наших экранах демонстрируется художественный видеофильм, вошедший в десятку лучших лент всех времен и народов: "Постель иглы". Картина создана на одной из отечественных киностудий при участии ряда зарубежных фирм. Неоднократно отмечена призами за режиссуру, лучшие мужские и женские роли, за операторское мастерство,– на всех шестнадцати кинофестивалях отечественного фильма, который сегодня впервые будет показан без купюр и лакировки, с восстановленным в полном объеме текстом, произносимым актерами как в кадре, так и помимо него,– говорит Анестезия, согревая теплом своих рук какое-то из многочисленных посланий Иванова, черного кассира и заботливого семьянина, юбиляра и неутомимого респондента. Согревает она жеванный конверт, а сама не в силах наглядеться на себя, на ту, которая глядит на нее с экрана, и при этом думает: другим можно, а мне – нет? Уж и прачкой, и кухаркой была, и Курицына дожидалась без антрактов, и без ума расхаживала по квартире – отчего же не предстать однажды диктором-ведущей телерадиовещания? И хорошо ведь получается, сижу и наговариваю им отсюда, а они оттуда – слушают и смотрят, как я здесь сижу и наговариваю,– думает она с экрана, видя, как домашняя Анестезийка, бросив все, сидит перед экраном и наслаждается очарованием, которое экран дарует ей, демонстрируя во всем блеске зрелищности ведущую Анестезию, которая видит и наговаривает для нее оттуда: вступительное слово,наговаривает она,– кинокритику, нашему постоянному обозревателю тенденций в мировом кинематографе Викториану Методиевичу Испражняеву-Канскому. Прошу вас, Викториан Методиевич...

– Что? – спрашивает Испражняев-Канский.– Вы что-то сказали?

– Ваш черед,– поясняет ведущая Анестезия.– Вам слово, вступительное...

– Давно пора,– говорит кинокритик.– В собственном соку много не наваришь, а без навара – что за суп?

Кинокритик рыхл и вальяжен, щеки его рябит недельная щетинка, и он уже не мальчик, но зрение сохранил непритупленным, очками он лишь описывает в воздухе таинственные линии и зигзуги. Он долго жует губами и на телезрителей не смотрит, уживаясь с каким-то вызревающим в нем настроением, без которого все последующее на экране, должно быть, не возымело бы того воздействия, на которое рассчитывали тысячи заявителей в лице Иванова, Петрова и Сидорова плюс домохозяйка, ничего не заявлявшая и даже не строившая никаких иллюзий (разве возвращение Курицына – такая уж иллюзорная иллюзия? разве это – из ряда вон и ни-ни обратно?),– женщина, которой Господь в тот день назначил отлучиться от домашних хлопот и дать себе полезный отдых у телевизионного экрана (как с той, так и с этой стороны его), внимать искусству для посвященных и юбиляров, из коего, собственно, только и может родиться киношка высокого пошиба,– и в этот момент непредсказуемую пронзает последняя конкретная мысль: я поняла, поняла, на кого он похож, этот суповар – на скверно подсмоленного кота-перекормка, но сумею ли я, когда Курицын не вернется, когда мы больше не увидимся, не станем одним целым, как прежде,– сумею ли пересказать сие извлечение из сокровищницы,– сама-то посмотрю, а как же Владлен, несчастный? Как все они, обездоленные, кто не имеет сейчас прямого доступа к телевизору? они потеряют нечто большое и неповторимое, сокровищницы отворяются раз в жизни, вот о чем я сразу не подумала, и теперь уже слишком поздно, лучше не думать, лучше совсем не думать, ни о чем, никогда, ни при каких обстоятельствах,– и, уже ни о чем не думая, она снова обращается к кинокритику: