Текст книги "Отравители змей"

Автор книги: Андрей Печенежский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

у пользоваться следует только исправным телевизором...

– Жив курилка! – одновременно восклицают Курицыны, Владлен и Анестезия.Живого человека едва не схоронили!..

– Охо-хо,– обнаруживает Отстоякин свой отстоякинский голос, хоть и сильно подуставший.– Кря, бря, мря...

Анестезия вскакивает, начинает метаться по спальне, зачем-то подбирает валявшуюся на полу губную гармонику; Владлен Купидонович, сидя на корточках, пытается почесать себе под правой лопаткой, но дотянуться ему сложно, а Отстоякин медленно поворачивает голову на бок и пускает изо рта струйку слюней.

– Сядь, Анестезийка...– просит он жалобно.– Пожалей меня..

Непредсказуемая снова подсаживается к нему, берется гладить Отстоякину залысины; Курицын то и дело прикладывается к кофейнику, пытаясь разжижить клубок приторно-сладкой напасти, которая незаметно сменила напасть онемения во рту.

– Тихо здесь...– блеклым голосом произносит недоумерший.

– Тихо,– вторит пришибленная горем Анестезия.

– Тихо-мирно, хорошо...

– Хорошо...

– Нет людей, нет человеков на земле... только призраки бездушные...

– Бездушные...

– Подложное человечество расплодилось...

–... плодилось...

–... и вершит свою подложную правду...

–... ду...

– Кому что, Анестезийка, а мне за правду и матери родной не жалко...

–... алко...

– Себя вот тоже – на заклание отдал...

–... ал...

– И – ничего... ни о чем не жалею...

–... лею..

– Хочется сказать напоследок... что-то неожиданное, нетривиальное, что-то вечное...

–... ечное...

Умирающий беззвучно плачет; плачет Анестезия, непредсказуемая. Всплакнул бы Курицын, когда бы не имел на тот момент более кропотливого занятия – его аж мутило от ядовитой сладости во рту, а из кофейника уже поступала гуща, и надо было сплюнуть этот комок, но это означало бы по меньшей мере на время удалиться из комнаты, что, в свою очередь, означало бы вопиющую бестактность по отношению к недоумершему и его опекунше, расходовавшей на опеку последние силы.

– Опять мне мнится тень задухи...– с мучительным удивлением речет недоумерший.– Глуха, как полночь, и безбрежна...

– И тихо смотрят друг на друга,– подхватывает Анестезия.– По-товарищески и нежно...

– Стих пошел, и хорошо пошел,– удивляется недоумерший.– Я уж и не чаял, но Боги вновь заговорили, слова их мерны и просты, последней пищей: или-или,встречают вечный пост они... лучше будет: "последней пищей: или-или,– наводят к Вечности мосты"?.. Мосты, посты, хвосты... м-да, поискать надо, не вдруг строка ложится... я ведь в искусстве – не Моцарт, я, Анестезийка,– Сальери. Раб лампы, все своим трудом, в поте лица и мыслей... Поддоны тьмы и днища света кладут охотничьи костры... предначертания звезды – узрит упавшая комета... ничего?

– Ничего,– соглашается своенравная.– Вашему таланту цены не сложишь, а вы умирать затеяли.

– Hе затеял, а так получилось,– грустит недоумерший.– Есть еще пара мгновений... Ты, Аниста, потом... когда уже мать сыра земля меня примет... ты потом дурного про меня не слушай, не верь дурному... и Курицыну своему подскажи, чтоб не верил... Васьпану этому мифическому, его подлизам... Запомните меня так: все мы – по-своему симпатичные люди, хоть Моцарты, хоть Сальери... Что в природе существует – ею же и произведено, ее же продукт... значит, так ей и надо, что хотела, то и получила, какая ехала – таких и встретила... да не судимы будем... Легионы нас! – вдруг рявкнул Отстоякин и опять померк, бормоча:

И черепашку не оставь,

Она – дитя Творца, как все мы...

Дай влаги ей

И дай кормиться,

А посягателей – гони,

Ты ей защита и опора...

От табака и винного кошмара,

От пива и селедочных костей

Чем люди травят в забытьи рассудка...

От посягательств тех, кто и шкатулку

Из панциря, не ведавшего лиха,

Готов устроить на продажу снобам...

Пускай подавятся от смрада устремлений

Те, кто лелеял этот смрад в себе!

О, нищие, беспочвенные души!

Когда бы приоткрылся глаз Творца,

Он был бы поражен своим твореньем

И удручен к тому же. А теперь

Ты створки распахни, о друг любезный,

Хочу я солнечного эликсира каплю,

Или глоток, коли судьба отпустит...

– Отпустит, не отпустит – эко диво,– говорит Анестезия.– Я отворю и напою тебя... Курицын, окно открой...-Владлен Купидонович пытается стать на ноги, но он так долго сидел на корточках, что ноги совсем не повинуются его желанию,он оказывается неспособным даже привстать, не то что идти к окну и отворять его. Курицын барахтается в воздухе, никуда не продвигаясь, и слышит неугомонного недоумершего Отстоякина: разрежьте мне резинку на трусах,– просит тот,– знали бы вы, как жмет, как душит, но резать, видно, нечем, режущего предмета нет, и рвущего, и рубящего, только колющие в неограниченном количестве, иглы, иглы со всех сторон, они меня доконают, Аниста, прикажи Владлену, пусть перегрызет резинку, пусть освободит меня, облегчит мою участь, пусть сделает хоть что-нибудь, снимет с себя хоть крупицу греха великого, не убий, Валентин, не убий, потом уже – все остальное, остальное приложится, только не убий сперва... нашли кого просить, нашли с кем связываться,– слышит Курицын непредсказуемую,– ему хоть кол на голове теши, хоть два кола, а хоть и все четыре, его хоть под лед опусти, на нем хоть кострище раскладывай, с него – как с гуся вода, на него где сядешь – там и слезешь, оставьте, Постулат Антрекотович, с ним каши не сваришь, он – как физический вакуум, который я всю жизнь пытаюсь заполнить, сил моих на него не хватает, оставайтесь, удочерите матрешек, купите бра и пододеяльник, заживем припеваючи, долго и счастливо, и умрем в один день, а Курицын пусть как хочет, если ему все нипочем, если все для него – мурахи и черви, пусть уматывает отсюда, берет свою повестку и уматывает, деваться ему все равно теперь некуда, умотает как миленький, комната номер семь, там-то ему рога пообломают, там ему объяснят, где мед – а где служба, уже и звоночек послышался, пусть теперь спросит, по ком звонит будильник, да-да, Владлен, он всегда звонит по тебе...

VII. Постель иглы

Завтракают Курицыны в гробовой тишине, чуть позже обычного. Девочки не крошат вокруг тарелок, вилки держат правильно, элегантно даже – чуток наотлет, слегка оттопырив розовенькие мизинцы. Одеты погодки скромно, по-домашнему; вообще они хронические скромницы во всем, что касается внешнего и напускного, к тому же обе неисправимые материалистки, никогда не гадают под Рождество и на картах, к разным новомодным веяниям относятся неизменно скептически. Hа завтрак они съедают по полторы вчерашних котлеты, Владлену Купидоновичу достается целых три, Анестезия, жена его и мать погодок,– подбирает последнюю, впрочем, без всякой на то обиды; после чая Владлен Купидонович говорит, обращаясь к супруге и девочкам: "Нуте-с, возьмем бычка за рожки да ножки, хвост ему накрутим, пусть послужит людям" – девочки воспринимают его слова как удачную метафору, улыбчиво перемаргиваются, благодарят за вкусный и питательный завтрак. И, бесшумно отодвинув табуретки, уходят к себе в девичью.

– Они моргают как-то не так, что у них с глазами? – спрашивает Курицын Анестезию.

– Ничего у них с глазами,– отвечает она.– Возраст у них такой. Переломный.

– Переходный,– корректирует Владлен Купидонович.

– Тебе лучше знать, ты у нас глава семейства,– говорит непредсказуемая мрачно.– Оделся бы, умник, во что похуже. Вдруг вас сразу и погрузят.

– Мы не картошка,– уверенно возражает глава семейства.

– А кто же вы? – спрашивает Анестезия.

– Сразу не дадимся – все.

– Hе давалась им буренка, а доили каждый день.

– Hу вот,– говорит на это Владлен Купидонович,– вот и позавтракали.

– Я тебе фестала приготовила, хехст Индия лимитед, по лицензии фирмы "Хехст", ФРГ. Это чтоб печенка не болела. И раунатина возьмешь, от артериального давления. Hе перепутаешь? Подскочит артериальное – раунатин принимай, увеличится печень – фестал, Индия лимитед. Да ты сам все хорошо почувствуешь: глаза при артериальном будто из головы вон лезут, словно кто выдавливает их оттуда,– ты их раунатинчиком, раунатинчиком обратно... а не подействует – стой и кричи, но фестал не трогай, фестал от вздутия печенки, ничего другого он не лечит. Это ты тоже почувствуешь, в правом подреберье, будто что-то там томится, гниет помалу и по брюшине растекается – запомнил? Лежать на правом боку при вздувшейся печени ты не сможешь, но и на левом не увлекайся. Там у тебя – сердце. Загнать-то его проще простого, оздоровить потом – сущий подвиг...

– А этот... он еще не разлагается? – говорит Владлен Купидонович, кивая в сторону спальни.

– Этот – кто?

– А то ты не знаешь?

– Ах, этот... Да рано ему разлагаться, не жарко ведь. Хотя скоро, наверное, начнет.

– Его никто не спрашивал, пока мы спали? Мадам за ним не наведывалась?

– Она не скоро кинется, у них отношения были – не приведи Господь. Мужа в дырявой пижаме содержать – это тебе ни о чем не говорит?

– Говорит. Hо если все же кинется – что думаешь делать? Меня здесь уже не будет.

– Что-нибудь сделаем. Что другие делают – то и сделаем. Люди помогут, подскажут. Тут и делов-то: обмыть, одеть, похоронщиков вызвать.

– Раздевать не придется – уже легче,– рассудительно прикидывает Курицын.

– Легкость необыкновенная,– соглашается своенравная, мрачнее мрачного.Шел бы ты уже, нам только штрафа твоего не хватало. За опоздание.

– Иду, иду,– говорит ей Владлен Купидонович.– Из меня упорно сумасшедшего сотворяли, ничего у них не получилось. Hо пусть они себе думают, что получилось. Hе стану их разочаровывать. Пусть себе думают, а там посмотрим. Где моя повестка?

– У тебя в кармане.

– Верно. Я повестки всегда храню в определенном месте, в кармане, там же, где находится бумажник. Очень удобно, между прочим. Все свое ношу с собой, ничто человеческое мне не чуждо, век живи век чинись, а век на век не приходится.

– Балаболка, тебе за опоздание сотню "горячих" выпишут...

– Драть его на конюшне, с водкой и солью. Когда вернусь, купишь мне пижаму. Точно такую же, полосатую. И шапочку, чтоб волосы во сне "петушком" не торчали.

– Когда вернешься, я тебе такую же сама пошью,– обещает непредсказуемая.Все брошу, сяду и пошью. И шапочку, из того же материала. Полосатую. Чтоб не петушился.

– Я им сразу же предложу сдать меня на альтернативную,– планирует Владлен Купидонович.– Года на полтора. Дивизион бытового обслуживания. Один тебе будет кухню подметать, мусор выносить, другого стиралку чинить засадим, третий будет за покупками бегать – чем не служба?

– Hе прокормим,– сомневается Анестезия.

– Hа альтернативной пусть сами кормятся.

– Поступай как знаешь, только к обеду не опаздывай. Опоздаешь,– я тебе уже говорила, что будет. Я и тебя, и себя, и ворониных твоих – всех поубиваю. Так все и ляжем в братскую, под обелиском. Матрешки по праздникам цветы приносить будут...

– Ты тоже вроде как спятила,– говорит своенравной Курицын.– Hо это как раз не плохо. Это даже хорошо, я одобряю. Как глава семейства. Это избавляет семью от разноголосицы, разноголосицы не будет – представляешь?

– Больше ничего не будет,– поднимается из-за стола непредсказуемая, мрачнее неразбавленного мрака.– Или уходи, или я пожар устрою. Неумышленно.

– Вон как ты заговорила,– улыбается Курицын.– Тогда что ж, тогда я пошел. Вьется, вьется знамя полковое, командиры впереди.

И он уходит, исчезает за дверью. Буднично так, будто во двор на часок, с доминошниками посидеть – одевается и уходит. Ничего запоминающегося: вот он лязгает замками, отворяет дверь, а вот он уже за дверью, и дверь закрывается. Hо прежде чем Курицын исчезает с поля зрения непредсказуемой, Анестезию пронзает мысль: какая же я нерасторопная, не поспеваю и все тут,– одному не успела сказать, теперь вот другого отпустила, не сказавши, а сам он хоть сто лет живи, а не додумается, это же Курицын, мой муж и отец детей моих, от него и не потребуешь, чтобы взял и додумался, ему все надо напоминать, доказывать, а лучше – делать конспективные записи и рассовывать по разным карманам, непременно – по разным, чтобы куда ни кинулся, за чем бы ни полез – а повсюду наткнулся бы, везде бы обнаружил и освежил бы в памяти, это же – Курицын, муж мой и отец детей моих,– думала Анестезия, пока муж и отец отворял ту самую дверь, за которой впоследствии исчез,– до чего он довел меня, сам доходит уже и меня за собой увлекает, до чего мы дошли, битый час пустопорожней беседой тешились, а главного, без чего ему, отцу детей моих, никуда никак, не поспеваю и все тут, хоть плач, хоть волосы на голове дери, а потом уже поздно, поезд ушел, вагоны скрылись за горизонтом, слова на ветер, ветер, состоящий из слов, которые кто-то не успел проговорить в присутствии близкого ему человека, очень близкого и очень родного, допустим, мужа и отца, того же Курицына, допустим,думала она, пока Курицын, допустим, намеревался поднять правую ногу, чтобы шагнуть за дверь и там, за дверью, исчезнуть,– а может, главное потому и главенствует в жизни, что о нем так сразу и не выскажешься? – думала своенравная,– может, оттого и не складываются у людей отношения, что люди прозябают под гнетом непоспевания, ведь сами по себе непоспевалочки случаются милые, неприметные даже, так вдруг и не сообразишь, успелось ли, а потом не сообразишь, как быть, каким бы чудом наверстать упущенное, несешься сломя голову по шпалам, не зная, в том ли направлении, туда ли, тук-тук, умчался поезд,– думала она, когда Курицын уже не просто приподнял ногу, но и совершил примерно полшага, или чуть меньше, чем полшага, тут все зависит от того, насколько широко человек шагает, когда шагает за дверь, чтобы за ней исчезнуть,– а надо было, ох как надо было успеть, кто ж восполнит недосказанное? что будет с ним, когда он окончательно отобъется от семьи, от дома, от тепла и уюта, от сердечного женского счастия? в нужный момент в нужном месте любящее существо не коснется Курицына, не скажет: тебе плохо, бесценный мой, не тужи, я разделю с тобой и эту бяку, и все грядущие, и ничего взамен не попрошу, не потребую, любящие существа приходят на помощь бескорыстно, как жаль, что ты уже далеко, что уже отбился, что нас разделяют просторы нежилых территорий, поля неразделенных времен, ах, если бы мы не израсходовали последний час на пересуды вокруг да около, если бы сумели сосредоточиться и высказать главное, без чего ты еще исстрадаешься,– думала Анестезия,– ведь ты для меня, как-никак, не какой-нибудь дядечка с улицы, ты муж мой, и матрешки у нас общие, и хлебница, и чайник, но ты постарался и так заморочил меня, что тут и царевна-лягушка растерялась бы, и Марфа-разумница взвыла бы от бессилия, и Аленушка окаменела бы над козленочком – в то время как обязана

была действовать определенным образом, да ты любую наградил бы беспамятством,– думала Анестезия,– как я только умудрилась подсунуть ему Индия-лимитед с раунатинчиком? такая ничтожная малость, и это всего лишь препараты, а между тем необходимо было вооружить его основами правильно организованного лечебного питания, что является неотъемлемой частью комплексной терапии различных заболеваний,– всякий покидающий дом Курицын обязан (если жизнь ему дорога) постичь азы диетологии на тот случай, когда недуг возьмет его в оборот, когда обступят его тридцать три болячки и восемьдесят хворей, ведь при плохо сбалансированном питании, при путанице в понятиях, что являют собой пищевые вещества и чем они отличаются от пищевых продуктов, что за зверь такой – пищевой рацион, существует ли разница между лечебным и попросту рациональным приемом пищи, как далеко мы продвинулись по коридорам удобоваримости, усвоения и усвояемости,– при недопонимания этих важных важностей Курицын волей-неволей собственноручно загонит себя в гроб да еще и крышку за собой прихлопнет: белковая недостаточность-избыток, фосфолепиды со стеринами, лактозо-крахмальная разбалансировка, невнимание к клеточно-пектиновому распределению питательных веществ, отсюда и следует... как же так? столько лет бок о бок, и вот он почти за дверью, и – ни малейшей ориентации по части витамина РР, не говоря уже о В6 и группе тиамино-рибофлавиновых... бедный мой Владленчик! разве они там, заведуя провиантом, обеспокоятся наличием минеральных компонентов! разве подумают о том, чтобы ты своевременно получил достаточное количество кальция и фосфора, магния и натрия, хлора и железа... а йод, который участвует в образовании гормонов щитовидной железы? а фтор, необходимый для построения ткани костной,в частности, зубной! а медно-цинковая агентура, без которой нельзя себе представить ни кроветворения, ни дыхания тканей, ни нормальной функции эндокринной системы... вот о чем я должна была говорить за завтраком,– думала непредсказуемая, глядя Курицыну в

затылок,– а ты должен был терпеливо выслушать, уточнять, классифицировать – и теперь все это унести с собой, пятнадцать общих диет плюс нулевую хирургическую, плюс разгрузочную и зондовую и все, что этому сопутствует, предшествует и венчает,никто не застрахован, а у тебя на роду написано подвергнуться яростным нападкам язвы желудка – возможно, даже с резекцией; не тебе ли завещаны заболевания кишечника, печени, желчного пузыря и желчных протоков, воспаление поджелудочной железы, недостаточность кровообращения, атеросклероз, гипертоническая болезнь, инфаркт миокарда, ревматизм при остром и хроническом нефрите, недостаточности почек в сумме с мочекаменным недугом, при пиелоцистите и пиелонефрите – чем тебя тогда накормят? чем восстановишь силы в неравной схватке с недомоганием? Владленчик, Курицын,– думала она,затюканная душа, загубленное тело, что ты будешь иметь на первое, второе и третье, когда постигнет тебя диабет, откажет щитовидка, болезнь надпочечников и околощитовидных желез? тебе по жизни гарантированы ожирение и подагра, функциональное расстройство органов дыхания, туберкулез и пышный букет инфекционных напастей, а сколько интересных дел ты уготовил для хирургов, сколько аллергических реакций и ожогов ты понесешь на собственной шкуре, спасибо еще, что не быть тебе ни беременной, ни роженицей, ни кормящей матерью, но и без этого... твои воронины добьют тебя, не дав тебе заправочного супа, не дав супов молочных и протертых, прозрачных супов и охлажденных, супов фруктовых и ягодных,– как не видать тебе от них целебных соусов: молочного, сметанного, соуса на бульонах, на сливочном масле и соусов, предназначенных специально для блюд холодных,– ты никогда не узнаешь вкуса многих диетических блюд из рыбы и нерыбных морепродуктов: из рыбки отварной и рыбки припущенной, из рыбехи жареной, тушеной, запеченой, рубленой,– тебе не отведать в лечебных целях мяса, свежих субпродуктов, домашней птицы и кролика,– ты будешь испытывать нехватку в овощах, бобовых, крупах и мак

аронных изделиях, что будет способствовать отнюдь не восстановительному, но исключительно разрушительному процессу,– ты скончаешься с мечтой о свежесваренном яйце и о чем-нибудь сладеньком, о фруктово-ягодном пюре, о компоте, о сладостях желированных, о пудинге и суфле, а при необходимости, по предписанию врача – о сладостях на основе метилцеллюлозы... кто приготовит для тебя напиток горячий, когда понадобится именно горячий, и кто остудит для тебя, когда понадобится остуженный? кто соразмерит твое плачевное состояние и степень необходимости тут же обеспечить тебя блюдом с боенской кровью, с молочно-белковыми продуктами на дрожжах, с соевыми, с отрубями,– и кто сопроводит подачу должной сервировкой, приложением с таблицами, предметным указателем, чтобы ты заручился уверенностью в том, что тебя не травят, но дают тебе шанс предупредить, вовремя кинуться, совладать и двинуть на поправку?.. Да никто, ни за какие сокровища, лишь я могла бы, да не успела,– думает Анестезия,– а причина все та же, заморочил ты меня, а сам – за дверь, а мне оставайся и угорай в ожидании, и виноватых опять не видно, где они? а-ууу, виноватые! ну, погоди у меня, попробуй не вернуться к обеду!..– думает она, а дверь перед нею затворяется, и Курицын пропадает за дверью, но в следующее мгновенье дверь опять нараспашку, и перед Анестезией вырастают в проеме две миленькие девочки, должно быть, школьницы, и протягивают ей пару кирпичиков вполне диетического бородинского хлеба.

– Это что за новости? – приятно удивлена Анестезия Петровна.– Вы, девочки, кто?

– А мы – твои дочки-погодки,– отвечают девочки.– Курицыны мы, единоутробные,– говорят они и по-свойски так проникают в помещение, подносят Анестезии бородинские хлебцы со словами: – Еще кое-кто называет нас матрешками, а мы и не обижаемся, потому что в результате серьезного воспитательного процесса, проводимого вами, родителями, а также педагогическим коллективом школы номер 55, где мы успешно учимся,– мы твердо усвоили, что смысл нашей жизни состоит не в том, чтобы поддаваться мелочным обидам и конфронтировать со старшими, обмениваться с ними взаимными претензиями,– но в том, чтобы предъявлять наисерьезнейшие требования прежде всего к себе с целью дальнейшего совершенствования как помыслов, так и конкретных поступков, что в свою очередь является для нас предметом скрупулезнейшего рассмотрения и непредвзятого анализа. Иначе получается бессмыслица и пустозвонство, получается морока и только. Мы не ошиблись, мамочка? Если мы ошибаемся, ты тут же поправь нас, мы тебя послушаемся и примем к сведению.

– Ах да,– говорит Анестезия.– Как же я вас не признала? Утомилась, видать, ваша мамочка, уж вы простите ее великодушно.

– Утомилась, утомилась, лебедушка. Разве мы не понимаем? Мы у вас понятливые, схватываем на лету.

– Славные, славные девчушки,– говорит Анестезия, принимая от них бородинский.– И по хлебушек сбегали, хоть я и не посылала, и слова утешительные находят, чтоб мамочку поддержать. Славные матрешки, о таких вот матрешках мы с папочкой как раз и мечтали, когда вас еще не было. Как видите, не все мечты относятся к несбыточным. Кое-что сбывается, дайте я вас приласкаю,– Анестезия, держа в руках по кирпичику хлеба, начинает обнимать сестриц предплечьями, плечами, пытается гладить посредством локтевых суставов; девочки мурлычут, как котята, ибо всякому дитяти, хоть и великорослому, дороги минуты материнской близости, отцовского участия.– А папочка наш ушел по делам,– говорит Анестезия дочерям.– Hо к обеду вернется, и снова мы заживем, как по писанному, долго и счастливо, и умрем в один день.

– Да,– говорят погодки,– мы не только весьма понятливые, но и приметливые к тому же. Без особого труда мы приметили, что вы с папочкой переживаете очередной трудный период и нуждаетесь в поддержке от чутких, любящих вас сердец. Именно таковыми располагаем мы с сестренкой: как только бородинский кончился, мы тут же, не сговариваясь, прошмыгнули в дверь и помчались по хлебным лавкам, по гастрономам, спрашивая повсюду, есть ли в продаже бородинский хлебушек, объясняя свой потребительский интерес так: у нас в семье отдают предпочтение данному сорту хлебобулочных изделий, а данный сорт вдруг кончился, а нам, дочерям любящим и участливым, всегда хотелось стать на подспорье своим родителям, не преумножать, а напротив – поубавить, насколько это в наших силах, череду их родительских забот, особенно в критический, умопомрачительный для них момент, и для начала – восполнить запасы бородинского в хлебнице. Мы истратили на покупку всю свою карманную наличность, о чем нисколько не жалеем, потому что дороже серебра и злата, драгоценных и полудрагоценных камней, дороже богемского стекла и всех сокровищ от лучших ювелиров востока и запада, севера и юга – дороже всего на свете, самого дорогого дороже – видеть, как разглаживаются морщины и теплеют глаза нашей мамочки, как пробуждается в ней желание ласкать нас и лелеять, как удушливой волной нарастает у нее в груди все то, что испытывают порядочные матери к детенышам своим, коих привели на этот свет, пройдя сквозь муки и боль, а потом посвятили себя их становлению и развитию, и вот теперь – ей, нашей горлице, лебедушке нашей,– воздалось и да преумножится...

– А знаете что,– говорит Анестезия растроганно,– знаете, я в вас души не чаю.

– Вот и хорошо! Значит, ты по-прежнему заинтересована в том, чтобы мы росли и развивались всесторонне и семимильными шагами,– девочки начинают гладить матушкины плечи, тычутся носами, точно котята, и мурлычут, выражая высшую степень блаженства.

– А как же! – говорит ласкающая и обласканная мамаша.– А если угодно, то развивайтесь и еще скорее, и восьми– и девятимильными, какими у вас получится, такими и развивайтесь.

– Значит, ты позволишь нам отлучиться на некоторое время из дому? В целях развития, не деградации, без спросу отлучаться мы ни за что не стали бы: вдруг ты кинешься, окликнешь нас – ау, матрешки! – а нас не видать, не слыхать поблизости, и сразу возникает опасность, что ты вся изнервничаешь, душу себе вымотаешь – это если бы мы решили напроказничать и улепетнуть без спросу – но мы не такие, мы с твоим молоком впитали, что такое хорошо, что такое плохо, нас среди ночи разбуди: можно ли отлучаться без спросу – и мы ответим в один голос: никогда! ни при каких обстоятельствах! разве что хлебушка сюрпризом доставить – и все, и тут же под родительский бочок, до следующего раза. Так ты нас и правда благословишь отлучиться? Мы, родная, приглашены на математическую ассамблею – как фаворитки подростковой научной мысли школы номер 55. Это займет часа два-три, а если затянется – мы оттуда сбежим, вернемся к тебе, верные подруги и дочери.

– Как высоко и далеко вы шагнули! – расчувствованно улыбается Анестезия.Папочка, когда вернется, обрадуется безмерно!

– Он все-таки обещал вернуться? – хихикают погодки.

– Еще до обеда, до обеда еще,– прихихикивает Аниста, непредсказуемая и своенравная, любящая и любимая.

– До обеда-да? – подхихикивают дочери.

– До обеда-да! – подхихикивает мамаша.

– Обедают-дают! – каламбурят девчушки-веселушки.

– Ах вы, остроумницы мои! Язычки точеные, словеса крученые! – нахваливает их мамаша, и троица пускается в хоровод: матрешки выкаблучивают, мать пришлепывает шлепанцами. А вы повзрослели,– на полном серьезе замечает она,лакомые кусочки, тысяча и один соблазн,– когда отправитесь на свою ассамблейку, то глядите в оба, как бы не обидел кто, не надругался бы над вами. По темным закоулкам не гуляйте, с хулиганами и насильниками не любезничайте. Заметите нездоровый огонек в зрачках маньяка – сразу же кричите и отбивайтесь, притворяйтесь опасно больными и заразными, эпилептичками прикиньтесь, зеленейте и войте, а если не подействует – добрых людей призывайте на помощь, добрые люди подоспеют и призовут других, таких же добрых, а те – других, пока не достучитесь до милиции, уж она-то живо набежит на место происшествия, живо пленит злополучного, отправит его под суд и на исправление, он живо повинится и осознает, а годы спустя, когда вернется на свободу возмужавшим и перекованным, то станет добросовестно трудиться, живо заведет семью или снова сойдется с той, что была у него до перековки, и будет часто вспоминать вас не иначе как с благодарностью – вас, которые смелыми и решительными действиями, защищая честь и отстаивая достоинство,– тем самым предотвратили и чье-то падение, удержали кого-то за шаг от пропасти, заставили кого-то стряхнуть с себя наваждение, мракобесие зверского вожделения,– он еще возблагодарит вас, вы еще примете от него букеты свежих роз с покаянными записками на колючках,– попомните мое слово. Попомним, попомним,подхихикивают, хороводя, девчушки-послушки,– может, его и не расстреляют даже, и на электрический стульчик не посадят, и руки на себя он не наложит, когда в особой камере поживет как на углях,– уж мы-то попомним и расстараемся, оградим его от роковых сиюминутных удовольствий, пусть только попадется нам,– девочки прекращают кружить мамашу и поочередно приседают перед ней в реверансе,сейчас же и отправимся, опаздывать нельзя

, без нас ассамблейка не откроется. Прихорашиваться, маникюры наводить мы не станем, оденемся привычно, в школьной форме мы всегда как в своей тарелке: просто и представительно, и что-то неизменно торжественное чудится в строгом сочетании коричневого с белым...

Поразительно прелестные создания,– не налюбуется на них Анестезия. Таких прелестниц буйная фантазия – и та не родит, а я вот уродила, даже не верится,размышляет она, наблюдая, как погодки уплывают по коридору к девичьей. Будьте вы трижды счастливы,– искренне желает Анестезия, а потом, непредсказуемая, снова поворачивается к двери и видит перед собой неизвестного мужчину лет тридцати. Гладко выбритый, в несколько свободном, но ладно сидящем фраке, с белоснежным жабо и розовой хризантемкой в кармашке; руки неизвестного спрятаны за спиной, аквамариновые глаза чарующе лучезарны.

– Здравствуйте,– в легком замешательстве здоровается своенравная.– Вы кто?

– А вы как думаете? – переспрашивает лучезарный.

– Уж не водопроводчик ли? – сомневается непредсказуемая.

– Разве похож? – кажется, незнакомца забавляет недогадливость хозяйки: выдерживая паузу, он плутовато щурится и чем-то позвякивает у себя за спиной.Hе признали? Подумайте, не торопитесь, никто нас в шею не гонит.

– Остается телемастер, кто ж еще?

– Правильно! – с поклоном подтверждает он.– Водопроводчик прибудет следом.– Я таких телемастеров еще не встречала,– признается хозяйка, а саму так и тянет заглянуть ему за спину, но он грациозно виляет корпусом, и что у него там с руками, что у него в руках – остается в тайне.– Вы прямо как оперный певец,– говорит она, а он с достоинством отвечает: – Hе все же нам канифолью пахнуть! – и спрашивает: – А это у вас что? Это хлеб? Бородинский,– говорит Анестезия, ощутив вдруг острейшую привязанность к телемастеру, который так похож на оперного тенора.– Очень полезен для всякого живого организма. Хотите попробовать? – Да я бы не отказался,– облизывается тот,– но где же солонка? – Вы разве присаливаете? – спрашивает Анестезия, подумывая о вещах неожиданных: а ведь он уже приручил меня, подумывает своенравная, никуда я теперь от него не денусь, ну и пусть, может, человек привык присаливать, дело вкуса, теперь и он от меня никуда не денется.Солонка на кухне,– говорит она.– Пойдемте, я покажу.– Что ж, пойдемте,говорит телемастер, но рук своих не показывает, будто они у него кандалами увешаны, и он стесняется показать их, чтобы никого не расстраивать. Кому бы это понравилось: приходит телемастер в оковах и – здравствуйте, я телемастер, самый что ни на есть, давайте ремонтироваться – а сам цепями грохочет, рукой повести не осилит? – Простите,– виновато улыбается он, когда Анестезия уже заводит его на кухню.– Из головы вон... Вы-то поздоровались, а я и не ответил. Здравствуйте. И не сомневайтесь: я – самый что ни на есть. Отныне забудьте про помехи, вас ожидает сплошная видимость!..