Текст книги "Отравители змей"

Автор книги: Андрей Печенежский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Печенежский Андрей
Отравители змей

АНДРЕЙ ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

ОТРАВИТЕЛИ ЗМЕЙ

"После того, как я откусил голову у летучей мыши, защитники животных донимают меня каждый вечер. Съедят цыпленка или еще кого-нибудь – и учат меня не откусывать головы у летучих мышей. Знаете, каковы на вкус летучие мыши? Как хороший бифштекс. Странно, что люди так чертовски наивны: их заботит, что я делаю с животными, хотя сами они вовсе не вегетарианцы. А откуда берется бифштекс? С неба? Корову изрубить на бифштексы – нормально, а случайно поймать летучую мышь и откусить ей голову – не нормально?"

Оззи Осборн (Дж. М. Осборн)

"Милое воображение, за что я больше всего люблю тебя, так это за то, что ты ничего не прощаешь."

Андре Бретон

Часть первая

ПОСТЕЛЬ ИГЛЫ

I. Что-то желтое в руках. Скажем, дети, дружно: ах!

С вечерней почтой Курицын получает повестку: такого-то числа такого-то месяца вам надлежит явиться в райвоенкомат, комната номер семь. Подпись военкома, печать, бумага оберточная, желтая. Тут же, не отходя от почтового ящика, Курицын начинает делать то, чего возле ящика никогда не делал: он начинает просматривать газеты. В газетах ничего интересного он не находит, и тогда опять подносит к глазам повестку. Такого-то числа, такого-то месяца, бумага желтая, оберточная.

Незаметно для себя Курицын оказывается перед дверью собственной квартиры. Ему открывает жена, Анестезия, женщина своенравная и непредсказуемая. Ей, допустим, ничего не стоит взять и измениться вдруг в лице, или сказать что-нибудь эдакое, или вдруг забежать куда-то.

– Что-то случилось? – говорит Анестезия, меняясь в лице.

Курицын молча показывает ей повестку.

– Чего это ради? – вдруг спрашивает она и смотрит главным образом мимо желтой оберточной бумажки, главным образом она разглядывает мужнины глаза.

– Ну, не я же все это выдумал! – сразу интепретирует Курицын.

– Ясно,– как-то эдак, со значением, говорит она, а потом объявляет, что на ужин будут котлеты – она уже и мясорубку наладила, и мясо порубила, свининку с говядинкой, сухари замочены, чеснок очищен,– и, не сказав ничего другого, а только про мясорубку, мясо и чеснок, своенравная скрылась на кухне.

Курицын снимает туфли и сует ноги в шлепанцы, затем идет умываться – с мылом, по привычке,– а из ванной сразу направляется на кухню же, но передумывает и устраивается на диванчике перед телевизором, рядом с дочерьми, которые тут же говорят ему: добрый вечер, папочка. Добрый вечер,– отвечает им Курицын, поднимается с диванчика и подстраивает громкость телетрансляции на усиление, потому что с кухни доносится вертлявое повизгивание мясорубки плюс многослойные причитания Анестезии. Она и впрямь непредсказуема, может сама себе наговорит такого, отчего у нормальных людей обычно происходит нервное расстройство с последующим недержанием психики.

– Как твои дела, папочка? – вежливо интересуются дочери, взирая на Курицына с неподдельным уважением. Девочек у Курицыных двое, и обе законченные хорошистки. Они погодки и очень походят внешностью на Курицына и на его жену, Анестезию; старшеклассницы, они участвуют во всех городских олимпиадах без разбору, в школе о погодках Курицыных отзываются исключительно в превосходных степенях и прочат им уверенное будущее. Для них, как и для их родителей, нет ничего важнее в жизни, чем блистательный аттестат, а также мир и согласие в семейном кругу. Лишь бы войны у нас не было,– отвечает им Курицын, чувствуя, как на глаза накатывается скупая мужская слеза.– А так все хорошо, вы только учитесь как следует, овладевайте науками.– Мы, папочка, стараемся, сперва мы овладеем всем опытом предшествующих поколений, а потом возьмемся за практическое применение накопленных знаний,– говорят образцовые дочери и спрашивают, не желает ли он отдохнуть, сейчас будут показывать бальные танцы – зрелище от начала до конца эстетическое. Сами же девочки тем временем пойдут и помогут мамочке, после чего вернуться за учебники, на носу контрольная по геометрии, надо бы проштудировать дополнительный материал. Нетушки, нетушки,– возражает Курицын,– уж мы с мамой сами управимся, ступайте заниматься сейчас же, геометрия – наука серьезная, не подкачайте,– и Курицын гладит дочек по головам и целует их, но вдруг не выдерживает слышать звуки, доносящиеся с кухни, оставляет хорошисток, подкрадывается к кухонной двери и резко распахивает ее. И говорит Анестезии, что никаких боевых действий поблизости нет, все горячие точки, славу Богу, где-то там, а здесь, у них, покамест и не предвидится,– на что женщина, продолжая орудовать мясорубкой, ответствует, что у нее вся жизнь – боевые действия и "горячая точка".

– Аниста,– обижается Курицын.– Ты меня обижаешь. Когда мы еще стояли на пороге загса, я тебя предупреждал, что дворцов не будет, машины тоже.

– Зачем тебе машина, если у тебя есть я?

– В худшем случае – запрут на переподготовку, недели на три.

– Ах да, ты же, сердешный, совсем забывать стал, чем портянки пахнут.

– Зачем ты так, Аниста? Да, я – рядовой, стрелок я, но сражения, чтоб ты знала, выигрывают не в штабах, а в окопах. Обычные солдаты, пахари войны. Чаще всего – безымянные даже...

– Очисть, безымянный пахарь, луковицу.

Ужинают Курицыны благовидно и основательно: яичница, котлеты, салат из тертой свеклы, грузинский чай с добавлением травки душицы. Уже под чай неутомимая Анестезия придумывает напомнить мужу, что ему тридцать восемь лет, что у него – хронический гайморит, покалывает в почках (а это разве в почках? – в почках, в почках!), что у него – дыхание не то и двое детей, которых надо ставить на ноги. Девочки слушают затаившись, в разговор не вмешиваются, старших не перебивают. За столом они держатся безукоризненно, пользуются салфетками, пережевывают пищу беззвучно, не елозят вилками по тарелкам,– а Курицын и не собирается спорить с Анестезией, спорить тут нечего, он просто высказывает свою догадку о том, что все его недуги, как очевидные, так и скрытые,– все они должны быть известны там. Там все отмечено, учтено и принято к сведению. И без медкомиссии там ничего не делается, сперва – медкомиссия, потом уже остальное. Интересно, будет ли она рассширенной, с привлечением широкого круга специалистов, или все обойдется одним терапевтом. Подтвердят, что годен, и – вы свободны, товарищ, до особого распоряжения.

– От твоего здоровья у них приборы перекосит,– предрекает Анестезия.

– Да какие там приборы, посмотрят и все. Заставят присесть, руки вытянуть. Может, заглянут куда... Помню, когда меня забирали, попался им один хромоножка. Правая короче левой сантиметров на пять. Хирург посмотрел на него, подумал и говорит: знаете что, в карточку записывать пока не будем, при штабе где-нибудь пооколачивается. Служба не бей лежачего... А потом, уже в части, случай был. Мы немного подвыпили – натихаря, в коптерочке, фельдшер спиртецом побаловал,– а я как раз дежурным по роте заступил, пора докладывать дежурному по училищу. Беру телефон, набираю номер: товарищ майор, так и так, без происшествий, докладывает майор Воронин. А Воронин у себя там помолчал и говорит: не понял – а я кто? Потом оказалось – он тоже был "под газом"...

– Что ты лепишь? Детей бы постыдился,– упрекает муженька непредсказуемая, а сама насилу не плачет.

– Детки, вы уже покушали?

– Спасибо, мамочка, спасибо, папочка. Было очень вкусно, мы сыты и довольны, мы пойдем к себе, позанимаемся еще, а потом почитаем что-нибудь из художественной литературы, это хорошо развивает, учит ориентироваться в жизни. А потом мы полежим тихонько в постелях и помечтаем. Мечта окрыляет человека, увеличивает его внутренние ресурсы, помогает ему осознать свое место в природе и стать не рабом, но властелином своей собственной судьбы.

Они уходят, а взрослые собирают со стола посуду, Курицын вызывается мыть тарелки и незаметно для себя, пуская из крана воду, пускается в пространные рассуждения о том, что всякое государство устраивает свои дела вынужденно, все государства устраивают свои дела вынужденно – какое ни возьми, и все они – все государства,– предпринимают меры, направленные на укрепление обороноспособности этих же государств. Без должной обороноспособности никакое государство не может прийти и сказать: вот, братцы, гляди, как здорово я устроилось! Без этого остальные начнут с ним – через губу, с пятого на десятое, если вообще начнут. И так во все времена. Своенравная слушает его, теребит на себе околыш передника, внезапно, ничего не объясняя, удаляется в комнаты. С этого момента Курицын замечает неприятную сухость во рту – тогда он бросает возиться с посудой и допивает заварку прямо из чайника, грузинский с примесью травки душицы. Но и после этого Курицына продолжает сушить и тянуть на питье. Он допивает остатки минеральной из холодильника, пьет кипяченую воду из банки – до ощущения крайней раздутости, потом закуривает сигарету третьего класса, марки "Ватра", чтобы стимулировать слюновыделение. Окурок он гасит под струйкой воды, бросает в мусорное ведро и некоторое время следит за тем, не появится ли из ведра дымок.

В спальной он застает Анестезию в постели. Большая притворщица, она греется под одеялом закрыв глаза, а телевизор работает без звука.

– Спишь? – спрашивает ее Курицын.

– Тебе на десять? – спрашивает она с закрытыми глазами.– Если к обеду не вернешься, я тебя убью.

– Только не вздумай засесть у военкома под окнами,– просит ее Курицын, а сам пытается понять, что происходит на экране телевизора, работающего без звука.

– Точно убью,– обещает своенравная.– Сил моих нет. И ворониных твоих поубиваю. И сама убьюсь...

Курицын находит на комоде ножницы, садится на коврик и пытается подстричь ногти. Сухость во рту не проходит, а жена лишь притворяется спящей, на самом деле она, растягивая слова, наставляет мужа, чтобы тот не забыл сообщить своим ворониным про энцефалит. Это что? – уточняет Курицын, укорачивая ноготь на большом пальце правой ноги.– Это воспаление головного мозга.– У кого? – Да у тебя, у кого еще? – слышится ему в ответ.– Так у меня вроде не было.– А пусть твои воронины докопаются, было или не было, это их забота, они за это деньги гребут, пока разберутся, а мы уже дома... Ладно,– обещает непредсказуемой Курицын, но спрашивает все же, откуда она вообще взяла, что его забирают? Оттуда,– мрачно сопит Анестезия и отворачивается лицом к стене.

Накромсав ногтей, Курицын подбирает с коврика обрезки, уносит их и спускает в унитаз. Так больше уверенности, что ногти не окажутся во власти какого-нибудь черного ворожбита. Попутно Курицын проверяет, хорошо ли заперта входная дверь, после чего закрывается на кухне и опять пытается пить кипяченую воду. Ложиться, как это сделала Анестезия,– рановато еще, да и без толку, сна ни в одном глазу, поэтому Курицын решает высидеть сонливость на кухне, накуриться до умозамирания, а потом уж лечь и уснуть как убитый. Покуривая, от нечего делать, он перечитывает повестку: Курицыну В.К., такого-то числа, такого-то месяца, бумага желтая...

Из девичьей пробивается полоска света, девочки еще не дремлют занимаются, шелестят страницами. Курицын выключает телевизор и лезет под одеяло, но внезапная, очень чуткая Анестезия, уже как бы сквозь сон, говорит ему: если это Отстоякин – не открывай.

– А что, звонили? – спрашивает Курицын.

– Ты еще и глухой к тому же? – бормочет она.– Как же ты расслышишь, когда мировой империализм оружием бряцать будет?

Курицын, в трусах и шлепанцах, отправляется в переднюю и силится разглядеть хоть что-нибудь в черном, как зрачок змеи, окуляре,– ничего не разглядев, прикладывается ухом к двери и слышит, как голосом Левитана кто-то вдохновенно вещает: у вас телефон звонит, а вы почему-то трубку не берете...

– Это вы, Отстоякин?

– Нет, это курьер ЮНЕСКО.

– Отстоякин... Что вы хотели? Мы уже спим.

– Я бы тоже поспал, если бы не ваш телефон. Почему вы трубку не снимаете? Слышь, Владлен? Почему ты трубку не снимаешь? Моя вон говорит: хорошо они устроились, телефончик завели, а пользуются им преступно. Если не будут снимать – судиться с ними надо...

– Какая ерунда,– говорит Курицын несколько раздраженным тоном.

– Слышь, Владлен? Ты открой, я кое-чего покажу тебе...

– А поздно уже,– упирается Курицын, но лязгает замками, открывает, и Отстоякин – сосед по тамбуру, дядяша размером с добрый холодильник, только розовый и потный,– бесшумно просачивается в квартиру Курицыных. Hа нем полосатая застиранная пижама нелюдских размеров, в руке он подбрасывает играючись плоскую коньячную бутылочку. Коньяк трехзвездочный марки "Чайка".

– Трубку сними, а я на кухне обожду,– распоряжается Отстоякин, оглядываясь, как подпольщик на явке.

– Мы спим уже,– отговаривает его Курицын и отступает перед ним, хотя в присутствии Отстоякина отступать обычно некуда.

– Владлен, ты что? Я же на минуточку! Анестезийке скажи – я за молотком приходил. Ты молоток достань и пусть он полежит на виду. А трубку все-таки сними, некрасиво это – люди подумают, что вас дома нет. А насчет судиться с вами – это я пошутил, ты не переживай. Это я так, для затравки брякнул. Я тебя на кухоньке подожду, и про молоток не забудь.

Отстоякин пропихивается на кухню, а Курицын все же снимает трубку, и вдруг ему говорят оттуда: Курицын, Курицын, вы дома!..

– Дома,– сознается он.– А с кем я говорю?

"Да это неважно! Главное – вы дома, и не испугались! А почему вы так долго не подходили? Что-то стряслось? Вы говорите все как есть, не стесняйтесь!"

– Погодите,– Курицын поеживается и подумывает о том, что надо бы нажать рычажок и идти спроваживать Отстоякина, но вместо этого продолжает держать трубку возле уха: – Вы не ошиблись? По какому номеру вы звоните?

"По какому номеру... Hе ожидал от вас... От кого другого куда ни шло, но вы, Курицын,– вы бы лучше пошевелились, прикинули, что да как, может, и я бы чего присоветовал... Давайте перейдем на "ты", так вроде бы проще... Чего молчишь? Отмолчаться все равно не получится, там молчаливых в нитку вытягивают..."

Курицын вздыхает, он выпил много кипяченой воды, налитая жидкостью брюшная полость все время напоминает о себе. Курицын бросает трубку на рычаг и, на всякий пожарный, прикрывает спальню.

Hа кухне сосед Отстоякин восседает сразу на двух табуреточках, а на столике перед ним выставлены плоская коньячная бутылочка и две чайные чашки.

– Hу, хозяин, тащи закуску! – празднично предлагает Отстоякин.

– Что тащить? Холодильник пустой,– хозяин разводит руками, мгновенно вообразив себе, что осталось бы от вечерних котлет, если бы он сдуру показал их соседу.

– А пахнет котлетами,– замечает Отстоякин.– Пища богов. Чесноку только надо закладывать побольше. Твоя Анестезийка много чесноку закладывает?.. О чем печалишься, хозяин? Давай по маленькой, оптимально. Хоть хлеба-то кусок найдется? Оттяпай кусманчик, занюхать по-простому. Ты не переживай, я поужинал, мы с моей коростой всегда берляем в одно и то же время. Так что про закуску – это я напрашиваюсь чисто условно. Hа нет и нарсуда нет, на да сплошная лобода.

Курицын присаживается на третью табуретку, приоткрывает хлебницу, в ней немало бородинского, уже нарезанного. Отстоякину это нравится, и он, разливая, тут же делает признание, что пришел не просто так, а пришел мириться. А просто так он давно никуда не ходит, отходил свое, за просто так и вообще отходил. Ошибки молодости, неуемная жажда свершений, а потом выясняется, что все в песок провалилось, ходил-ходил, а выходил на пару медяков да пригоршню залежалого оптимизма. Hо жизнь как таковая – все-таки штука стоящая, если ничего порядочного тебе не привалило, то хоть поживи, пока живется. Верно, Владлен? Поэтому и мириться пришел, а ты молодец, что встречаешь перемирщика по-доброму... Что ж из того, что еще не ссорились? Если мириться заблаговременно, до ссоры, то заживем, Валериаша... прости, Владлеша,– заживем будь здоров, как трамвай по рельсам. Если бы все соседи сосуществовали, как трамвай по рельсам,– то это, знаешь ли, ого-го, не всякому такое и представить дано. А то все больше сосуществуют – как гвоздем по стеклу, мириться не любят, не умеют – вот и получается: этим самым по этому самому...

– Вы пейте, я не буду,– Курицын воротит глаза от чашки, его и без этой чашки мутит изрядно.– Мне завтра вставать рано...

– По воскресеньям рано не встают,-убежденно заявляет Отстоякин, но без всякой особой претензии к Курицыну.– А я вот обижусь, что ты мне компанию поломать собираешься, тогда узнаешь... Да не робей ты, не обижусь! Меня обидеть – это еще как потрудиться надо! Твое здоровье. Сейчас пропущу ее по трубам – расскажешь, кому там звонить приспичило среди ночи. Люди уже баиньки намылились, а им звонками забавляться горит... Хулиганство это, да и ты удалец – он звонит, звонит, а вы тут засели и как будто не слышите. Будто нет вас на квартире, а я ведь точно знаю, что вы есть.Твое здоровье, Владлен! Первый тост, запомни, пьется во здравие хозяина. Закон тайги, кто нарушит – тому мишка жопу надерет... Hу, будь здрав, не серчай, детей расти, люби свою Анестезийку, она у тебя баба с двумя тузами за пазухой. Hе то, что моя короста.– Отстоякин выпивает полчашки, обжигается напитком и начинает смотреть на Курицына искоса, как бы подавляя какой-то бурный процесс в организме, как бы готовясь к чему-то еще более кардинальному, чем выпивка и закуска на кухоньке у Курицыных – так смотрят безнадежные сердечники, предчувствуя приступ. Hо вскоре Отстоякин резко выдыхает, отпускает себя, расслабляется, его бросает в обильный пот.– Вообще-то, я себе жизнь коньяком испортил... О! Опят звонят! Ты что же, Валериан, и правда не слышишь?

Hа этот раз Курицыну слышится протяжный шелестящий звук – оттуда, из передней. Что-то надо делать с телефоном, то разрывается, как на пожар, аж подскакивает,– то шелестит, как башмак по асфальту.

– Иди, иди, про коньяк я потом доскажу,– Отстоякин хорошо откусывает бородинского, а пижама на Отстоякине сидит внатяжку, сейчас на ней особенно выделяются заеложенные, лоснящиеся участки ткани...

"Курицын! Вы что – трубку бросили? Вы трубку не бросайте, это в ваших же интересах!.. Касалось бы меня одного – не стал бы трезвонить на ночь глядя. Право трудящегося на отдых священно... " – голос мужской, но какой-то фальцетирующий. А может, и не мужской, но тот же самый, с которым Курицын уже имел недоразумение беседовать.

– Давайте назовемся,– Владлен поглядывает на дверь спальни, но Анестезийка все еще изображает из себя Многотерпение и Снисходительность; милые сердцу непредсказуемой роли, которые осточертевают ей самым решительным образом и в самый неподходящий момент.

"Бросьте вы чепухой заниматься! – серчает голос.– Вам надо срочно позвонить Васьпану. Шестьдесят семь, шестьдесят семь, шестьдесят семь. Это вы запомните, это запоминается легко: три шестерки, три семерки – вперемежку. Васьпан посодействует вам... Если и он не поможет – тогда я не знаю, тогда нам всем – труба... Вы номер запомнили? Можете повторить?.."

– Погодите, погодите... Какой Васьпан? Какие шестерки?

"В сочетании с семерками, смотрите – не перепутайте... Вообще-то, этого номера бояться не следует, Васьпан вас вытащит, если и он не вытащит – тогда кранты, пиши "пропало".."

– Кого вы собираетесь вытаскивать? – проговаривает Курицын сухим языком и пытается облизнуть им пересохшие губы.– И по какому поводу?

"Да вы... вы повестку получили?" – спрашивает голос тревожно.

– Вы из военкомата? – добивается Владлен.– Или вам тоже прислали?

"Так не хотите на "ты"? Ей Богу, было бы проще, доходчивей. Отстоякин, небось, "тыкает" вам вовсю, а вы только облизываетесь..."

– Понял! Вы – знакомый Отстоякина... Это мой сосед, он сейчас у меня, на кухне. Пригласить?..

"Да бросьте вы! При чем тут он? Вам о себе подумать надо! Васьпана привлечь, он согласится. Если и он не согласится... вот прямо берите и звоните. Только не выдавайте меня, когда Васьпан спросит, откуда Вы заполучили его номер, а он непременно спросит, он каждого спрашивает... И Отстоякину про меня – ни гу-гу. Вы можете пообещать? За добро ведь добром платить полагается..."

– Тут какая-то ошибка,– с трудом ворочает языком Курицын, но ворочает, не сдается.– Вы извините, у нас уже спят, время позднее...

"Вы только трубку не бросайте, услышите самое интересное... Вы говорите про позднее время, но знайте же, Владлен Купидонович, что ни позднего, ни раннего – у вас уже почти не осталось!.. И весомой поддержки ждать вам не приходится, не от кого, за исключением узкого круга ваших доброжелателей. Тайных доброжелателей, я на этом настаиваю... Разве то, что я знаю вас ничего не доказывает? Hе подтверждает? Hе наводит на мысль? Вот попробуйте объяснить мне, откуда мне известно про Отстоякина, и про повестку? – откуда эти сведения? Попробуйте, только трубочкой не балуйте, не расстраивайте меня..."

С трубкой Курицын обращается деликатно, однако в разгадках копаться ему недосуг: он уже получил, что хотел – глаза у него помалу начинают слипаться. Ему бы залечь под одеяло, прижаться к Анестезийке, поплямкать вкусно во сне. Может и всхрапнуть невзначай – тогда чуткая необидно перевалит его на бок, потому что всхрапывает он, как правило, лежа на спине. А руки – и Курицын этого не стесняется,– он по-детски складывает "вареником" и подпирает ими щеку...

"Да вы в своем уме! Какое там "спать", какие вареники! В вашем-то положении... Владлен, одумайтесь! И не говорите потом, что вас не предупредили, что вы – в первый раз, и про Васьпана – ни сном, ни духом... Я тут телефон обрываю, у меня от вертушки уже водянка на пальце, а он... А может, вы решили перехитрить кой-кого? Сработать на дурочка? Шлангом прикинуться? Hе будьте так наивны, одного-другого перехитришь, зато третий вам и за первых вставит... Он у вас и молоток просил? Для маскировки? Молоток просил? А вы и рады угодить... Поймите же, не могу я вот так, сходу, открыть свое имя: может, оно принадлежит уже не только нам с вами, но самой истории... страшно даже представить себе, правда, Курицын? А может, я чисто из скромности не желал бы, чтобы вы потом рассыпались в благодарностях... пусть я останусь для вас голосом за кадром, тенью, дуновением ветра, если угодно – считайте мое участие результатом какого-нибудь внутреннего процесса, нечто биохимическое... Что хотите – то и думайте, но Васьпану позвоните срочно, а Отстоякина, этого упыря размером с холодильник, только розового и потного,– гоните за дверь... Срочно же гоните, вам и без него перепадет такого, что и врагу не пожелаешь... приворожил он вас, что ли... ни капли благоразумия... ублюдочный эгоизм... механика самосохранения... вечерний звон, бом-бом... отстоя-а-а... бррр... мррр... пррр..." – фальцетирующий голос растворяется в шорохах, его оттесняют трели эфирных цикад, бронхитозное дыхание АТС, взмывающая к ультразвуковым высотам настройка вселенской виолончели. Перед мысленным взором Курицына возникает почему-то оркестровая яма, где инструменты существуют в движении, но звучат несогласованно, порождая лишь какофоническое безобразие,– потому что к ним не приставили музыкантов. А дирижер, безвольно нависая над пультом, шепелявит, точно вагоновожатый с семнадцатого трамвайного маршрута: вот видите Владлен Купидонович,– ни души. А все по вашей милости, с вашей подачи. Неразбери-поймешь, как теперь му

зыку делать..

Курицын смаргивает наваждение, бережно пристраивает трубку на рычажок, обдумывает разные садистские способы избавления от дружественного соседа. Например, тот же молоток,– если молоток опустить на голову с отмашки и прицельно, то, пожалуй, Отстоякину уже не отшутиться. И самогонка не поможет, и, вероятно, перемирщик все-таки уйдет. Если острым концом и прицельно...

– А-а, Валериан... то есть, Владлен, конечно! – радуется сосед его возвращению.– С прибытием тебя! Спускай пары, швартуйся, сочиним по второму заходу... Второй всегда идет за здоровье гостя дорого. Хорош ли, плох ли – а гость всегда прав. Таков у горцев закон. Шапку отдай, жену отдай, дом отдай все отдай, а гостя ублажи... Мое здоровье, Валериан... то есть... Слушай, что это я заладил – Валериан да Валериан? Ты же – Владлен, так и будь Владленом! Прямо словно кто за язык передергивает, словно навевает кто... К чему бы это?

– Какой-то припадочный попался,– говорит Владлен соседу.– Толком ничего не объясняет, а звонит, добивается. Васьпана какого-то приплел. Тайный доброжелатель...

– Так и рекомендовался?

– Hу, да. Психушка с доставкой на дом...

– А ты, Валериан, не перевираешь? Hе дослышал там, не врубился...

– А что такое? Он и вас помянул, я говорю: Отстоякин у меня, могу позвать. Отказался...

– Hе обращай внимание,– как-то с прохладцей ухмыляется Отстоякин.– Ты меня не удивил, вот как хочешь – не удивил и все. У них там маразмики на широкую ногу поставлены. Мастера-а... Послушайся дядю Отстоякина – лучше не связывайся. С тайными натерпишься, тайный – не явный, тайному в рыло не загатишь, явному – пожалуйста, хоть сто порций, а тайный – где его рыло? Где оно? Брось ты с припадочными общаться... Может, он меня и холодильником обзывал? Только розовым и потным?

Курицын прячет глаза, а сосед Отстоякин начинает постукивать ногтем по столу: я и тут не удивляюсь, если им это в мякоть – пусть хоть соковыжималкой дразнят, чем бы дитя ни плакало, лишь бы не тешилось. Выбрось из головы, это такие сволочи – никогда не откроют, кто они...

– А кто они? – механически вопрошает Курицын.

– А я почем знаю? Сам же говорил – психи тебя донимают, спать не дают... Что он тебе обещал? Наобещал, поди, три короба...

Курицын зевает – широко, академически, не прячась под рукой, а помахивая ладошкой, как веером; одновременно с этим Отстоякин поднимает чашку, совершая легкое покачивание посудиной, будто взбалтывает сладостный осадок: с ненормальными надо играть на тех же струнах, в той же гамме, ты, Курицын, молодец, бросил трубку – и правильно сделал, и больше не поднимай, или телефон отключи, он у тебя отключается? Вот и отключи его, пусть они себе хоть водянки на пальцах понатирают, нам с тобой и без них занятно. Мое здоровье, успехов мне, процветания, долгих лет жизни. Прости, хочется особо отметить – именно долгих, чтобы они тянулись и тянулись, и чтобы их было много. И чтобы у меня все шло тихо-гладко, и друзей мне – побольше, преданных до последней капли... а, Владлен? Думаю, от такого и ты бы не отказался... За все хорошее, мил человек!..– Отстоякин снова выпивает и снова остро воспринимает жгучее пойло внутри себя. Hа кухоньке воцаряется устойчивый дух низкосортной самогонки, Владлен закуривает, но дымком почти не затягивается. Гость, нажелавший себе всего наилучшего, аппетитно набивает рот бородинским, сидит напротив Курицына, активно работает челюстями, зрачки его помалу сдвигаются к переносице, а брови ползут вверх. Гость нахваливает бородинские хлебы и Курицына – за то, что Курицын соображает, какой хлеб полезен, а какой – жвачка с закупоркой, и вообще – Валериан... то есть, Владлен, конечно... весьма симпатичен гостью: законы гор соблюдены, никакой вражды, никакой кровной мести – до седьмого колена, и будем надеяться, что и в остальном Валериан проявит должную смекалку, просто человечность – и все будет решать по справедливости, ибо справедливость-матушка ничего не прощает, с нее все начинается – ей и завершать, и кто мы есть, кто мы будем – если не принесем себя в жертву во имя матери всяк сущего? Лучше на свет не родиться, чем воздать породившей тебя предательством и унизительным небрежением,– и что же, Владлен, ты и правда не состоишь в знакомстве с этим самым

Васьпаном? И правда никогда про него не слышал? И даже не догадываешься, кто он таков – этот самый так называемый? А вот Давнюк – ты и Давнюка не знаешь? Такая фамилия – Давнюк – ни о чем тебе не говорит? – глазки Отстоякина все заметнее мельчают, съезжаются, под руками у него образуются липкие темные пятна – теперь из-под мышек Отстоякина периодически роняются влажные чваки и чмуки.

Владлен выслушивает все это лениво, что называется, краем уха, намереваясь кое о чем попросить соседа. Например, неплохо было бы, когда бы Отстоякин осознал наконец, что пора и честь знать, что в гостях хорошо, а дома – лучше, что дружба дружбой, а полночь не за горами, что крепкий сон – дороже золотого динара, что дружбу води, а себя блюди, что непрошенные – татарина хуже, а кто рано встает – тому Бог дает, а рано встать, вообще – проснуться поутру – не означает ли это, что следовало бы хоть немного, хоть на миг – уснуть накануне? Курицын долго устанавливает дыхание, катает по небу шершавый, отягченный сухостью язык, а потом, вместо заготовленной речи, говорит очень коротко и ярко: я повестку получил, на завтра..

– Да ну,– откликается Отстоякин,– не покажешь ли? Похвались, я тебя не задержу, гляну только...– Он основательно устанавливает бумажку в поле зрения, фиксирует глазные яблоки, вычитывает построчно, потея пуще прежнего, шевеля губами и посапывая, ставит окончательный диагноз: похоже! Поздравляю, Курицын, повестка первосортная, такую грех не спрыснуть! Давай за здоровье защитников! За тех, кто на вахте! У моря свои законы – сур-р-ровые, скажу я тебе... Кто ими гнушается – тот на дне ошивается... Hу, Валериан! Hу, ты и отхватил!

– Владлен,– подстраивает соседа Курицын.

– Владлен, Владлен,– воссиявший вдруг Отстоякин машет рукой, подливает себе в чашку, держит плоскую бутылочку в перевернутом состоянии, пока на горлышке не замирает последняя капля,– тогда он стряхивает ее и заглядывает в чашку: чашка заполнена до ободка.– Как в аптеке, Владлен. Двойной глоток, защитники и тройного достойны, за такое дело можно бы и... пошебурши по загашникам. За содружество войск, войсковых частей и соединений. Оптимально! Тут же Отстоякин предупреждает жестом, чтобы Курицын помолчал под руку, под глотание водки следует помалкивать затаив дыхание, чтоб ее, капризную, не своротило с накатанной,– и, ополоснув во рту, жадно сглатывает подлую.

– Закусили? – спрашивает Курицын через минуту.– Давайте расходиться.

– И разойдемся,– благословляет его Отстоякин.– Ты где служил?

– Да при училище, недалеко здесь. Авиационное.

– Ага, летуны,– кивает Отстоякин, выбирая из хлебницы кусок поувесистей.

– Технари,– информирует Курицын.– В основном, вертолетчики.

– Так ты и вертолеты знаешь! – Отстоякин смотрит на него безобразно косыми глазками.– Ма-ла-дец.

– Ничего я не знаю, бегал куда пошлют. Жили, правда, неплохо. Курсантский паек, обмундирование, своя конурка при штабе была. При штабе тыла... Закусили, Постулат Антрекотович?