Текст книги "Беглец (СИ)"
Автор книги: Андрей Никонов
Жанры:
Альтернативная история
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Беглец (Управдом 5, весна 1929)
Дисклеймер
Все персонажи и их имена, а также события, географические названия, детали быта, мест, технических устройств и методов работы правоохранительных органов в произведении вымышлены, любые совпадения, в том числе с реальными людьми, случайны. Мнения, суждения и политические взгляды автора и героев книги никак не связаны.
Книга может содержать (точнее, обязательно будет содержать) сцены жестокости и курения табака.
Цитаты и отрывки из произведений других авторов приведены в книге исключительно в целях развития сюжета.
Пролог.
29 декабря 1921 года, Карелия
Свет с трудом пробивался сквозь запылённое окошко под самым потолком, снаружи на стекле отпечаталась чья-то ладонь, стены из массивных брёвен были плохо проконопачены, и на стыках проступал иней, утрамбованный земляной пол пах сыростью. Прямо на нём, прислонясь к стене и кутаясь в шинели с эмблемой 27-го финского егерского батальона, сидели двое мужчин. Один, с прилизанными чёрными волосами, лет тридцати пяти, второй, с густой русой шевелюрой, выглядел совсем ещё ребёнком.
– Что-то давно майора нет, – сказал юноша по-шведски, – я беспокоюсь, Хейки.
– А то ты не знаешь своего брата, Лаури, он всегда держит язык за зубами, – тот, что постарше, говорил по-фински. – Что ему эти русские варвары сделают? Разве что напугать попробуют, но майор – тёртый калач, он обведёт их вокруг пальца.
Он потёр затылок, ощупал шишку.
– Только вот повязали нас совсем не по-варварски, мы даже моргнуть не успели. Я лишь тут очнулся. А ты?
– Я сознания не терял, – Лаури сплюнул, стараясь выглядеть невозмутимым, он говорил быстро и нервно, слова вылетали одно за другим, – меня сразу спеленали, я даже дорогу запомнил, и человека, который всеми командовал, здоровый такой, высокий, а возрастом чуть старше меня. Может быть, это сам Хийси, останется его схватить и получить награду. Интересно, нас покормят? С утра крошки во рту не было.
Он откинул голову, слегка стукнувшись головой о стену, и тихо запел по-фински:
– Наш резок удар, наш гнев словно гром
Не знаем мы пощады ни в чём,
Мы сердце вложили в удар меча
В душе безжалостнее палача.
Тот, что постарше, рассмеялся и подхватил:
– Когда ты писал эти строки, что думал? – спросил Лаури.
Хейки потёр нос, чихнул.
– Это было в семнадцатом, кажется, мы тогда вместе с немцами против русских воевали где-то в Польше, я услышал музыку, и слова сами пришли на ум. Хоть и вдали от родины, но сердцем я всё равно чувствовал, что сражаюсь за родную Финляндию. За нашу независимость. И говорю тебе, война эта ещё долго не кончится, надо нам будет пролить много варварской крови, чтобы они в ней захлебнулись. Закурить есть?
– Нет, – младший демонстративно похлопал по карманам, – всё забрали. Может, со Свеном передадут.
Он деланно рассмеялся, и продолжал улыбаться, когда дверь отворилась, но весёлое настроение моментально исчезло – в центр камеры швырнули тело в такой же, как у него, шинели. Майор Свен Векстрём выглядел страшно, левая половина лица у него распухла, налившись красным и постепенно синея, правое ухо надорвали, и, видимо, мяли в кулаке. Левая рука у майора крепилась к телу под неправильным углом. Лаури кинулся к нему, расстегнул шинель – под ней не было рубахи, только голое тело с подпалинами и обширными кровоподтёками. Молодой человек дернулся было к двери, постучать, потребовать воды и врача, но майор его удержал правой рукой, почти здоровой.
– Отставить, рядовой Векстрём, – еле слышно просипел он, – даже не думай подходить к этой чёртовой двери.
– Что они хотели? – Хейки подполз к командиру на четвереньках.
– Он, группенфюрер Нурмио, он хотел, их главарь, проклятый Хийси. Невесту ищет, – Векстрём закашлялся кровью.
– Какую невесту?
– В Выборге, – майор говорил всё тише, Хейки пришлось наклонится ухом к самому рту, – в восемнадцатом, мы тогда славно погуляли, помнишь этих русских, которых мы резали? И красных, и белых, всех подряд, так он ищет какую-то девку, которая там была. Показывал мне карточку, но я её не помню, точно не помню. Их там столько было, разве всех…
Он тяжело и хрипло отдышался.
– Отдохни, командир, мы отсюда выберемся.
Лаури бережно взял брата за руку, прижал её ко лбу.
– Я уже не выберусь, – криво усмехнулся Векстрём, передних зубов у него не было, на губах пузырилась кровь, – мне конец, Хейки. Помнишь полковника Коорта, который три недели назад пропал? Он здесь был, его тоже пытали, а потом разорвали горло. Руками, Хейки, голыми руками. Если выживешь, расскажи всё. С кем мы воюем. Со зверьми, не с людьми.
– Да.
– А ты запомни, Лаури, на всю жизнь запомни. Ты обязан выжить.
Дверь снова отворилась, на пороге возник человек в рубахе, перепачканной красно-бурыми пятнами, коренастый, мощный, среднего роста.
– Ну что, – устало произнёс он, – намучились мы с вашим майором. А всё потому, что молчать пытался, только у нашего командира не забалуешь. Не жилец он теперь. Как великий русский поэт Бальмонт писать изволил, «вот, лицо покрылось пятнами, восковою пеленой, и дыханьями развратными гниль витает надо…», в общем, над майором вашим витает, поелику сдохнет он скоро…
Человек зажёг спичку, чтобы прикурить папиросу, Лаури завизжал, бросился на него, но отлетел с стенке от мощного удара и затих.
– Не балуй, – строго сказал коренастый, закурив, – и до тебя очередь дойдёт, только попозже.
Хейки напряжённо вглядывался в его лицо, и когда коренастый положил руку на ручку двери, произнёс по-русски:
– Простите, это ведь вы, господин Брун?
Коренастый резко обернулся, не торопясь подошёл к Нурмио, схватил за шиворот, приподнял, поднеся поближе к окошку, выпустил струю дыма в лицо.
– Рожа знакомая.
– Это я, Хейки, сын Анны-Алины, вашей кормилицы.
– А, это ты. Пасторский сынок, – тот, кого назвали Бруном, отпустил шинель Хейки, подтолкнул того к стене, заставил сесть на пол и сам уселся рядом, – как же, помню. Встряли вы, братцы, так, что и не вылезти. Ты как сюда попал, вроде в университет собирался поступать?
– Какой уж тут университет, если война, – Хейки невесело усмехнулся, – что с нами будет, Генрих Теодорович?
– Забудь имя это, зови меня Прохор, уяснил?
– Так конечно, Прохор. Да, уяснил.
– Прохор Фомич.
– Да, да, – Хейки всем своим видом выражал согласие.
– Плохо с вами будет, уж очень зол командир наш. У него, понимаешь, невесту убили в восемнадцатом, аккурат, когда вы в Выборге шалили, вот он и ищет того, кто это сделал. Только не сознался пока никто.
– Так за что его так, – финн кивнул на майора, – раз это не он?
– Других делишек полно оказалось, таких, что только сразу к стенке, да ещё вёл себя дерзко, а командир у нас на расправу скорый, себя не щадит, а врагов тем более. Ладно здесь пошалили, может, и сошло бы с рук, а как про Выборг слышит, сам не свой становится. Эй, может ты её помнишь?
Прохор достал фотографию, зажёг спичку. Хейки внимательно рассмотрел юное женское лицо, покачал головой.
– Нет, не помню такую. Что лишнего сделали, тут ничего не скажу, но вот её точно не трогал, и не видел даже.
– Поклянись, – потребовал Прохор.
– Богом клянусь, – твёрдо сказал финн, – пусть меня проклянёт, если лгу.
– Ладно, – коренастый смотрел на него пристально, – а дружок твой?
– Лаури? Нет, ему тогда лет четырнадцать было, да и сейчас ребёнок совсем, гимназист. Стихи пишет, он за братом сюда шёл, да. Господин Брун… Прохор Фомич, пожалуйста, молвите слово, вы же помнить, я так был, когда вы Корделина и Петерссена стрелять, сказал полицаям, что это красный матрос сделал[2]2
Стычка в Момилла (Финляндия) 6 ноября 1917 года, где землевладелец Альфред Корделин и его гости погибли в перестрелке между отрядом красных матросов и группой белогвардейцев. По общепринятой версии, Корделина и управляющего Петерссена убил один из матросов. Резонансное для Финляндии событие.
[Закрыть]. И никому никогда. И про расписки долговые ни словечка папа вашего Теодора Теодоровича, которые вы у них отобрали. Вы же меня с детства знаете, я не лжец. Очень не хочется умереть. Прошу.
– Эх, – Генрих-Прохор вздохнул, – по-хорошему, придушить бы тебя здесь, да долг, как говорится, он платежом красен, и мать твоя всё же молоком своим меня вскормила, хорошая была женщина. Ладно, вытащу я вас, только смотрите, не проболтайтесь.
– Всех трёх?
– Нет, майор ваш уже покойник, наш взводный над ним почти час трудился, после такого ещё никто не выживал, он хоть молод ещё, но силушкой не обижен, таких как вы с одного удара перешибёт. Так что от смерти тебя спасаю, Хейки, ты это запомни хорошенько, и теперь ты мне будешь должен, а не я тебе. Да и пацана жалко, сдуру небось на войну попёрся, она, война, не для детишек. Тут ума точно не наберёшься. Сговорились?
– Конечно, да, – закивал финн.
– Сидите здесь и ждите моего сигнала, я дверь не запру, только ты даже не думай бежать раньше времени, поймают тебя и на куски порвут. А как в окошко стукну, выбегайте и сразу направо, в заросли, ветер туда сейчас дует, через дым побежите.
Коренастый поднялся, похлопал Хейки по плечу и вышел. Финн на четвереньках подполз к Лаури, парнишка дышал и даже глаза пытался открыть, а вот майор Векстрём был мёртв.
Через час в окошко стукнули, Хейки и Лаури бросились к двери, распахнули её – сарай был полон едкого дыма. Кашляя, закрывая рты и носы рукавами, егеря кое-как нашли выход, выскочили в снег и что есть мочи бросились к зарослям берёзы.
Хутор, где ненадолго обосновался отряд разведчиков 129-й стрелковой бригады Карельского фронта, был небольшим – всего на два дома и десяток хозяйских построек. Хозяева убежали, стоило появиться русским, их никто не задерживал, даже скотину позволили увести. Половину. Травин под пыточную облюбовал себе бывшую конюшню, там и соломы было вдоволь, она кое-как впитывала кровь, и холодно было достаточно. В тепле пленные быстро теряли сознание от боли. а вот на морозе держались, и если уж выбалтывали секреты, то ничего не скрывая – к этому времени живого места на них почти не оставалось.
До сих пор ни один из них не сознался в убийстве Ляны Мезецкой, с одной стороны, это давало надежду – вдруг девушка жива, каким-то чудом выбралась из города, а с другой – заставляло искать правду снова и снова. Сегодняшний майор Векстрём был по счёту из пятого десятка пленных, и из второго десятка оккупантов, бесчинствовавших в Выборге, точное число Травин не помнил, потерял счёт на первой дюжине. Майор поначалу держался нагло, дерзил и даже смеялся в лицо, но через полчаса заскулил, чуть ли не зарыдал, и выложил всё. Всё, кроме того, что действительно интересовало Сергея.
– Сволочи, – Травин стукнул кулаком по столу, выглянул в окно.
Среди тех, кто ему попадался, невиновных почти не было. Эти финны словно с цепи сорвались, такие дела творили не только над красноармейцами – над всеми русскими, кто им попадался, что и в самых ужасных книгах не прочесть. Кожу сдирали с тела, глаза выкалывали, ногти выдирали, травили собаками. Поначалу Сергей просто их бил – опыта у него в этом отношении было немного, зато силы хватало, но со временем, наслушавшись того, что они сами творили с пленными, начал поступать так же. Кровь за кровь, зуб за зуб. Зубы у пленников заканчивались быстро, кровь текла ручьями. Повстанцы долго не выдерживали, выкладывали всё, что знали – где стоят батальоны и роты, какие пароли и отзывы, что в планах у командиров. Всё это Травин отсылал командованию фронта и лично товарищу Гюллингу, за это его ценили и почти не контролировали.
Помимо пользы от добытых сведений, группа Сергея нагоняла такого страха, что это врага деморализовало. Он отобрал полтора десятка таких же безбашенных, беспощадных и готовых на всё, почти каждый потерял кого-то из близких и шёл мстить. С этими людьми он совершал вылазки на вражескую территорию, порой углубляясь на полсотни километров. Финны прозвали Травина «Хийси», злобный леший, чьё появление означало смерть, за его голову назначили награду – двадцать тысяч шведских крон. На взвод охотились, но пока что красноармейцам удавалось ускользать от противника.
Стрелка часов перевалила через полдень, половина бойцов отсыпалась после ночной вылазки, остальные прохаживались между строениями. В дверь постучали, внутрь заглянул Карасёв, один из часовых.
– Горит, – спокойно сказал он. – Пожар, товарищ комвзвода, потушить не могём, уж очень сильно занялось. Знатно полыхнуло, етить.
Сергей как был, в рубахе и валенках, выскочил на улицу. Сарай, в котором держали свежих пленных, пылал. Пламя полностью охватило ближний к входу угол, пробираясь дальше по сухим брёвнам, которые вспыхивали, словно спички, с крыши летели комья тлеющей соломы. Часовые не растерялись, трое осталась на своих местах, следя за окрестностями – дым наверняка мог привлечь внимание, а остальные бегали с вёдрами к колодцу и обратно. Травин кинулся к постройке, но его перехватил Прохор Мухин.
– Стой, – прорычал он, – куда? Сгоришь!
– Там пленные, они могут что-то знать.
– Чёрт с ними, сгинут, туда им и дорога, ещё наловим. Глаза разуй, огонь везде, живых внутри нет.
Травин молча оттолкнул мужчину и почти уже скрылся в задымлённом проходе, Прохор успел ухватить его за валенок. Сергей поскользнулся, упал, пихнул Мухина ногой, и тут балка рухнула ему на затылок.
Глава 1
19/03/29, вт.
Девятнадцатого марта 1929-го года, во вторник, Сергей проснулся в восемь утра. Он пытался зацепить сознанием улизнувший сон, по ощущениям, очень важный, но, как всегда, так ничего и не вспомнил. Окинул взглядом комнату – из вещей остался только небольшой мешок, набитый необходимыми вещами, и кожаный чемодан. Всё остальное ждало его в Ленинграде, в новой квартире рядом с новой работой. Травин подумал, что будет скучать по этому дому, и по городу, в котором пробыл больше года.
Позавтракав наскоро, Травин вышел на улицу – до начала рабочего дня оставалось совсем немного. Морозы, стоявшие всю первую половину первого весеннего месяца, отступили, и солнце уверенно превращало снег в лужи и вязкую грязь. Людской поток растекался по многочисленным конторам и учреждениям, переполненный трамвай прогрохотал по Советской улице, работники коммунхоза снимали со стен и крыш плакаты, знамёна и транспаранты – за день до этого Псков отметил День Парижской коммуны. Возле крепостной стены к Травину прицепилась молодая цыганка, она трясла цветастыми юбками и размахивала руками. На шее у неё болталась одинокая монета на верёвочке.
– Вижу, перемены тебя ждут, – она заступила Сергею путь, а когда тот попытался её обойти, прошмыгнула вперёд, – дай сюда руку, всё расскажу, что есть и что будет.
У Травина были лишние десять минут, серебряный полтинник в кармане и хорошее настроение, цыганка выглядела голодной и уставшей, впавшие щёки, синие веки и не по-цыгански бледная кожа подчёркивали огромные чёрные глаза, иссиня чёрные волосы были всклокочены, тем не менее, выглядела она совсем не неряшливо и приятно пахла корицей. Молодой человек не смог отказать, протянул руку, а когда гадалка попыталась вцепиться в неё, вложил ей в ладонь монету.
– Считай, погадала, – сказал он, – иди, купи себе пирожков на завтрак, а то вон какая худющая.
– Так нельзя, – твёрдо сказала цыганка, – ты заплатил, теперь я тебе обязана всю правду сказать. Да не бойся, не укушу.
– Ладно, – сдался Травин, – гадай. Только быстро, а то на работу опоздаю.
Гадалка упёрлась взглядом в его ладонь, потом поводила по ней пальцем. Ногти у неё были аккуратно пострижены, подушечки пальцев – мягкие, без мозолей, от щекотки молодой человек улыбнулся.
– Вот здесь, – наконец выдала цыганка, – смотри, видишь эту чёрточку? Перемены тебя ждут.
И она ткнула ногтем в середину ладони. Травин даже приглядываться не стал, с гадалкой он был совершенно согласен. Более того, он мог бы вот так же подойти к любому человеку и пообещать резкие изменения в его жизни, в Советской России без этого ни один день не обходился.
– Новость тебе будет, плохая, – не унималась цыганка, щекоча Сергею ладонь, – сперва ждёт тебя дом казённый, потом дорога в дальние края, а там женщину встретишь с глазом дурным, чёрным, накличет она на тебя беду. И недруга старого, он со свету тебя сжить хочет. Позолоти ручку, всё как есть расскажу и наговор наложу от несчастий и горестей.
– Согласен, – кивнул Сергей, – все беды у меня от вас, черноглазых, да и дом казённый я регулярно посещаю, потому как там работаю, и дорогу дальнюю жду со дня на день. Ты ведь конкретного мне ничего не скажешь, правда? А бояться непонятно кого я не умею, и не люблю.
Цыганка покачала головой, отпустила его руку и отступила на шаг.
– Ну как знаешь, – неожиданно спокойно произнесла она, подбросила в воздух серебряную монету, и ловко сунула их Сергею в карман пальто, – денег твоих мне не надо. Захочешь наговор, у наших Виту спроси, они меня кликнут. А как поздно спохватишься, прибежишь, не сделать уже ничего, судьба.
Взмахнула юбками, и ушла в сторону вокзала, не обернувшись.
– Странная какая-то, – пробормотал Травин. – Может, и вправду погадать хотела, а тут я со своими подачками.
Псковские цыганки просто так клиента не отпускали, а если тот вдруг собирался уходить, на помощь одной гадалке приходили товарки, они окружали источник гривенников и рублей со всех сторон. Пару раз Сергею, чтобы отбить своих знакомых, приходилось прикладывать физическую силу – он поднимал особо приставучих женщин в воздух и держал так, пока другие визжали и сыпали проклятьями. Как ни странно, помогало, поняв, что ничего с него не возьмёшь, а угрожать опасно, цыганки переключались на другие цели. Но ни разу Травин не видел, чтобы они отдали деньги обратно. А эта вернула. Тем не менее, сглазов он не боялся, в приметы не верил и считал, вполне справедливо, что вполне может за себя постоять, а недруга самого со свету сжить, причём многими известными ему способами.
В окружном почтовом отделении вот уже две недели стояла напряжённая атмосфера – коллектив не мог привыкнуть, что у него двое начальников. Новый руководитель Псковского окрпочтамта Лидия Тимофеевна Грунис, худощавая женщина лет сорока, в кожанке и с вечной сигаретой в зубах, до недавнего времени руководила райпочтой в Моглино. С заместителем начальника окружной почты Циммерманом она была в отличных отношениях, и очень его как специалиста уважала, а значит, и требовала с него больше, чем с остальных. Тот рвал на себе остатки волос и каждый день собирался увольняться.
Поскольку беда одна не приходит, вместе с Грунис в здании Псковского почтамта поселилась комиссия по чистке, сотрудников вызывали одного за другим, выпытывая политические взгляды и происхождение. Циммермана вызывали на комиссию в пятницу, и вернули на рабочее место «с предостережением», Семён Карлович до конца рабочего дня сидел тихий, пил несладкий чай с ложечки и на вопросы отвечал односложно. Только под вечер его прорвало.
– Всю подноготную вытащили, – пожаловался он Травину, уже надевая пальто. – Ты представляешь, припомнили мне коллежского регистратора, что я в самом конце шестнадцатого получил. Пообещали наблюдать, и если не проявлю революционную сознательность, вычистить к чёртовой матери, хотя в чертей они верить отказываются. А как я её ещё больше проявлю? Газету «Набат» выписываю, заём покупаю, в демонстрации – завсегда первый ряд, церковь нашу лютеранскую десятой дорогой обхожу. Да, из мещан, но ведь это не преступление.
– Так ведь оставили. В коммунхозе на прошлой неделе пятерых вычистили, – Сергей попридержал перед Циммерманом дверь, – и в суде двоих. Ты, Семён, не волнуйся, будут цепляться, я за тебя заступлюсь, если самого не выгонят.
– Тебя-то за что, вон, и происхождения правильного, и красноармеец бывший, – заместитель начальника почты грустно покачал головой, – и уходишь на новое место, аж в бывшую столицу. Ладно, куплю ещё крестьянский заём на треть зарплаты, авось учтут.
Самого Травина вызвали аккурат на вторник, комиссия по чистке сидела в комнате учётчиков, и начальство оставила напоследок. Сергей не торопился, сначала он помогал Грунис разобраться с доставкой отправлений в Хилово – там регулярно пропадали посылки и журналы, потом выяснял у Абзякиной, где новенькая почтальонша, проработавшая неделю и не вышедшая на работу, и только потом поднялся на второй этаж. За двумя конторскими столами теснились трое членов комиссии, перетасовывая личные дела работников, а четвёртая, машинистка, изо всех сил била пальцами по клавишам Ундервуда.
– Проходи, Сергей Олегович, – секретарь комиссии Мосин крепко пожал Травину руку, – мы тебя через четверть часа ждали, но так даже лучше, раньше начнём, раньше закончим. Вид у тебя, дорогой товарищ, усталый, что, текучка заела?
– Да ты сам знаешь, Пётр Петрович, что у нас творится. Слабо контролируемый бардак.
– Это ты хорошо сказал, – Мосин хохотнул, – ладно, товарищи, давайте быстро рассмотрим вот товарища Травина, и отпустим его дальше трудиться на ниве, так сказать, писем и газет, поскольку его всё равно переводят в Ленинград на ответственную должность. Маша, всё распечатала?
– Секундочку, – отмахнулась машинистка, переводя каретку, – пол листа ещё.
– Ну хорошо. Давайте начнём, есть у кого-нибудь вопросы к товарищу Травину?
Остальные двое членов комиссии переглянулись. Промыслов из окружного комитета партии ничего не сказал, он Сергея едва знал, но тоже воевал в Гражданскую, только не на Карельском фронте, а гораздо южнее, на Туркестанском, и на значок Честного воина смотрел с уважением. Ида Фельцман из рабоче-крестьянской инспекции побарабанила по столешнице жёлтыми от папиросного дыма костяшками пальцев.
– Ну что тут сказать, товарищ характеризуется положительно, – недовольно сказала она. – Вы же понимаете, Сергей Олегович, наш разговор здесь – чистая формальность. И тем не менее, есть некоторые сомнения относительно вашей личной жизни. Вы ведь не женаты?
– Пока нет.
– А отношения поддерживаете с дамами, простите, не лучшего происхождения и образа жизни. Вот, к примеру, ваша бывшая пассия, Лапина, она из бывших, опять же, дворян, а другая дама сердца, Черницкая, за границу уехала после того, как её уволили из горбольницы, да что там уволили, вычистили с треском. Московская же ваша спутница жизни при живом муже и малолетнем ребёнке сюда прискакала за вами, а это просто возмутительно.
– Во-первых, мы расстались, а во-вторых, в следующий раз, – пообещал Травин, – я вступлю в отношения с женщиной исключительно пролетарского происхождения и создам крепкую советскую семью.
– Всё шутите? – Фельцман нахмурилась, заметные усики над верхней губой неодобрительно дрогнули. – Вы, Сергей Олегович, руководитель передового коллектива, который выполняет важнейшую социалистическую миссию, доносит информацию до трудящихся. Вам нужно быть примером во всём.
Сама Фельцман была происхождения более чем сомнительного, её отец держал до революции скотобойню в Завеличье, а потом исчез вместе с эстонскими оккупационными войсками. Но Травин спорить и обострять отношения не стал, иначе разговор затянулся бы надолго.
– Буду, – твёрдо сказал он.
Промыслов, было напрягшийся, с облегчением выдохнул, а Мосин одобрительно кивнул.
– Вот и славно, ну что, Маша, готово?
Маша тоже кивнула, только раздражённо, выдернула лист из машинки. Вдруг в дверь постучали, и не дожидаясь ответа, в створе появился человек в сером пальто и сапогах. На Травина он даже не посмотрел, хотя они были хорошо знакомы – человека звали Гриша Гуслин, и он работал уполномоченным в особом отделе Псковского полпредства ГПУ.
– Товарищ Мосин? – спросил Гуслин.
– Я.
– Вам пакет. Распишитесь и немедленно ознакомьтесь.
– Обождите, мы только товарища отпустим, – недовольно скривился Мосин.
Но тут же передумал, когда под нос секретарю комиссии ткнули красную книжицу, схватил ручку, разбрызгивая чернила, поставил автограф, и разорвал пакет. Гуслин не стал дожидаться, пока Мосин одолеет содержимое, и тут же вышел. Травину он незаметно подмигнул. Секретарю комиссии потребовалось несколько минут, чтобы изучить машинописный лист, он водил пальцем по строчкам и шевелил губами. Фельцман не выдержала, отобрала у Мосина послание и быстро прочитала.
– Это вас напрямую касается, товарищ Травин, – сказала она, в голосе женщины сквозило торжество, – вот, ознакомьтесь сами. Что скажете?
Текст, который ему тыкала в нос представитель Рабкрина, Сергей уже видел. Два года назад начальник Московского управления уголовного розыска Емельянов показал ему рукописный вариант, теперь же его перепечатали на машинке. Травин усмехнулся, и зачитал вслух.
'Копия.
Архив НКВД, дело номер (зачёркнуто).
Заявление.
Довожу до твоего сведения, что агент угро Травин Сергей Олегович есть недобитая контра, обманом проникшая в органы. Сволочь эта беляцкая происхождение имеет самое что ни на есть эксплуататорское. Отец его, купец первой гильдии Олег Травин, держал в Выборге завод и рабочих угнетал, а как социалистическая революция победила, драпанул в Америку.
В 1919 году этот Травин воевал на стороне белофиннов в нашей Советской Карелии, и только из-за уничтожения документов смог избежать справедливого наказания. После войны эта контрреволюционная гнида обманным путём проникла в ряды доблестной рабоче-крестьянской милиции, и до сих пор скрывает свою гнилую сущность, маскируясь под честного агента угро. Прошу разобраться и вывести на чистую воду.
Агент 3 разряда Иосиф Соломонович Беленький'.
– Что скажете? – повторила Фельцман, довольно улыбаясь.
– Кляуза, – твёрдо ответил Травин, – причём старая. Беленький это в марте двадцать седьмого написал, товарищ Емельянов, начальник московского угро, сделал запрос товарищу Гюллингу, и тот письменно подтвердил, на чьей стороне я воевал. Вы, товарищ Фельцман, тоже можете Эдуарда Александровича запросить, уверен, он меня ещё помнит.
Кривая улыбка исчезла с лица Иды Фельцман. Гюллинг был председателем Совнаркома Автономной Карельской ССР, и его слово весило достаточно много. Гораздо больше, чем слово бывшего агента третьего разряда.
– Просто так наши органы такое письмо бы не прислали, – сказала она раздражённо, – мы обязаны всё проверить.
– Конечно, проверим, – поспешно заверил Мосин, – поскольку товарищу Травину осталось работать туточки неделю, а точнее даже, так сказать, меньше, мы перешлём по инстанциям. А вы, Сергей Олегович, пока будьте свободны.
Руки он Травину не подал, стыдливо опустил глаза. Промыслов не испугался, крепко стиснул ладонь, громко сказал, что партия разберётся с кляузами. В коридоре Сергей столкнулся с Грунис, бывший полковой комиссар смотрела в окно, вертя в пальцах незажженную папиросу, слова Промыслова она через открытую дверь услышала, ударила кулаком по подоконнику.
– Анонимка?
– Да какая там анонимка, – Сергей уселся на выкрашенную белой краской доску, прислонился спиной к подтаявшему стеклу, – был у нас в московском угро фотограф Беленький, вроде и не цапались с ним, а он взял, и донос на меня написал, мол, из эксплуататоров и на стороне беляков воевал. Про беляков чушь, а остальное не проверить никак, губерния-то Выборгская сейчас под финнами, все книги приходские там.
– Вот сволочь, – Грунис смяла папиросу в кулаке, сунула в карман. – Я это так не оставлю, на окркоме вопрос подниму, нельзя, чтобы всякие прощелыги на товарища грязь лили. А ты куда смотрел, Коля? Почему партия не вступилась?
– Да ты, Лидия Тимофеевна, шашкой-то не маши, – Промыслов, который тоже вышел в коридор, остановился возле них, – чай не Гражданская на дворе. Разберёмся, у меня вот тоже душа не лежит огульно обвинять. Да и Сергей Олегович, смотри, держится спокойно, значит, биография чистая. Но я бы на твоём месте, товарищ Травин, в органы-то обратился и потребовал. От них письмишко пришло, может, уже порешили всё, а мы тут пар выпускаем.
– Так и сделаю, – Травин слез с подоконника, чуть было его не оторвав. – Только с делами разберусь.
Окротдел ГПУ занимал несколько зданий Старо-Вознесенского монастыря на углу Алексеевской и Свердлова, Сергею приходилось бывать там раньше, и не всегда по неприятному поводу. Гуслин ждал его возле постового.
– Товарищ со мной, я сам его отмечу.
Постовой равнодушно кивнул.
– Два часа пятнадцать минут, – говорил Гулин, показывая Травину дорогу, – ну и выдержка у тебя, я уже и пожрать сходил, и прочее пятое десятое. Другой бы вприпрыжку прискакал, а ты не торопился. Александр Игнатьевич наказал, как появишься, сразу к нему, и чтобы ни с кем ни словом не перебрасывался, вот сижу тебя тут, караулю.
Меркулов сидел в прокуренном кабинете и глядел в потолок, комната была завалена бумагами, они лежали и на стульях, и на шкафах, и даже на полу. При виде Травина особист лениво махнул рукой.
– Гриша, свободен. А ты найди себе место свободное, и садись. Только вон ту пачку не трогай.
Сергей, потянувшийся было к ближайшему стулу, снял стопку бумаг с другого, пододвинул к столу.
– Молчишь? – не меняя позы, протянул начальник оперативного отдела.
– Так ты мне сам всё сейчас расскажешь.
Прозвучало двусмысленно, Меркулов криво улыбнулся.
– Накладочка вышла, Сергей Олегович, с твоим переводом. Уже и бумаги оформили, а тут этот донос вылез, по новому месту отправили, чтобы там тебя показательно выгнать. Хорошо я успел перехватить.
– Так разбирали его уже.
– Разбирали, да только в прошлый раз, ты мне скажи, если совру, сослали тебя из оперотряда в районное отделение, а потом и вовсе из угро в детскую колонию перевели.
– Не в колонию, а в исполком Рогожский. Как же свидетели, да и Гюллинг за меня поручился?
– Исчезли все бумажки. Донос остался, резолюция – тоже, а документы тю-тю, испарились, заново придётся собирать.
– Да кто же у вас мне так подгадить старается?
– По большому счёту – никто, – Меркулов потянулся, зевнул, – представляешь, ночей не сплю, разбираю старые дела, чтобы тут всё в чистоте оставить. Ну так вот, не меня одного в Ленинград переводят, а ещё одного товарища, из Москвы. И он тоже с собой своих людей тянет, на твоё место хочет доверенного человека поставить, должность-то хоть небольшая, но важная, начальник отделения связи – он всё обо всех знает, там биография как стёклышко быть должна, малейшее подозрение, и сразу отказ. Ну а поскольку бумаге ход даден, останавливаться уже никто не будет, не только место потеряешь.
– Ну и контора у вас, – в сердцах буркнул Травин, – чистый гадюшник.
– Не без греха, – согласился Александр Игнатьевич, – старых-то спецов вычистили, а новые разные приходят, кто по зову сердца, но есть и такие, кто выгоду свою ищет, и личные интересы вперёд дела ставит. Но ничего, погоди, мы с ними разберёмся. Не сразу, лет может десять пройдёт, каждого, кто своё истинное лицо показал, к ответу призовём, а то и к стенке поставим. А пока вот так приходится изворачиваться, ты уж прости.
