Текст книги "Оружие для Слепого"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава 8

Иван Николаевич Лебедев телевизор не любил и время, проведенное перед экраном, на котором то и дело меняется изображение, считал просто-напросто потерянным. Не любил он и слушать радио, и говорить по телефону, хотя понимал, что без радио, без телевизора, без телефона и компьютера цивилизация существовать не может.

Дочь академика Лебедева хитро улыбнулась и посмотрела на свою мать, когда в огромной квартире, занимающей пол-этажа в пятиэтажном доме в самом сердце Москвы, в Столешниковом переулке, зазвонил телефон и в трубке послышался мужской голос с явно выраженным иностранным акцентом. Жена академика сидела с книгой в руках в глубоком старомодном кресле.

– Мамочка, это отца, – сказала Вера Ивановна.

– Поинтересуйся, кто.

Дочь академика, которой было за сорок, вежливо и спокойно осведомилась, кто спрашивает Ивана Николаевича Лебедева. Прозвучала короткая английская фамилия, ничего ей не говорившая.

– Погодите минутку, Иван Николаевич работает, – Вера положила трубку и заспешила вдоль стен, заставленных книгами, к двери, за которой находился кабинет академика.

Она вошла. Иван Николаевич Лебедев, восьмидесятичетырехлетний старик, сидел на верхней ступеньке стремянки почти под самым потолком и перелистывал толстую книгу.

– Пап, тебя к телефону.

– А? Что? – рассеянно переспросил Иван Николаевич, не поднимая головы.

– Я говорю, тебя к телефону.

– А, к телефону… Понял, понял. А кто, Верочка? – продолжая листать страницу за страницей, спросил академик Лебедев.

– Уильям Джемисон какой-то.

– Уильям Джемисон? Это тебе не какой-то! Придется уважить.

Иван Николаевич Лебедев спустился со стремянки и не расставаясь с книгой подошел к своему рабочему столу, на краю которого стоял черный старомодный телефон, такой тяжелый, что им можно было пользоваться как прессом.

Он поднял трубку:

– Иван Николаевич Лебедев слушает.

Послышалась долгая тирада, в которой звонивший пытался высказать все свое почтение, уважение и восхищение Иваном Николаевичем и его научной деятельностью. Абсолютно незаметно для самого себя и к удивлению собеседника Иван Николаевич заговорил по-английски, причем не просто на английском языке, а на старомодном, без современных жаргонных наворотов.

Он говорил, наверное, примерно так, как писал когда-то Диккенс. Собеседник был удивлен и снова разразился пространной восторженной тирадой.

Разговор состоялся не очень длинный, минут на восемь. Имя Уильяма Джемисона было известно почти каждому ученому: он являлся издателем одного из самых авторитетных научных журналов, и попасть на страницы этого издания для любого ученого считалось великой честью. Но академика в его преклонном возрасте уже ничем невозможно было удивить. В журнале мистера Джемисона его труды публиковали уже раз тридцать, а ссылки на работы русского ученого Ивана Лебедева делались несчетное количество раз.

Когда академик положил трубку, в дверях появилась жена, полная, седая, уютная. Она несла поднос, на котором стоял стакан с чаем в серебряном подстаканнике и лежало несколько сухарей в изящной розетке.

– Кто это тебе звонил?

– Господин Джемисон из Лондона.

– Тот, который…

– Да, именно тот.

Надежда Алексеевна хмыкнула.

– Отвлекают тебя от работы.

– Да нет, ничего. Жалею, что пришлось спускаться со стремянки, по ты знаешь, я нашел то, что долго искал, – он указал на толстую книгу, – Так что второй раз подниматься не придется.

– Я же тебя просила, Ваня, – всплеснула руками Надежда Алексеевна, – никогда больше не лазай по этой стремянке. Ты воображаешь что еще молодой, что л и?

– И не такой уж я древний старик, как-никак, восемьдесят пять – это не сто восемьдесят пять.

– Не преувеличивай. Тебе еще нет восьмидесяти пяти, – уточнила супруга академика, во всем любившая точность, особенно в определении возраста. В этом деле, как она понимала, лучше немного преуменьшить, чем преувеличить, так оно спокойнее, и человеку приятнее.

– А что он хотел, этот господин Джемисон?

– Как и все англичане, полюбезничал, повосхищался…

– А он не удивился, что ты еще жив? Помнишь, как два года назад нам позвонили из французского журнала и поинтересовались, где находится могила академика Лебедева?

Иван Николаевич весело, молодо расхохотался, уселся за стол, подвинул к себе чай и принялся неторопливо помешивать его серебряной ложечкой, другой рукой листая книгу.

– Как же, помню. По-моему, тогда тоже Вера взяла трубку.

– Да, она чуть в обморок не упала.

– Ха-ха-ха, – проскрежетал Иван Николаевич. – Представляешь лицо того француза, когда он услышал мой голос, когда я собственной персоной принялся его отчитывать?

– Ой, ты уж так отчитываешь, Иван, лучше и не рассказывай. Ты на всех этих журналистов и врачей даже прикрикнуть боишься. Ты строг только к нам с Верой да к своим ученикам, – вздохнула Надежда Алексеевна.

– Вы и мои ученики – это самое дорогое, что у меня есть. А ты же знаешь, Наденька, для того, чтобы механизм хорошо служил, его необходимо чистить, смазывать и беречь.

– Это мы-то механизмы, Иван?

– Всякое сравнение, голубушка, хромает. Но тем не менее, чем строже с учениками, тем лучше – для их же пользы. Кстати, – он взглянул на супругу немного грустными глазами, – Виктор Павлович не звонил?

«Волнуется Иван Николаевич», – подумала Надежда Алексеевна. С академиком она прожила полвека и понимала его с полуслова. Вот и сейчас ей было достаточно того, что он назвал доктора Кленова, любимого ученика, Виктором Павловичем.

– Нет, Витенька не звонил, – покачала она головой.

– Может, с ним что-нибудь случилось? – строгим голосом произнес академик.

– Да нет, что ты, наверное, просто занят. Вы же все немного не в себе, когда наукой занимаетесь.

– Как это? Не понял… – Иван Николаевич сделал глоток.

– Ну как, как… Много ты домой звонил, когда в свой институт ездил? – Уедешь в семь утра, в час ночи возвращаешься и даже не удосужишься позвонить.

У тебя, видите ли, опыты…

– Разве такое со мной бывало? – Иван Николаевич улыбнулся.

– Конечно, было, тысячи раз, всегда. Так что ты Витю не осуждай.

– Не осуждаю я его, – махнул рукой старик, а затем пригладил редкие, больше похожие на пух седые волосы. Его голова напоминала голову иконописного святого в серебристом ореоле.

Он положил на стол толстый фолиант, изданный в восьмидесятом году в Германии, но не социалистической, а федеративной. Это был справочник; академик Лебедев обращался к нему очень редко, может быть, пару раз в год.

– Так ты не договорил, что хотел этот мистер Джемисон?

– А, Джемисон, – оживился старик, – он договаривался со мной о том, что приедет съемочная группа. Они там в Англии снимают сериал к двухтысячному году.

– Какой сериал? – насторожилась супруга академика.

Ко всем телевизионщикам, журналистам, кинематографистам она относилась с огромным скепсисом и подозрением. Ввалятся толпой, нашумят, мусора оставят кучу, всю мебель передвинут, а зачем? Ивана Николаевича всякий раз замучат до такой степени, что ему потом приходится неделю таблетки пить.

После встреч с журналистами и телевизионщиками Иван Николаевич всегда был сам не свой, ударялся в воспоминания, перебирал в памяти всех расстрелянных, замученных, уничтоженных советской властью и лично товарищем Лысенко.

– Дело в том, Наденька, – продолжал Лебедев, – что снимают фильм с участием всех известных ученых двадцатого века. Так вот, господин Джемисон спросил меня, не буду ли я так любезен дать согласие поучаствовать в съемках тех фильмов, которые будут рассказывать об открытиях в биологии, генетике.

– Так это будет фильм о тебе?

– Естественно, не совсем обо мне, а о моих открытиях, – чуть опустив седую голову, произнес Иван Николаевич. – А почему бы и нет?

– А что он еще спрашивал? Ведь ты с ним довольно долго беседовал.

– Мистер Джемисон интересовался, о ком из своих учеников я хочу рассказать.

– И что ты сказал ему?

– Наденька, хватит попусту время тратить, я хочу еще немного поработать.

– Надеюсь, ты о Викторе сказал?

Тут старый академик улыбнулся доброй мудрой улыбкой:

– Конечно же, сказал. Я вообще сказал Джемисону, если о ком-то и делать фильм, так это не обо мне, а о Викторе Павловиче Кленове.

– Хорошо, что я в ваших делах ничего не понимаю…

– Что же тут хорошего?

– А ты много понимаешь в том, как сварить щи или испечь блины?

Академик по-мальчишески лукаво покачал головой.

Затем посмотрел на напольные куранты.

– Кстати, как там обед?

– Вот видишь, что бы ты без меня делал? Если бы я тебя не кормила, ничего бы не открыл. Ладно, пойду накрывать на стол, – и Надежда Алексеевна бесшумно покинула кабинет.

Оставшись один, старик погрузился в чтение. Временами на его лице появлялась улыбка, он понимал, что многие данные из справочника, изданного в Германии, уже устарели и относиться к ним можно только как к исходным точкам. В этом же справочнике он нашел ссылки на свои труды еще пятидесятого года, которые вышли в начале семидесятых, почти двадцать лет пролежав в ящике его письменного стола.

Все стены кабинета академика были уставлены книгами. Две стены занимали научные труды, еще одну стену – книги, которые любил читать Иван Николаевич Лебедев.

Он был потомственным русским интеллигентом, одним из немногих оставшихся, так сказать, реликтом.

И родители Ивана Николаевича, и родители его родителей, а также родители супруги были представителями почти вымершего ныне племени тех, кого называют интеллигенцией. Отец академика, Николай Лебедев был знаменитым московским врачом, а его дед – профессором Санкт-Петербургского университета. В квартиру в Столешниковом переулке отец Лебедева вселился еще до революции, в 1911 году, Иван Николаевич родился в ней, вырос и продолжал жить.

Он даже не знал, вернее, не придавал этому значения, каких университетов, каких городов он является почетным доктором, в академиях каких государств состоит почетным и действительным членом. Как считали его ученики, соратники и даже соперники, Иван Лебедев был человеком исключительного везения. Ему удалось избежать лагерей и тюрем, он не подвергался репрессиям, хотя сам для этого ничего специально не предпринимал. В шестьдесят лет он стал членом академии наук бывшего Советского Союза; правда, перед этим ему уже присвоили звание почетного академика в Испании и во Франции. Единственной наградой, которой не был на сегодняшний день удостоен академик Лебедев, была Нобелевская премия. Всю жизнь он умудрялся идти на несколько шагов впереди всех, и, – возможно, это спасало его от гнева и немилости власть предержащих. Он успевал проскочить, а репрессии и несчастья обрушивались на головы тех, кто следовал за ним.

Он был лично знаком с такими людьми, о которых без восклицательного знака говорить невозможно. Да, полвека назад Лебедев лично знал Вавилова, Кольцова, Четверикова, Серебровского и многих, кто пострадал после злополучной сессии ВАСХНИЛ в 1948 году. Это случилось почти пятьдесят лет тому назад. Иван Лебедев тогда был еще молодым человеком, его волосы еще не походили на белый снег, глаза блестели, а работать он мог по двадцать четыре часа в сутки.

Он действительно вырастил много учеников, но истинным его учеником был лишь один – Виктор Павлович Кленов. Лебедев возился с ним в свое время, как с малым ребенком, передавая ему, тогда еще аспиранту, все то, что знал сам. И сейчас академик Лебедев понимал, что не ошибся, влил знания именно в тот сосуд, который эти знания сохранит и приумножит. Академик и сам не понимал, как случилось, что именно Кленов, еще будучи молодым человеком неполных тридцати лет, – возраст для науки младенческий – смог ущучить самое основное из того, что он сделал, самое перспективное, хотя многим, да и самому академику Лебедеву тогда это казалось несущественным.

А его любимый ученик упорно, временами со скоростью улитки или черепахи, продолжал двигаться в том направлении, которое большинству казалось бесперспективным. Первые результаты генетических исследований Виктора Павловича Кленова – ему тогда было уже около сорока – потрясли весь научный мир.

Подобного никто не ожидал, не предполагал, а потому и поверить в это сразу не смогли.

Кленова обвинили во всех смертных грехах и, возможно, лишь академик Лебедев понял то, что другим казалось антинаучным бредом. Он еще тогда спросил, обратившись, может, впервые к своему ученику, который был лет на тридцать младше, на «вы»:

– Виктор Павлович, – сказал Лебедев, – вы представляете, что сделали? Вы понимаете, что это прорыв, что вы на пороге грандиозных открытий, последствий которых даже вы сами предвидеть не можете?

Он хорошо понял, почему, услышав это, Кленов растерялся, как ребенок.

– Я, честно признаться, ничего не понимаю…

– Вот то-то и оно. Вы, Виктор, великий практик, великий экспериментатор. И вот результаты, они говорят сами за себя. Под них пока еще не создано стройной теории, но будьте уверены, будьте спокойны, скоро она появится. Коль скоро существует факт, непреложно повторяемый, доказуемый, значит будет и теория, подтверждающая факты. Но еще вам бы неплохо просто для себя заняться основами футурологии – науки о возможном будущем. Вы сами – ученый из будущего, а значит, должны предвидеть последствия своих открытий…

За обеденным столом старый академик Лебедев появился в пурпурной шапочке доктора наук со смешной кисточкой и в пурпурной мантии, в точности похожей па кардинальскую. Дочь и жена рассмеялись, увидев, как Иван Николаевич важно шествует по комнатам с толстым справочником под мышкой.

– Что это с тобой, папа? – осведомилась Вера.

– Давно не надевал. Вот приедут англичане снимать фильм, я надену эту шапку, мне она нравится.

– Что я тебе скажу, то ты и оденешь, – остановила рассуждения мужа Надежда Алексеевна. – Вечно вырядишься в какую-нибудь ерунду. Помнишь, Верочка, когда его фотографировали для журнала, издающегося то ли в Англии, то ли во Франции, то ли в Германии, точно не помню…

Иван Николаевич тут же по памяти назвал журнал.

– Ну, и что же, мама?

– Так меня не было в Москве, а он вырядился в вязаную жилетку, которая, кстати, Верочка, старше тебя – я ему се сама вязала. Где он только ее нашел, ума не приложу. Мне казалось, что она где-то на даче, среди всякого старья. И вот открываю я почтовый ящик, а там конверт с журналом. Приношу домой, разрываю конверт, а на обложке мой голубчик сидит в старой вязаной жилетке и улыбается. Я так и села, чуть чувств не лишилась. Хорошо еще, что журнал не на русском языке, а то все знакомые смеялись бы.

Представляешь, академик в драной жилетке!

– Да ладно тебе, вот приедут англичане, буду в мантии.

– Ох, успокойся, Иван Николаевич, будешь в том, в чем я тебе скажу.

– Ладно, ладно… В общем, это не имеет значения, правда. Вера? Я ведь в любом виде хорош.

– Да, папа, – дочь всегда становилась на сторону отца, хотя за всю жизнь на ее памяти родители ни разу по-настоящему не ссорились. Самыми серьезными поводами для размолвок в семье была чрезмерная увлеченность академика Лебедева работой: жена считала, что ему надо почаще отдыхать.

– Вы опять против меня? – Надежда Алексеевна рассмеялась. – А с тобой. Вера, если будешь защищать отца в глупостях, я вообще разговаривать перестану.

Теперь уже смеялись все трое, и в этом смехе лучше всего отражалось царившее в семье согласие.

Садясь за стол, Лебедев поинтересовался:

– Кстати, дорогая, Виктор звонил или нет?

– Ну, если бы позвонил, наверное, я бы тебя позвала. Я могла бы сказать, что ты занят, если бы звонил президент…

– Президент чего? – уточнила дочь.

– Неважно чего, любой, – разливая суп, бросила Надежда Алексеевна, – но уж если позвонит Виктор, будь спокоен, тебя к телефону приглашу.

– Папа, а над чем ты сейчас работаешь? – спросила Вера.

– Я? – Лебедев поднял голову от тарелки. – Как бы тебе, дочь, сказать…. Подвожу итоги, пытаюсь сделать так, чтобы сошлись дебет с кредитом.

– Что сошлось?

– Как писал Александр Сергеевич, «еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя».

– Папа, это стихотворение из твоих уст я слышу уже лет тридцать.

– Эти строки можно слушать каждый день, они живительны, – академик улыбнулся.

Как и всякий настоящий интеллигент, он знал Пушкина вдоль и поперек, он мог цитировать «Евгения Онегина» главами, а самой большой ценностью в доме Лебедевых было прижизненное издание поэта. Вообще, библиотека у Лебедевых была богатейшая. Книги в этом доме любили, чтили, их собирали отец с матерью, дед и сам Иван Николаевич. Часть книг Лебедев получил в приданое, когда женился на Надежде Алексеевне.

Сколько в доме книг, никто никогда не пытался даже счесть. Но их было очень много, редких, изумительных книг. И в те нечастые минуты, когда Иван Николаевич не занимался наукой, он сидел у окна в глубоком кожаном кресле, держал на коленях книгу и шевелил губами, как будто молился. А когда входила Надежда Алексеевна, он подзывал ее к себе, закрыв книгу цитировал Пушкина, Лермонтова, восхищенно восклицая:

– Ты послушай только, Наденька! – и Лебедев совсем молодым голосом начинал грустно декламировать:

Мы пьем из чаши бытия

С закрытыми очами,

Златые омочив края

Своими же слезами;

Когда же перед смертью с глаз

Завязка упадает,

И все, что обольщало нас,

С завязкой исчезает;

Тогда мы видим, что пуста

Была златая чаша,

Что в пей напиток был – мечта

И что она – не наша.

– Представляешь, мальчишка, а такие стихи написал! Вот я жизнь прожил, а даже строку такую сочинить не могу.

– Господи, успокойся ты, дорогой. Твое дело не стихи сочинять, а формулы. Ты и так наделал столько, а ведь в таких условиях работал, что другие давным-давно бросили бы это дело.

– Да, наверное, – философски замечал старый академик. Он действительно, еще с молодых лет работал так, будто вот-вот собирался умереть. Наверное, именно поэтому и успел так много сделать.

– Знаете что, дорогие, – доев суп, обратился Иван Николаевич к жене и дочери с некоторой торжественностью. Те подняли головы и с любопытством посмотрели на него. – Я вот думаю, почему это они все засуетились – фильмы снимают, статьи, фотографии… А дело вот в чем, на мой взгляд: они все считают, что я скоро умру и вместе со мной уйдет целая эпоха, тогда уже никто не сможет рассказать правду о том, как все было с нашей генетикой. Как закрывались институты, как разгонялись лаборатории, как светлые головы, умные и талантливые люди бросали все то, к чему у них было призвание, к чему лежала душа, и начинали заниматься какой-то ахинеей, какими-то колхозно-совхозными делами, выращиванием картошки, кукурузы, будь она неладна, яблок, выводили новые сорта. Один только Витенька Кленов не изменил своему призванию, и никто не знает, как ему было тяжело, через какие испытания он прошел. Это вот мы с вами, я, в принципе, благополучный человек, доживший до преклонных лет… Звания, премии, большие гонорары, приглашения, поездки, командировки… Меня, наверное, Бог миловал. А спроси, за что – не скажу.

– Да уж не говори так. Вспомни, как ты за сердце хватался, как я тебя всякими травами отпаивала.

– Что было, то было. Кто старое помянет – тому глаз вон.

Иван Николаевич Лебедев все, что не касалось его непосредственной работы, делал очень быстро: ел, умывался, гулял. Он берег каждую секунду, каждое мгновение, дарованное ему Богом, и считал, что тратить время на такую ерунду, как прием пищи – дело предосудительное. Нельзя жалеть время только па одно в жизни – на работу, и он отдавался ей всецело. Даже в свои преклонные годы, в восемьдесят четыре, академик вставал, как и прежде, пятьдесят лет назад, ровно в половине шестого. В шесть он уже сидел за письменным столом, справа от него стоял стакан в неизменном серебряном подстаканнике, на столе лежал ворох бумаг, и он остро отточенным простым карандашом быстро писал на разлинованной бумаге.

В доме все поднимались часов в девять, так что три часа его вообще никто не беспокоил. Это были самые продуктивные часы. В последний год Иван Николаевич Лебедев как бы подводил итоги своей деятельности. Он уничтожал ненужные черновики, варианты статей, приводил в порядок свой огромный архив.

Как он с ним поступит, он уже давным-давно решил; завещание лежало в верхнем ящике письменного стола в большом темно-синем конверте, на котором сверху каллиграфическим почерком было выведено:

«Вскрыть после моей смерти».

О существовании конверта было известно жене и дочери, но о том, что находится внутри, знал он один. Самую ценную часть своего архива с материалами исследований за все годы полуподпольной работы Лебедев распорядился передать своему лучшему и любимому ученику – Виктору Павловичу Клепову. Тот волен поступить с ними по своему усмотрению: захочет – пусть уничтожит, захочет – может использовать в своих работах. Ведь многие исследования были не закончены, так получилось, что в генетике после сорок восьмого года, после той злополучной сессии ВАСХНИЛ, когда мерзавец и негодяй Лысенко сделал свой гнусный доклад, рухнуло многое. Но он, Иван Лебедев, продолжал кропотливо, по крупицам делать свое дело. Финансировали другие направления, но параллельно с ними Лебедев умудрялся нелегально вести и собственные исследования. Именно тогда и были сделаны основные наработки, благодаря которым теперь на труды русского ученого Ивана Лебедева ссылались многие светила во всем мире. Именно благодаря им, тем тайным исследованиям, многие из которых он до сих пор не решился опубликовать, проблемами генетики продолжали заниматься в России. Благодаря им Россия не отстала от остального мира: даже временная изоляция и запреты дали свою пользу. Лебедеву ни перед кем не приходилось отчитываться, он был волен в своих решениях, результатов от него никто не ждал и не требовал. Но он работал как проклятый, и результаты были; часть из них он открыл Виктору Клепову. Тот подхватил мысль учителя, продолжил его дело, но уже, как понимал академик Лебедев, зашел так далеко, что даже с ним, со своим учителем, боится говорить о достигнутых результатах.

«Думаю, ему это будет хорошим подспорьем и.., испытанием на зрелость», – рассуждал Иван Николаевич о судьбах своего ученика и архива.

* * *

Академику Лебедеву и в голову не могло прийти, что его имя в последние дни часто упоминается и всплывает в разговорах не только в ученых кругах, среди ведущих исследования в области генетики – о его существовании вспомнили и сотрудники западных спецслужб, хотя от активных исследований он отошел уже давно и к государственным секретам не имел доступа…

В большом двухэтажном особняке в предместье Праги, все в том же кабинете, куда заходил Витаутас Гидравичюс, его имя звучало не один раз. Хоть политики и заверяют на всех углах, что журналистика к разведке отношения не имеет, но ни для кого не секрет, что часто журналисты выполняют задания спецслужб. Ведь они по роду своей профессии обязаны копаться во всяком дерьме и оказываться на месте событий первыми.

А еще через журналистов очень удобно вербовать агентов, ведь представители этой профессии встречаются, беседуют, а часто и пьют вместе с теми, кто попал в поле зрения разведок. И практически каждое информационное агентство является крышей, под которой прячутся несколько человек, активно сотрудничающих со спецслужбами, а то и штатные агенты, получающие зарплату в двух местах.

По этой схеме работают во всем мире, и ни одна страна не является исключением. Ведь сейчас многие российские журналисты, работавшие в свое время в Америке, Англии, Франции слишком уж честно и легко признаются – пытаясь заработать на этом деньги – в том, как они выполняли те или иные задания КГБ. И рассказывают все это порой с улыбкой, снисходительно, словно о детской шалости: "Ну да, послали меня, снабдили документами… Да, я встречался с вице-президентом США, с самим президентом, беседовал с сенаторами, конгрессменами, с правительственными воротилами, знакомился с их женами и любовницами…

Да, меня просили узнать то или иное, получить ответ на кое-какие вопросы. Иногда я эти вопросы задавал, откровенно глядя собеседнику в глаза, а иногда вынуждал дать ответ каким-то иным способом. Ничего плохого я в этом не вижу, ведь я работал честно и, надо сказать, оказывал услуги своей же родине".

Примерно так же, как российские журналисты, могут рассказать о себе и журналисты других государств.

Ведь журналистика, в конце концов – та же проституция или политика. А честных проституток, как и честных политиков, не бывает по определению.

Господин Браун все в том же сером пиджаке и джемпере с высоким воротом, втянув голову в плечи, заложив руки за спину, расхаживал по кабинету. Иногда он останавливался у окна, раздвигал планки жалюзи и смотрел во двор. Он и его помощники денно и нощно думали о том, как выполнить неофициальное задание совета безопасности США. А звучало оно так: любой ценой и в кратчайшие сроки остановить исследования доктора Кленова, который, по предположению аналитиков ЦРУ, уже почти вплотную приблизился к созданию прототипа генетического оружия. Ни сам господин Браун, ни его помощники толком не представляли себе как может выглядеть это оружие, да это их и не интересовало. Им нужен был автор – Виктор Павлович Кленов.

Деньги на операцию были отпущены огромные, а если бы понадобилось, дали бы, наверное, и больше.

Но за каждый доллар в случае неудачи придется ответить головой. Это понимали и сам господин Браун, и его люди. Но он, как всякий профессионал, рассчитывал на удачный исход. Правда, дело это оказалось крепким орешком: уже несколько раз случались срывы. И вот теперь следовало поставить точку: уничтожить ученого. Другого пути в особняке уже не видели.

Решение принял не Браун – оно было спущено из Вашингтона. А вот претворить это решение в жизнь приказали ему; никто иной, как он должен был разработать операцию, и учесть в этой операции Брауну предстояло очень многое. Самым сложным было выйти па Кленова. Ведь после неудавшихся попыток вербовки ученого и попытки покушения в подъезде собственного дома, он вообще не показывался на людях.

Даже о том, что Кленов жив и продолжает работать, знали немногие, и, если бы не надежный информатор в ФСБ, служивший там в чине полковника, Браун так и пребывал бы в уверенности, что операция прошла успешно и Кленов застрелен киллером. Господин Браун знал: теперь Кленова опекают так плотно, как никогда. Возможно, даже к президенту России подобраться на сегодняшний день проще. Кленов не появляется абсолютно нигде, а пробраться в городок, где находится лаборатория, нет никакой возможности.

Есть, конечно, вариант в духе «крутых» боевиков: сбросить бомбу в нужной точке, взорвать всю лабораторию, похоронить под обломками и Кленова, и всех его сотрудников вместе с результатами исследований.

Но так не делают, политики хотят оставаться в белых перчатках, вежливо раскланиваться, здороваться, поздравлять друг друга, посылая правительственные телеграммы, и заверять, что в мире сейчас царит полная гармония, что никто ничьих интересов не ущемляет и даже на них не покушается. Так что ракеты, бомбы – это из области фантастики; действительно, только в дрянных фильмах группа террористов в масках бомбит с вертолетов все вокруг и стреляет во все, что движется, а затем вертолеты взмывают в ночное небо и растворяются, как пришельцы из космоса…

Разведка же работает по-другому, тихо. И господин Браун сообразил: Кленова надо суметь достать, извлечь его из лаборатории. Ведь всегда остаются ниточки, связывающие человека с внешним миром, дергая за которые, можно добиться очень многого. Такая ниточка есть и у Кленова, ее только надо нащупать. Если дернуть направленно, то Кленов окажется именно в том месте, где нужно, и самое главное – именно в нужное время. Вот это и предстояло устроить полковнику ЦРУ, носившему простецкую фамилию Браун, такую же незатейливую, как для русского слуха – Иванов.

Собрав имеющуюся информацию и проанализировав ее, господин Браун провел очередное совещание.

Присутствовали на нем лишь четверо сотрудников, все они были люди проверенные, и Браун им доверял, естественно, настолько, насколько может доверять начальник своим подчиненным.

– В России есть крупный ученый, проживающий в Москве, – начал полковник. – Фамилия его Лебедев, зовут Иван Николаевич. Это старик, ему восемьдесят четыре года. Он академик, очень известный в своих кругах ученый. А господин Кленов, который нас интересует, является его учеником, и не просто учеником, а любимым и лучшим. И естественно, пригласи его академик Лебедев на свой день рождения, он наверняка приедет. Учитель – дело святое, для русских особенно. Пошлет к черту охрану, наплюет на все предостережения спецслужб. Ведь он человек не военный, ему не прикажешь. Но дело в том, господа, – вздохнул Браун и помедлил, – что юбилей академика мы пропустили, он был четыре года назад. А до восьмидесяти пяти лет или до ста ждать не можем, все нужно решить буквально в несколько месяцев. Так что мы предпримем вот что: академик Лебедев должен скоропостижно умереть, тем более, что смерть старого человека не вызовет никаких подозрений. Ее можно списать на возраст, если все устроить умело и предельно аккуратно. Лебедева вообще никто не опекает, он отошел от дел, встречается с журналистами, фотографируется, охотно дает интервью. Между прочим, почти в каждом упоминает Кленова как своего преемника и как самого талантливого генетика современности. Итак, задача ясна? Вот, кстати, фотография русского академика. Посмотрите внимательно, – и на столе появилось несколько журналов с научными статьями и с интервью Ивана Николаевича Лебедева. – Вот его большой портрет, – Браун поднял толстый журнал и показал обложку, на которой красовался академик Лебедев со стаканом чая в руках, в старом вязаном жилете. – И вот что еще… Насколько мне известно, сейчас затеваются съемки большого документального фильма, его снимают англичане. Уильям Джемисон выступает как продюсер этого проекта и у него есть договоренность с Лебедевым о том, что русский академик даст большое интервью, побеседовав с журналистом в кадре. Вопросы уже подготовлены, и не сегодня-завтра будут переданы академику. Так что у нас есть прекрасный повод, возможность наведаться в Москву, встретиться с Лебедевым и все устроить.

Цели были определены, задачи поставлены и теперь их оставалось только воплотить в жизнь, вернее, в смерть. Полковник Браун был умен, он рассчитал все абсолютно точно. Какой же русский не придет на похороны своего учителя?

* * *

Уже с утра в большой квартире академика Лебедева все было готово к встрече съемочной группы из Англии. Но опаздывают не только русские кинематографисты – это клеймо всех тех, кто непосредственно связан с кино. Даже славящиеся своей пунктуальностью англичане опоздали почти на час. Но в отличие от наших, которые появляются как Бог на душу положит, англичане сочли нужным позвонить и предупредить, что задерживаются в аэропорту с таможенным оформлением аппаратуры. Они были учтивы и безукоризненно вежливы. Сам продюсер не приехал – слишком много у него было дел, связанных с новым проектом.