Текст книги "Гражданская война"

Автор книги: Андрей Корбут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед за чем моему взору открылся бородач с огромной рыжей шевелюрой и безносый. Его могучее тело облегал блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи, извивались щупальца, по одному слева и справа, достигающие ему до пояса. Теперь настал и его черед склониться над телом профессора. По-видимому, убедившись, что тот мертв, бородач подошел к окну как вдруг обратился к кому-то еще:

– Черт возьми! Быстрее...

Как только они сбежали по лестнице, и хлопнула внизу дверь, Рейн прошептал на выдохе:

– Кажется, ушли...

– Кажется, самое время уходить и нам, – заметил я, но все таки решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна.

– Морис, вот они,– окликнул он меня.

Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна.

– Двое... Да, это они...

Они шли по противоположной стороне улицы, ближе к реке; один из них был, несомненно, бородач,– я без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй был в долгополом легком прозрачном плаще с оттенком серого, стройный, русоволосый, или поседевший. Они поравнялись со стоявшим на обочине желто-зеленым фургоном, и тогда бородач, развернувшись, сильным движением открыл дверь. Раздались выстрелы. Бородач отшатнулся, сделал шаг назад и упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне.

Где-то далеко взвыла полицейская сирена, и мы поспешно покинули квартиру Томашевского.

Едва мы вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части, и, охваченные пламенем, они разлетелись по набережной на десятки метров вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол.

Полиция прибыла скоро, сразу за ней – пожарные, и только потом врачи. Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись с ними, мы не привлечем к себе внимания. Полиция, кроме того, что взяла в кольцо дымящиеся останки фургона, тотчас направилась к квартире Томашевского. Не прошло и получаса, как санитары скорой помощи уже выносили оттуда одно за одним тела убитых. Такая осведомленность немало меня озадачила, я хотел что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена:

– Не правда ли, занятное зрелище? Четыре трупа в квартире и еще неизвестно сколько в фургоне.

Я стремительно обернулся. Райкард склонил голову в знак приветствия и спросил невозмутимо:

– Вы, конечно, случайно здесь?

– Вы правы, – коротко ответил я.

– И ничего не видели? Если вас не затруднит – жду вас сегодня к шести часам вечера.

Он было уже отошел от нас, как повернул на 180 градусов и приблизился вновь.

– Кстати, один небезынтересный момент: вчера ночью из клиники исчез Артур Крайс.

В машине между мной и Рейном состоялся нешуточный разговор, касающийся наших дальнейших действий. Раздражение и упрямство моего напарника я мог объяснить только одним – Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз не предлагал он все бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн смирился.

– Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены...

– Что-то я вас не пойму, Рейн – поиски убийц вашего отца были игрой? – спросил я почти зло и с откровенной издевкой.

– Нет, конечно же, нет, но мы знаем столько, что нам жить-то может быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых...

– Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом.

– Делайте, что хотите, – пробормотал Рейн.

– Вы слишком взволнованы и, кажется, утратили возможность здраво мыслить. У меня в руках письмо, фактически подтверждающее, что кейс у Скотта, и самое главное – шифр. Я еду к Скотту немедленно.

27.

Я едва успел застать Скотта дома – он собирался в клинику. Мне еще не доводилось бывать у него, и я поразился, с каким изощренным вкусом (именно изощренным) был выписан интерьер гостиной. Сначала я оказался в вызывающе голом овальном зале, где иссиня-черная материя на стенах, справа и слева, открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое, с характерным широким носом, чувственными губами, но в обрамлении пепельных волнистых волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной, волосы – ниспадающие фалдами портьеры при входе; губы – мягкий кожаный диван цвета пурпура, нос – необычной формы замысловатый камин, глаза,– две картины с сумрачными осенними пейзажами, а кожа – красноватые стены и паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.

"Я где-то уже видел это..." – подумалось мне, и тут же вспомнил – у Карла, когда он показывал мне рисунки – это был интерьер комнаты в Музее Сальвадора Дали.

– Чем обязан? – приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.

– Вильям, нам необходимо поговорить.

– Все о том же? – Скотт опустился на диван красной кожи, знаком предложил последовать его примеру.

– Да.

Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила – "не касаться прошлого".

– Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.

– Я постараюсь, – спокойно ответил я, – к тому же у меня к тебе всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И, наконец, где кейс с черновиками?

Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом, затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:

– За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36 еще не поздно переквалифицироваться?

– Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? -настаивал я.

– Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник? Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...

– Томашевский застрелился ... два часа назад.

Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его скулах заиграли желваки.

– Откуда тебе это известно?

– Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в котором он фактически объявляет тебя своим наследником...

– И все?

Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.

– Где письмо? Оно с тобой?

– Я уничтожил его,– солгал я. – Вскоре после самоубийства Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой риск хранить такое письмо.

Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.

– Боже мой... Боже мой... – шептал он.

– Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?

– Боже мой...

– Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую надежду заполучить шифр?

Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой и вполне хладнокровно произнес:

– Предлагаешь торг?

– Нет, откровенный разговор.

– Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я – ты его захотел, однако правду – в обмен на код.

– Слово...

– Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю возможным...

Я кивнул в знак согласия.

– Что связывало меня и Рейна? – Нормальные деловые отношения. Как врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня требовалось. Для чего? – я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах: Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все повторялось, он осуществлял подмену– ребенка-мутанта на ребенка нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не подозревавшие матери были на вершине блаженства.

"Но только не те, у кого обманом отняли детей", – подумал я.

Скотт говорил это и смотрел на меня, словно гипнотизируя. И я смотрел на него, время от времени отводя взгляд, делая вид, что рассматриваю камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.

– С Рейном Павла познакомил я, – продолжал Скотт, – Томашевскому он был необходим для работы. Но однажды, каким-то образом Томашевский снял на пленку гораздо больше, чем следовало бы. Что там! Он вообще не должен был находиться в тот день, в тот час над операционной. Рейн узнал обо всем уже позже... Рассердился... Или нет, с его стороны это была какая-то трусливая ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал меня негодяем, подлецом... С тех пор между нами пролегла трещина -пропасть. Павел не пошел в полицию – знал, мне тогда не сдобровать. А может быть, он подумал о тех матерях – каким ударом оказался бы для них этот процесс. Рейн затаился, наши с ним отношения прервались. Но прошел год, и Рейн пришел ко мне все с тем же. Я отказался. Тогда же, во время этого его визита, совершенно случайно, в клинике он увидел Элизабет. Он сразу ухватился за эту идею – вытянуть деньги из тебя, вытянуть много... Дело в том...

Скотт поднялся с дивана, подошел к стене, открыл невидимый со стороны бар в стене, налил себе, то ли нарочно, то ли так уж пересохло в горле... Он не спешил.

– Дело в том, что Элизабет была его пациенткой, и Томашевский снимал на видеопленку ее роды... И самое главное, Рейн утверждал, что у нее родился нормальный здоровый ребенок, которого он, Рейн, заменил после на мертвого... Но, во-первых, я не верил Рейну, не представляя себе, как он собирается на законных основаниях вернуть тебе ребенка, а во-вторых, опасался, что на поверхность всплывет много лишнего, мне наплевать было на Рейна и его сообщников, но я хотел остаться в тени... Я даже пытался помешать ему... Рейну необходимы были доказательства для тебя, с этой целью он, очевидно, и проник в дом Томашевского. Что там произошло, не знаю. Не думаю, что его убил Павел. Да и разобрался я во всем тогда не сразу. Они бесследно исчезли оба – и одновременно. Уже потом, через свои контакты в полиции, я выяснил, что труп принадлежал не Томашевскому. Скорее всего, здесь замешаны мутанты, также охотившиеся за Павлом и его архивом...

Скотт говорил монотонно, смотрел уже устало, однако с легкой усмешкой на устах.

– Тем неизвестным в доме Томашевского был я. Мое честолюбие, этот вечно пожирающий меня монстр, наконец мог утолить свой голод. Я был уверен, что Павел, будь он даже жив, в чем, кстати, я сильно сомневался, в дом никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал... Не мог я отказаться от такого шанса. Я думал, что мир будет у моих ног... Простак Павел оказался куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав правильный шифр, в противном случае сработало бы взрывное устройство, так мне объяснил один знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался в моих руках, я еще ничего не знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор из встречного "мерседеса". Я уже бросился из машины и вдруг услышал голос Элизабет, оглянулся – она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала у меня. Ты хотел откровенного разговора? – пожалуйста. Элизабет часто ночевала у меня и в ту ночь тоже. Я любил ее. А разве ты любил? Что-то не помню. Кем она тебе была? Всего лишь красавица-жена, ублажавшая твое самолюбие, а затем сумасшедшая, психически больная, которой ты не дал бы ничего, кроме жалости. Я любил ее, и Элизабет любила меня. И наша любовь длилась не год, а пять лет, пока болезнь не поборола ее окончательно. Элиз умерла только в прошлом месяце... А Элен – наша дочь...

Что ты еще хочешь услышать? Ах да, где черновики... Архив... Он в надежном месте, очень надежном. Трижды у меня переворачивали всю квартиру и в клинике, в моем кабинете, и уже здесь, мне угрожали по телефону. Я все время чувствовал их дыхание, совсем близко. Но скоро от меня отстали; ни у кого не было твердой уверенности, что кейс у меня, тем более, что почти год до случившегося я не поддерживал с Томашевским никаких отношений. Итак, шифр...

– "Анна и Вильям", – сказал кто-то, но то был я.

– "Анна и Вильям"... Бог мой – должен был догадаться... Поверишь ли, никакой радости... Но почему? Я ждал этого дня тридцать лет... Но, может быть, слишком долго... Мне пора...

Он давно пережил все это и теперь, вынужденный по чужой прихоти копаться в своей памяти, словно со старого заброшенного чердака вытащил ненужный хлам, бросил мне под ноги и сказал: "Это твое". Жестко? Но даже, когда он говорил о любви, его голос ни на секунду не дрогнул... Не ожил... Нет, не жестко.

Скотт поднялся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

– Я хочу видеть ту пленку, роды Элизабет..., – наверное, сфинкс не говорил с таким каменным лицом...

– Будь по-твоему, если только она действительно в кейсе, как, вероятно, полагал Рейн. Жду тебя около девяти вечера, здесь же.

Я выехал на своей машине за ворота, проехал метров сто, свернул в лес и заглушил мотор.

О чем я думал? Что терзало душу? – Я не в силах вспомнить, но было до сумасшествия грустно. Горько. Так горько...

Меня отвлек телефон. Говорил Карл.

– Морис, немедленно приезжай в Ретуни. Пат исчезла...

28.

Полиция была повсюду. Внизу, у центрального входа, отбиваясь от нескольких досаждавших им журналистов и немногих штурмующих клинику родственников больных; в полном боевом снаряжении, с автоматами, в бронежилетах, в фойе – слоняясь без дела; на лестницах – подозрительно присматриваясь ко всем, кто проходит мимо; на этаже, где находилась палата Патриции; у ординаторской на посту; и прохаживаясь по коридору из конца в конец. Едва ли я бы пробился сам через все эти заслоны, но мне помог все тот же молоденький офицер полиции, с которым я встречался здесь же, две недели назад.

Пока мы шли с ним наверх, он коротко сообщил мне, по какой причине в больницу вторгся чуть ли не батальон полиции:

– Здесь устроили настоящую бойню...

Старший офицер, к которому он подвел меня, невысокий плотный блондин с широким лицом, мясистым носом, но с крохотными бесцветными глазками, еще не старый, но, вероятно, уже подумывающий о пенсии, разговаривал с двумя господами в штатском, чья весьма респектабельная внешность явно указывала на их принадлежность к "власть имущим". Оба они были примерно одного возраста – лет шестидесяти – и крупного телосложения, но если один производил впечатление атлета на пенсии, то другой скорее напоминал пивную бочку, оба носили очки, и оба, наверное, тратили не более трех-четырех движений, чтобы расчесать и аккуратно уложить в пробор свои реденькие и едва прикрывавшие лысины волосы. Вели они себя по-разному: "атлет на пенсии" был сдержан, сосредоточен, и если говорил, то словно любуясь собой; "пивная бочка" -наоборот, был слишком экспансивен:

– ...и вы считаете, этого достаточно? – услышал я сильный итальянский акцент.

– Однако мы делаем все возможное, – довольно сухо отвечал ему старший офицер.

– Значит, сделайте невозможное!

– Поймите, комиссар, фитиль уже горит, и остается только надеяться, что вы потушите его раньше, чем все мы взлетим на воздух, – сказал "атлет на пенсии".

– Прошу прощения, мсье, – осторожно подал голос мой сопровождающий.

– Мсье комиссар, это г-н де Санс, отец Патриции де Санс.

Все трое, прервав беседу, впились в меня взглядом... Право, мне стало не по себе.

– Господа, прошу вас... Что происходит? – взволнованно спросил я.

– Да, разумеется, – кивнул мне комиссар, снова обернулся к господам в штатском и сказал тоном человека, которому постоянно мешают, – Вы позволите, мсье?

– Комиссар, к полуночи жду от вас доклада. Не разочаровывайте меня. Кориме, – сказала все с тем же итальянским акцентом "пивная бочка", -Желаю удачи!

Кориме пригласил меня в ординаторскую, выгнал оттуда врачей, и, усевшись на стол, предложил мне стул напротив.

– Мсье де Санс, вы, наверное, слышали – времени у меня нет. Но дело не в том, что с меня снимут голову, если я не найду, пусть даже под землей, сообщников вашей дочери, а в том, что взрыв, говоря языком моего начальства, может произойти. Я хочу сказать, что последствия медлительности в данный момент непредсказуемы. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Больше года мы шли по следу террористической организации "Адам и Ева". На ее счету десятки, если не сотни человеческих жизней, и мне наплевать, что это жизни так называемых мутантов – перед Богом и законом все равны. Несколько дней назад нам стало известно о намечаемой этой организацией широкомасштабной акции террора. И, несмотря на то, что у нас не было прямых улик против вашей дочери, мы взяли ее под стражу, под личную мою ответственность. По нашим сведениям, именно она стоит во главе "Адама и Евы".

– Но, мне кажется, вы не о чем не можете говорить с уверенностью, -подметил я.

– Тут уж ничего не поделаешь – это так. Наши осведомители ни разу не представили нам документальных подтверждений, выступить же в роли свидетелей по делу никто не рискует. Однако, смею вас уверить: то, что касается Патриции, – правда, и у меня нет в том сомнений. Скажу вам и о другом. Патриции де Санс была необходима охрана. Некоторые из ее друзей, также находившиеся под присмотром, исчезли, и есть все основания думать, что они убиты. Мы полагаем, что они стали жертвами террористической организации уже иного толка – "Наследники". Мсье де Санс, я говорю с вами так откровенно не только из-за полного отсутствия времени, я знаю вашу историю и понимаю, что многого знать о своей дочери вы не могли, и, надеюсь, не успели сделаться ее сообщником. Так или иначе, однако мы не предполагали, что события будут развиваться столь стремительно... И трагично...

– Сегодня, около 8 часов, – сказал Кориме, а я сразу попытался вспомнить, где же я находился в этом время... Ну конечно же, стоял в шкафу в квартире Томашевского – ...точнее в 8.15, в клинику ворвались вооруженные автоматами люди, шестеро в одежде ку-клукс-клана, и принялись методично расстреливать всех мутантов, которые попадались им на глаза. Затем они добрались до этого этажа, прошлись по всем палатам, и здесь никого, кроме мутантов, не тронули... В перестрелке с полицейскими один из нападавших был убит, затем они ушли по пожарной лестнице, прихватив и вашу дочь.

– Но что, если ее похитили, – высказал я, как мне казалось, это отнюдь не лишенное смысла предположение.

– Я еще не все сказал... Это побоище длилось минуты четыре, и все-таки мы едва не прищемили им хвост, – они даже не успели забрать тело своего товарища. Отстреливаясь, они бросили его у лестницы, уже во дворе. Скрылись они на мотоциклах. Так вот, этот убитый нам известен как член "Адама и Евы".

Комиссар замолчал. Он оглянулся на стол, на котором сидел, нашел взглядом оставленную кем-то банку пива, взял ее, встряхнул и, обнаружив, что она пуста лишь наполовину, без лишних церемоний и без малейшей доли брезгливости опрокинул в себя все ее содержимое, а после, так и держа ее в руке, продолжил:

– Я могу не говорить вам о смерти двух полицейских, они исполняли свой долг, но кроме них погибли еще двадцать четыре человека: четверо детей, двенадцать женщин и восемь мужчин, это не только больные, это врачи, медсестры, просто посетители. Но, если мы не найдем убийц, кто знает, не случится ли что-нибудь страшнее... И не все ли равно, кто устроит светопреставление? "Адам и Ева", обезумевшая от вида крови, или тысячи мутантов, обуреваемые жаждой мести, а уж "Наследники" не преминут воспользоваться создавшейся ситуацией, подольют масла в огонь... Времени у нас ровно столько, сколько, быть может, понадобится какому-нибудь пронырливому журналисту, чтобы пронюхать подробности трагедии.

– Что вы от меня хотите? – по-настоящему подавленный свалившейся на меня ответственностью, спросил я.

– Где нам искать Патрицию де Санс? – произнес Кориме, на мгновение голос его изменился, в нем слышалась мольба.

– Я этого не знаю, – ...не смог я сказать о замке, не смог.

– Жаль... – помолчав с минуту, процедил сквозь зубы комиссар и добавил, – если это так на самом деле, то жаль... Если не хотите этого сказать, то значит вы ничего не поняли и весь наш разговор впустую, и тогда обидно вдвойне, за вас и за весь род человеческий.

Комиссар встал со стола, подошел к двери, – я следом за ним, – он распахнул ее передо мною и сказал подчеркнуто вежливо и сухо.

– Мсье де Санс, надеюсь, излишне говорить вам о конфиденциальности нашей беседы. Прощайте! И если наши пути разойдутся, буду только рад.

Я вышел, а комиссар Кориме, захлопнув за мной дверь, остался в кабинете. Я все еще находился под прессом услышанного, и вдруг голос Карла:

– Здравствуйте, Морис, вам обо всем известно?

– Да, – выдавил из себя я, и, взглянув на Карла, увидел, что на грудь его наложена повязка.

– Куда тебя?

– Ничего серьезного...

Карл, раненный в грудь двумя пулями, тем не менее держался так, словно получил две царапины. Он как-то виновато стал объяснять мне, что был ранен одной из первых автоматных очередей и потому с самого начала изменить уже что-либо не мог.

– Перестань оправдываться, Крал, твоей вины в том нет, ты ведь не должен был охранять ее от друзей, – сказал я.

– Но я видел, в последний момент видел, как ее силой вытащили из палаты, не думаю, что Пат хотела идти с ними, – с сомнением в голосе возразил он.

– Карл, отправляйся вниз, найдешь мою машину, подожди в ней, а я хочу еще кое-что для себя выяснить...

Я искал молоденького лейтенанта, да, да, – все того же, и, когда нашел, попросил его показать мне убитого террориста.

– Я знаю в лицо некоторых друзей дочери, – пояснил я ему свою просьбу.

– Мне придется доложить комиссару, – отвечал мне лейтенант; скоро он пришел и принес разрешение:

– Пойдемте.

А через пятнадцать минут я уже садился за руль. Карл с заднего сидения, внимательно изучив мое лицо, заметил:

– Морис, вы выглядите так, словно увидели призрак.

– Призрак?! Вот уж верно, – пробормотал я, работая как автомат. Вывел машину на автостраду, набрав скорость, перестроился в крайний левый ряд, и уже тогда сказал, то ли Карлу, то ли разговаривая с самим собой:

– Только что я видел едва остывшее тело человека, труп которого я осматривал еще две недели назад...

Да, вы не ошиблись... Убитым террористом был Анри Росток...

29.

Я отвез Карла домой. Филидора на месте не оказалось, я напрасно прождал его, наверное, с час, а после отправился в Сен-Клу. Почему не в замок? -возможно, спросите вы, но мог ли я быть уверен, что за мной не следит полиция, это во-первых, и во-вторых – я не поехал по той простой причине, что не надеялся найти там Патрицию.

Уже около родных стен, в машине замурлыкал телефон.

– Морис, я был у Куена, – услышал я в трубке голос Рейна.

– Какого черта! – меня почти взбесил его поступок, – в этом не было необходимости! Мы же договорились, Рейн!

– Я подумал, что будет лучше, если... К тому же Куен дал слово, его интересует только архив Томашевского, даже если Скотт причастен к убийству моего отца, он обещал ни во что не вмешиваться и ничего не сообщать полиции...

– И ты полагаешь, Скотт отдаст архив?!

– Морис, здесь со мной рядом Андрэ Пани, это человек Куена, он хочет с тобой поговорить.

– Месье де Санс, – произнес в трубку сильный мужской голос, – если вы и в самом деле радеете за друга, тогда о чем мы спорим. Этот архив. Вы знаете его цену и знаете, чем это может обернуться для господина Скотта... Вы должны помочь и нам, и ему.

"Увы, он прав", – подумал я.

– Хорошо, я еду, где вы?

– В ста метрах от его виллы.

Андрэ Пани был циклопом. Над переносицей в основании высокого лба под косматой зависшей козырьком бровью, почему-то рыжей, в отличие от его попорченных сединами волос, как смоль, черных и с таким же матовым блеском, под бровью, взлетевшей высокой дугой, одиноко пронзительно смотрел его единственный черный глаз. Однако в выражении его прямоугольного и плоского лица с широким вдавленным в череп носом, не было звериной тупости известного мифологического героя, поверите ли – оно казалось даже добрым и только морщины делали его таким. Голова могла бы представляться большой, но при его данных в два с лишним метра роста и почти столько же в плечах – отнюдь нет, под ослепительно белой сорочкой с короткими рукавами без труда угадывался могучий торс. Что за силища! – невольно вызывал он всем своим видом вздох восхищения. Одно слово – циклоп.

Был с нами и некто Гоне, тоже в штатском, но невысокий, коренастый, лет пятидесяти от роду и СВОЙ...

У ворот виллы мы задержались ненадолго. Нас встретили двое охранников, одного из них звали Филип Конс, другого – Клод...

– Полиция! Отдел по борьбе с наркотиками, – предъявил Гоне ордер на обыск.

Я понял, что это лишь прикрытие.

– Нам нужен доктор Скотт, он дома? – говорил Гоне.

– Да, мсье.

– Доложите ему о нашем визите.

В течение пяти минут охранник тщетно пытался связаться со Скоттом, затем обратился к нам.

– Мсье, вероятно, хозяин отдыхает... Но Клод (это был второй охранник) проводит вас.

Очень скоро мы входили в дом. Один лишь Андрэ Пани весьма живо отозвался на примечательный интерьер гостиной: вращая головой во все стороны, он несколько раз повторил: "Однако, однако", – но затем спросил:

– Клод, вы уверены, что хозяин не покидал виллы?

– Нет, мсье, он никуда не уезжал с утра.

Такой ответ и удивил, и насторожил меня – не уезжал? Он же собирался в клинику! Или кейс Томашевского где-то здесь?

– Д-р Скотт не может быть в парке? – спросил Пани, прохаживаясь по гостиной, словно заглянув в некий музей.

– Обычно у хозяина нет подобной привычки, он домосед, хотя кто знает.

– Клод, где спальня д-ра Скотта? – вдруг сказал я, почему-то подумал о спальне – и, к сожалению, оказался прав...

Охранник, по-видимому интуитивно почувствовав в Пани старшего, вопросительно на него посмотрел; как, впрочем, и я на него.

" Пожалуйста, Клод, покажите нам дом,– верно уловив обеспокоенность в моем взгляде, принял решение Пани, – А Вы, Гоне, проверьте парк, а после давайте сюда всю прислугу, если не ошибаюсь, она расположена в том небольшом домике, за оранжереей..."

Мы бегло осмотрели первые два этажа, однако ничто не привлекло нашего внимания, и только на третьем...

" Здесь рабочий кабинет, библиотека, спальня,.."– едва мы вышли из лифта в коридор, объяснил Клод.

В доме Скотта полы всюду были из красного дерева, и потому мы не сразу заметили потемневшие капли крови рядом с кабинетом.

Пани присел на одно колено:

"Совсем свежая..."

Я заглянул за приоткрытые двери – никого. Следы крови вели в спальню. Пани скрылся за ее дверью и тотчас позвал нас.

Когда мы вбежали, Пани стоял посреди комнаты, а на кровати лицом вниз лежал Скотт, на его сорочке рдели алые пятна...

"Мсье де Санс, вы ведь, кажется, врач... не смогли бы вы осмотреть тело?" – произнес Пани.

Чтобы исполнить его просьбу, мне не понадобилось много времени, вот только далось это нелегко... Смерть Скотта наступила примерно за два-три часа до нашего прихода, а пули попали в область сердца и живота, – обо всем этом я и сказал Пани.

" Благодарю вас, мсье, – кивнул мне Циклоп, – пойдемте, господа, надо дождаться приезда полиции, ему мы все равно уже ничем не поможем."

В гостиной он звонил по телефону, сообщал об убийстве, когда вместе со служанкой вернулся Гоне. Служанка, полная обаятельная женщина средних лет, услышав, что ее хозяин мертв, изменившись в лице, тихонько вскрикнула

– Это все, Гоне? – положив трубку, спросил Пани.

– Да, мсье.

– Повара Жака хозяин на сегодня отпустил, а Луиза уехала в деревню и будет только послезавтра, – выпалила на одном дыхании служанка и притихла, словно испугавшись собственной смелости.

– Ваше имя? – посмотрел на нее Пани.

– Мария... Мария Кантера, – уже иным, дрожащим от волнения голосом произнесла женщина.

– Когда Вы в последний раз видели д-ра Скотта?

– Он проводил этого мсье, – она покосилась на меня, – затем попросил позвать Жака... Мсье приезжал сразу после завтрака... значит, было около десяти утра.

– И больше вы его не видели?

– Нет, мсье. Когда Жак вернулся от хозяина, то сказал, что уходит на весь день, что до хозяина, то он у нас строгий и не позволяет беспокоить попусту...

– Вам не известно, у д-ра Скотта в доме было оружие?

– ...Да, пистолет, обычно он лежал в ящике стола, в кабинете...

– Мэм, вы ничего необычного не заметили? Может быть, за завтраком? Или в последние дни?

– Наш хозяин всегда словно лед, он вида-то никогда не подаст, хоть все плохо, хоть все хорошо. Вот с дочкой они последнее время не ладили, это точно.

– У них были ссоры?

– Нет, но я видела: отношения у них испорчены.

– Вы можете объяснить .в чем это проявлялось?

– Да нет же, испорчены были и все тут...

Андрэ Пани еще долго терзал горничную, затем Клода, затем Филиппа Конс – второго охранника, и его ответы Циклопу я не могу не передать...

– Скажите, Конс, кто-нибудь сегодня приезжал на виллу?

– Этот месье, утром (естественно, речь шла обо мне).

– Кто-нибудь еще?

– Нет... Впрочем, после него приехала мадемуазель Элен, ее все утро не было дома.

– Вы все время находились в дежурке?

– Я, да...

– А Клод?

– Да его-то и не было с час... но он наверняка был у Марии, он, бывает, заходит к ней.

– В котором часу?

– С трех до четырех...

– Элен Скотт уехала в это время?

– Да.

– Вам ничего не показалось странным?

– Пожалуй, мсье... мадемуазель едва не снесла ворота, притормозив от них в каких-то сантиметрах...

– Она ничего не сказала?

– Мсье, у хозяев нет привычки докладывать нам.

– Конс, скажите, а можно ли проникнуть в парк, на виллу, минуя вас?

– Хм... если я скажу "да" – меня надо уволить... Не думаю, мсье... здесь столько аппаратуры за каждым деревом, а вдоль забора – собаки на привязи, любого разорвут...

В этот момент их беседа прервалась – приехала полиция...

Меня и Рейна Пани довел до ворот, сам он пока не собирался покидать виллу. Я шел и думал об Элен. Где она? Что с ней? Думал о ней и Пани.

– Мсье де Санс, кстати, как складывались отношения отца и дочери, у них не имелось причин для вражды?

– Послушайте, вы!!! – возмутился я собственной догадке, – к чему вы клоните?

– Во всяком случае, этого нельзя исключить... – мягко сказал Пани.

– Бред, – отказывался верить я.

– Будем надеяться, что скоро все проясниться...