Текст книги "Гражданская война"

Автор книги: Андрей Корбут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Будет лучше, если мсье зайдет ко мне: на улице, ближе к вечеру, оставаться небезопасно, – сказала она и протянула руку, – Лаура.

– Морис, – назвался я давно забытым именем.

Квартира Лауры занимала весь третий этаж дома. Мы прошли в одну из комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных мягких кресел. Хозяйка, усадив меня в кресло, извинившись, вышла в кухню и вскоре вернулась с двумя чашечками кофе.

– Мне часто приходится коротать время в одиночестве, и мое любимое занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, – и она подошла к окну, где на подоконнике лежало вязание.

– Так что же с Парижем? – напомнил я свой вопрос.

– С Парижем? – горько усмехнулась Лаура, – скорее, со всем миром. Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам лет?

Она не обернулась, продолжая задумчиво смотреть в окно, и я не смог понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.

Признаюсь, я не отважился сказать, что мне шестьдесят два, слишком невероятным выглядело бы это утверждение.

– Сорок пять, – солгал я.

– И раньше вы были в Париже?

– Я жил здесь, но после...

Я замолчал. Я оборвал речь на полуслове.

– Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого, значит, не надо.

– Когда я родила, мне было шестнадцать, – немного погодя начала она свой рассказ, – ...прошло столько времени, а кажется, это было вчера. Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое – словно ночное море, море в безлунную ночь, его и ощущаешь, и не видишь..., а события, хорошие или плохие, словно маяки, не будь их – потеряться в этом море и сойти с ума... Одну из моих подруг звали Сара, ей повезло больше всех, она умерла при родах. Патриция...

Я непроизвольно подался вперед, поставил чашечку на столик, она загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:

– Патриция... так зовут мою дочь, – пояснил я, теряясь. Наверное, это плохо сочеталось с легендой об отшельнике.

– Вы женаты? – спросила Лаура.

– Моя жена умерла.

Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:

– Патриция родила двухголового, их много теперь рождается, двухголовых, а у этого к тому же был огромный живот и короткие кривые ноги – словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на последнем сроке. Симона пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа, меняя любовников каждый день, о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает, были ли они вообще? Но я одна знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я могу вспоминать и вспоминать своих подруг, даже не подруг, а тех, кого просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять, что случилось с Парижем... Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей, кто-то проклял их, кто-то забыл о них или заставил себя забыть, а кто-то несет свой крест...

Мой Роберто родился слепым, без ушей, с какими-то отростками вместо рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...

Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.

– Потому, что так было угодно Богу. А если родится ребенок, на тебя похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему, повзрослев, в чужом мире... Все случилось будто в один день. Их не было. -Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что с Парижем? Здесь два мира. Мы и Они. И никто не говорит вслух, что идет война... Когда нет танков и самолетов, но когда убивают за взгляд, за то, что кто-то не понравился кому-то. Нас убивают за то, что мы не уроды... И даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты нормальный человек. Мы ведь нормальные люди, Морис. То, что называется человеком – ведь это мы, Морис?

Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я подошел к ней, обнял сзади за плечи и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не плачьте". Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне лицом и зарыдала, теперь уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь слезы она делилась наболевшим.

– Я боюсь его, Морис... Когда он дома, я забиваюсь в угол, так боюсь его. Но когда его нет, я не нахожу себе места, я молю Бога, чтобы с ним ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я устала от постоянного страха... Что я говорю, я люблю своего сына, очень люблю, но я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не хочу, чтобы меня считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и спокойно, радоваться, смеяться? Ну почему наше поколение должно расплачиваться за все прегрешения и ошибки, накопленные столетиями?

Она успокаивалась, голос ее затихал, расплывался.

– Весь город живет одним страхом... Мы стали слабы и ничтожны. И с каждым годом нас становится все меньше. Разве рождаются сейчас дети, нет, не ОНИ, и ДЕТИ...

Губы ее дрогнули, изобразив подобие улыбки, измученной и полной отвращения: – Наверное скоро эталоном красоты станет трехголовый Аполлон, Венера с глазом во лбу, а прекрасный Орфей запоет хриплым, мерзким голосом.., стоя на четырех ногах...

И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.

Я ударил ее наотмашь ладонью по щекам раз, второй, третий... Лаура пришла в себя, опустилась в кресло и попросила виски из бара. Выпив, она кивнула в сторону окна:

– В той веселой компании мой Роберто.

– Пожалуй, мне пора, – сказал я, полагая, что мое присутствие здесь, когда она в таком состоянии, едва ли уместно.

– Прощайте, – безразлично ответила она.

Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.

"Неужели он был прав, когда говорил, что они поглотят нас. Неужели так далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."

Я думал об этом, уже оказавшись на улице.

Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...

На скамейке и вокруг нее расположились с десяток парней и три или четыре девушки, кто-то пел, кто-то играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры об Орфее, и меня потянуло к ним.

Орфей действительно пел отвратительным голосом, хотя что-то притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство протеста, что так петь нельзя, породило во мне желание зажать уши, да так, чтобы "певец" непременно это заметил...

Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:

– Тебе не нравится, как я пою?

– Нет, приятель, – отчетливо произнес я, но вряд ли они услышали меня, нас разделяло шагов пятнадцать.

– Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! – повторил Орфей.

– Ничего, сейчас мы научим его вежливости, – вмешался кто-то другой.

После этого четверо молодых людей из компании направились в мою сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.

Слепой юноша, с продолговатым лицом, с безобразным беззубым ртом, русоволосый, в куртке спортивного покроя с пустыми рукавами, однако широкоплечий и высокого роста. Справа от него – с бесформенной головой на толстой шее, с черными, как смоль, длинными волосами – трехглазый, сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке гитару... (Вот уж поистине злая шутка природы: отнять все у одного и дать более, чем надо, другому). И слева от них – двое двухголовых. очень похожих на Ламоля-младшего, близнецов – четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь ног... Я был шокирован. Что же касается одежды всех этих и многоглазых, и многоголовых, то она не отличалась изысканностью – майки зеленые, черные, потертые джинсы, на ногах – спортивная обувь.

Они остановились в метре от меня.

– Господа, чем обязан?! – учтиво, но холодно встретил я их и подумал: "Сосунки!".

– Чем обязан?!.. – оскалился трехглазый, очевидно, это он собирался учить меня вежливости.

– Смотрю, вы не прочь порезвиться... – совершенно спокойно заметил я.

– Роберто, да он издевается над нами! – вспылил трехлазый.

– Франсуа, перестань. К чему это ты... – голос слепого Орфея-Роберто напомнил мне скрежет металла о стекло.

То, что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только его увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они – лет на двадцать.

– ...Черт с ним. Пусть идет. Ну же, пошел, пошел отсюда, – погнал меня, словно собаку, Роберто.

– Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?! Крис, Арнольд, Серж, Жак... – назвал Франсуа поименно каждую голову, – что молчите?!

Но я видел – преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.

Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" -больно задело мое самолюбие, и, пусть с опозданием, но я ответил всем им достаточно дерзко.

– Вы плохо воспитаны, господа! Хотя оно и понятно: вы молоды, несдержанны, задиристы... Но стоит ли приставать к первому встречному? Кто знает, чем это может обернуться.

Я был вознагражден уже тем, как вытянулись от удивления лица близнецов, как разговорчивый Франсуа на время потерял дар речи, а глаза его едва не выкатились из орбит. И только один Роберто остался бесстрастным. Он и прервал возникшую паузу.

– Достойный ответ.

– Вы подумали, мои слова пустая угроза? Но я верил в то, что говорил. Мне казалось, я разорву их, пусть только тронут... – "Щенки!"...

Однако после слов Роберто в долю секунды моя голова стала чужой, тяжелой, меня забил озноб, затем пришла непосильная боль, сдавившая, словно железными тисками, виски; где-то, глубоко в подсознании я понимал, что надо бороться, сопротивляться, но сил таких не находил... Я обхватил руками голову, веки мои дрожали, глаза будто стали слепнуть, потом подкосились ноги – и я встал на колени. Удара ногой почти не ощутил и, лишь падая на спину, увидел бешеные глаза Франсуа. Удары посыпались один за одним. Мелькали лица двухголовых – какое-то смеялось, какое-то дышало ненавистью, но одно, мне показалось, выражало сочувствие...

Неожиданно они оставили меня в покое. Чьи-то женские руки приподняли мою голову. Это была Лаура.

"Сама не знаю, как я набралась мужества сбежать вниз и оттащить от вас этих мерзавцев... конечно, если бы не Роберто. Они послушались его", -рассказывала потом она. А я подумал: "Вот так-то, Морис, твой первый день едва не стал последним".

13.

От Лауры я ушел только утром, когда она еще спала. Мы провели чудную ночь... Лаура была и милой, и ласковой, и страстной... Однако, проснувшись, я понял, что она не стала мне от этого ближе. И все же я покинул ее, пребывая в отличном расположении духа.

В машине я позвонил домой. Патриция не возвращалась, и, по мнению Кэтти, искать ее следовало у Скотта.

В этот еще ранний час я добрался до клиники Рикардо без проблем. Оттуда, расспросив дежурного полицейского, свернул на дорогу, ведущую к дому Скотта.

Окруженный высоким забором с колючей проволокой, дом оказался и в самом деле огромным: трехэтажным, напоминающим крепость, с балконами в виде башенок, и утопающим в зелени парка.

– Назовите свое имя, – попросил охранник, скрывающийся за решетчатыми воротами.

– Морис де Санс.

– Ожидайте, – обнадежил он.

Ждать пришлось долго. Ворота отворились не менее чем через полчаса, и все тот же охранник предложил подождать господина Скотта в беседке. Все это немного озадачило – у своего давнего приятеля я вправе был рассчитывать на более радушный прием. И снова прошло минут двадцать, прежде чем я увидел вышедшего ко мне из дома высокого моложавого господина. Впрочем, я почти сразу узнал в нем Вильяма. Он по-прежнему был спортивен, строг, а седины не было и вовсе.

Скотт подошел, сдержанно пожал руку... Нет, годы не пощадили и его, только теперь понял я. Его истинное лицо, постаревшее, пряталось за маской грима. Остались лишь глаза, зеленовато-карие, и их испытующий, пронзительный взгляд.

– Рад тебя видеть, – отчеканил Скотт.

– Глядя на тебя, этого не скажешь, – заметил я.

– Будь снисходителен к банальной человеческой зависти. Мне шестьдесят четыре, а тебе по-прежнему тридцать два, и ты стоишь предо мною живым напоминанием о навсегда ушедшей молодости.

Объяснение, такое простое и убедительное, смутило и обезоружило меня, и я, право, не знал, как вести себя дальше. Скотт пришел мне на выручку.

– Ты хотел увидеть дочь? Патриция здесь... Еще рано, она спит.

– Я могу подождать ее?

– Разумеется. Зайдешь в дом? Нет? Как хочешь... Извини, мне пора в клинику.

Скотт быстро ушел. Через несколько минут из гаража выехала машина...

Не буду скрывать, теперь я только обрадовался, что остался один.

Это было необыкновенное утро, вернее будет сказать, таким оно мне запомнилось – первое утро новой жизни... Предвосхищая погожий день, ветер разогнал облака, попрятав их по самым затаенным уголкам ослепительно голубого неба, где царствовало солнце, ранящее глаз, но нежное своим дыханием... "Боже, как прекрасен этот мир, и он снова со мной"..., -подумал я и в который раз за это утро приготовился к ожиданию.

Около восьми утра в парк вышла молодая женщина в костюме для тенниса и почти бегом направилась в мою сторону.

– Здравствуйте, – приблизившись, поздоровалась она. – Вы и есть мой... Морис де Санс.

Да, так оно и было – она запнулась, едва не назвав меня отцом, но потом произнесла мое имя. Она принялась с любопытством разглядывать нежданно-негаданно объявившегося папочку, что-то ее не устроило, я думаю, неприличный возраст, но так или иначе, а в голосе ее уже чувствовалась разительная перемена:

– Я Патриция...

– Уже догадался, – чувствуя, что волнуюсь, быстро сказал я, в свою очередь, с не меньшим интересом всматриваясь в повзрослевшую дочь.

В ней было больше от отца, нежели от матери. Немного скуластое лицо, правильный прямой нос, красиво очерченный рот и кошачьи глаза – и разрез, и миг, когда они смотрели, прищурившись, оценивая собеседника. Однако бюст нимфы, ноги, которым позавидовали бы все парижские манекенщицы, и золотистые пышные волосы, вьющиеся локонами вокруг шеи – это уж точно было от Элизабет.

– Я очень похожа на вас, мсье Санс, – словно прочитала мои мысли Пат, – и нос, и рот, и глаза, все твое...

– В женском варианте я получился неплохо, – как-то вяло пошутил я.

Разговор не складывался. В сущности, если не считать тех вырванных из контекста жизни тридцати лет, предо мною стояла почти ровесница. Очевидно, понимала это и Пат.

– Вильям очень ждал тебя, кажется, вы были дружны, – наконец сказала она.

Я, уже повидавшись со Скоттом, усомнился, что Патриция искренна, и одновременно насторожился: что-то в ее словах, интонациях не понравилось мне.

– Прости, ты и Вильям?.. – не договорил я.

– Какая чушь эти предрассудки, ...Вильям интересный и сильный мужчина, – подтвердила мои худшие опасения Пат, обворожительно улыбнувшись... -Кстати, вот и его дочь.

Выбежавшая из дома девушка, в таком же, как и Пат, белоснежном костюме, заметив нас, помахала рукой в знак приветствия...

– Пойдемте, – потянула меня Пат, – я вас познакомлю, она моя лучшая подруга.

Дочь Скотта была младше Патриции, немного выше ее ростом, с огромной копной падающих на глаза жестких темно-каштановых волос и крупными чертами лица, со спортивной, но отнюдь не хрупкой фигурой, и тонкой девичьей шеей.

– Элен, – когда мы встали друг против друга, протянула она мне руку и одарила улыбкой.

Есть женщины, которых лишь отчасти можно назвать красивыми, но чьи колдовские чары таятся в чем-то порой неуловимом. У Элен были волшебные глаза, сводящие с ума, бездонные, синие, словно сапфиры в обрамлении короны фантастически длинных ресниц, подаренных ей от рождения самой Венерой. И еще, наверное,– пухлые губы, словно жаждущие поцелуя.

– Элен, – повторил я за ее голосом, будто пораженный молнией.

Она о чем-то спросила – я кивнул.

Она что-то сказала – я ответил "Да".

Но затем Патриция напомнила Элен, что они собирались играть в теннис. Элен, виновато улыбнувшись мне, сказала:

– Надеюсь, мы еще увидимся, – и убежала к корту неподалеку.

– Вы подождите меня, я скоро. Вместе уедем домой, – обронила Патриция, не поднимая глаз, и ушла вслед за подругой.

Мне снова пришлось ждать. Но прошло двадцать минут, полчаса, час. Элен и Пат, ни в чем не уступая друг другу, увлеченно играли... И я почувствовал себя лишним...

Вернувшись домой без Пат, я проспал весь день. Вечером едва заставил себя разомкнуть отяжелевшие веки, вставать не хотелось. Украдкой подбиралась черная депрессия. Пытаясь избежать ее плена, я отправился в душ, и, хотя пробыл там, наверное, с час, помогло мне это мало. Потом спустился в столовую.

Кэтти подала ужин. Я спросил о Гарольде.

– Он умер... двадцать лет как, – ответила Кэтти равнодушно и спокойно, что в общем было нормально – прошло столько времени, и все же ее тон неприятно резанул слух.

– Филидор не обещал заехать? – я говорил, будто автомат.

– Нет, мсье... Мсье, после ужина я вам больше не нужна, сегодня я буду ночевать у дочери, она живет в соседнем квартале...

Кэтти волею судьбы стала экономкой этого дома, здесь же она и жила, впрочем, в одном лице она была и кухарка, и прислуга...

– Нет, не нужны... А Симпсоны? – перебирал я в памяти всех, кого знал раньше.

– Мадам Симпсон в полном здравии, а ее муж... – запнулась она.

– Умер?

– Однажды он не вернулся с утренней пробежки, его нашли в сточной канаве мертвого, говорят, его сильно ударили кулаком в грудь, и оттого остановилось сердце...

К еде я почти не притронулся, отпустив Кэтти, просидел так, бесцельно, до полуночи, затем вышел в сад. Нашел беседку... ту самую...и захотелось завыть по-волчьи на луну, протяжно, громко, излить всю тоску, всю грусть.

"Неужели один?!... – это было чувство человека, потерянного в безвременье, теперь вокруг меня были люди, для которых не было меня... Никого рядом... Никого, ни малышки Пат..., Пат, теперь женщина, станет ли она мне по-настоящему дочерью, ни Филидора – единственного друга – потому что между нами пропастью обрушилось время, ...ни Скотта..., а разве знал я его? И нет Элизабет... Бедная Лиз, как вымолить у тебя прощение... А ты где, мой отец, суровый старик, успокоилась ли твоя душа..., почему я вспомнил о тебе? Не потому ли, что мне так плохо?.. О, как я мучался...

Наверное, быть волком проще. О, если бы я был волком!.. Но я был человеком, ведь только человек может истязать самого себя, словно ему это необходимо, как глоток чистого воздуха, когда спирает грудь.

У меня не было ни цели, ради которой бы стоило жить, ни близких людей, которым я был бы необходим, ни друзей... И даже мир перевернулся за эти тридцать лет. Я вернулся в дом. Включил телевизор. Транслировали пресс-конференцию премьер-министра. Премьер – мужчина лет пятидесяти с холеным лицом – производил двоякое впечатление. Он то отвечал с достоинством, порой слишком резко и коротко, то буквально расшаркивался, жалко и униженно. Я не мог понять почему, до тех пор, пока камера несколько раз не показала тех журналистов, которые задавали ему вопросы. Тогда я выругался и выключил телевизор. Как просто все объяснилось: свое достоинство он показывал лишь нам – ЛЮДЯМ; с мутантами, а их в пресс-центре было поменьше, он говорил иначе...

Взяв машину, я помчался по пустынным улицам города. Мне было безразлично куда. Я несся снедаемый отчаянием, несся, не видя перед собой дороги.

Когда я наконец нажал на тормоза и медленно вылез из машины, то неожиданно для себя узнал бар, куда тридцать лет назад так же случайно забрел и наблюдал действие... Вы должны помнить ту ночь, как все тогда обернулись, лишь ОН вошел; как разом все смолкли, проводили долгим взглядом до стойки... Разве мог я предположить тогда, что окажусь в его шкуре.

Они нанизали меня на взгляды. Двухголовые, циклопы, трехглазые и прочие, прочие, прочие....Я был здесь один из людей, и потому, храня в памяти события дней минувших, ждал, когда все повторится, но уже со мной в главной роли. Мина замедленного действия – вот весьма точное определение моего состояния в тот момент.

Я затылком почувствовал, как сзади кто-то подошел ко мне...

И мина взорвалась...

С разворота я нанес удар такой силы, что господин, принявший его на себя, отлетел на несколько метров, как в лучших ковбойских фильмах... Но это был всего-навсего бармен, и такой же, как я – просто человек.

Никто в баре не шевельнулся. Ни словом, ни делом не выказав что-либо в мой адрес. Но даже эта ошибка не охладила мой пыл.

Я ринулся к ближайшему столику, опрокинув его, а заодно и стул, на котором сидел циклоп, затем другим стулом швырнул в двухголового, и только хорошая реакция спасла его от увечья; перевернул еще стол, еще пару стульев. Мутанты постепенно вставали со своих мест, однако никто, никто не набросился на меня. Я дышал часто, словно только что взбежал на сотый этаж небоскреба, медленно обводя всех бешеным взглядом; освободился от душившего меня галстука и наконец заметил кого-то очень похожего на Франсуа. Два шага -и... и я не смог ударить его... моя правая рука стала ватной, наверное, в сантиметре от его лица, ватной – и сразу же свинцовой, и непослушно упала вниз. А затем бессильно повисла и левая... Будто ушат холодной воды...

Я растерянно и беспомощно посмотрел вокруг. Меня окружала не враждебность – холодная надменность.

– Уроды... монстры, – защищая свое самолюбие, как можно хладнокровнее, произнес я. Меня не тронули, они и не собирались этого делать, эти прилично, со вкусом одетые господа, глядевшие в мою сторону, словно я был червь – кажется, так сказала Лаура. Они дали мне уйти, даже не попытавшись проучить или задержать зарвавшегося "плебея".

Я приехал к Лауре. Позвонил в дверь. Лаура вышла в тоненьком халатике, с растрепанными волосами.

– Прости, ты уже спала...

– Я всегда рада тебя видеть, – отвечала она и, уверен, была искренна.

14.

Лаура полулежала на боку, опершись на локоть, чуть откинутая простыня открывала ее по-женски слабые плечи и грудь, все-таки очень красивую, полную, правильной формы, и лишь немного отвисшую... Ее пальцы коснулись моей щеки, губ, шеи...

– Ты хорошо сохранился, милый, –прошептала она с грустью. Увы, я догадывался о ее причине. Лауре было сорок шесть, и выглядела она на сорок шесть, и знала это. Может быть, проникшись к ней жалостью, может быть, почувствовав ее более чем теплое ко мне отношение, а может быть, потому, что надоело лгать, я поведал ей обо всем.

Она слушала с широко раскрытыми от удивления глазами, если речь заходила о мутантах – хмурилась, и во время рассказа по-детски боялась за меня... Когда я закончил свою историю, она прильнула ко мне всем телом и покрыла поцелуями лицо и грудь.

– Морис, ...не бросай меня, Морис... Не оставляй меня, прошу тебя, Морис. Мне очень хорошо с тобой, милый, родной, Морис... Не бросай меня, прошу.

Ее тихий голос звучал, словно молитва. Но что я мог поделать с собой? Вряд ли я сумел бы пересилить себя, ответить ей взаимностью. Не судите меня строго. Я не давал ей пустых обещаний и клятв. Она была лишь отдушиной в этой второй моей жизни. Нет, ничего я не испытывал к женщине, наверное, любившей меня. Ведь если женщина в сорок шесть еще говорит о любви, значит, это действительно серьезно, а она тогда, заглянув в мои глаза, спросила:

– Ты любил Элизабет?

– Не знаю, – отвечал я, – она была красивой... Ты спрашиваешь, любил ли я ее... – я задумчиво потер лоб...

Но Лаура вдруг вздрогнула и, кажется, обратилась в слух. Я ощутил, как забилось ее сердце.

– Лаура! – встревожился я.

– Нет, нет... ничего, все в порядке, – она постаралась меня успокоить. Но голос ее дрожал:

– А Патриция,.. ты веришь в то, что она станет тебе дочерью?

Я не знал, что ответить, и пауза затянулась. Я думал о Пат; о том, как велико наше внешнее сходство, что она единственный родной мне человек, что помню ее еще ребенком... что чувствую себя ее отцом. И мучался сознанием, что слишком все поздно, бессмысленно, бесполезно.

– Роберто,– на выдохе сказала Лаура, – он возвращается.

Я смолк. А затем сквозь зубы – в памяти еще были свежи обстоятельства нашей с ним встречи – спросил:

– Надеюсь, нет необходимости, чтобы я ушел?

– Нет, нет, останься,– поспешно сказала Лаура, прижимаясь ко мне крепче прежнего.

Лаура не ошиблась. Но прошло еще десять минут, прежде чем мы услышали, что пришел Роберто. И, хотя он тотчас удалился к себе, сон отлетел прочь. До утра мы не сомкнули глаз. Что до меня, – мешал не страх, неясное беспокойство, скверное предчувствие, а, как подсказывал мой жизненный опыт, оно не всегда обманывало.

Я ушел на рассвете. Через бульвар, напротив, стоял газетный киоск, за газетами я сразу и отправился; на полпути затылком почувствовал чей-то взгляд, стремительно оглянулся – следом шел Роберто. Да, он был слеп, но он явно вел меня, его способность обходиться без зрения поражала. Купив утреннюю прессу, я отошел

к витрине магазина, за киоск, наблюдая за сыном Лауры. Роберто на минуту остановился, будто принюхиваясь. "Словно собака по следу",– пришло на ум сравнение. И вдруг он уверенно двинулся на меня.

"Только этого еще недоставало", – разозлился на него я, быстро пересек бульвар и уже сел в машину, когда Роберто нагнал меня.

– Не уезжайте, я не причиню вам вреда.

Я захлопнул дверцу, но ничего не сделал, чтобы уехать.

"Что ж, послушаем, какого черта ему надо."

Его гордо вскинутая голова была повернута куда-то в сторону, что, конечно же, ему нисколько не мешало.

– Мсье, прошу вас, мне неприятно ваше присутствие в моем доме... -произнес все тот же, без малейших интонаций, голос.

– Разве это только ваш дом? – он раздражал меня, его невидящие глаза, безгубый рот, и этот голос, – Я не намерен...

Он перебил меня:

– Вы причините ей только боль... Я предупредил вас, мсье.

Отвечать ему мне не пришлось, я неожиданно услышал Патрицию.

– Кто этот красавчик?.. Познакомьте...

– Садись в машину, – пригласил я ее.

– Спасибо... Кстати, красавчик, меня зовут Патриция, а это мой в некотором роде родственник, и не советую портить с ним отношения, что, если мне не понравится?– она говорила, все больше распаляясь. – Чего же мы ждем, поехали.

Непонятно почему, но я медлил.

– Подождите, мое имя Роберто. Вы прелестны, Патриция.

– Не собираетесь ли вы сделать мне предложение? – со злым сарказмом сказала Пат.

– Возможно. Вопрос времени, – его уверенность в себе была немыслимой.

Пат на секунду опешила, после чего нарочито громко расхохоталась. Смех ее прервался так же внезапно, как и начался.

– Пошел прочь, урод! – она смотрела на него взглядом, полным ненависти, однако Роберто, казалось, не обратил на ее слова никакого внимания.

– Мсье, не забудьте о моей просьбе. Прощайте!

Вместо ответа я нажал на газ: "Довольно с меня!".

– Как ты здесь оказалась, и в столь ранний час? – спросил я у дочери.

– Поссорилась с Вильямом, взяла такси, исколесила на нем полгорода... На тебя наткнулась совершенно случайно... А тебе привет от моей подруги...

– Спасибо, – я был приятно удивлен, и все мои мысли на какие-то мгновения заслонил образ Элен. Но Пат спросила о матери, и я долго рассказывал о той, кого она никогда не знала и, несмотря на это, любила любовью почти болезненной. Помню, как жадно ловила она каждое слово о ней, будто хотела увидеть ее потом во сне, словно наяву. Как только я понял, что мне больше нечего рассказывать об Элизабет, принялся в свою очередь расспрашивать ее. Патриция была немногословна.

Работала она в управлении фармацевтической компании; о ребенке я не упоминал, боясь причинить ей боль, о бывшем муже она умолчала, и лишь одна тема волновала и интересовала ее в значительной мере – мутанты, которые вызывали у нее только отвращение, это было больше, чем неприязнь... Вот все немногое, что мне позволили узнать в тот день.

Дома Пат сразу исчезла в своей комнате. За завтраком я решил, что поеду к Филидору, и уже поднимался из-за стола, когда Кэтти принесла письмо и пояснила:

– Его только что доставил посыльный.

Конверт был без обратного адреса. Послание, которое я нашел в нем, показалось мне знакомым:

"Месье Санс!

Я располагаю сведениями, которые, несомненно, заинтересуют Вас. Это касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус". Доктор Рейн."

Не читал ли я его раньше?– возник невольный вопрос. Вспомнить, так ли оно на самом деле, я тогда не смог, однако тут же решил, что не премину воспользоваться этим приглашением.

Филидор жил теперь ближе к Булонскому лесу, в доме интересной архитектуры, в чем-то напоминавшем римский Колизей.

Меня встретила пышущая здоровье женщина с давно увядшей красой, и с большими, да с ...коровьими глазами.

– Мое имя...

– Вы Морис! – опередили меня.

– А вы...

– Мадам Велье, – представилась хозяйка протягивая для поцелуя холеную руку.

– Но что же вы, проходите, проходите, Филидор где-то в парке, он, знаете ли, бегает по утрам.

Из уст мадам Велье полился нескончаемый поток слов.

– Филидор много рассказывал о вас, ему всегда не хватало вас рядом. Да, жизнь уходит... У нас остается все меньше друзей, все меньше радостей. Старость упрямо берет свое, и порой кажется, что юности, молодости-то и не было. Мы познакомились с Филидором в чрезвычайно романтической ситуации... Как, вы не в курсе? – сказала она так, словно только невежда мог не знать, как и при каких обстоятельствах повстречались они с мужем.

– Скажу по секрету, я, право, лишена притворного жеманства, муж моложе меня на семь лет, но он был сражен моим голосом. Да, да, вы угадали, перед вами в прошлом певица... Я пела в Ла Скала, в нью-йоркской опере, и... в "Гранд-Опера" в Париже... Ах, какое это было время...

Невоздержанность на язык у мадам Велье, наверное, была ее основным недостатком: за те пятнадцать минут, что я ждал Филидора, она выдала мне потрясающее количество информации на самые разнообразные темы, словно я с ее помощью готовился выступать с публичными лекциями в университете по социологии, истории, праву, античной эстетике, и я с облегчением вздохнул, когда появился ее муж.

– Спасибо, что навестил, – сердечно приветствовал он меня.

– Тоже друг, два дня как в воду канул, – смеялся я.

Филидор пожал плечами и попросил Сару, так звали жену, принести сигары.

– И куришь, и бегаешь... – я смеялся, быть может, только потому, что почувствовал, как рад его видеть. И все же на раскрасневшемся после бега лице Филидора зависла некая странная улыбка.

Мадам Велье любезно предложила мне позавтракать вместе с ними. Я не стал отказываться, но тут Филидор озадачил меня своим полным недоумения возгласом, обращенным к жене: