Текст книги "Повесть, которая сама себя описывает"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Затем Кирюша вставал и (хотя и не без некоторого содрогания) выпивал рюмку водки, закусывая моченым яблочком. Затем… Затем делал маникюр, одевался и непременно на таксомоторе ехал завтракать в заведение.

К чему многоточие после первого «затем»? Ну… А вот все обязательно нужно знать? Ну знайте, Кирюша ведь ничего не скрывает. Всякая подробность истории Кирюшиной жизни драгоценна для потомства. Нате!

Где-то он вычитал, что какой-то (но несомненно благороднейший) герой какого-то русского романа или, кажется, поэмы непременно каждое утро то ли обтирался губкой с уксусом, то ли водой с одеколоном. Круто? То есть это гораздо круче и благороднее, чем какой-нибудь там утренний горячий душ, коим увлекался, в частности, Стива. Кирюша же, естественно, ровно на три головы ставил себя выше Стивы, и поэтому принимать ежеутренне душ для него было неплохо, но как бы и недостаточно круто. И вдруг, представьте себе, он где-то такую фигню вычитывает! А все потому, что курируют-таки Кирю силы небесные, если не сказать – небесныя!

Вот он и попробовал. Но ему это не очень понравилось. То есть очень понравилось, но быстро надоело. И поэтому теперь он затем делал маникюр, одевался и непременно на таксомоторе ехал завтракать в заведение.

Например, в «Пингвин». Мороженого там отведывал с различными сиропами и кофе-гляссе. Иногда в «Цыплята табака». Съедал-таки Кир цыпленка табака! Пятнадцать рублей, да уж; но искусство, которое наступало затем, требовало жертв. Наступало оно затем, и вот уже он неспешно гуляет по набережной или в парке, совершенствуя плоды любимых дум. С удовольствием посещал оперный театр, тпр-р-р. Зарапортовался! Академический театр оперы и балета, то наслаждаясь золотом его убранства, то заглядываясь на ножки хорошеньких балерин, хотя их трудно было разглядеть в то, что тут принято называть биноклями, зато сам прибор стильный, резной, хотя, конечно, не кость, совдейский пластик, но тьмы низких истин нам дороже нас возвышающая ложь.

Ночами он писал. То есть во всем вел себя как Пушкин. Ну и не только Пушкин. Писал вот, стоя за конторкой, как Гоголь. Но тоже не совсем. Потому что во время письма непременно пил крепчайший горький чай, притом холодный – как Леонид Андреев. Пил терпкое и таинственное вино, как Блок, благо мамочкин бар позволял. Пил коньяк, как Аполлон Григорьев, и именно у него позаимствовал чрезвычайно понравившуюся ему фразу «вонзить в себя рюмку коньяку». Под хорошую закуску пивал и водку, как Куприн. В общем, вел себя, как отъявленный Тютчев и поэты его узкого круга. В чем только ему удавалось, в том и вел.

Удавалось же, к сожалению, далеко не во всем. Не удавалось, например, знакомиться с незнакомками и возить их в нумера, потому что никаких нумеров-то и не было. Это чрезвычайно его огорчало и, уж конечно, не прибавляло любви к Совдепии. Потому что чертова эта Совдепия заняла всю территорию его любимой России и все испоганила.

Не стало нумеров, да и незнакомок-то нормальных не стало. Были какие-то женщины, даже, говорят, проститутки, но даже и проститутки в Совдепии какие-то ненастоящие. Нет чтобы медленно пройдя меж пьяными, сесть у окна. И чтобы в кольцах узкая рука, и шляпа с траурными перьями. И вуалетка. А Кирюша бы поглядел на нее и послал ей черную розу в бокале золотого, как солнце, аи. И при этом должна играть какая-нибудь там румынская скрипка. А что в Совдепии? Рестораны зовут кабаками. Это положительно оскорбляло Кирилла Владимировича. Кабаки – это у застав, для простонародья, а ресторан – он от французского слова произошедши и предназначен для чистой публики. И в настоящей России в ресторане действительно была бы чистая публика, а не хачики, армяшки и жиды, как в этой стране. И играла бы румынская скрипка, а не эти ублюдочные мелодии и ритмы зарубежной эстрады в исполнении доморощенных вокально-инструментальных лабухов, фу.

Итак, скрипка бы продолжала играть, а незнакомку бы он увлек и все такое. Повез бы ее в нумера на лихаче. Можно и на таксомоторе, но только не на совдейском. Чтобы шоффэр был одет во все кожаное, в очках, в крагах и вел себя корректно, а совдейские таксисты – это возомнившие о себе хамы и быдлы.

Что же касается собственно кабаков, то не факт, что Кирюша не посещал бы иногда и кабаков. Но он бы в этих случаях отдавал себе отчет в том, что посещает именно кабак, сознательно посещает. Изредка, для разнообразия. В ненастные ночи его изредка можно было бы видеть в самых грязных городских притонах, но уж тамошних ужасных проституток он бы не снимал. Максимум, что читал им стихи и жарил с бандитами спирт.

Далее. Можно пить, как Пушкин, шампанское (но, конечно, «Советское», то есть не совсем как Пушкин, но ладно). Водку, коньяк и вино, как все они там. Но вот если бы Кирюша захотел, как А. К. Толстой или В. Я. Брюсов, ампулку морфия (а Кирюша непременно бы захотел), то был бы полнейший облом (и облом был). Ну хорошо, предположим, морфий – это крайности. Но – черт в склянке! Кокаин, черт в склянке! Это-то, надеемся, нам можно?! Черта с два! Нельзя в поганой Совдепии юному литератору кокаина, не положено.

Ничего вообще нельзя, вообще ничего не положено. Черт с ним, с кокаином. С шампанским черт с ним. Молока. Молока кружку можно? Обычного парного молока можно кружку? Нельзя. Ни за какие деньги! В магазинах иногда продают молоко, но оно порошковое, и пить его невозможно ввиду блевотогенного его вкуса. Мамочка ездила на рынок, там молоко было еще туда-сюда. Но парным-то оно всяко никогда не было.

То есть посмотрите сквозь пальцы: кружка парного молока. Вещь, в России доступная всякому. Последнему деревенскому слюнявому дурачку-подпаску доступная, в Совдепии эта вещь не доступна обеспеченному (да что там обеспеченному, прямо скажем – так или иначе состоятельному) молодому человеку. Дожили, срань же ты господня!

Если жить в деревне – тогда, по правде говоря, и в Совдепии доступная вещь. Но как же можно жить в деревне? Школа в городе. (Школа, кстати! Кирилл готов был скрежетать зубами; вероятно, его донимали глисты. Этот полнейший придурок Стива учился в хорошей школе, а Кирюша был вынужден в какой ни попадя по месту жительства. Вот если бы дело было в нормальной стране, где обучение платное, Кирюша бы тоже учился в нормальной школе. А в этой стране вот так.) Мамочка тоже в городе работает. Она не могла бы работать в деревне. И даже в каком-нибудь там заштатном или даже уездном городишке, где обыватели держат коров для парного молока, не могла бы. (Кирюша принципиально игнорировал выражения «областной», «районный», даже мысленно их никогда не произносил.) То есть мамочка не могла бы работать в настоящем своем качестве. Потому что чудо, что и в губернском-то их городе есть такой магазин. Такие магазины больше в столице.

И что будем делать с недоступным нам парным молоком? Мамочка теоретически хотела бы купить домик в деревне. Но только теоретически. Потому что зачем? В отпуске ей не до деревни, отпуска она проводит на морях. А вот Кирюша вполне мог бы проводить каникулы в каком-нибудь Простоквашино или Болдино. И с удовольствием бы проводил, и захватывал бы еще сентябрь и октябрь. Но нужна какая-нибудь прислуга, хотя бы старенькая няня, а ее не было. И опять же, кто бы разрешил Кириллу пропускать первую четверть учебного года?

А он бы проводил с нашим удовольствием. Поутру вместо водки выпивал бы большую кружку парного молока и, прихватив дворовую девку, чтобы несла полотенце и халат, шел купаться на речку, где устроена для него дощатая купальня. (А также чтобы терла спинку. Хотя нет, спинку – это в бане.) Потом завтракал и совершал конную прогулку. Потом бы подавали обед, после которого принято приятно, хе-хе-с, побывать в обществе господ Полежаева и Храповицкого. Пробудившись, Кирилл Владимирович вонзает в себя рюмку аперитива и, в ожидании полдника, в одиночестве небрежно музицирует, выказывая, впрочем, незаурядное дарование. Закусив, он идет гулять на луг, полюбоваться на гребущих сено милых поселянок, баб и девок. Все они в праздничной одежде, шеи голые, ноги босые, локти наруже, платье, заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье, на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости…

Да-с, полюбоваться. А если повезет, то и впендерить. Под сенью струй, на лоне прелестной натуры. Или вот можно устроить в парке ротонды. Одну назвать Беседкой Муз и отдаваться в ней созерцанию красот, чтению или сочинительству. Другую именовать Зачарованным Гротом и в ней предаваться любовным утехам с пригожими поселянками. Потом подавали бы ужин со свечами. На ужине присутствовал бы кто-нибудь – Стива там или хоть этот Павка Матросов. Стива бы с особым цинизмом рассказывал про свои амурные победы, а Павка Матросов выражал гражданскую скорбь по поводу угнетенных крестьян и призывал к либеральным реформам. Кирюша бы со Стивой за такие слова изрядно испинали смутьяна ногами и, заперев в чулан, нажрались и послали опять за девками. И на другой день все сначала. Да, это была бы жизнь!

Но ведь в деревне тоже все не так, как рисуется в мечтах. Кирилл, правда, никогда не выезжал за пределы квадрата, ограниченного улицами Восточной, Челюскинцев, Московской и Щорса, но телевизор-то он смотрел и видел, что в совдейской деревне все ненастоящее. Там в домах стоят телевизоры и холодильники. Там ездят трактора и грузовики, а также мотоциклы. Поселяне называются колхозниками. Они срывают с мотоциклов опрятные заводские коляски. Приделывают вместо них какую-то дрянь типа железной телеги об одном колесе, кустарным образом сваренную за бутылку. Эти так называемые колхозники на этих своих так называемых мотоциклах вместо телег ездят на покос! Такая деревня нам не нужна.

Кирилл смотрел по телевизору и документальные выпуски новостей, и художественное кино. Нормальная деревня, судя по телевизору, умерла давным-давно. Лет сто тому назад. Потому что все, что было в двадцатом веке, уже не было нормальной деревней. Потому что, судя по таким величественным киносагам, как «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов» и «Сибириада», уже в начале века некогда мирные поселяне только и думали, что о революции. Потом они под руководством партии большевиков ее свершили, потом защищали ее завоевания, потом создавали колхозы, потом воевали с фашистами и так далее. В результате никакой деревни не осталось, доказательством чему служат также пустые прилавки магазинов.

В то же время полные прилавки колхозного рынка свидетельствуют, что производство продуктов питания все-таки возможно. И если бы не совдейские порядки, то все было бы в порядке. Если бы цены на продукты поднять – да не вдвое, а для начала раз в десять! Если бы мясо стоило не два-три, а рублей бы по тридцать за килограмм, то его бы хватало на всех платежеспособных членов общества. Потому что тогда чернь ела бы, как ей и положено, хлеб с квасом, а мяса бы хватило на всех порядочных людей. И черной икры бы хватило на всех, если бы стоила она по-нормальному. Эх, да вообще поднять бы все цены раз в десять – двадцать! Тогда бы все эти совдейские уроды поняли, что Кирюша им всем не чета!

То же с одеждой. Кирюша видел по телевизору, как одеты колхозники. Одеты они, конечно, ужасно, но все равно как-то не по-настоящему. Они должны носить не телогрейки и резиновые сапоги, а зипуны и лапти. Штаны они должны носить домотканые, и рубахи тоже. Баб и девок все сказанное тем более касается, ибо Кирюша похотлив. Домотканые рубахи и аналогичные юбки, а под юбками чтобы ничего способного помешать. Кирюше в случае чего.

Как этого добиться? Да очень легко! Надо только, чтобы у них денег не было – тогда, небось, и диву дашься: откуда только они повыкопают прялки и примитивные ткацкие станки! Не платить, например, им вовсе зарплату. Ну то есть совсем не платить! А за работу расплачиваться, например, частью урожая. Чтобы они, конечно, ни в коем случае не голодали, но чтобы никаких таких покупок! А также можно им выдавать соль и сахар, чтобы солили соленья и варили варенья для, например, Кирюши и его друзей. Ну и сами, что останется, пусть тоже едят. А то они, извините за грубое выражение, поофигевали, хамы!

И ведь далеко не только колхозники и совхозники! А то, что вокруг него, в городе, кипит – это жизнь? Вот этот вот так называемый окружающий его прекрасный пол, это что, благородные девицы, дамы, не говоря уже о Рекамье?

Не касаясь ног: Кирюша, как и любой из нас, ежедневно видит множество босоруких сверстниц, но никто еще, кажется, прежде Кирюши не дал этому внимания. Вот они, совдейские нравы! Ведь раньше приличные женщины всегда носили перчатки, и только простолюдинки сверкали голыми ладошками. А что сейчас творится? Порой даже зимой, а уж летом все женщины поголовно ходили с голыми руками. Но, с другой стороны, это ему даже нравилось. Как-то так понималось, что все эти навозные девки и бабы совершенные плебейки. И потому не смеют ему не дать, и даже обязаны делать это с благоговением. Но почему-то не давали. Почему? Распустились после революции, вот почему! Всякая кухарка, понимаешь, лезет управлять государством, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями. То есть хлопотать на кухне и по первому требованию барчука раздвигать ему ноги. Свои. Вот так и живем! Вот так и живем! Вот так и живем!! Вот так и живем!!!

Да уж, воистину прав был друг Пушкина, гусар и философ Чаадаев, еще в 1837 году написавший в своем письме А.И. Тургеневу: «Наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот, подлинная блудница в бальном платье и с ногами в грязи». Не говоря уже про руки. А сейчас еще в сто раз хуже. Так что все эти голорукие девки и бабы хотя ему и нравилось, но только в перспективе. В которой их выселят в деревни.

Вот это была бы жизнь. А то, что вокруг, это не жизнь. А жалкое прозябание. От которого можно и нужно уходить в мир грез и фантазий.

И это успешно удавалось. Вот и сейчас. Судьба была благосклонна к молодому человеку. Пейзаж соответствовал. Завод был очень старым, и все его строения, казалось, покрыты благородной патиной времени. Вот даже здание заводоуправления с проходной – оно тоже. Несмотря на присобаченные впоследствии два каких-то ордена – в совдейской геральдике Кирюша не имел охоты разбираться, – так вот, несмотря на них, созерцать остальное было для взора ничуть не оскорбительно. Заводоуправление представляло собой некое подобие старинной крепости, словно бы составленное из трех массивных трехэтажных башен. Далее простирались кирпичные производственные здания – массивные памятники промышленной архитектуры времен развития капитализма в России, украшенные гигантскими кирпичными трубами, из которых шел густой дым. Они не были тошнотворными железобетонными параллелепипедами эпохи индустриализации, отнюдь нет! Полукруглые своды их крыш, арочные окна, составленные из множества маленьких стекол, промежутки между которыми напоминали колоннаду, каменная кладка забора с арочными же сводами между колонн и маленькими башенками над ними: закопченное, массивное и приземистое – все напоминало о лучших временах заводского Урала.

Того и гляди, подкатит к проходной щегольская коляска, и выйдет из нее владелец завода в цилиндре и бобровой шубе, с сигарой в руках. А перед ним будут тянуться городовые с саблями в перетянутых ремнями мундирах и стелиться в поклонах конторские служащие. И выходящая из проходной серая масса чумазых, оборванных рабочих будет снимать перед ним засаленные кепки и кланяться. А он даже не удостоит взглядом это грязное стадо. Эх, хорошо!

Кирюша сладостно вздохнул и стал грезить дальше.

Итак, декорации слегка смещаются. К тротуару подъехало такси… Ну да, помню – к тротуару причалил лимузин. Из него вышел человек в коже и замше. Он выглядел знаково, и Кирилл долго следил за широкоплечей фигурой и вспоминал. Светофор переключился на красное, и неопознанный знакомец ушел от преследования.

Кирилл беспомощно оглянулся – на углу кафе… Ну, вообще-то это столовка заводская, но неважно, стояла, покачиваясь на каблучках, хорошенькая блондинка с крохотной сумочкой. Падающая челка закрывала половину ее лица, а на грудях отливала золотом фонаря крохотная брошка-бритвочка. Девушка определенно была ему знакома. Он подумал и удивился. И перестал себе верить.

В очередной раз. С ним так уже случалось в последнее время. И он не знал, что тому виною: регулярное ли просиживание за полночь за письменным столом, злоупотребление ли возбуждающими средствами до этого и седативными после, то ли эта беда, которую бесцеремонный Стива называл спермотоксикозом. А может быть, и нечто другое, может быть, нечто гораздо более серьезное, даже вселенское. Может быть, те зори и зарева, которые предчувствовались им. Так или иначе, но у Кирилла бывало ощущение, что все вокруг не просто так.

Не то беда, что он грезил о своем великом будущем, то есть о нобелевке. Это-то само собою, и соответствующая речь уже была написана и отложена в долгий ящик бюро. Правда, давно, еще в начале лета, и теперь Кирилл боялся перечитывать эти листочки, опасаясь, что написанное там покажется ему, теперь еще чуть-чуть возмужавшему и умудренному полугодовым жизненным опытом, нестерпимо наивным.

И не в том даже дело, что накатывал на него фатализм. Точнее, пожалуй, что оно и так, да только фатализм был совершенно особого рода.

Дело в том, что периодически мерещилось Кириллу, будто и сам он, и вся его жизнь, да и весь окружающий мир – не совсем настоящие. Словно бы все вокруг – не живая жизнь, а кем-то описанная, некая Книга, и в этой книге он тоже не настоящий человек, а только литературный герой.

Ощущение было двойственное. С одной стороны, это было очень приятно. Это именно и был вариант сил небесных. Для каждого литературного героя, разумеется, существуют курирующие и опекающие его силы небесные в лице автора книги. Литературный герой может ни о чем не беспокоиться, он, как гитлеровский солдат, не должен думать – за него подумал автор. С литературным героем ничего не может случиться незапланированного, ему нечего опасаться. Независимо от того, осознает он это или нет, он избран своим творцом. А поскольку Кирюша неизменно ощущал себя избранным, то в его положении оказаться на самом деле литературным героем, а не живым человеком было бы прекрасным вариантом. Потому что если Кирюша – живой человек, то, чтобы быть избранным, он должен быть избранником Господа, а существует ли еще Бог – вопрос спорный и даже, вероятно, неразрешимый. И даже если принять за аксиому, что существует, то и тогда непонятно, за какие такие Кирюшины заслуги Богу бы Кирюшу избирать. Если же Кирюша – литературный герой, то его избранность в доказательствах не нуждается и легко объясняется авторской прихотью.

Но в этой версии была и неприятная сторона. Состоящая в том, что а вдруг это правда?! И хотя избранность в этом случае налицо, но ведь неизвестно, для каких целей автор избрал своего героя. Быть может, для того, чтобы устраивать ему каверзы и перипетии, мучить неразделенной, например, любовью или вообще заготовить трагический финал.

Хотя, если глубоко задуматься, все не так безнадежно. В авторских замыслах есть своя логика. Например, если герой – отчаянный мерзавец, то в финале его обыкновенно ожидает расплата. Поскольку Кирилл вовсе не отчаянный мерзавец, то, если все это происходит с ним в книге, едва ли ему уготован особенно жестокий финал. Конечно, существуют и такие книги, в которых негодяи торжествуют. Это в случае особо пессимистичного автора. Но в таких книгах и весь окружающий мир обычно нарисован в самых мрачных тонах, а мир, окружающий Кирилла, был так себе и часто даже вполне прекрасен.

Нередко также бывает, что невинно и зачастую жестоко страдают самые что ни на есть положительные герои. Но и тут Кирилл, кажется, не входил в группу риска. Негодяем он, повторяем, не был, но на роль жертвенного агнца тоже не тянул: он пил, курил, принимал и другие препараты, охотно предавался словоблудию и рукоблудию, нередко лгал, трудиться не любил и идеалам коммунистической партии верен не был. Так что едва ли со стороны возможного автора ему грозила участь показательной жертвы.

Казалось бы… Однако при всем том скрытая угроза существовала. Кирилл, как известно, сам пописывал, знал некоторые особенности психологии творчества. Могло быть и так, что автор сам еще не определился, как ему поступить с героем. Такое очень возможно, если мы находимся во власти автора не слишком опытного, или нерешительного и слабохарактерного, или же с неустойчивой психикой. Или просто с каким-нибудь торопыжкой: он еще не продумал толком сюжета и композиции, а уже сидит и пишет. Что там будет в конце, ему самому еще неведомо, а героя уже описал. И вот, будучи героем такого автора-расп…яя, попробуй по своим качествам предугадай свой финал, если он еще и автору неизвестен!

А ведь расп…ство в наше время – болезнь повальная, это все люди старшего возраста брюзжат совершенно справедливо. Что раньше-де люди были ответственней. Что-де в шестнадцать лет уже у станка, а то и полком командовали, а теперь лоботрясы бородатые-волосатые в тридцать лет сидят на шее у родителей. Разводов раньше не было, а теперь семьи через одну распадаются – тоже все от безответственности. Да что там говорить! Вон хоть на Стиву посмотреть. Да что там на Стиву, откровенно-то говоря! Хоть и на себя посмотреть… Вот очутись-ка на месте героя Кирюшиных же ненаписанных «Рвов» – и чего герою ждать от такого автора? Вот то-то и оно, что хер его знает чего.

И, глубоко погруженный в свои высокие тревожные думы о возможной структуре мироздания, Кирилл достал из кармана сверкающую лаковым целлофаном новенькую пачку «Герцеговины Флор». Так это получилось ловко, в том смысле, что кстати, к месту, вовремя, – и он потянул за красную полосочку и привычным жестом, сик, сорвал шелестящую обертку. Ее услужливо подхватил и унес ветер, теплый и черный, как пес, прошуршал ею по асфальту и прибил к ступеням булочной. Кирилл достал одну сигаретку, одну сигаретку «Герцеговина Флор». У него был припасен с собой коробок спичек. Не простых спичек, а крутых, западноберлинских. Подумал и засунул их обратно. Зажигалкой круче. Часы отеля над замком… небоскреба… Золотые, зеленые, красные, синие – он поразился, – словно радуясь, кружились на одном месте, мигали.

Он помял в пальцах сигарету, понюхал ее, затем достал зажигалку и опять понюхал – всю пачку. Горький, одурманивающий запах крепкого табака. «Гашиш? Опиум? Табак?» – из «крокодильских» международных карикатур. Что-то такое вспоминалось. Он оглянулся на блондинку – та казалась озабоченной. И он решил подумать, что она – проститутка.

Она стоит на углу кафе («кафешантана»!) и торгует своим телом.

Своим трепетным, нежным телом – и торгует, понимаете?! Кирилл высек искру и прикурил – с первого раза, опытно. Не раскашлялся. Своим женским телом. Точнее, дает напрокат. Вы платите деньги, обязуетесь вернуть все в сохранности и… И все! Дальше оно временно ваше.

(Конечно, лучше бы иметь собственную крепостную пастушку, но увы! А проститутки существуют в реальности.)

То есть! Вы не учите уроков, не ходите в школу, не готовитесь к экзаменам, потом не сдаете их. Не поступаете в институт. Не ездите на картошку. Не сдаете зачетов и не участвуете в самодеятельности. Вы не получаете ни красного, ни синего диплома, не едете на три года в Красноозерск. В Красногорье вы тоже не едете и не заводите там кислого приятельства с комендантом общежития. Впоследствии вы не участвуете в борьбе за работу и жилплощадь в Свердловске. Это был раз.

Два: после всего этого вы не встречаете у друга незнакомую симпатичную девушку, которая вами вовсе не интересуется, не… Ничего «не»!

Но вы берете проститутку за руку, совершенно нахально трогаете за голую теплую нежную ладонь, и она не отдергивает ее – она невозмутимо и бесстыдно смотрит на вас своими – жирно, вульгарно, неприлично! – накрашенными синими, бездонными, ласковыми глазами. Вы хапаете ее за талию, а она – равнодушна или даже улыбается. Серьезно! И вы можете потом посадить ее напротив себя, и она не скажет, что ей с вами скучно, она – вот эта обворожительная прелестница, которая красивее половины (или всех!) девочек в классе, – она сделает вид, что так и надо, или будет, ласточка, щебетать что-нибудь. Можно взять ее ручку в свою, любоваться пальчиками, как вещью, перебирать их своими корявыми паклями, и она не покажет вида, что это нелепо и противно. И не только удара по морде, а – ни-че-гошеньки вам не будет, когда вы насильно снимете одну или обе хрустальные туфельки с ее женских, неприкосновенных, ножек. Не будет ничего, кроме того, что она будет разута. И раздета.

Нет, постойте-ка, молодой человек! Вы этого не прочувствовали. Вы прочувствовали, что она разута, не спорю, это вы представили себе живо, как в кино: стук туфелек о пол, одна из них перевернулась вверх каблуком. Она пошевелила освобожденными маленькими пальчиками, на одной из розовых пяток – квадратик грязного лейкопластыря, да, не спорю. Но ваше «раздета» – пустое слово, в нем ничего, кроме букв. Так не пойдет. Поехали снова.

Итак, одна из них перевернулась вверх каблуком. Раздеваем снизу? Нет, блин, с растрепывания волос! Еще спрашивает, дурак. Значит, снимаем колготки… она в колготках? Ну конечно – в сеточку! А-а, вот и неправильно разута! Колготки скользкие, туфельки соскользнули с легкостью, они не переворачивались, а встали рядышком, не было никакого пластыря. Ну-с, теперь поднимаем подол у платья…

Внутренний голос воскликнул:

– Ого! Ты уверен, что способен, способен? Задрать юбку у настоящей живой блондинки? Хотя бы даже мысленно.

– Можно… Ну, не знаю… можно не задирать, а залезть руками под юб… руками под… под… под…

– Видишь, ты не можешь даже произнести, как же собираешься сделать это?

– Ну, пусть она снова будет без колготок!

– Ну пусть.

– Тогда ведь, я знаю, надо снять с нее нижнее белье, правильно? А если у нее… кха-кха!.. если она без… кха-кха-кха! (Проклятые рудники.)

Но она даст себя поцеловать.

Да! Можно наклониться к ее лицу, и она не отпрянет, хотя прекрасно знает, для чего ты, Кирек, наклоняешься. Густые накрашенные ресницы, трогательно курносая. Она смотрит в глаза и дышит. Ты чувствуешь дыхание, конфетный запах косметики, помада блестит на пухлых чувственных губах. Ты приближаешься… и впечатываешь свои губы! В ее… горячие. Влажные. Нежные. Встречные. Всем и всякому доступные. Женские… Короче – эти. В смысле, что, конечно, эти, а не те, но эти самые.

…Наркотик «не котин» (потому что не котировался среди серьезных знатоков) всасывался из крови в мозг прямо через легкие и заставлял дрожать и переливаться огни большого картонного города, бумажный ветер перебирал волосы блондинки – весьма, весьма картонной проститутки. Сгущалась фломастерная тьма… и голову повело, а ноги стали блаженно тяжелыми… наркомафия, да…

Он достал фляжечку и глотнул. Поправил висевший на ремне фотоаппарат.

Да, у Кирюши был с собой фотоаппарат. И блокнот. Чтобы наблюдаемую природу описывать и фотографировать. Он даже подумывал, не взять ли с собой также альбом и акварели, но рассудил так, что это уж в другой раз. Вот он вкратце изучит местность, и уж тогда. Потому что для написания акварелей, как известно, нужны мольберт, палитра, складной стульчик и огромный полосатый зонт. И если он возьмет все это, товарищи его не поймут. И это бы еще ничего, так ведь еще осмеют и оплюют. И это бы тоже еще ничего, но они ведь, подлецы, откажутся помочь все это нести, а одному не осилить. Поэтому он оставил мысль о пленэре до лучших времен, а также о собирании гербария, минералогической коллекции и сачке для ловли экзотических насекомых, и взял только самое необходимое для писателя-натуралиста. И то было громоздко. Блокнотик-то еще ничего, но вот фотоаппарат «Зенит» с телескопическим объективом – ого-го! И то и другое в двух отдельных кожаных чехлах, потом надо собирать.

Потому что раз уж ты едешь на дикую натуральную природу – веди себя как подобает: делай снимки и записи. Разумеется, Кирюшу нисколько не прельщала известность писателя-натуралиста, как какого-нибудь там Пришвина или Чарушина. Он мыслил свое литературное призвание в куда более грандиозных масштабах. Заставить Вселенную содрогаться, а не описывать червячков и козявочек. Однако! Однако и великий Гете был выдающимся ботаником. И мятежный Лермонтов был прекрасным живописцем – не единым только словом же живописал мятежный Лермонтов, но и кистью. Аксаков с Тургеневым тоже типа того. А Эдгар По вообще был асом по части изучения раковин моллюсков. Конхиологом был, можете вы себе это вообразить? Мы, к слову сказать, не можем. Леонид Андреев, кстати! Кстати, Леонид Андреев! Ведь вот именно Леонид Андреев был и видным для своего времени фотографом, да еще в какой технике работал! В сложнейшей технике цветной фотографии! Это и сейчас-то не всякий решается, а Леонид Андреев еще когда! Кирюша, например, не решается. Там и пленку особую, и что-то надо в каких-то, говорили ему, трех проявителях проявлять, трех водах промывать и трех фиксажах фисксировать, как в сказке. Кирюше и с черно-белой фотографией возни казалось вполне очень достаточно. А вот Андреев – еще черт знает когда, до революции, решался! Одно слово – гений. Ну, правильно, гений – он во всем гений. И Кирюша вот тоже – он тоже во всем. Во всяком случае, старается.

А еще один мамочкин приятель интересные вещи говорил. Он так-то грузчик, а по образованию инженер, а по призванию – фотограф. Он-то как раз Кирюше дает по поводу фотографии всякие советы и разные рассказы рассказывает. И вот он рассказывал, что однажды с телескопическим объективом наделал снимков птичек и зверюшек и что получилось очень неплохо. До такой степени, что все знакомые в один голос ему советовали отнести это в газету. И вот он, отчаянная голова, приходит в редакцию газеты. Кирюша бы в такой ситуации сомлел от застенчивости, но этот дядька не таков! Одно слово – грузчик. Прямо чуть ли не хватает первого попавшегося сотрудника редакции за грудки (а то и сотрудницу за грудку) и говорит: у меня-де клевые фото живой природы, вам для газеты надо? И почти не удивляется, когда сотрудник (сотрудница) посылает его в какую-то комнату. Там сидит за столом худющая и злющая баба средних лет – редакторша. В роговых очках. Курит «Беломор». Оглядела посетителя очень злобно и сквозь зубы говорит: «Дайте ваши снимки!» Он подал. Она стала разглядывать фотографии, как ему показалось – с нескрываемым отвращением, и через полминуты говорит: «Вот этот, этот и этот будем печатать! Напишите срочно текстик к ним коротенький, фраз пять-шесть, полиричнее». Он удивился, говорит, да я же не писатель, сроду ничего не писал. Редакторша смотрит на него с нескрываемым омерзением и говорит: «Не валяйте тут дурака, некогда мне с вами болтать! Сел, написал, встал, ушел!» Пораженный грузчик сел, написал, встал и ушел. И на следующий день газета с его заметкой и фотографиями вышла, и через какое-то время получил он даже гонорар.