Текст книги "Повесть, которая сама себя описывает"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Девка смутилась и возмутилась одновременно, только вытаращила жирно обведенные глаза. Храбрая подружка, стоявшая несколько подальше от старухи, оказалась находчивей:

– Да, не нравитесь! Напилась – иди пешком!

– Напилась?! Я напилась?! А ты со мною пила?! А ты, сука, мне налила?!

Тут обрела дар речи и первая:

– Кто это сука?! Ты не хулигань, опойка, в милицию захотела?

Подружка подлила масла в огонь:

– В милицию? Да таким в дурдоме место!

Бабка неожиданно ловко размахнулась лыжной палкой и со страшным треском врезала ею по поручню, целясь, разумеется по башочке. Понаделали поручней, собаки.

Биксы завизжали и рванулись вперед, падая на стоящих уважаемых граждан. Пассажиры испугались. Кошелка подскочила с места и благим матом заорала:

– Бабушка, успокойтесь, они больше не будут! Успокойтесь, садитесь, пожалуйста!

Так-таки и уступила свое ненаглядное место пожилому человеку! Ай да бабусечка. Бабусечка ломаться не стала, взмахнула полами грязного плаща и, обдав пассажиров усиленной дозой вони, охотно плюхнулась на сиденье. Ноги ее не доставали до пола, она поставила их на свой зловещий мешок и, усевшись поудобнее, продолжила речь, обращенную к двум биксам:

– Они снаружи-то чистые, а внутри у них душа грязная, черная, вонючая!

Стива с сомнением посмотрел в направлении бикс: чистые снаружи? Чистый – это он, а они так себе, средние. Но девок уже не было. Вероятно, ушли в самый перед вагона, а то вообще спешно вышли. Бабка тоже заткнулась. Это Стиве показалось совсем не круто: сидит тут, воняет и молчит. Он, между прочим, деньги заплатил.

И спросил ее:

– Бабушка, а ты на фронте была?

Старушка обрадовалась и, облизнувшись, заверещала:

– Я на фронте была! Я на фронте была и указ добыла! Чтобы всех таких б…й вешать посередине ветвей!

– Это правильно, – поддержал Стива и поинтересовался: – А что, бабушка, на фронте много б…й было?

На Стиву укоризненно покосилась кошелка. Он ей улыбнулся. Старушка же, утерев заплеванный подбородок, немедленно ответила:

– Много б…й было! Мы с подружкой хорошо на войне-то воевали! Все были б…и! Снаружи-то грязные, а душа черная, вонючая! Их вешали посередине всех ветвей! Бошки им поотрубали! Башка че, не череп?! Череп! Череп-череп…

Стива отвернулся и, с рассеянной улыбкой слушая бабушкины сказки, смотрел в окно. Трамвай проезжал мимо областного военкомата, и улыбка Стивы стала более осмысленной. Даже для областного военкомата эти областные долборубы не могли подобрать нормального офиса. Это была одна из тех дореволюционных ветошей, которыми так и кишит этот дважды обосранный город. Правда, тут был и прикол: два здания на высоте второго этажа соединялись каменной галереей; Стива сразу вообразил, как по этой галерее из одного здания в другое гоняют курьеры на роликах с бумажками на подпись, и засмеялся.

А между прочим, прикольно бы и в армейку сходить. Правда, куда? Конечно, не в Афган, как он хотел еще недавно. Нет, так-то в Афгане стопудово прикольно, реально можно пострелять. Давешний дембель говорил, что там так: сидят две десантуры, дед и дух, в засаде, идет девка-аборигенка. Дед спрашивает духа: «Хочешь ее?» Если хочет – они ее моментально в горизонтальное положение, а потом пиф-паф, если не хочет – дед сразу пиф-паф. Круто? Круто-то оно круто, но вот самого убьют – и что это тогда будет? Совсем не круто. Да и нечего дурака валять, кто бы его в Афган пустил. Хотя батюшка в последнее время и говорит, что вот пойдешь, дурак, в армию, как все, – и баста! Нечего, пускай-ка, мол, послужит! Заодно и в партию там вступит, и вообще – к отслужившим уже другое отношение. Матушка только кривилась, но до возражений не снисходила – мели, дескать, Емеля. Но в Афган бы и батюшка не позволил.

А позволил бы, например, быть шофером у какой-нибудь шишки в штабе округа. А оно Стиве надо, дубов этих возить? Да еще в моторе вонючем копаться. Что батюшка там со своим водилой чуть не целуется, так это его проблемы, а Стиве эта народническая экзотика совершенно ни к чему. Можно, конечно, писарем в том же штабе, но ведь тоска зеленая. Правда, вот Стива еще слыхал, что прикольно служить в спортроте, где чуть ли не загранкомандировки. Но возможно, туда нужны результаты получше Стивиных, то есть надо будет пошевелиться, а батюшка может не захотеть шевелиться. Потому что прав поэт Некрасов – мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь… Типа того, что Стива должен шоферить или писарить при штабе. Или вон в облвоенкомате рассекать на роликах по галерее. То есть фактически – чтобы и в армии оставаться под родительским контролем. Благодарим покорно!

Так что в последнее время Стива все чаще с тяжелым вздохом подумывал, что придется послать на все четыре стороны все свои армейские фантазии и херачить в университет. Тоска-то какая!.. Но ничего, Стивушка, не кручинься – утро вечера мудренее, а уж зато сегодня мы оттянемся!

Вонючая бабка вышла, но, к счастью, тем временем успели повздорить двое чурок, не то грузинов, не то фиг знает кто вообще. И вот как это симпатично у них получалось:

– Ты харок!

– Нэт, ты харок!

– Я – нэ харок, ты харок.

– Кто сказал, что я харок?! Вот это ты – харок!

Тут трамвай стал заворачивать, и Стива увидел на карауле у Вечного огня особо отличившихся в учебе и дисциплине дур со своими дырявыми автоматами. Стива ухмыльнулся, вспомнив, что зимой они стоят на посту в форменных ушанках, к которым приделаны белые бантики, и особенные проблемы возникают у тех несчастных лохушек, у кого есть собственные косички с бантиками, потому что приходится их прятать под шапку, чтобы снаружи были видны искусственные.

Трамвай снова повернул и проехал мимо Дворца молодежи – последнего худо-бедно приличного здания в этом дважды обосранном городе. После этого нашему путешественнику расхотелось смотреть в окно, за которым отныне и до конца путешествия наблюдалось говно чистое, полнейшая чушь, гиль, дичь и проблевотина. Нисколько не порадовала бетонная коробка клистирного завода, только подчеркивающая окружающее ублюжество.

Представленная несколькими обшарпанными зданиями сталинско-барочная ветошь сменилась уже окончательно тошнотворным убожеством грязных лачуг, над сраными крышами которых поднимался вонючий печной дым. Стива, присмотревшись, прочел название улицы – «Долорес Ибаррури» – это была в тридцатые годы такая летчица. И Стиве показалось, будто он попал в тридцатые годы. На одном из зданий было написано «Баня», и Стива почти физически ощутил себя даже еще дальше – в двадцатых, в зощенковской мерзкой бане. Это нарастающее ощущение проваливания в трясину ужасного прошлого было отменно подпитано мемориальной доской на одной из избушек, где, оказывается, когда-то собирался местный комитет РСДРП. Вот бы батюшку со товарищи в эту избушку сейчас запихнуть! И снаружи бревном подпереть.

Трамвай тащился все дальше и дальше, и чем дальше, тем было стремнее. Особенно отвратительными показались Стиве две или три деревянные хибары, явно претендовавшие на то, чтобы казаться чем-то более благородным, чем окружающие трущобы. Эти несчастные ублюдки были оснащены всяческими архитектурными излишествами типа прихотливо кованных решеток, конечно, насквозь ржавых, и даже украшены массивными шпилями башенок, напоминавших немецкие каски кайзеровских времен. А то и русские – николаевских времен. Стива, Стива, куда тебя занесло, это ж сороковые годы девятнадцатого века!

Но и это было еще не все – справа по борту открылась панорама развалин доисторического Верх-Исетского завода, как говорят, до сих пор функционирующего. К счастью, поездка здесь и завершалась – это был край Ойкумены, так называемое «Кольцо Виза», где и должны были поджидать Стиву недалекие товарищи.

Они, поганцы несчастные, так и делали. Среди стоявших на приколе трамваев то и дело озабоченно поглядывал на часы Казей и столбом стоял Киря. Стива увидел обоих еще издали. Какие же они долбо…бы! Особенно который другой. Стиве стало даже еще смешнее, чем во время поездки, захотелось бросить в них чем-нибудь. Но не аппаратом же. Жалко, во-первых, а во-вторых, и не дошвырнуть – десять кило.

Это было последнее чудо отечественной радиоэлектроники – телемагнитола «Амфитон-301». Телемагнитола, с ума сойти можно! Это вам не туристы с гитарой и котелком. Это был туризм в стиле «гран-туризмо» («большой туризм» по-итальянски), совершенно в американском стиле. Это было так предельно, что Стиву не смутили лишних десять кило багажа. И еще не забываем про добрый десяток кассет с наикрутейшими записями. Были там «Убийцы» «Айрон Мэйден» и «Убийцы» «Кисс», «Живое зло» «Блэк Саббат» и «Дорога в ад» «Ай Си /Ди Си», «Триллер» Майкла Джексона и «Убей их всех» «Металлики». Ну и про этих пионеров он не забыл – был и «Примус», и «Воскресение», и последний «Динамик», и Стива даже не поленился самолично записать песни в исполнении ансамбля песни и пляски Советской Армии имени Александрова. Это они с Кирей напьются и заставят слушать Корчагина.

Потому-то ему и стало смешно (и отчасти досадно, потому что как ни крути, а это его типа дружбаны), когда он издали увидел обоих. Босяков. Даже трудно сказать, кто из них был смешнее, и когда он подумал о том, как будет выглядеть на их фоне, досада уступила место печальному самодовольству.

Олег был одет как Олег Кашин. На нем ладно сидела брезентовая штормовка (и большое ему сверхчеловеческое спасибо, что без комсомольского значка), вязаная шапочка, лыжные штаны с начесом и кирзовые сапоги. И Стива готов был побиться об заклад, что под сапогами – идеально чистые фланелевые портянки. И не просто был готов, а уже и решил про себя, что непременно поспорит об этом с Кирюшей и выиграет. Не меньше трешки. А лучше пятак или даже червонец, потому что Кирюше-то не один ли хер. За спиной Олега был плотно набитый рюкзак на хорошо подогнанных лямках. Жаль, что под рюкзаком не болтался ни чайник, ни котелок.

Кирюха был одет так, чтобы и незнакомому ежу сразу было понятно, что навстречу ему движется Кирюша Владимирович Энский-Попендикулярный собственной персоной. Длинное клетчатое пальто на нем было распахнуто, чтобы всем был виден шейный платок (ничего, что окружающие сроду не видали шейных платков и думают, что чувак утеплился женской косынкой), под платком обнаруживался новозеландский свитер грубой вязки. Потертая фирменная джинса была заправлена в ослепительно блистающие резиновые сапоги, от которых на версту разило совком, хотя они были импортные. Все это замечательно увенчивалось спущенным на ухо огромным светло-серым беретом с мышиным хвостиком посредине. В углу рта дымилась сигара, а из кармана пальто уже не столько забавно, сколько довольно вызывающе высовывалось горлышко винной бутылки. «Ага, значит, у нас почти три пузыря водки и как минимум бутылка вина. Совсем неплохо», – отметил Стива. Кирюшин багаж состоял из новенького финского «дипломата» и совершенно уже карикатурной «авоськи», в которой просвечивал огромный газетный сверток. Главный же прикол состоял в том, что хотя это и совершенно невероятно и смеха достойно, но Стива точно знал, что и позорная эта «авоська» – западногерманского производства. В этом Кирюша Владимирович Энский-Попендикулярный был весь. Что называется, в собственном говне. Не было в Советском Союзе второго такого человека, который, будучи одет тысяч на шесть, умудрялся выглядеть так, как будто собирал свой гардероб на всех городских помойках.

Кроме того, на плече этого хероманта висел фотоаппарат в кофре. Тоже мне, иностранный корреспондент!

Так что можно сказать, что оба они одеты были по-своему не менее стильно, чем сам Стива. Правда, совсем в другую сторону стильно. На их фоне он смотрелся блестяще. Единственно, что ради этого пришлось поехать без резиновых сапог. Сапоги-то были, но обычные, черные, не «Адидас», а это в Стивином положении совершенно не канало ни в зду, ни в Красну Армию. Стива выплюнул жвачку, которая уже потеряла вкус, и достал из кармана новую. Конечно, настоящий «Дональд», не какую-нибудь там прибалтийскую. Да как зажевал.

Глава третья

КОЛЬЦО

Давно било пять пополудни, расплавились перепелиными желтками фонари, и темнота, уже не брезжущая отблеском зари, а отцвечивающая синеватыми прорехами сумеречностей, сгущалась и ощущалась кожей как спелая тень бархатного звукослужения. За ширмами домов металлизировался и вот теперь некоей украдкой, крадучись, подкрадывался к сердцу голого города, горлу его, дьявольски прекрасный, хладный, мозглый – туман.

Прохожие стали прорисованнее, их изменчивость – синематографичнее, авто сверкали хромом и сияли никелем. И не они одни теряли видовременную и рациональную принадлежность, о нет! А бар?! Не бар, а «Бар», он днем над заведеньицем-с непритязательным-с… Столовкой вообще-то… Расцвечен нервной искрой брусничной, втуне обволакиваемый инфернальностью грозовых глухонемых демонов-разрядов, огнями Святого Эльма, фреоны его, воистину лунея, обретались первозданностью таинства и Соблазна!

А вот уже и хорошо пошло. Выпимши-то.

Да, давно било. В четверть шестого пополудни вагон отправляется, а спутников нет. Адмиральский час пришлось встречать одному. Вообще-то принято пить водку, но на нее у Кирюши идиосинкразия. А вот коньячку – за милую душу. И Кирилл, вонзив в себя рюмку (приблизительно) коньяку из фляжечки, закурил крепкую душистую гаванскую сигару. Голова приятно закружилась.

Кирилл бледнеет, навьем неясытным завораживаемый, и стремленьем каждого шага наставляется Кем-то на него вокзал, железотуманного мяса Ваал. Воксал. О, Они! Вами провокация жизни Города, этого эстетно утонченного мага Зачарованного Грота Вавилонского днем в серой парчовой накидке, но ночью изощренностью туалетов благоуханного вечернего изыска, остро ранящего драгоценными тирсами и кинжалами, яхонтами, изумрудами шампанского автомобилевых адьютантесс, извращенно опоцелуемого жасминно-орхидейного эксцесса.

Вот стоит как столб и, аккордно завораживаемый, бледнеет Кирилл, заманиваемый покорной жертвой во врата воксала.

Вот так. Ну, как?

Думал себе так один из героев вашей совести. Что это очень хорошо написано. Ну что поделаешь – такое было его воспитание. Мамочка его воспитывала в своей неполной семье. А мамочка – человек занятой. Хотя и заботливый, и любящий, но очень занятой. И даже можно бы поменьше заботливости. А то вот и сегодня утром. Да нет, ничего особенного, но, конечно, мамочка сомневалась. Само по себе пустяк, сегодня это оскорбляло дух всего настроения. Мамочка боялась:

что он непременно простынет;

что их изобьют хулиганы;

что они напьются, и тогда вообще может произойти черт знает что.

Первое опасение было просто презренной прозой, второе – уже обидным пренебрежением, третье вообще больным вопросом. Не суть важно, пить или не пить, Кирилл вообще предпочитал другие, более изысканные способы расширения сознания.

Как-то: эфир. Томные эротоманы, нюхающие эфир. Это было гениальное предсказание Алексеем Толстым его, Кирюши, главных качеств. Не о томности, впрочем, и эротомании сейчас речь, но об эфире. Он, эфир то есть, и есть тот Мировой Эфир, само существование которого современные ученые самонадеянно отрицают. Это наверняка потому, что сами не нюхивали, а если бы понюхали, то сразу бы признали обратно!

Высыпали однажды у Кирюши на рожице прыщики. Угри юношеские, плавно перетекающие в фурункулы. Немного, впрочем: то на губе, то снова на губе, то вот на подбородке. Другой бы и ухом не повел. Но не таков Кирюша. Он юноша в общем симпатичный и сам о себе это знает. Конечно, не мешало ему быть и еще красивее, но это уж как бог дал. Однако прыщи он ни в коем случае не намерен был терпеть. Пожаловался мамочке, и та повела его в косметический кабинет. (Косметический, вслушайтесь! Уже здесь чуткое ухо улавливает веяние Космоса!) Косметичка, то есть косметологичка, на него глянула и, недолго думая, выписала лечение. Оно состояло из двух склянок, содержимым каковых Кирилл должен был утром и вечером протирать вышеупомянутую рожицу. Одно из них было непонятно что, другое же – непонятно что на эфире. Кирюша был в курсе, что раньше перед операциями усыпляли пациентов эфиром, и попробовал. И не пожалел – столь дивные звуки донеслись до него из неизведанных глубин собственного мозга, и столь глубокие истины открылись этими звуками!

Причем он, впервые в жизни эту музыку услышав, сразу же вспомнил, что слышал ее многократно, пожалуй, чаще любой музыки на свете. Или дольше. Наверное, подумал он, эти звуки слышала его душа до рождения, в вечности пренатального существования. А может быть, таков был звук тока крови в материнской утробе. После этого Кирюша наконец-то понял, что имел в виду Вячеслав Иванов, когда писал о символизме как о пробуждении ощущений непередаваемых, похожих порой на изначальное воспоминание, порой на далекое, смутное предчувствие, порой на трепет чьего-то знакомого и желанного приближения, переживаемых как непонятное расширение нашего личного состава и эмпирически-ограниченного самосознания.

То была воистину музыка Мирового Эфира, и в ней открывалась Мировая же истина. Это был величайший синтез искусства и познания. Кирюше это дело понравилось. Он стал совмещать его с принятием ванны. Подолгу сидел в горячей ванне и расширял сознание до пределов Вселенной.

Так что, по гамбургскому счету, ему было плевать на пьянку – это ведь лишь так, слабое подобие настоящего восхитительного дурмана. Но и тем не менее! Возможность хрестоматийного маминого запрета прямо-таки отравляла всю радость Кирилловой жизни и ставила под угрозу самый ея смысл. Зачем все, если вот так просто-напросто – мамочка не велела? Нет, на это он пойтить не мог! Можно было закатить истерику, но не очень хотелось. Не то чтобы Кирилл не любил истерик. О, он их очень любил! Тот, кто испытал, что такое настоящая истерика, не может ее не любить. (Естественно, имеется в виду не чья-то чужая, чего вы стали пассивной жертвой или свидетелем, а именно собственная активная истерика, которую вы устраиваете жертвам и свидетелям.)

Это – внезапно подкатывающее, радостно знакомое, легкое, нет, невесомое дыхание, как будто уже не дышишь ты, а сам воздух толчками наполняет – и даже нет, не легкие! – а каждую клеточку крови, каждый нейрон, каждый атом твоей плоти, просветляя ее, пронизывая неземными лучами.

Это – крик, смех и отчаянье одновременно, полное напряжение всех чувств, открытие всех тайных и явных клапанов души и тела (да вот, кстати, из-за явных клапанов тела и не очень хотелось), испытывание одновременно и мгновенно всех доступных тебе в обычном состоянии эмоций и даже некоторых недоступных.

Это – слезы вселенной в лопатках, точка наивысшего экстатического озарения свыше, ослепительный пик, на котором уже чувствуешь, чувствуешь свое сверхчеловеческое. Такое состояние длится два или три мгновения, ради которых стоило влачить всю предыдущую жизнь. Только два или три, потому что четвертого мгновения уже нельзя пережить, не умерев или не изменившись физически.

Ну и, наконец, исход истерики – прекраснейший катарсис, прекрасный массаж души. Ради него одного только стоит устраивать истерики ежедневно. Лучше всего по утрам. Это куда лучше утренней зарядки – и несравненно приятнее, а уж тонизирующий эффект истерики с таковым же от гимнастики совершенно несопоставим. Это очищение, это огнь сожигающий, из которого выходишь обновленным.

Однако и устаешь от истерики сильно, и после бывает немного стыдно. Стыд, конечно, глаза не выест, но все равно как-то неудобняк. В зеркало смотреться неприятно. Руки там потрясываются. Но главное – хлопотно все это.

В общем, устраивать истерику не хотелось. В том более точном смысле, что неохота было выкладываться на полную катушку. Но вот опять, как это обычно и бывает, вступились за Кирилла курирующие его силы небесные. Проблема разрешилась сама собою. И разрешилась проблема чрезвычайно просто, хотя еще тем обиднее. Мамочка узнала, что в поход идет Кошевой, и на все стала согласная. Кажется, скажи Кирилл, что этот Володя Дубинин рекомендует наркомовские сто грамм, – и мамочка достанет из сумочки сотку (рублей) или, того лучше, выдаст из бара последние три бутылки «Хенесси», по бутылке на рыло. (Но, кстати, шутки шутками, а фляжечку-то себе он не забыл наполнить.) Вот любопытно, что в каждой школе есть свой Валек Котик, и празднично знать, что всегда только один. Это даже подозрительно. И Кирюша фантазировал, что это все не просто так… но только не сейчас. Сейчас он еще помнил про не пить (в смысле – сырой воды), не мочить ноги и вернуться завтра не позднее четырех часов, а в остальном…

Наступал необыкновенно теплый для этого времени года вечер. К тротуару подъехало такси… Ну нет, не так – к тротуару причалил лимузин. Из него вышел человек в коже и замше. Он выглядел знакомо и в чем-то даже знаково, и Кирилл долго следил за широкоплечей фигурой и вспоминал. Кажется, он видел его когда-то во сне. Светофор переключился на красное, и неопознанный знакомец ушел от преследования. И Кирилл вздрогнул. На него накатывало странное, но хорошо ему знакомое состояние, и он не удивился.

Потому что, напоминаем еще раз, такое было его воспитание. Мамочка трудилась в одном (и единственном в своем роде на весь город) магазине. Очень смешно, да? А ни мамочке, ни Кирюше это не было достаточно очень смешно. Обоим было как бы неловко.

Потому что, хотя мамочка там, сверх скромной зарплаты, имела и совсем неплохие денежки, числом мы не будем, потому что это, как говорят на гнилом Западе, коммерческая тайна, но ведь всего лишь торговая работница. Не кинозвезда, увы, а ведь так хотелось! У нее и внешность была, как у кинозвезды, одевалась, пожалуй, и получше, но вот – всю жизнь на скучном пыльном складе.

Нет слов, торговля и вся такая прочая сфера обжуливания – это очень выгодно и даже престижно. Но не повернется язык сказать – очень престижно. То есть даже очень престижно, но все-таки не совсем по-настоящему престижно. Завсклад, товаровед, директор магазина – уважаемые люди. Нужные. Но.

Но не космонавты. Не дипломаты. Не академики. Не члены правительства. И уж совсем не солисты Большого театра, никак не кинозвезды, никоим местом не лауреаты Нобелевской премии. А ведь могли бы!

Да, дом плыл непонятно куда полной чашей. Да, денег было некуда девать. Но вот то и беда, что непонятно куда и что некуда девать. Ну, квартира кооперативная, гараж, дача. Что еще? Да ничего больше. Практический потолок. Статический и динамический.

Ну да, обстановка не то беда, что богатая, а очень культурная. Хотя и богатая, очень богатая! Достаточно сказать, что куда богаче, чем у Стивиных родителей. Дорогая мебель, ковры, хрусталь и бытовая техника. Но всего три комнаты, и второй комплект всего этого уже не вместить.

Ну машина. Ну да, без очереди, на черном рынке. Ну да, это достаточно очень дорого, если «Волга». Но никак не дороже денег, да и к тому же «Волгу» знающие люди мамочке отсоветовали, сказав, что «Волга» очень хороша в комплекте с персональным шофером тире механиком, а поскольку таковой мамочке не светил, то ей лучше взять обычную «Ладу», «семерочку», например, и не выпендриваться. И кстати: вот именно не выпендриваться. Потому что когда человек с зарплатой сто восемьдесят рублей ездит на «Волге», то это именно выпендреж, и достаточно неумный. Так она и сделала. «Семерочку». А нужна она ей?

Да, мамочка сама водила «семерку», и всем казалось, что это круто, только не мамочке. Ей хотелось бы водить что-нибудь не просто собранное в СССР по итальянской лицензии, а истинно итальянское, притом алое, стремительное и непременно двухместный кабриолет. Их с Кириллом как раз двое, а еще лучше завести шикарного любовника. Причем желательно, чтобы это авто было (была, был?) «Альфа-ромео». Даже можно сказать еще точнее – «Альфа-ромео-спайдер». Почему?

Ну просто она когда-то читала какой-то рассказ из жизни королевской семьи. И там король с королевой свою принцессу всячески притесняли докучным этикетом: запрещали ей класть локти на стол, бегать босиком по дворцовой лужайке и ходить с подружками на танцы. Принцесса сказала однажды: «Я хочу красную открытую машинку, «Альфа-ромео». Это-то хоть мне можно?!» И чопорные родители разрешили, и так мамочка убедилась, что автомобили марки «Альфа-ромео» рекомендованы даже для августейших семейств.

Штудируя, как и всякий автолюбитель, журнал «За рулем», она с большим интересом просматривала рубрику «В мире моторов», посвященную зарубежному автомобилестроению, и рассматривала помещенные там фотографии. «Альфа-ромео» там время от времени тоже попадались, все они, увы, были закрытыми. Но мамочка не теряла надежды, и однажды ее упорство было вознаграждено: в одном из журналов она увидела «Альфа-ромео-спайдер». Это был автомобиль ее мечты: двухместный алый кабриолет. И мамочка страстно захотела его поиметь. И в этом случае она не побоялась бы никакого выпендрежа. Пусть! Раз в жизни прокатиться так с ветерком. До прокуратуры – так до прокуратуры! Однова живем!

Теоретически это было вполне возможно. Достаточно, чтобы кто-нибудь поехал в Италию, купил эту тачку, привез обратно и продал мамочке. Вопрос – кто? Ну, например, Инна. Валеркина старшая сестренка. Она играла в филармонии и за границу уже выезжала, правда, пока не в Италию. Ах, мечты, мечты!..

Ну на что еще тратить? На одежду? Да, конечно, по воскресеньям ездили на базар, покупали. Джинсы, фирменные. Двенадцать пар у того же Кирюши – очень недешево обошлись, но ведь двенадцать пар джинсов – это только кажется, что фигня, а на самом деле это очень много. В том смысле, что попробуй-ка износи! Дубленку или шубу теоретически можно хоть каждый день надевать новую, а вот практически попробуй развесить все это по собственным шкафам – и убедишься, что и пять-то штук девать некуда. Потому что ведь существуют еще и пальто, и полупальто, и куртки из разных материалов и стран, и плащи, и черт знает чего только не существует на белом свете! А вот еще недавно «аляски» появились.

Продукты на рынке тоже не слишком дороги (по сравнению с магазином, конечно, дороги, а так-то не слишком), но желудок один, да и тот – свой он, не казенный. Не сказать, что идеально здоровый. Цельного поросенка с хреном и горчицею нипочем не осилить, да и за фигурой следить надо. Икра черная, красная и даже баклажанная весьма солона: съешь ложек пять – еще ничего, а съешь двадцать – замучаешься потом пить, и наутро опухшая, как после пьянки.

Если же, например, бухать, если же, например, коньяк по двадцати пяти рублей бутылка? Да, бывают такие коньяки. И можно ежедневно выпивать по бутылке, хотя и это уже алкоголизм. А если по две – то это уже не просто нормальный такой алкоголизм, а форменный запой, тогда уже ничем другим заниматься будет невозможно. И как же опять же желудок и ему подобный цирроз печени?

Одно время мамочка пристрастилась проводить выходные в Крыму. В пятницу вечером летела туда, а в понедельник утром – оттуда, прямо с самолета на работу. Но эта суета надоела быстрее, чем даже ожидалось.

Одним словом, верно (хотя только отчасти) говорил про СССР гражданин Корейко – проклятая страна, в которой миллионер не может пригласить свою девушку в кино. Ну, девушку-то в кино, пожалуй, может. Но миллионеру еще хуже – он всегда на виду. Много ли их, миллионеров? Стива утверждает, что официально в городе их двое. Один из них то ли рабочий, а то ли инженер на «Уралмаше», но факт, что изобретатель, а за патент ведь деньги платят. Так он стал миллионером. И второй тоже как-то стал. Так говорит Стива, а он, конечно, откуда-то эту информацию почерпнул, потому что не такое у Стивы воспитание, чтобы фантазировать. И эти двое точно на виду у соответствующих органов. И девушку в кино миллионер может пригласить. Если не женат. А если женат, то, пожалуй, и не может. Мало ли, может быть, органы мгновенно жене доложат.

Мамочка, слава богу, не миллионерша. Поэтому за ней (хочется верить) никто не следит.

И вот, удовлетворив материальные потребности, мамочка приступила к удовлетворению духовных, что оказалось гораздо дороже.

Дома появились иконы, дореволюционные книги, возникли картины и хрусталь не просто чешский, а чешский художественный, а то и так называемый невский, поменялись ковры – такие ковры, какие мамочка в больших количествах доставала хорошим знакомым, поменялись на такие, которые доставали ей в единичных экземплярах знакомые нехорошие, хотя тоже полезные (хотя случись чего – в перспективе и вредные). Мебель импортная постепенно стала уступать место отечественной. Смешно, правда? У женщины, которая снабжает импортными гарнитурами городских снобов, – отечественная мебель! Да, но не новодел, мебель производства Российской империи. Гамбсовские стулья из дворца. Гобелен «Пастушка» по мотивам одноименного полотна художника Лаушкина. А что касается самого полотна – так вот и оно, на противоположной стене висит, дырку на моющихся обоях закрывает. Гарнитур генеральши Поповой. Конторка, стоя за которой, – кто знает? – быть может, когда-то писал сам Гоголь, а вот теперь – Кирюша. Стоит и пишет.

Кирюша тоже постепенно проникся. Отчасти, может быть, потому, что достали эти заокеанские клеветники, потому что в настоящей России жизнь все равно была лучше, чем в современной Америке, а на эту долбаную современную Америку весь Советский Союз только и молится втихушку. И проникся, и стал действительно писать за конторкой. Полюбил все отечественное, за исключением только бытовой техники. Даже шмотки хотя и донашивал фирменные, но уже пальто имел отечественного пошива, и два костюма тоже. Потому что это как-то несравненно культурнее – портной, примерки, все дела.

И образ жизни он стал вести хотя и не социалистический (тьфу, сгинь, рассыпься!), но и никак не американский. Когда мамочки не было дома (а ее почти никогда и не было) и позволяла школа (это реже), старался просыпаться попозже. Лежа, непременно набрасывал немного сонною рукой что-нибудь в свою Поэтическую Тетрадь. Затем заваривал шоколад и, пия оный, знакомился с литературными новинками. На столике его лежали зачитанные до неприличия «Соблазн» и «Безотчетное» Вознесенского (и именно ему он был обязан идеей одной своей гениальной поэмы). Лежал «Буранный полустанок» Айтматова, который он непременно собирался прочесть в ближайшем будущем. Лежал «Жук в муравейнике» Стругацких, который он намерен был читать сразу после «Буранного полустанка». Лежал и политический роман писателя Чаковского «Победа», который он и в страшном сне не собирался читать, но все-таки держал на столике в качестве литературной новинки.