Текст книги "Повесть, которая сама себя описывает"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Что касается котят, то их частенько надо было топить, и она предлагала свои услуги. Хозяева обычно соглашались с большой охотой. Ибо потом была большая охота. Она уносила котят в корзинке домой и ела. Здорово было бы испечь пироги с котятами, но это надобно тесто ставить, а она тесто никогда не ставила. Не умела. Кто бы ее научил. Но когда ешь котят, надо беречь руки. Поэтому лучше сразу откусывать голову, тогда они меньше трепыхаются.

Но больше всего ей хотелось сожрать младенца. Хотелось, очень хотелось, причем даже не живого, а зажаренного в печке. Но это очень трудно. До сих пор даже ни разу не доводилось ей сожрать младенца. Где ж его возьмешь, не выродишь ведь. Мертвые-то не родят. Тем более от козла.

Она было облюбовала маленького мальчика.

Хорошенький очень, белоголовый, румяный, щеки как яблоки. Прямо Терешечка. Годика четыре было или пять. Копаясь в грядке, говорил:

– Это хороший грязный червяк! Его зовут Бээопа.

– Как? – спрашивала его бабушка.

– Бэ-э-опа! Бээопа.

И эта бабушка неотлучно была при нем. Отец с матерью, бывало, уедут в город, а бабушка остается при нем. А потом бабушка померла. Но уже поздно, мальчик вымахал выше ягавой бабы, и где ж ей было с ним совладать! Она ведь так-то щупленькая. Хотя и жилистая.

Были и другие младенцы, но и их не оставляли без призора, а коли и оставляли, то совсем на минуточку. То есть схватить-то можно, а убежать – уже нетушки, шалишь! Были бы гуси-лебеди, а их не было. И кошки даже не было. Сдохла, наверное. Пропала, и все. Одна ягавая баба жила, только с Бяфой. Ну и деда Ваня тоже.

Итак, Ягавая баба нежно погладила трепещущую тушку и с удовольствием потом сожрала. Да, живое мясо – это вам не падаль. Но где же его напасешься? Приходилось есть падаль. Когда сырую, когда вареную, ту же курятину, например. Ну что сказать? Невкусно, то есть нет совершенно никакого вкуса. А если невкусно, то и жрать незачем. Это, может, живым надо питаться, а ей если невкусно, то и ни к чему. Когда у нее вскакивали чирьи, она их давила и ела гной, все-таки теплый он, живой. Но чирьи вскакивали редко.

Дело в том, что ягавая баба может не есть очень долго. Может даже никогда не есть. Зачем ей есть, коли она все равно мертвая? Это которые живые – те вечно голодные. Но, конечно, от живого мясца она никогда не откажется.

Впрочем, она охотно пила молоко. Некоторые ведьмы умеют сделать так, чтобы воткнуть топор в дверной косяк, и из топорища течет молоко от соседской бешеной коровы, а в сиськах, наоборот, пропадает. Ягавая баба так не умела. Она просто подкрадывалась к корове или козе, ложилась на землю и отсасывала молоко из сиськи. Зверихам это нравилось. А бабе тоже. Называется симбиоз.

Симбиоз, вот! Так-то ягавая баба много читала. И научную там литературу, и художественную, и научно-популярную. И учебники какие ни попадись. Читала. Целая огромнейшая связка книг с чердака. Деда Ваня тоже был отчаянный читатель, хотя и ругатель тоже. А зимой что делать нам в деревне? Я встречаю… Да не ты, а Пушкин.

Она ведь читала Пушкина: и сказки, и стихи, и «отрывки из романа «Евгений Онегин». Но при чем здесь Пушкин? Ни при чем. Все-таки она больше сказки, но не сказки Пушкина, а «Народные русские сказки». Сочинил Афанасьев. Конечно, не только. Были и другие книги. «Маленькая Баба Яга». «Бабий яр». «Повесть о Зое и Шуре». «Гретель и Гензель». «Как самому сложить печь». «Беляночка и Розочка». «Подвиг разведчика». «Мальчик-с-пальчик». «Судебная медицина». «Спящая красавица». «Морские узлы». «Лицо гитлеровской армии». «Кот в сапогах». «Борьба самбо». «Зимой сорок третьего». «Волшебник Изумрудного города». «Начальная военная подготовка». «Пулковский меридиан». «Пособие по гражданской обороне». «Судьба человека». «Челюстно-лицевая хирургия в военно-полевом госпитале. Для служебного пользования. Экз. №…». «Стихи русских поэтов». И другие. Но главное – «Народные русские сказки».

Теперь, когда ягавая баба позавтракала, сожрала то есть мышь, пора было ехать в Город. Она частенько туда наведывалась осенью и зимой. В ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает. Ступа у ней такая железная, а везут ее черти, а под поездом этим страшная буря, скот ревет, бывает мор и падеж. Ягавая баба ездила так за человеческим мясом, похищать детей. Вдруг какая-нибудь бедная городская женщина подбросит свою несчастную малютку на крыльцо богатого дома. Уж тогда бы ягавая баба деточку подобрала и как следует приютила. Или вдруг какой-нибудь ребеночек заблудится в каменных джунглях, станет плакать, тогда она тоже своего счастья не упустит.

Деды Вани сегодня дома не было. Он пошел на охоту. Так называлась поездка в Город, где было у него четыре дела. Первое – получить пенсию. Второе – отдать бабе Любе связанные ягавой бабой вещи и получить с нее деньги за уже проданное. Баба Люба торговала на колхозном рынке, и с неплохой выгодой для себя. Шали, носки, варежки из Бяфиной шерсти шли на ура, и иной раз выручка была как пенсия.

(А вы хоть поняли, кто такой Бяфа? Это козел. Вообще-то сначала его назвали Бяша, это уж потом переназвали, потому что деда Ваня так его звал: «Бя-а-афа, Бя-а-афа!» Деда Ваня был беззуб. А ягавая баба очень зубаста. У ней зубы росли даже везде. А у деды Вани уже нигде. Он был без зуб. Правильно сказать – без зубьев. Шутка! Правильно сказать – без зубов. Но он тоже очень любил козла. И все гладил его, и все, шамкая, приговаривал: «Бя-а-афа, Бя-а-афа!» Так и переназвали. Ведь сначала у ягавой бабы была черная кошка Мурка, ее колдовская помощница. Но что-то не больно было от нее много помощи. Деда Ваня говорил, что Мурка была покость, покостила и покостила. А потом Мурка пропала, и невесть откуда прискакал этот козел. Огромный, красивый, вонючий. Ягавая баба его полюбила больше, чем эту дурацкую Мурку. Бяфа был не покость. И у него была очень богатая шкура, то есть шерсти этой очень много.)

И баба из нее пряла кудель.

(Да, Дарька умела прясть. Многие ли сейчас умеют вручную прясть? Да считай, что и никто! А Дарька умеет. Это при том парадоксе, что учить ее было совершенно некому. Мать прясть не умела, про деду и говорить нечего. Сама как-то научилась. А может, где в сказке прочитала. Прялка-то была. Вот она ее крутила, крутила вхолостую и постепенно научилась.

А пряла, бывало, очень подолгу. В смысле, что очень уж не торопясь. Да она вообще лентяйка стала после того случая. Придет – руки аж черные. Ну и пахнет от нее не хуже того козла. Но и не лучше. Деда уж смеялся: «Да уж ты там с ним не обжимаешься ли?» Дарька морально дефективная краснела на такие слова. Девка-то была непорочная.

Ну и напрядет, навяжет. Этих самых носков и рукавиц было невпроворот. Тоже и одних шалей у ней четыре штуки, и шарфов невесть сколько. Потом руку набила и стала вязать кофты себе и деду.

Потом торговать стали. Как купцы какие. Хотя и не особенно прибыльно поначалу: больно уж вонюч был Бяфа. Дарья даром что шерсть мыла, да ведь разве намоешься. Так и все вещи попахивали. Но постепенно оценили. От шалей еще женщины воздерживались поначалу – все волосы пропахнут, боялись. Спасибо цыганкам: те скоро раскусили. А за ними и русские потянулись.

Козел-то косматости был куда как повышенной. Дарья всегда сидела на мешке козлиной шерсти. А уж щипать его уходила, как на работу. А уж подросла, Дарька-то… Уж и женихов бы ей, да где уж.)

И третье – закупиться. Деда Ваня покупал пшена, макарон, чаю, консервов, спичек, папирос, вина и иногда какую-нибудь книжку внучке. И четвертое – напиться. Ночевал он у бабы Любы, а если напивался сильно, то, бывало, и две ночи. А то и три. Но все равно потом обязательно возвращался домой с гостинцами.

Итак, деда Ваня ушел на охоту, надо попользоваться случаем. Для поездки в Город нужно переодеться, чтобы не узнала милиция. Ягавая баба стала переодеваться в нищенку. Так всегда делают ведьмы. Перевязала платок так, как носили деревенские бабы. Сняла ягу. Надела теплую кофту и обтерханную телогрейку. Свою донельзя изорванную юбку поменяла на другую, несколько более целую. Натянула трусы и поношенные гамаши. Надела шерстяные носки и резиновые сапоги. Подошла к зеркалу. Вылитая маленькая нищенка! Поглядела на руки. Так, не очень грязные, в самый раз. А то после Бяфиной шерсти бывали такие черные, что городские шарахаться бы стали, тогда, переодеваясь в нищенку, приходилось еще и руки мыть. Да с мылом!

Вышла из дома, выпустила из сарая козла погуляти.

Она его пускала погуляти. Потом садилась прясть. Шерстяной кудель мечет, а нитки через грядки бросает. Потом, как напрядет, бывало, веяла золото. Ягавая баба ведь золото веет; как совьет веретешко, и в ящик, и ящик запрет, так ты поди попробуй найди ключ, отвори или отбери ящик, веретешко переломи, кончик брось назад, а корешок перед себя. А яички там отдельно. Все это она засовывала под порог или полог, а поди-ка попробуй-ка! Сейчас съест.

Бяфа пошкандыбал, как обычно, неторопливо, качая в такт шагам огромными рогами и бородой.

Ягавая баба вернулась в избушку на курячьих голяшках и думает: «А на кой ляд я сюда вернулась?» Развернулась и пошла прочь из избы. Забор вокруг избы из человеческих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами, вместо столбов у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами.

И вот нарядилась ведьма нищенкой, приехала в город, протянула руку и стала просить милостыньку. И один добрый молодец посмотрел на нее, пожалел и говорит сам себе:

– Разве мало золотой казны у нашей матушки? Подам этой нищенке святую милостыню.

Добрый молодец вынул червонец и подал старухе; она не берется за деньги, а берет его за руку и вмиг с ним исчезла. То есть тьфу, наоборот, с деньгами исчезла, а не с ним. Запуталась. Голова-то дырявая!

Тут и другие его приятели подошли. Винца выпили и поехали кататься. А маленькая старушонка тут же рядышком пристроилась, клубочком свернулась, нос хвостиком прикрыла, ее и не видать, и не слыхать.

А лучше бы она вместе с добрым молодцем-то исчезла!

Сказала бы ему:

– Фу-фу-фу! Русским духом пахнет! Кто здесь? Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано, нынче русский дух сам на ложку садится, сам в рот катится!

Привела бы к избушке и сказала так:

– Покатаюсь я, поваляюсь я на Лутонькиных косточках, Терешечкиного мяса наевшись. Ну, избушка, избушка, стань по-старому, как мать поставила, повернись ко мне передом, к лесу задом; мне в тебя лезти, хлеба-соли ести.

А он бы и слова молвить не мог. А потому что, кто видит ягу, становится нем.

А она бы привела его в горницу, растянулась и толстым голосом сказала:

– Поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и отпущу тебя; а коли нет, так я тебя съем! Подавай-ка сюда, что там есть в печи; я есть хочу.

А кушанья настряпано человек на десять; из погреба вынесла бы она квасу, меду, пива и вина. Все съела, все выпила старуха; ему оставила только щец немного, краюшку хлеба да кусочек поросятинки. Стала бы спать ложиться и сказала:

– Когда завтра я уеду, ты смотри – двор вычисти, избу вымети, обед состряпай, белье приготовь да пойди в закром, возьми четверть пшеницы да очисть ее от чернушки. Да чтоб все было сделано, а не то – съем тебя!

А на другой день стук-стук, приходит баба-яга:

– Подавай обед! Пить-есть хочу!!

Он поставил на стол хлеб-соль и жареную утку; она все сожрала да еще спрашивает.

– Больше ничего нет, мы сами люди заезжие.

Баба-яга ухватила его за волосы, принялась таскать по полу, таскала, таскала, еле живого оставила. Наутро опять баба-яга – золотая нога спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать суток, зубы на полке, а нос в потолок врос.

Это все ей во сне привиделось. Сегодня проснулась и все вспомнила, как на самом-то деле было. Приехали добры молодцы, люди заезжие, да к ней в лес! А ведь не младенчики. Таких не съедать бы впору, а накормить, напоить, в баньке попарить, всех троих спать уложить, а уж потом и наутро и разговоры разговаривать. Со всеми троими: не то по очереди, не то со всеми с троими разом! Как это разом? Она прыснула в ладошку.

Ягавая баба, морда жилиная, нога глиняная, зевнула, потянулась и поскрипела зубами. Опять ступились? Соскочила с пече, накинула на голое тело ягу, сегодня из неблюя, и, прихрамывая, подошла к двери.

Сказала:

– Эй, запоры мои крепкие, отомкнитеся; ворота мои широкие, отворитеся!

Со скрипом отворилась дверь, и баба вышла на двор испробовать зубы на донельзя изгрызенной неподалеку растущей осине.

Ночью ударил крепкий мороз, и тонкие веточки осины покрылись белыми кружевами инея. Она-то сама, костяная нога, холода не чувствовала, а все-таки ногам было очень холодно. Ягавая баба приподняла подол яги и присела помочиться. Струйка звонко зажурчала, и баба, пока моча не кончилась, смотрела, как снизу подымался пар. Сегодня он был густой, белый.

Погрызла, вернулась в избушку, взяла стоящий у стены рашпиль и стала точить зубы. Аж вспотела точить. Хоть мертвые и не потеют, ан зубы-то железные! Тут и мертвый вспотеет.

Скинула ягу. Стала рассматривать свое темное, твердое тело, долго щупала свисающие ниже пояса (если глядеть сверху) соски. Кости вроде сегодня торчали из тела наружу не сильно. Живот тоже не протекал. Мертвечиной, конечно, пахло, но тут уже ничего не попишешь.

Наточив зубы, она снова надела ягу и еще юбку. Повязала косматую голову пуховым платком так, чтобы концы его торчали вперед. Посмотрела в зеркало. Стоит яга, во лбу рога.

Подошла к мышеловке, проверить. Мышеловка оказалась совсем пуста. Ягавая баба вздохнула и пошла выпускать Бяфу погуляти. Бяфа пошел, качая рогами и бородой.

Ягавая баба вернулась в избушку на курячьих голяшках и думает: «А на кой черт я сюда вернулась?» И вспомнила: добры молодцы. Они должны прийти. Она села прясть. Шерстяной кудель мечет, нитки через грядки бросает, а сама думает: «Охтимнешеньки, что делать-то?» Потом стала веять золото, а сама думает: то ли ей баню топить, то ли еду готовить, то ли постели стелить? И ничего не может придумать, голова-то дырявая. Семь дыр.

Тем более баню она и топить толком не умела. Баню всегда сам деда Ваня топил, сам же в ней и парился, а ягавая баба это дело не уважала. Еще чего, она же баба, а не какой-нибудь добрый молодец! Она видела, конечно, как баню топят, но сама-то не пробовала.

То же самое с постелями стелить. Деда Ваня стелил себе сам, а ягавая баба спала на пече, на девятом кирпиче, и откуда ей знать, как постели стелят?

Вот разве еду приготовить. На первое суп из лягушек, салат из дурман-белены. Нет, лягушек лучше на второе нажарить, а на первое – да вон хоть лука наварить целый чугунок, и пускай себе хлебают.

Так сидела, и пряла, и веяла, и думала, а добры молодцы все не приходили, хотя чутким ухом она за версту слышала, как они гуляли. Они и вчера вечером гуляли, и вчера она даже не утерпела подкрасться совсем близко и немного посмотреть, могли бы ее и заметить, да уж больно они были хмельные. День уже начал клониться к вечеру, а их все не было.

Да, день уже начал клониться к вечеру, а где же Бяфа? Он всегда делал что вздумается и гулял сам по себе, но редко пропадал надолго. Еще бы летом можно понять – где калиновый кустик обгложет, где капустку, а зимой подолгу гуляти вовсе бы незачем?

Вдруг за окном замяучила кошка. Ягавая баба вскочила с лавки и стала прислушиваться. Приложила ладонь к уху и долго стояла. Никак померещилось? Через несколько времени мяуканье повторилось, доносилось как будто с полночи. Ягавая баба вышла на двор. Оторопела: прямо напротив избушки за решетчатыми воротами сидела здоровенная черная кошурка. Она смотрела прямо на ягавую бабу и мяучила, словно просила жрать. А то ли и не жрать, а будто просилась в избу. Так раньше просилась Мурка. Потом Мурка совсем пропала, тогда появился Бяфа. А теперь что же, Мурка воскресла? А как же тогда Бяфа?

Ягавая баба не знала, куда бежать, и, выйдя за забор из человеческих костей, снова стала прислушиваться, настороженно шевеля петлистыми ушами. И услышала такие звуки, что, не обращая внимания на хромоту, со всех ног понеслась на эти звуки. Звуки доносились еле-еле. Бяфа кричал очень сердито, а в саду были только эти молодцы. И они тоже кричали и бранились. Значит, там драка. Бежать было далеко, надо было очень торопиться, чтобы успеть. Только теперь, задыхаясь от бега, она все поняла.

Она бежала и видела взломанные двери домов, выбитые окна, поваленные заборы и растоптанные грядки. Голоса слышались все ближе, но русским духом вовсе не пахло. А потом она услышала то, что говорили эти люди… Они говорили не по-русски.

Окончательно стало ясно – никакие они не добры молодцы. Это были фашисты. Гребаные фашисты. Она читала некоторые книги про фашистов. Там описывалось все точно то, что она увидела сегодня. Фашисты грабили, взламывая дома и погреба. Они убивали. Сначала они убивали всех собак, кур, свиней и, конечно, козлов, потом принимались за людей. Фашисты насиловали женщин. Фашисты кичились своей культурностью и называли русских людей дикими зверьми.

Но ни в одной книге не было написано, как фашисты, охотясь за партизанами, набрели на избушку на курьих голяшках. Рвущимся на восток гитлеровцам не было никакого дела до дремучего русского леса, где на неведомых дорожках следы невиданных зверей. А русскому лесу до фашистов – и подавно. И правильно, что не написано ни в одной книге, – она получилась бы слишком страшная.

Фашисты были совсем рядом. Баба яга забежала за соседний дом, легла на землю и осторожно выглянула из-за угла. Их было двое. Рослые, вооруженные до зубов ломом и топором, они возились с чем-то большим и темным. Разглядев, что это было, ягавая баба сумела не закричать. Сумела не броситься на фашистов. Ей не справиться с ними двумя в открытом бою. Она вонзила отточенные зубы в руку и заставила себя отползти назад. Во рту стало тепло и солоно от хлынувшей из прокушенной руки крови. Слезы застилали глаза, но этого было нельзя – сейчас ей особенно важно было хорошо видеть. Она изо всех сил укусила вторую руку, и слезы кончились. Стала дышать глубоко.

Посмотрела: плохо, что шла кровь. Вокруг были пятна. Правда, уже начинало смеркаться, и хорошо, что не было снега. Руки следовало бы забинтовать, но для этого надо рвать юбку, а треск ткани могут услыхать фашисты.

Она опять осторожно выглянула из-за фундамента. Фашисты привязывали тело Бяфы к шесту. Видно, собирались унести в свое волчье логово. Они были так заняты своим черным делом, что совершенно не смотрели по сторонам и не прислушивалась. Ягавая баба оторовала от подола два куска и завязала руки. Она читала, что фашисты всегда были самонадеянны и глупы. Потому-то мы били, и бьем их, и будем их бить.

Вскоре к ним подошло подкрепление, еще один фашист. Конечно, вдвоем им было не сдюжить, вызвали подмогу. Подмога шел медленно, немного пошатываясь, сейчас видно, что был пьян.

Выследить, где находится их логово, не составило для ягавой бабы никакого труда. Прячась за кустами и строениями, она краткими перебежками следовала за оккупантами. Вскоре они дошли до захваченного ими дома, громко кричали что-то на фашистском и ломаном русском языке, но ягавая баба не вслушивалась. Она лихорадочно думала, как стать быть.

Справиться со всеми сразу ей не под силу. Она, хотя и ягавая баба, была небольшого роста и худенькая, недаром ее так легко принимали за девчонку. Можно взять топор, подкараулить и зарубить одного, но двое оставшихся рано или поздно его хватятся, а с двоими ей уже не справиться.

А вдруг искать пропавшего пойдет один? Тогда можно перебить их по очереди. А вдруг не один? И вдруг они вообще будут все время вместе? Кроме того, вообще неизвестно, как они поведут себя, когда ее увидят. Фашисты ведь трусы, они могут и вовсе запереться в доме и вызвать карательный отряд. Правда, как только они запрутся в доме, тут им и смерть, но каратели-то потом приедут, прочешут местность, поймают ее. И прежде чем повесить, будут еще пытать и насиловать. Правда, никаких пыток ягавая баба не боится, она ведь мертвая, но изнасиловать ее они вполне смогут. От одной мысли об этом ягавую бабу затрясло от ненависти. Нет, бесславные ублюдки, этого-то не будет! Никакого карательного отряда не будет. И зачем их рубить топором? Что потом прикажете делать с мясом? Зажарить и сожрать? От этой мысли ягавую бабу передернуло от отвращения. Это же не сладкие Терешечка или Лутоня, это фашисты, жрать их она брезговала. Нет, фашисты не должны ее заметить.

Ягавая баба засунула палец в рот и призадумалась. За козла они ответят. Вот они сейчас напьются своего шнапса и уснут пьяные. А дом случайно загорится, и все будет шито-крыто.

Ягавая баба тихонько обошла дом и его узнала. Этот дом был хорошо ей знаком – один из немногих в саду, он имел ставни на окнах, и она радостно захлопала в ладоши:

– Ай да гостинец фрицам! Ай да сюрприз фашистам!

Тем временем стало совсем темно, и окна в доме – всего их было три – зажглись. Ягавая баба приподнялась на цыпочках и осторожно заглянула в окошко. Стекло изнутри запотело, но разглядеть было можно. Фашисты жарили мясо и пили вино. Они громко кричали на фашистском и ломаном русском языке, чокались стаканами.

Затем самый звероподобный подошел к музыкальному ящику и завел музыку. До ягавой бабы донесся зловещий барабанный бой, оглушительный скрежет, похожий на звуки пилы или сирены, и истерические вопли фашистского певца. Наверное, пел Гитлер. Верзила еще прибавил звука, и все трое задергались в конвульсивных движениях.

Ягавая баба медленно вынула крючок из петли и очень осторожно стала закрывать одну створку ставни. Створка заскрипела, но из-за своей музыки фашисты ничего не слышали. Она закрыла вторую створку и накинула запор, сверху вниз наискосок прижав створки снаружи. Вставила его ушко в петлю и просунула в отверстие толстый ржавый болт.

Бегом обогнула дом и приникла к другому окну – фашисты продолжали свой ужасный пляс, ничего не видя и не слыша. Ягавая баба вынула крючок из петли и закрыла первую створку, затем вторую и так же закрепила болтом.

Вдруг со скрипом распахнулась дверь, и по крыльцу загрохотали сапоги. Ягавая баба, присев, прижалась к стене дома и затаила дыхание. Пьяный молодой голос изо всей мочи прокричал: «Ай донт ноу факен шит!» После этого до нее донеслось журчание, громкий треск испускаемых ветров, а затем шаги и опять скрип двери. Она облегченно вздохнула и подбежала к третьему окну. Ей уже дважды повезло, и она боялась, что с третьим окном возникнут какие-нибудь трудности. Или ставень не станет закрываться, или в нижней петле не окажется болта. Но и здесь все было в полном порядке. Она прежде мельком видела хозяина этого дома, теперь захваченного фашистами, и, благополучно заперев последнее окно, мысленно поблагодарила его за хозяйственную рачительность.

Затем ягавая баба на цыпочках вбежала на крыльцо. Приложила ухо к входной двери. В доме продолжалась оргия. Этот засов закрывался на замок. Она вынула из-за пазухи огниво, которое всегда носила с собой, и щелкнула им. Слабый огонек осветил висящий на засове огромный замок, и даже ключ торчал в скважине. Она вынула замок из ушка и хотела было уже запереть дверь, но вдруг глубоко задумалась.

Она подумала, что если изба загорится, то это будет видать очень далеко, и могут вызвать пожарников. Они приедут и потушат. И увидят, что дом заперт снаружи. И вызовут карателей.

И еще она вспомнила один секрет. Никто этому не верит. А пожарные говорят – дым страшнее огня. От огня человек убегает, а дыму не боится и лезет в него. И там задыхается. И еще – в дыму ничего не видно. Не видно, куда бежать, где двери, где окна. Дым ест глаза, кусает в горле, щиплет в носу. Не говоря уж об угаре. Угар-то, правду сказать, глаз не ест, в горле не кусает, в носу не щиплет и совершенно прозрачный. Но радости от этого никому нет, потому что в некоторых других отношениях он еще гораздо хуже этого… как его? Ну да, дыму!

И вот если залезть на крышу и чем-нибудь закрыть трубу… Нет, не сейчас, когда из нее валит дым, а потом, когда дым уже пройдет, а останется один только угар. То все получится очень тихо и хорошо. Стоит только выждать нужное время. Ждать ягавая баба умела. Только чем закрыть? Жопой сесть. А наверное, горячо, а сидеть на трубе придется долго. Ну ничего, она потерпит.

Через несколько часов фашистская оргия стихла. Ягавая баба, затаив дыхание, подошла к двери и прислушалась. Из-за двери доносился только храп. Она осторожно потянула дверь на себя, рассчитывая, что, если та заскрипит и фашисты проснутся, успеет шмыгнуть с крыльца и раствориться в темноте. Но дверь приоткрылась совершенно бесшумно.

Ягавая баба заглянула в дом. Сразу за дверью была крохотная прихожая с вешалкой и печью. Фашисты храпели дальше, в комнате. Ягавая баба еще приоткрыла дверь и бочком на цыпочках вошла в прихожую и подошла к печи. Здесь было невыносимо жарко, а сквозь щель в плите виднелась груда ярко-красных углей, по которым пробегали синие огоньки. Ягавая баба осмотрела печь и с радостью поняла, что ни на какой трубе сидеть не придется. Вверху была открыта вьюшка. Баба приподнялась на самые кончики пальцев, осторожно задвинула ее. Затем выскользнула из дома в холодную черную ночь. Плотно затворила за собой дверь, закрыла ее на засов, просунула дужку замка в петли, повернула ключ и побежала домой отогреваться. Потом надо будет вернуться и снять засов.

Никто этому не верит. А пожарные говорят…

Глава одиннадцатая

ПОРАЙМОС

Итак, как уже отмечалось, в одиннадцатом доме они нашли смерть. Смерть явилась им в образе большого черного козла.

Калитка была широко раскрыта, они прошли на участок и столкнулись лицом к лицу с козлом. Говоря о козле «лицом к лицу», мы, разумеется, помним, что лицевую часть черепа козла, как и любого другого зверя, вообще принято называть мордой. Но именно потому мы прибегли к данному обороту речи, что этот козел олицетворял собою саму смерть.

Но только олицетворял, ибо сам по себе был самым настоящим козлом. Хотя и не совсем типичным представителем фауны для описываемой местности.

(Уже одно это могло бы насторожить героев описывающейся повести, но, как уже можно было понять выше, они не придавали таким вещам ни малейшего значения.

Ведь совершенно очевидно, что, в частности, подойдя к берегу озера, они должны были обратить внимание на кричащее несоответствие расстилающегося окрест них растительного сообщества тому ландшафту, на котором оно расстилалось.

В самом деле: в болотистой приозерной низине, где они находились, естественно было встретить густые заросли камыша или тростника, рогоза, крупных осок и им подобных злоехидных злаков. Вместо этого перед ними шумели, качаясь на ветру, султаны тимофеевки, метелки овсюга, ежи сборной и мятлика, тут и сям пестрели побуревшие соцветия клевера, высохшие листочки и усики мышиного горошка. Произрастали там чемерица, лютик едкий, болиголов пятнистый, вех ядовитый, фиалка удивительная – то есть именно все то, чему здесь произрастать было никак невозможно.

Такое невнимание к природе родного края может быть объяснено не столько опьянением героев, сколько их потрясающим ботаническим невежеством.

Совершенно сходная ебатория произошла и с козлом.)

Это был матерый полорогий самец, плотного сложения, чрезвычайно вонючий, в чем путешественники убедились, когда ветер подул на них со стороны козла. Рога были очень мощны, длиной едва не в человеческую руку и круто загнуты назад. Позднее, когда туристы познакомились с животным поближе, они отметили, что переднее ребро рога было острое и усажено зубцами. Облик зверя дополняла очень длинная и густая борода.

Скорее всего, по виду он напоминал так называемого безоарового, или бородатого, козла, который обитает все больше на Крите, в Турции, на Кавказе, в Южной Туркмении, Иране, но уж никак не здесь. Но они, как уже и следовало ожидать, не насторожились и едва ли даже осознали эту, мягко скажем, странность.

Они подбежали к козлу, стали называть его козлом, что, в общем, справедливо, а также, по аналогии, пидором, что, несомненно, являлось по отношению к нему полной чепухой.

Кирюша немузыкально запел:

У нашей Мэри был козел,

Он бородой дорожки мел.

Ах, до чего ж смешной козел!

Спляшем, Мэри, спляшем!

Тут же и заплясал заплетающимися ногами какой-то пасодобль.

Козел до их появления спокойно жевал торчащую между бревен дома паклю и не обращал на них никакого внимания. Гран-туристы были возбуждены спиртным, и им захотелось пообщаться с животным. Как это делается, они, в связи со своим потрясающим зоологическим невежеством, разумеется, понятия не имели.

Сначала они прыгали вокруг козла, называя его, как уже указывалось, козлом и пидором. Он, однако, искоса бегло оглядев пришельцев одним глазом, продолжал, жуя, тащить паклю из стены, тем самым, безусловно, нарушая теплоизоляцию жилья. Обращенный к нему упрек Стивы в порче чужого личного имущества козел проигнорировал. В ответ на повторный упрек, сопровождаемый пинком под зад, козел повел глазом, но не более того. Между прочим пинок, нанесенный козлу, от этого даже не пошатнувшемуся, был средней силы, из чего юноша мог бы сделать вывод о достаточной массивности и силе зверя. Сделал ли он такой вывод – сейчас судить сложно. То же самое следует признать и в отношении Кирилла, который, обеими руками ухватившись за козлиные рога, с пьяным криком «Отдай рог!» тщетно попытался оторвать его от трапезы равно вредительства.

Таким образом первый контакт с представителем нечеловеческого мира провалился. Исходящий же от козла специфический запах вблизи показался молодым людям труднопереносимым, если не сказать большего.

Стива, назвав козла голливудской вонючкой и еще раз пнув, предложил Кириллу оставить в покое это зловонное существо и двигаться дальше. Кирилл согласился, достал из пачки сигарету и закурил. Вдруг козел оторвал морду от пакли и заинтересованно потянулся к раскрытой пачке. Кирилл сначала вздрогнул, вероятно, подумав, что козел хочет его забодать, и со страха чуть не упал. Козел между тем заблеял неожиданно тоненьким для своей комплекции голоском и продолжал тянуться мордой к пачке, причем ноздри его раздувались. Приятели не знали, что и подумать. Кирилл с нервным смешком предположил, что животное хочет курить. Стива нерешительно достал и протянул козлу сигарету, и тот немедленно и, с видимым удовольствием тряся бородой, ее сожрал.

Друзья вытаращили глаза. Кирилл предположил, что козел сумасшедший. Стива немедленно выдвинул версию, что он наркоман.