Текст книги "Повесть, которая сама себя описывает"

Автор книги: Андрей Ильенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Кирюша, ты-то не Есенин! Ты хоть раз воду носил? Печку топил? Кашу варил?

– Девок кормил?

– Нет, я серьезно! Ты же всегда жил в благоустроенной квартире.

– Вот и плохо! Жить и зимой, и летом следует на даче. У человека должен быть дом, а не инсула.

– Что?

– Не инсула, а дом, домус!

– Че ты сказал-то, упырь? Ты напился, так не барагозь!

– Это он про Древний Рим вспомнил, – объяснил Олег. – Там только бедняки жили в многоэтажных домах, инсулах, а у богачей был домус – одноэтажный дом с атриумом и внутренним садом, забыл, как называется.

– Опять, бляха-муха, Древний Рим! Кирюша, как ты достал со своей ветошью! Вон, вылазь сейчас и беги на торфяные болота. И живи там на кочке, и пиши стишки про Мальвину! Как Буратино.

– Нет, Пьеро, – уточнил Олег.

– Нет! – настаивал Стива. – Как дубовая Буратина!

– Нет, Пьеро.

– Нет! Буратина!

– Нет, Пьеро, – и тут же спросил: —А как же твоя Америка?

– Что Америка?

– А в Америке разве не так? Разве приличные американцы живут в квартирах?

– Вообще-то да… – почесал затылок Стива.

– Вот именно! Они живут в загородных домах. У них там лужайки всякие, виллы, газоны и все такое. А в город они только по делам ездят. И в Риме точно так же было.

– Ну извини, Олежек, в Риме-то было наоборот! – возразил Кирюша. – Римляне жили в своих домах с садами, но именно что в городе!

– Ну вот видишь, Ярузельский, ты опять здишь, – укорил товарища Стива. – Ясен пень, что в городе.

– Да фиг с ними, с римлянами, а как же американцы? – настаивал Ярузельский. – Ведь они-то живут за городом!

– Да пошел ты! – рассердился Стива. – Ну и что, что за городом, они же не в деревне живут.

– А надо в деревне! Там чистый воздух.

– Кондиционеры на это существуют! Деревня вовсе на х… не нужна, это пережиток архейской эры.

– Нужна! – спорил Ярузельский.

– Почему нужна?

– Да очень просто: по кочану да по капусте! И по самогону с огурцом! Не говоря уже о картошке. Потому что если предположить врагов, то в достаточно отдаленной от административных и экономических центров деревне вам мало того, что не прилетит по башке боеголовкой, но и оккупанты туда вряд ли сунутся. А огурцы, капуста и картошка с самогоном как стояли, так и будут стоять. В смысле, расти и выгоняться. Живи себе! Любые завоеватели захотят что? Да собрать вас в городах и концлагерях, и чтобы вы потеряли волю к сопротивлению, разучились жить на природе, где вы практически неуязвимы.

– Да-да, – поддержал Киря. – Деревня очень нужна.

– На х…я?

– Вот именно, Стивочка, вот именно! В деревнях же живут поселянки.

– Кто?

– Селянки! В смысле, пейзанки.

– А, опять ты про своих селянок! Толпа пейзанок, юбки подобрав, подхватывает Кирю-недоумка и боязливо дергает за член. А тот стоит и в ус себе не дует, лишь слюни капают из большого рта.

– Как-как?! Повтори-ка, пожалуйста.

Стива повторил.

– Да, именно так я и хочу!

– Киря, поимей лучше совесть. Они же все засранки.

– Ах вот как! А Пулемет твой не засранка?

– Пулемета я накормил, потому что под руку подвернулась, а ты что, хочешь всегда таких?

– Да, хочу! Потому что так раньше всегда делалось. Вот Лев Толстой пере…б всех своих крестьянок, они, думаешь, не засранки были? И я тоже хочу, как Лев Толстой. И Пушкин тоже.

– Пушкин не крестьянок е…л, а светских дам.

– Пушкин всех е…л! И я тоже хочу всех.

– Ну ты же не Пушкин.

– Нет, я не Пушкин! Я иной, еще неведомый избранник!

– Слышь, избранник, если тебе нормальные телки не дают, так ты думаешь, что крестьянки дадут? Успокойся, точно так же не дадут. У них в деревне свои хахали имеются.

– Как это не дадут?! Их излупят плетками, и они дадут мне как миленькие!

– Ого! Так ты что, сторонник рабства? – поразился Ольгович.

– Да какого там рабства сторонник, – махнул рукой Стива. – Просто п…страдалец.

– Нет, не просто, – уязвленно возразил Кирюша. – Я, если хотите, сторонник сословно-феодальных отношений!

– Ну я всегда говорил, что ты питекантроп и троглодит, – определил Стива.

– Нет, не троглодит! Но за право первой ночи всегда выступал и буду выступать. Да, а что?! Запомните раз и навсегда: русская духовность основана на классической русской литературе, а та немыслима без сословности. При этом лучшие представители высших сословий испытывали угрызения совести. Не будь этой больной совести, которая сама себя и описывала, – много ли останется от великой русской литературы? Отвечу: ни-че-го. И это правильно, что больная совесть, что угрызения! И я бы их испытывал, будь из-за чего. Дайте же мне эту возможность! Дайте мне миллионы обездоленных и отверженных – и мир содрогнется от терзаний моего обнаженного, открытого всякому страданию сердца! Именно поэтому путь к вершинам духовности для русского человека немыслим без эксплуатируемого большинства! А сейчас?! За кого прикажете мне болеть душой? За пьяных сантехников и спекулянток на базаре? Именно поэтому у нас теперь вместо Толстых и Достоевских – Альтовы и Измайловы!

Ребята помолчали, переваривая. Первым переварил Стива.

– Все твои пейзанки были вшивые и сифилисные.

– Гонишь! – горячо заспорил Кирюша. – Сифилис привезли, между прочим, из твоей любимой Америки, а до этого никакого сифилиса не было! А что вшивые – так, может, и не все, и не очень. Зато – право первой ночи! Зато я иду – все девки мне кланяются, руку целуют. Кого захочу, того отымею.

– Я и без того кого захочу, того отымею, – заявил Стива.

– А вот ты гонишь, – возразил Кирюша. – Не кого захочешь, а только кто даст. Отвечаешь, что тебе любая телка даст?

– Отвечаю, что практически любая, – заявил Стива. – Конечно, с некоторыми придется повозиться.

– Вот видишь: «практически», да еще «придется повозиться»! А мне в моей феодальной деревне – именно что любая, и только подмигну!

– Но у тебя же нет феодальной деревни, – заметил Стива.

– И к тому же тебе даст только твоя крепостная девка, а больше никто, – подлил масла в огонь Ольгович. – А ему, если повозиться, действительно практически любая. Я имею в виду, что и приличная тоже.

– Какая такая приличная? Знатная дама, что ли? А мне бы, думаешь, знатные не давали? Только там, конечно, немного другое дело. Но я бы им писал мадригалы в альбомы, дрался на дуэлях и все такое, и тоже бы давали.

– В общем, все с тобой ясно. Ты троглодит и неандерталец, – окончательно заключил Стива.

– Сам ты неандерталец, – не сдавался Киря. – Это у тебя троглодитские вкусы и потребности. Джинсы, жвачка, «кока-кола», тяжелый рок! А я люблю благородную старину, да. Мне нравится музыка Баха, я читаю хорошие стихи, я люблю готическую архитектуру и живопись эпохи Возрождения.

– Только не надо Баха, – поморщился Стива. – Дома от него воротит. А джинсы ты не носишь? Да они у тебя покруче моих! Вот давай ты свои джинсы мне отдашь, а сам надевай какой-нибудь камзол и залезай на дерево, как обезьяна, и слушай там своего Баха, и жуй кокосы, ешь бананы. Готическую архитектуру он любит! Вот и залезай на Собор Парижской Богоматери, и звони там в колокола, и трахай там на колокольне свою вонючую Эсмеральду! Если она тебе даст. В чем лично я сомневаюсь.

– Почему это? – обиделся Кирюша.

– Ну ты же будешь Квазимода, тебе и бродячая цыганка не даст.

– А ты думаешь, тебе бродячая цыганка даст? – вдруг вмешался Ольгович.

– А оно мне надо? – презрительно отозвался Стива.

– Надо или не надо, а только не даст.

– Почему это? – неожиданно обиделся Стива.

– А цыганки русским не дают.

– Как это так не дают? – еще более неожиданно возмутился Кирюша. – А как же русские дворяне всегда ездили к цыганкам в табор? Осыпали их золотом, те им пели, плясали!

– Ну да, пели, плясали, но с чего ты взял, что давали?

– Как так не дают?! – еще более неожиданно, чем Кирюша, возмутился Стива. – Они же нищенки, вечно по три копейки на булочку для ребенка выпрашивают! А если я ей не три копейки дам, а полтинник? Что, не даст? А если рубль? А за трешку они и всем табором во все места дадут!

– Да с чего ты взял? – усмехнулся Ольгович.

– Да по логике вещей! По арифметике, блин! Там три копейки, а тут три рубля!

– А гусары им сотни бросали, – поддержал Кирюша. – А царские сотни – это тебе не совдейские! Как же они смели бы не давать?

Ольгович ответил приблизительно следующей речью.

Стива, отвечаю сначала тебе. Нищенство и проституция, знаешь ли, совершенно разные занятия, и даже взаимоисключающие. И цыганки не нищенки. Они попрошайки, но это не одно и то же. Ты этой разницы не понимаешь, потому что никогда не давал денег ни нищим, ни цыганкам.

И это было сущей правдой. Стива никогда не подавал нищим, потому что вот еще не хватало! Пусть скажут спасибо, что сразу по морде не пинал, ага, станет он материально поддерживать эти человеческие отбросы. Что же касается цыганок, то он им тоже денег не давал и даже однажды прикололся, прямо в присутствии Олежека. Одна довольно безобразная цыганка средних лет семенила за ними со своим мерзким детенышем, тянула руку и гундела: «Можно вас спросить…» А Стива, вместо того чтобы, как все нормальные люди, от нее шарахнуться, наоборот, остановился да как гаркнет: «Дай три копейки, а! Ну дай три копейки!» Цыганка махнула рукой и ушла, а Стива и Олег долго смеялись.

А вот если бы Стива подавал и нищим, и цыганкам, он бы сразу почувствовал разницу. Нищий твои три копейки сунет в карман и будет премного благодарен. А цыганка, если дашь денежку, поймет, что ты лох, и разведет. Тут же, откуда ни возьмись, тебя окружит толпа ее подружек, застрекочут, начнут тормошить, сулить всяческие блага, ворожить, хватать за разные части тела и одежды, и в результате у них останутся все твои деньги, а также если было, то и золото. В виде часов и обручального кольца, если ты мужеска пола, и разнообразных украшений, если противоположна. Так что попрошайничество цыганок есть лишь прелюдия к большой мошеннической операции, а о какой-то проституции среди них даже и думать смешно.

Что же касается гусарства в таборах, то всем известно, что гусары всегда были форменными идиотами. Надо полагать, что в процессе цыганских песен и плясок их напаивали до бесчувствия, а просыпались они точно так же без копейки и без драгоценностей, как и обычные советские лохи. Но поскольку, в отличие от обычных советских лохов, они были еще и форменными идиотами, то цыгане, поутру их опохмеляя, говорили, что гусары сами отдали все свое движимое имущество какой-нибудь там Тане или Земфире за одну лишь песню. И гусары верили, и приезжали к ним снова и снова, полагая в том гусарскую удаль.

Эта часть рассказа Кирюше совсем не понравилась. Хотя он и почитал военную службу школой для дураков, но только советскую, поносить же гусар полагал недопустимым и как русских дворян вообще, и как культурнейшую их часть в частности. Ибо были все они красавцы, все они таланты, все они поэты. Давыдов, Чаадаев, Лермонтов, Фет! Да кроме того, и не одни только гусары ездили по таборам. А как же Пушкин?! И Блок. И даже, простите, Горький. И даже Высоцкий. А тут всякий урод станет клеветать.

Кирюша так и сказал этому подонку. И даже решительно заявил, что красивая и сумасбродная связь с прекрасной цыганкой является одной из значимых целей его жизни и давней мечтой.

И это было правдой. Его еще в детстве остро поразила в самое сердце встреча с маленькой цыганочкой из кочевого табора. Табор остановился рядом с вокзалом, и город ненадолго заполонили цыгане. И однажды в трамвай вошла она. Сколько ей было лет, трудно сказать. Наверное, столько же, сколько и маленькому Кирюше. Тогда у мамочки еще не было своей машины, и они ехали в трамвае. Кирюша же с раннего детства был чрезвычайно женолюбив и то и дело бывал влюблен то в одну, то в другую симпатичную сверстницу. Но когда он увидел цыганочку, у него захватило дух. Настолько она была прекрасна и настолько не похожа на всех Кирюшиных сверстниц.

Кирюшины сверстницы носили туго заплетенные косички с пышными бантами, короткие светлые платьица и белые гольфики до колен. Между собой они различались тем, что одни были обуты в туфельки, а другие в сандалики. А также цветом бантиков и тем, что некоторые носили на голове панамки, а некоторые нет. Кирюше больше нравились без панамок.

Цыганочка опрокидывала все представления! О том, как может выглядеть и вести себя девочка. Ее курчавые черные волосы небрежно разбросались по плечам, а блестящая золотистая юбка была такой длинной, что временами касалась земли. Когда же не касалась, то открывала совершенно босые ноги. В ушах цыганочки, как у взрослой, блестели золотые сережки, а на руках – кольца. А также виднелись остатки лака для ногтей на всех двадцати пальцах.

Конечно, и Кирюшины сверстницы дома примеряли украшения, и они им очень шли, но кто бы разрешил им пойти в украшениях на улицу? Не говоря уже о лаке.

Да, но кто бы запретил цыганочке? Непостижимым образом она вошла в трамвай совершенно одна, без старших!

Кирюша давно мечтал погулять по улице без мамы. Но мама не разрешала. А с Кирюшиной мамой спорить – говна не стоить. В том смысле, что она это быстренько докажет любому спорщику. А вот цыганочка ездила по городу самостоятельно.

А дальше пошел крутой бред. Она стала просить подаяние.

Это было по правде в современном советском городе. Кирюша потерял дар речи и не мог отвести глаз от этой сказочной девочки, а в животе у него было холодно и щекотливо. Цыганочка была волшебно красива со своими огромными черными глазами, пушистыми ресницами и алыми губами. Несмотря на то, что была неописуемо грязна.

Неописуемо в том смысле, что описать это средствами художественной литературы неловко, получится сплошная тавтология. Ибо нельзя же писать: «У нее были совершенно черные руки с грязью под длинными ногтями, черные локти, иссиня-черные волосы, черные глаза, черные брови, черные уши, черная шея…» – и так до самых голых пяток радикально того же цвета. Получится страшилка про черный-пречерный город, а тут совсем другой пафос. Но и описывать другими словами бессмысленно, потому что они не передадут истинной картины.

Итак, прекрасная, как дивная пери, и грязная как незнамо что маленькая цыганочка шла по вагону и просила подаяние, протягивая маленькую черную… тьфу! В общем, с протянутой рукой. И звенящим голосом на ломаном русском языке просила на булочку для ребенка, вероятно, подразумевая под ребенком самое себя. Или, может быть, она не голосила про на булочку для ребенка, может быть, это он уже потом спутал с какой-нибудь другой цыганкой.

Сейчас, в свои полные шестнадцать, Кирюша отдавал себе отчет, что эта неописуемая средствами литературы цыганочка наверняка была, по Стивиной терминологии, вшивая и сифилисная. Но это не имело значения ни тогда, ни сейчас. Тогда это не имело значения, потому что Кирюша не собирался до нее дотрагиваться, – она была совершенно платоническим явлением, катастрофой для его нормативной детсадовской этики и эстетики. Теперь же…

Теперь же, в сущности, было то же самое. За исключением того, что теперь бы он поимел ее физически. Но не столько похоти ради, сколько, опять же, эстетики. Теперь-то он знал, что любовь к цыганкам – отличительная черта истинных аристократов и великих поэтов. Черта, как раз и отличающая их от рядовых обывателей. А Стива гонит свою бодягу о вшах и сифилисе именно потому, что он – совершенно законченный обыватель. О, конечно, не рядовой, но от этого еще более законченный. Разве Кирюша не опасался сифилиса? Конечно, опасался. Но для него эстетика всегда перевесит страх, а для Стивы никогда. Потому что Стива обыватель, а Кирилл – художник! И, встретив роковую цыганку с огненным страстным взором, Кирилл непременно закрутит с ней сумасбродный роман, не боясь никакого сифилиса! Не говоря уже о каких-то там ничтожных вшах. Тем более что всегда можно воспользоваться презервативом.

Нет!!! Не воспользоваться! Именно что не воспользоваться, принципиально! Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит… Нет, как раз для сердца бессмертного таит неизъяснимы наслажденья!

Однако Стива разочаровал Кирюшу. Он не стал говорить на свою излюбленную тему. Он вместо этого рассказал историю из жизни. И хотя впоследствии, уже будучи Стивой завершена, история показалась друзьям ничуть не более правдоподобной, чем Кирюшин готический опус, это ровным счетом ничего не значит. Стива нередко нес такое, что на первый взгляд казалось крутым бредом, а потом оказывалось правдой. Потому что он слышал дома такие новости, которые не попадали в СМИ.

Итак, один деревенский мужичок…

Да нет, не так. Он проживал в поселке городского типа, а работал в городе. Неудобно? Да не так уж и неудобно. Пригородная электричка каждые полчаса, а ехать восемь минут. Вот он стоит однажды на перроне, ждет электричку, нервно курит. У него какое-то смутное беспокойство на душе. И вдруг как раз подваливает толпа цыганок. «Дай три копейки, можно вас спросить?» Он с ними вообще не разговаривает. Тогда одна цыганка попросила закурить. А дело было летом, он в рубашке, пачка сигарет в нагрудном кармане, никак не скажешь, что нет. Он отвечает типа того, что да пошла ты! Она говорит: «Давай-давай! Давай дыми, будет тебе дым; давай кури, будет тебе курятина!» Тут как раз электричка подошла, он садится, едет. И вдруг понял, что его с самого начала беспокоило и что потом цыганка сказала: курятина! Он дома поставил на плиту греться курицу, заторопился и теперь точно вспомнил, что не выключил. А дом-то деревянный, причем вместо предохранителей, как это нередко бывает, стоят «жучки». Бляха-муха, думает он, а что она про дым-то говорила? Может, она намекает, что дом сгорит?!

А там еще жена спит, медсестра с ночного дежурства. Которую он, кстати, цыпленочком звал. Он думает: твою мать, а ведь возможно, под курятиной имеется в виду цыпленок жареный! И тут уже не смутное беспокойство, а полная паника. Тем более жена утром сказала, что дежурство было трудное, она очень устала. И спиртягой от нее попахивало, значит, они там накатили после смены. И с учетом всех этих обстоятельств едва ли ее легко разбудит запах дыма или гари.

Мужик аж вспотел весь. Хоть стоп-кран дергай, да чего уж там дергать, уже до города доехали. Он из вагона выскочил и бегом к расписанию – когда идет электричка в обратном направлении. А до отправления, как назло, еще сорок минут. Вот и думай: то ли за сорок минут успеет сгореть только курица, то ли и дом с женой, и уже надо тачку ловить и мчаться домой. Ну он туда-сюда, туда-сюда, бегает от табло пригородных поездов к стоянке такси.

А рядом всю ночь на помойке мусор горел, к утру так разгорелся, что заливать стали. Дым повалил такой белый, густой. Собственно, не дым даже, а пар. А мужик в этом дыму дорогу перебегал. Ну и не сразу заметил машину, которая его раздавила. Но что характерно – это был фургон с птицефабрики. Вот вам и факт налицо – и дым, и курятина.

– А как жена, сгорела? – поинтересовался Кирюша.

– А фиг ее знает. Какая, в жопу, разница? Предсказание-то и без того сбылось. Так что жена могла уже и не гореть.

– И ты в это веришь? – спросил Ольгович.

– Батюшкин шофер рассказывал. А ему – водитель «скорой помощи», которая мужика увезла. Он ведь не сразу кони кинул, он перед смертью в машине все рассказал.

Помолчали.

– Ну и какая мораль? – спросил Кирюша. – Что цыганки – колдуньи? Так это же круто! Иметь любовницу-колдунью! Это шикарно.

Дурачок, простачок Стивочка! Это же именно и была купринская история, от которой Кирюша перся. Да, какая-нибудь такая старая цыганская ведьма, а у нее молоденькая внучка, колдунья. Может быть, даже та самая, что была в трамвае. Она выросла… – и Кирюшины мечты потекли по накатанной дороге.

– Это значит, – возразил Ольгович, – что не ты, а она будет с тобой делать все, что захочет. И в первую очередь в постели.

– Кстати, воображаю себе цыганскую постель, – сообщил Стива.

Но Кирюшиному воображению было не до постели, настолько оно было захвачено образом самой юной колдуньи. И он сказал, что именно и хочет, чтобы она им целиком обладала и делала с ним все, что захочет. И страшно, и сладко отдаться во власть ее чар.

– Ну ты извращенец однозначно, – определил Стива.

– Может быть, – охотно согласился Кирюша. – Потому что я – художник.

– От слова х…

Кирюша не обиделся.

Ольгович сказал:

– Ну уж если мы окончательно перешли на страшные истории, то слушайте вот такую. Про хозяйку кладбища.

Один пацан напакостил одной своей соседке, старухе. Что-то там такое вроде бы даже подсудное, так что всерьез опасался, что она в милицию заявит. И вот однажды он идет по кладбищу и видит свежую могилу той старухи, с портретом. Он думает – вот заебись, проблема решена. Однако рожа на фотографии показалась ему очень злобной и ухмыляющейся. Тут подходит пьяненький старичок и говорит – во, хозяйка кладбища! И рассказывает, что это такое. А это главный мертвец, великий мертвец, который владеет душами всех погребенных на данном погосте. Пацан послушал, поверил не очень, однако очканул. И ему эта бабка стала сниться и произносить угрозы. И он опять с тем старичком встретился и обрисовал ситуацию. Тот ему говорит – ну в таком разе капец тебе! Надо срочно некий ритуал произвести. Надо в полночь пойти на кладбище и че-то там найти, какое-то растение, и до рассвета успеть положить на могилу. А не успеешь – она придет, мало не покажется. Ну пацан поверил, нашел эту волшебную травку и идет к могиле – а время-то неопределенное – «на рассвете». Ну положил, пошел. А навстречу идет эта самая старуха. Значит, не успел! Он в ужасе побежал через лес сломя голову к свежей могиле, где рабочие инструменты оставили. А старуха пришла на могилу, села и говорит – вот, дескать, сестренка, не успела я с тобой попрощаться, так хоть сейчас приехала. Это была ее сестра, очень на нее похожая. Но пацан погиб.

– Да ну, херня какая-то, – сказал Стива. – Это не страшная история, а анекдот. Слушайте реально страшную историю. Про носки.

– Носки? – развеселился Ольгович. – Про твои, что ли? Ну тогда это точно страшная история. Как ты забыл носки где-нибудь, а какая-нибудь глупая девушка их неосторожно понюхала…

– Нет, эта страшнее.

– Пожевала, что ли?

– Нет, еще страшнее. Короче: дело было на самом деле. В детском саду была на практике одна студентка педучилища. И там воспитательница все время говорила детям: «Поддерните носки (или там гольфы, колготки, неважно), чтобы спереди ступни не торчали, а то наступите – упадете». Но они не слушались. А еще была нянечка, старушка. Вот нянечка и рассказала по секрету нескольким девочкам, очень живо и убедительно, почему так ходить нельзя. Потому что есть страшные каргазумы. Это горбатые карлики с огромными ступнями и без нижней челюсти. У кого спущены носки, каргазум примет за своего и придет, и это типа очень ужасно. Эти девочки рассказали другим девочкам и мальчикам. Весть очень быстро облетела весь детский сад, обрастая новыми подробностями, и уже на следующий день носочки и гольфики всех детей были аккуратно поддернуты, а сами дети по секрету поделились этой тайной с воспитательницами, музыкальным работником и нашей практиканткой. И даже взрослые, слушая эту очевидную галиматью, невольно поеживались.

На следующий год практикантка закончила, и ее распределили в один пригородный поселок городского типа, воспитательницей в единственный там детский сад. Приехала уже под вечер, пришла к заведующей. Та обрадовалась новой воспитательнице, сказала, что в общежитии ей дадут отдельную комнату, и проводила. А общежитие – пятиэтажка, и ее комната на пятом этаже. Ну вот, она ее проводила, дала ключи, потому что так-то общага была совсем новая и еще пустовала, и ушла. А девушке чего-то на новом месте не спится. Да еще было холодно, отопление не подключено. Она надела толстый свитер, огромные шерстяные носки и вышла в коридор погулять. Ночь, на этаже никого нет, а она посмотрела на свои огромные носки и вспомнила историю про каргазумов. Стало ей страшно. И вдруг на лестнице слышатся шаги, и в коридоре появляется самый настоящий каргазум. Она в ужасе бежит в свою комнату. Каргазум идет за ней, издавая мерзкие, нечленораздельные звуки. Она давай закрывать замок, да не может вставить ключ, а каргазум тут как тут и уже к ней руки поганые тянет. Девушка выбрасывается из окна.

Потом оказывается, что нянечка родом была как раз из этого поселка, и жил у них такой урод (горбун плюс сильная травма лица), и она, когда придумала историю про каргазумов, его описала. Он же дожил до наших дней и работал теперь дворником в новом общежитии. И у него среди ночи с сердцем стало плохо. А он знал, что там в одну комнату уже заселились, и пошел. А говорить-то не может. Вот так.

– Ужас, ужас! – воскликнул Кирюша и замахал руками, в ответ на что Стива, как обычно, посоветовал не выеживаться. А также не барагозить, если напился. Ну о чем можно с такими уродами разговаривать? И Кирюша замолчал, стал смотреть за окно.

За окном было безприютно. Болтаются ветром мокрые станционные фонари. Стекло и железо пропитываются водой, как дерево. В нижних слоях тропосферы возникают одно за другим разные явления. Крыша гудит под ногами, ветры рвут рельсы и волосы. Происходит всеобщее дрожание, воздух – он дрожит. Дрожат воздушные струны – это летучие, срываясь с проводов, хватаются за них, но все равно падают и бьются, но струны звучат. На улицу льется с неба мутная вода низкой температуры, вызывая дрожь при попадании за шиворот. Капли расплываются на сигаретах, и сигареты тухнут, противно размокая на глазах курильщика. Мокрые, пустые, блестят лотки, а под ними – пыль.

Иногда пролетает электричка и вызывает щемящее чувство, хотя ничего сентиментального нет в этом промельке триглазого чудища, чуждого всему человеческому существу. А в моментальном мире внутри ее вагонов, мире-эфемере, якобы – но ведь и в самом деле! – существующие. Отражения людей на стеклах.

Но вообще-то какая, на хрен, электричка? Какая, на хрен, электричка?! Едем в трамвае, по одноколейной дороге, глубокой ночью, так не токмо что электрички, но и трамвая встречного не может быть, да и автомобиль едва ли. И потом, какие такие лотки в чистом поле? Лучше бы Кирюша занялся обдумыванием нового сочинения, раз предыдущее уже обдумал. А можно даже и того же самого. Потому что готический роман, конечно, круто, но не особенно. Все-таки лучше какой-нибудь такой остросюжетно-психологический. Типа как у Достоевского. И Кирюша занялся, воображая самое себя персонажем собственного же произведения.

Вот они пошли в поход, напились, и Кирюша, обидевшись на мироздание, убежал в лес. По направлению к Здохне. И он услышал всхлипывание. Это плакал… человек? Запахло русским духом. На краю Здохни светлели очертания – это был человек с человечьим голосом, и нестрашным голосом. Кирюша притаился. Листья под ногами дико шуршали.

О! Это девушка сидела на земле. Она уже не всхлипывала и стала посматривать по сторонам. Кирюша решил отступать… Хрустнула! Девушка подскочила, и их глаза встретились…

…– А у вас костер, да? – и неожиданно – у Кирюши перехватило дыхание – вложила свою руку в его. – Пойдем?

Ночь была глухой, а маленькая рука – ледяной, он не то согревался, не то замерзал, во всяком случае, ощущал мурашки, и они шли по страшному лесу рука об руку! Не во сне. Так они возникли в свете костра. Оба приятеля хмуро уставились на это невероятное зрелище.

Тут вагон стал замедлять ход, заскрежетал и остановился. Вагоновожатая прохрипела в динамики: «Электростанция, конечная остановка».

– Приплыли, – сказал Кашин.

– Пипец, пришли, – сказал Стива.

– Здравствуйте, девочки, – сказал Кирюша.

Глава десятая

ИХ ПРИВЕЗЛИ

Странное зрелище представляет собою коллективный сад поздней осенью. Недалекий и дубовый садовый участок. На Урале. Где вообще-то дубов (в прямом, конечно, смысле) совсем не так много. А в переносном смысле их еще меньше. Потому что в переносном смысле дубы-колдуны почти не видны. Как, кстати, и коты-колдуны, на одном из которых мы споткнемся ниже. Везде в основном идиоты, а дуб почти не виден. Видны опустевшие домики, грядки, деревья, остовы парников и теплиц с болтающимися на ветру обрывками полиэтиленовой пленки. Засыпанные бурыми листьями и подернутые инеем дорожки. Небо снеговое, низкое. И потом, еще ведь никак не начинается метель. Она непременно начнется, но несколько позже.

А пока вы подходите к металлическим воротам, и ваше сердце неспокойно: не закрыты ли они снаружи и изнутри на два огромных ржавых навесных замка. Потому что такой замок вы не откроете снаружи своим дубовым ключом. А уж тем более – тот, что изнутри. И тогда неизвестно, что вам делать. Колотить кулаками и каблуками в ворота, в надежде разбудить сторожа? О, если сторож уже залег в зимнюю спячку, это почти безнадежно. Даже если его дом поблизости, он не услышит. Даже если у сторожа есть специальная для таких случаев огромная дворняга, это вам вряд ли поможет. Псина прекрасно – может быть, более чутко, чем люди, – понимает сезонную сущность дачного бытия. У него до следующей весны уже нерабочее время. Он может даже услышать вас и даже подбежать к воротам поглядеть на вас. Но скорее всего, он не удостоит залаять. Он, скорее всего, немного послушает вас, порычит или, наоборот, повиляет хвостом и убежит по своим собачьим делам. Вы ему неинтересны. Не сезон. Не резон. Да, сад летом – это колониальная тема, а осенью? Осенью, несомненно, постколониальная.

Предположим, что вы молоды, сильны и целеустремленны. Вы лезете через ворота. Предположим даже для приятности, что сверху нет колючей проволоки. Впрочем, если вы по-настоящему молоды и целеустремленны, пусть даже и есть, она вас не остановит. В этом случае добросовестный бдительный пес, конечно, залает на вас. Но услышат ли его – вот в чем загвоздка. Сторож в спячке не реагирует на лай своей собаки, потому что не сезон. Он думает, что собака лает на сороку. Или на бурундука. Или на ящерку. Впрочем, что это? Какие уж там ящерки поздней осенью! Разве что волшебные. Сторож, скорее всего, вообще тяжело пьян и ни на что не реагирует, даже на пожар собственного дома. А еще скорее всего, что сторожа просто нет в саду. Он пошел в поселок за спиртным, или на речку мыть золото, или в гору за самоцветными камнями, или в лес за дикими козлами. В последнем случае и собака, скорее всего, ушла вместе с ним.

Так что лезьте смело, идите куда хотите и делайте все, что вам только заблагорассудится. Пока не началась метель. А она непременно начнется.

Но это – вы. А повесть наша не о вас написана, а вот об этих самых наших, как их, героях. Или, точнее, о персонажах. Потому что уж какие там они, в жопу, герои! Даже Стива – он уж скорее антигерой, хотя я бы не стал так говорить, почему же сразу антигерой. Даже Олег, хотя он и настоящий, искренний комсомолец, но ведь не назовешь его комсомольцем-героем. Не говоря уже о Кирюше, который и вовсе не герой, и даже быть героем посчитал бы для себя зазорным.