Текст книги "Семенов-Тян-Шанский"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Глава 6
АЛТАЙСКИЕ КАРТИНЫ

Снова замелькали сибирские пейзажи.

Березовые колки Барабинской степи сменялись озерами, ковыльные гривы травянистыми болотами. Озера без стока, но с вкусной чистой водой и желтыми песками на дне привлекли внимание Семенова; ведь географы были убеждены, что всякое озеро, не имеющее стока, превращается в соленое. Семенов вылезал из тарантаса, проверял на вкус воду, осматривал берега. И думал: «Этот вопрос мог быть разрешен только внимательным и притом сравнительным изучением пресноводных озер Барабинской степи и соленых Киргизской».

На третий день перед ним возникла величественная пойма Оби. Ленточный бор на берегу резко оттенял степные дали и был как бы форпостом сибирской тайги.

Переправа через Обь продолжалась весь день. Паром долго тянули бечевой вверх по реке, иначе могучее течение снесло бы его далеко от места высадки. На середине Оби Семенова застигла гроза. Синие молнии, дикий грохот, проливной дождь и ревущая под грозою река не пугали сибиряков. Паромщики посмеивались, поругивались, но при особенно сильных раскатах грома все же крестились.

Трижды пришлось Петру Петровичу переправляться через одну из величайших рек земли. Третий раз Обь появилась перед ним у Барнаула. На спуске к барнаульской переправе он с радостью записал: «Встретил роскошные азиатские растительные формы: астрагал, солонечник и душистую желтую лилию».

В Барнауле он задержался на двенадцать дней. Время ушло на знакомство с заводами, геологическими, палеонтологическими, археологическими коллекциями Алтайского горного округа, на покупку дорожного снаряжения.

Петр Петрович сошелся со многими горными инженерами – Полетикой, Самойловым, Давидовичем-Машинским. Начальник горного округа Андрей Родионович Гернгросс принял его радушно. Узнав, что Семенов решил побывать на рудниках Алтая, Гернгросс написал управляющему Змеиногорскими рудниками, чтобы он помог путешественнику. А сам подарил Семенову походную палатку.

– Необходимейшая вещь и на Алтае и на Тянь-Шане. Не раз обо мне вспомните, – шутил Гернгросс, когда подарок укладывали в тарантас.

20 июня Петр Петрович увидел в синей дали Алтайские горы.

– Сопки дымятся, – сказал ямщик, показывая кнутовищем на отдельные вершины: их местные казаки называли Вострухой, Речихой и Игнатихой.

Ф. П. Врангель.

В. И. Даль.

Здание, в котором помещалось Русское географическое общество.

А. Гумбольдт.

Над вершинами курились тонкие белые облака. Издали горы напоминали действующие вулканы. Тарантас катился по цветущей долине. Черемуха пронизывала воздух ароматом опавших лепестков, горные склоны светились зеленым блеском берез. С неба струился звон жаворонка – стояло свежее алтайское утро: «Гигантские травы были так высоки, что всадник на лошади, едущий по узкой тропинке, утопал в них до пояса. Утренняя роса была так обильна, что падала с трав на меня дождем. Масса гигантских растений была оживлена разнообразными и отчасти яркими красками роскошных цветов…»

Сорок дней провел Семенов в долинах и горах Алтая. Он побывал на всех рудниках Змеиногорской группы и на всех – расположенных по Ульбе и Убе. Самые разные стороны жизни казаков и староверов-поселенцев, вся алтайская природа интересовали молодого путешественника.

Его интересует, как осваивались на Алтае первые поселенцы. «Природа, богатая водой и строительными материалами, не препятствовала расселению всюду и поощряла развитие сельского хуторского хозяйства, но, несмотря на это, переселенцы, которые начали водворяться в Алтае с начала второй четверти восемнадцатого века, располагались довольно крупными селениями».

Он объясняет это тем, что «процесс водворения и расселения русского населения находится во власти и прямой зависимости не только от свойств переселяющихся, но и еще более от местных условий страны».

Борьба с дикими силами природы была не под силу одинокому поселенцу. Казаки сообща захватывали земли, совместно расчищали их для посевов. Устраивали общие выгоны для скота. Вместе защищали свои жилища от нападения кочевников, от хищных зверей.

Староверы шли в самые глухие алтайские чащи, укрываясь от религиозных притеснений. Обычно бежали они «за камень» – через горы в благодатные долины реки Бухтармы. Но и староверы вместе боролись с природой.

Семенов посещает старообрядческое село Секисовку. Секисовских жителей называли «поляками»; их предки от притеснений патриарха Никона эмигрировали в Польшу. После раздела Польши Екатерина Вторая выселила старообрядцев на Алтай. «При въезде в Секисовку меня поразили некоторые особенности в одежде и жилищах обитателей этого селения. Головные уборы женщин состояли из низких кокошников, грациозно обернутых легкой белой повязкой, придающей всему головному убору вид тюрбана; рубашки их и паневы были красиво вышиты красными шнурами. Внутренность их жилищ отличалась замечательной чистотой; некрашеные деревянные полы были тщательно вымыты. Мебель, в особенности шкафы, а также потолки и стены были выкрашены яркими красками».

Он записывает в путевой дневник этнографические приметы, яркие бытовые словечки казаков и староверов. Казаки любой горный хребет называют «уралом», отдельные вершины – «сопками», а старообрядцы глаголу «доказать» придают смысл сообщения. В его дневнике появляются записи о жестокой эксплуатации крепостных рабочих на рудниках.

Для Семенова нет мелких или несущественных фактов и явлений в малоисследованной стране. Все интересно, важно, значительно, все приобретает научный интерес. «На берегу речки Локтевки я встретил первые обнажения твердых горных пород Алтая: это были серые порфиры, на скалах которых росло типичное алтайское растение – патриния… Гериховский холм, осмотренный мною, состоял из порфира, брекчии и известняков. В этих последних я, к большому удовольствию, нашел множество окаменелостей девонской системы… Сугатовская гора состояла из порфира, прорезанного штоком чистого железняка и заключавшего еще много охристых рассыпчатых руд…»

Еще в Петербурге и Берлине он слышал о необыкновенной красоте Колыванского озера и фантастических формах его скал. Колыванское озеро пользуется мировой известностью. Нет такого путешественника, побывавшего на Алтае и не посетившего озера.

Семенов едет на Колывань. Удовлетворенно и горделиво отмечает он, что скалы имеют соперников лишь в Брокене на Гарце. Но его интересует не одна фантастическая красота озера. Он находит водяной орех – чилим, изобильно растущий в заливах и бухтах Колывани. Дикая татарская жимолость и красивые бледно-желтые касатики напоминают ему, что «он находится уже в глубине Азии».

Географ и геолог, этнограф и ботаник живут одновременно в душе его. Комплексный метод исследования природы все больше привлекает его внимание. Александр Гумбольдт первый из европейских путешественников применил этот метод исследований. Семенов стал первым русским географом, использовавшим комплексные исследования на практике. Он проникает в суть географических, исторических, экономических явлений. Проверяет научные труды и гипотезы своих предшественников, принимая или отвергая их после долгих наблюдений и размышлений.

Из частностей, из мелких подробностей он воссоздает общие картины природы. И картины эти покоряют точностью, зоркостью, красочностью наблюдений. «Спуск наш с гранитных гор был длинный и крутой, по наклонной плоскости с быстрым падением, мимо глубокого оврага.

Весь скат порос роскошной растительностью необыкновенно высоких степных трав, между которыми выделялись красивые крупные розовые цветы хатьмы и стройных диких мальв, густые пучки ковыля и крупные поникшие соцветия чертополоха. Нижняя часть заросла густым кустарником, между которым характерный алтайский волчеягодник наполнял воздух ароматом своих бело-розовых цветов.

За широкой котловиной, спуск в которую живо напомнил мне, хотя не в столь грандиозном виде, один из спусков в Валлезскую долину Верхней Роны, вдали поднимались высокие Убинские белки…

При спуске в долину с нами едва не случилась катастрофа: бойкая сибирская тройка, запряженная в наш грузный тарантас, понесла под гору на самом крутом месте спуска…

Лошади, уклонившись от дороги, мчались в направлении к крутому берегу. Остановить их не было возможности, но находчивый ямщик, собравшись с силой, повернул их круто в сторону, и они, запутавшись в кустарниках, упали, а экипаж, колеса которого были обмотаны высокими травами, остановился…»

После поездок по Горному Алтаю Семенов направился в Семипалатинск. Заранее предупрежденный о его приезде семипалатинский губернатор выслал навстречу адъютанта Демчинского.

Демчинский повез Петра Петровича к себе на квартиру. По дороге адъютант деликатно предупредил:

– Вас ожидает сюрприз…

Когда Петр Петрович вошел в кабинет, со стула поднялся и шагнул к нему худой, изможденный человек в солдатской шинели.

Семенов вскрикнул и кинулся в объятия Федора Михайловича Достоевского.

Это была радостная для обоих встреча. Достоевский рассказал Петру Петровичу обо всем, что пришлось перенести ему в омском остроге, о том, как живет сейчас в Семипалатинске штрафным солдатом линейного батальона. Теперешняя жизнь его несравненно легче и лучше.

– Меня уважают, со мною дружат и офицеры и администраторы. Спасибо Демчинскому, помог встретиться с вами, – сказал Достоевский.

Они проговорили до полуночи. На рассвете Петр Петрович уже приказал закладывать тарантас. Достоевский пошел к командиру линейного батальона за разрешением на отлучку. Ему хотелось проводить своего друга хотя бы на берег Иртыша.

В полдень 6 августа сытые гнедые лошади вынесли тарантас на песчаный берег.

Иртыш катил свои рыжие, просвеченные солнцем воды. Левый берег, такой же ровный и рыжий, как река, приподнимаясь в сизом мареве августовского зноя, уходил на восток.

За иртышской поймой, за одинокими тополями, на сером голом обрыве темнели минареты, деревянные домишки, лабазы, склады Семипалатинска. Захолустный городишко дремал, изнывая от песка, жары и пыли, и Семенов радовался, что покидает его. Он повернулся к Иртышу, стараясь разглядеть левый берег. Вот с того берега он начинает путешествие в свое еще неясное, но полное захватывающих неожиданностей будущее.

Семенов нетерпеливо шагал по берегу, оставляя на песке четкие, набухающие водой следы. Река с завидным постоянством закрывала ему путь на восток. И вот сейчас у Семипалатинска река снова текла у его ног – живая бесконечная дорога через бесконечные сибирские просторы.

Между тополями и тальниковыми зарослями появилась сутулая фигура. Достоевский шел навстречу Семенову. Обычно бледное, со страдальческими складками в уголках губ и карими печальными глазами, лицо Достоевского имело кирпичный лихорадочный оттенок. Ноздри вздернутого носа устало шевелились, сухие пальцы мелко дрожали.

Они смотрели друг на друга, ища сердечные слова для прошания, и, не находя их, беспомощно улыбались.

– Я тебе завидую, – тихо проговорил Достоевский. – Ты едешь, а мне по-прежнему корпеть в Семипалатинске. Завидую и радуюсь. – Глубоко вздохнув, он спрятал руки в карманы поношенных брюк.

– Потерпи еще немного, Федор Михайлович. Семипалатинский губернатор сказал мне, что со дня на день ожидает приказа о твоем освобождении, – ободряюще ответил Семенов. – Как я буду счастлив, когда ты станешь свободным! – воскликнул он, беря под локоть Достоевского.

– Барин, уже можно переправляться, – долетел до них зычный голос конвойного казака…

Паром с тарантасом, казаками, лошадьми стремительно отодвигался от берега. Семенов, перегнувшись через перила, размахивал шляпой, все кричал, все кричал Достоевскому, вместе с берегом отодвигавшемуся назад.

Паром со скрипом причалил к левому берегу. Казаки вывели лошадей, выкатили тарантас.

Семенов взбежал на обрывчик и увидел безграничную Киргизскую степь.

Глава 7
КИРГИЗСКАЯ СТЕПЬ

Дымчатый ковыль тек во все стороны, в небе, бесцветном от зноя, висели коршуны, на юго-востоке маячили какие-то фиолетовые тени. И нельзя было охватить взглядом ни ковыльных потоков, ни фиолетовых теней, ни бесцветного неба с неподвижными коршунами.

Почти на полторы тысячи верст от берегов Иртыша до Небесных гор раскинулась Киргизская степь, и Семенову предстояло пересечь ее в плетеном тарантасе, в сопровождении четырех сибирских казаков.

6 августа 1856 года началось путешествие, к которому Семенов так долго и страстно готовился. Покусывая черные острые усы, смотрел он на льющееся марево, запахи трав щекотали ему ноздри.

Возница снова запряг лошадей, умял в тарантасе сено, похлопал по нему мясистыми ладонями.

– Садись, ваше благородие, и тронемся. – Казак широко и небрежно перекрестился.

– А ну, с богом, звери косматые!

Семенова подбросило, лошадиный топот и звон бубенцов ударил в уши. Он прикрыл веки и сразу же погрузился в теплую розоватую полумглу, не воспринимая ничего, кроме движения. Рядом с тарантасом мелькали картузы с красными околышами, винтовки за широкими плечами, вскидывались лошадиные морды…

Сильный толчок заставил Петра Петровича открыть глаза. По-прежнему в знойном мареве струилась степь, но что-то уже стало меняться в ее однообразии. Волны ковыля расступились, обнажая голые, в узорчатых трещинах солончаки, далекие фиолетовые тени приобрели очертания невысокой горной гряды.

– Доскачем до энтих холмиков, а за ними пикет Аркат. Там и заночуем. Место для ночевки не знаю, как тебе, барин, а нам – ничего. Казак на брюхе спит, спиной укрывается.

Через несколько часов тарантас въезжал в просторную горную долину. Диабазовые скалы зеленовато мерцали в косых солнечных лучах. Седой беркут сидел одиноко на утесе. Круглые неподвижные глаза птицы не мигая смотрели на вечернее солнце. «Только одни орлы могут безнаказанно смотреть на солнце», – подумал Семенов.

Закат уже истлевал, когда Петр Петрович проехал долину. Дохнуло горьковатым запахом полыни, Киргизская степь опять гнала сизые травянистые волны к новым кряжам – Аркату и Буркату.

На Аркатском пикете остановились на ночевку. Петр Петрович пристроился спать в тарантасе, положив ноги на облучок. Не спалось. Он смотрел в черное, засеянное звездами небо. Звезды сияли ровно, сухо и казались очень мелкими. Из степной травы всходила такая же сухая луна. «Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск ее был резко очерчен, свет ее был ярок: все это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа».

В меловом сиянии луны лежала плоская степь, накрытая черным небом. Рядом белели безобразные глинобитные мазанки Аркатского пикета. Сопровождающие Семенова казаки спали на земле, положив в изголовья седла. Причмокивал и постанывал во сне возница.

Протяжный вой нарушил ночную тишину. Семенов выскочил из тарантаса, лошади шарахнулись в сторону. Волк завыл снова, еще отвратительнее, еще тоскливее.

Волчий вой не давал спать. Семенов присел на облучок тарантаса, прислушался к испуганному храпу лошадей. Снова оглядел темный степной простор, залитый лунным светом. Мысли его невольно сосредоточились на Киргизской степи. Он уже проехал по ней почти сто верст. Его представления о степях обогатились и расширились.

До сей поры он «привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые черноземом и исключительно травянистой растительностью». Таковы донские и волжские степи. Черные земли, пересеченные глубокими оврагами, на дне которых растут деревья. Высокие, пышные, в человеческий рост, травы. Так называемые горы южнорусских пространств «имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот – из углублений».

За Уралом он встретился с новым типом степи. Великая Сибирская равнина выглядит несколько иначе. Она перемежается колками – березовыми и осиновыми рощами. И колки эти растут не в ложбинах, а на степной поверхности. Величественные реки прорывают лишь неглубокие русла в Сибирской равнине. Почву ее нельзя отнести к черноземной.

Новый степной тип выражен в рельефе Барабинской равнины. Барабинская степь отличается от первых двух типов многочисленными озерами и малым количеством рек.

Теперь перед ним четвертый, совсем неожиданный степной тип. «Самое поразительное отличие Киргизской степи от наших южнорусских состоит в том, что на ее горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей». В Киргизской степи много соленых озер, в горах ее бьют родники. А прекрасные травы и кустарники принадлежат к чисто азиатским формам.[1]1
  Здесь и дальше Казахстан называется Киргизской степью, а казахи – киргизами, как это было принято во времена Семенова-Тян-Шанского.


[Закрыть]

Что же в конце концов надо понимать под общим названием «степь»? Он задает себе этот вопрос, сопоставляя и сравнивая все четыре типа степей. И отвечает самому себе: «По-видимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые еще культурой. Орошение – есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестает быть степью и делается пустыней».

Он думает о том, что понятию «степь» не противоречат ни горные группы, ни березовые колки, ни соленые, ни пресные озера. Степь может совсем не иметь рек или источников, но зимой она обязательно должна покрываться снегами. Без снегов в ней нет растительности, а травы – главная характеристика любой степи.

Ранняя заря застала Семенова веселым и бодрым. И хотя он не спал в эту августовскую ночь, он все же пешком отправился на Буркатский кряж и гипсотермометром определил его высоту: 800 метров. Такой же высоты оказалась и Аркатская горная группа.

После осмотра Арката и Бурката Семенов направился дальше.

На пути по-прежнему виднелись невысокие, резко очерченные вершины новых гор: казаки называли их Ингрекеем. За Ингрекеем Петр Петрович пересек русло высохшей речки Горькой.

Киргизская степь, еще вчера бывшая в роскошном буйстве трав и цветов, сейчас выгорала от зноя. Он видел только холмистую местность – рыжую, печальную, с поникшим ковылем. Этот однообразный пейзаж утомлял. Весь день Семенов ехал между холмами, по выжженным долинам, мимо мелководных соленых озер. К вечеру, изморенный жарой и пылью, добрался до Аягуза.

«Он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одного русского города… Собственно город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными домиками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у этих домиков жителями… Лавок в городе совсем не было. Лавка – единственная, просуществовавшая короткое время, закрылась потому, что, как уверял разорившийся лавочник, никто не платил денег за товары, а все требовали их отпуска даром. На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза».

В Аягузе Семенов прожил два дня. Совершил маленькую экскурсию на соседние холмы. Местные жители порадовали Петра Петровича неожиданным подарком: принесли образцы великолепного графита и каменного угля. И графит и уголь залегали почти на поверхности, неподалеку от Аягуза.

9 августа Петр Петрович покинул степной городишко. Дорога долго петляла по долине речки Аягуз, пока не свернула в узкое мрачное ущелье. Унылый вид ущелья усиливали тяжелые, из черного кремнистого сланца, скалы. Где-то впереди, за ущельем таился очередной Аргантинский пикет. У этого пикета от степной дороги ответвлялась охотничья тропка на озеро Балхаш, о котором Петр Петрович имел смутное представление. Ему хотелось бросить хотя бы беглый взгляд на одно из величайших озер земли.

Степное, дымчатое от марева небо затянули пепельные облака. Спокойно парящие коршуны исчезли, суслики попрятались в норы. Наступила удушливая тишина – вестница степной грозы.

Гроза разразилась, когда они уже добрались до Аргантинского пикета. Петр Петрович хорошо отдохнул и поехал к Балхашу. Высокие, трудно проходимые заросли камыша закрывали низкий балхашский берег, в жирной грязи виднелись кабаньи следы, голенастые цапли расхаживали по отмелям. Охотничья тропка растворилась в камышовых джунглях.

Петр Петрович решил было проникнуть к озеру, но снова пошел дождь. Над камышами заклубились гнилые испарения, небо обложило плотными тучами. Экскурсия на берег Балхаша не удалась. Петр Петрович покинул Аргентинский пикет.

В тот же день он достиг Лепсы – первой значительной реки Семиречья.

За Лепсой степь уже приобрела очертания полупустыни: сугробы песка лоснились и меркли, коричневая пыль сгущалась в воздухе. Верблюжьи черепа белели по обочинам дороги, дикие курицы прятались в них. Тяжелые дрофы лениво отступали от тарантаса и, вытягивая шеи, презрительно смотрели на путешественников. В песке купались степные рябки: испуганные выстрелами, они взлетали, сбрасывая с крыльев легкие ленточки пыли. Маленькие черепахи хрустели под колесами тарантаса, словно плоские круглые камни.

Иногда из пепельного марева возникали стада сайгаков: повернув головы в сторону тарантаса, они провожали его черными печальными глазами. Напрасно было подкрадываться к ним или преследовать – сайгаки исчезали мгновенно и бесшумно – неуловимые тени полупустыни.

Семенов переправился еще через две реки Семиречья – Баскан и Аксу. Как и Лепса, они брали свое начало на склонах Семиреченского Алатау. Снежные вершины его во всем своем величии раскинулись на юго-востоке. Петр Петрович непрестанно любовался ими. А вершины все нарастали, приближались и казались особенно высокими на плоской степной равнине.

Где-то там, в ущельях Семиреченского Алатау находится Копал – крупное казачье поселение, русский форпост на востоке. До него оставалось около сотни верст.

Петр Петрович переночевал на Аксуйском пикете и на рассвете снова заспешил в путь. Хотелось скорее добраться до Копала. Дорога вела на перевал узким крутым ущельем.

Голые сланцевые обрывы, сумеречные тени от них, скрежет камней под колесами мало веселили Семенова. Зато на гребне перевала он вздохнул полной грудью. С высоты 1300 метров открывался чудесный вид во все стороны. Семиреченский Алатау с низменной Прибалхашской степи поднимался далеко за пределы вечного снега. Крутые обрывы из глинистого сланца сторожили вершину дикого перевала. После длинного голого плоскогорья и семиверстного спуска Семенов увидел серебристую ленту реки Биен.

Река извивалась, играла, блестя пеной в долине. В ней желтели массивы пшеницы, зеленели пятна садов.

Пшеничные поля из долины Биен поднимались на плоскогорье Джунке. Принадлежали они копальским казакам, основавшим свою земледельческую колонию всего лишь пятнадцать лет назад.

Поздним вечером Семенов прибыл в Копал. Возница подкатил к постоялому двору. Петр Петрович ночевал на свежем ароматном сене. Проснулся рано, когда еще медленно зеленело небо. Утренняя прохлада ласкала щеки, по одеялу перекатывалась крупная роса.

Начальник Копальского округа полковник Абакумов с бурной веселостью встретил неожиданного гостя. Полное лицо его просияло от удовольствия, когда Семенов представился.

– Член Императорского географического общества. Вот предписание генерал-губернатора господина Гасфорта о содействии мне, – сказал Петр Петрович, протягивая свои документы.

– К черту предписания, даже губернаторские! Я принимаю вас по предписанию собственного сердца, – Абакумов долго тряс руку Семенова толстыми крепкими ладонями. – Располагайтесь, как дома.

Семенов еще в Омске слышал об Абакумове как о незаурядном человеке, любящем науку.

– Прежде чем заняться делами, – продолжал полковник, – прошу откушать. Таков закон степного гостеприимства, – он говорил громко, басовито, пришлепывая толстыми губами.

В просторной комнате бревенчатого дома остро пахло травами; сухие пучки их висели по стенам, под матицей. Со всех сторон на Петра Петровича смотрели стеклянные глаза птичьих чучел. На подоконниках стояли коробки с коллекциями бабочек и жуков, под стульями валялись многоцветные образцы горных пород.

Степное гостеприимство полковника было и обильным и многообразным. На стол подавались лоснящиеся жиром окорока балхашского кабана, жареные куропатки с плоскогорья Джунке, уха из хариусов, выловленных в Биене. На подносах возвышались каратальские сазаны и лещи из Лепсы. На расписном фарфоровом блюде антрацитовой сопочкой поблескивала каспийская икра, в пиалах пузырился бек-пак – далинский кумыс. Румяные яблоки и желтый урюк ласкали взгляд горной свежестью диких садов Тянь-Шаня.

Абакумов сидел за столом, распахнув воротник, обнажив грудь, и без устали рассказывал:

– Был я отчаянным любителем природы. Все это, – показал он на травы и камни, – жалкие обломки моей страсти. Заразил меня когда-то страстью этой высокоталантливый натуралист Карелин. Слыхали?

– Кто же не знает господина Карелина!

– Я еще молодым офицером сопровождал Карелина в Прибалхашских степях и по Семиреченскому Алатау. Собирал для него травы, набивал птичьи чучела. Даже нового, неизвестного науке жучка открыл. Его и назвали «доркодон Абакумовы» в мою честь, так сказать…

После обеда полковник показывал Петру Петровичу городок, основанный им в 1846 году. С деловитым видом расхваливал он добротные постройки казаков и первых русских поселенцев, окруженные пирамидальными тополями. В палисадниках набирали силу молодые яблони и абрикосы, наливались солнцем гроздья винограда.

На широкой зеленой площади возвышалась недостроенная крепостная церковь. Абакумов с гордостью заметил, что церковь воздвигается по его проекту. На площади находились гарнизонные казармы, склады, канцелярия начальника округа. Отсюда начинался земляной вал, окружающий весь Копал. Медные пушки вытягивали свои стволы в сторону Киргизской степи.

Копал был создан как военное укрепление для защиты киргизов Большой орды, перешедших в русское подданство.

В городе насчитывалось семьсот домов, в которых, кроме солдат и русских поселенцев, жили замиренные киргизские племена дулатов и атбанов. В казармах размещались казаки Сибирского войска, солдаты линейного батальона.

Полковник говорил:

– Приказали нашему брату солдату: иди в степь, сядь там, окопайся и живи. Пошел солдат, и сел, и окопался. Русскому мужику солдатчина ненавистна – он землепашец. Не любит мужик ломать и разрушать – его земля зовет. Давно ли существует Копал, а посмотри-ка, мы уже сеем пшеницу, просо, ячмень. Урожай с десятины – сам-двадцать. Тыквы – от земли не оторвешь, арбузы будто колокола…

На следующий день, сопровождаемый местными казаками, Петр Петрович начал восхождение на Семиреченский Алатау.

Заснеженные купола и пики лучились могуче и свежо. Петр Петрович невольно подумал: красота порождает силу. Ему захотелось войти в эти слепящие светом вершины, раствориться в голубом льющемся воздухе, стать составной частицей этого дикого мира и в то же время жить и мыслить самостоятельно, и осязать, и чувствовать красоту земли.

Он взял в шенкеля жеребчика, проводники едва поспевали за ним. Петр Петрович выехал на плоскогорье и увидел Корскую долину. В долине дымилась утренними испарениями Кора – водный приток Каратала.

Пораженный могучей красотой Семиреченского Алатау, Петр Петрович тут же записал в дневник свои впечатления:

«Вид на долину реки Коры был восхитителен…

Высота гребня, по которому я следовал, казалась мне по крайней мере метров на 1500 выше Копальского плоскогория, но он еще больше возвышался над глубокой долиной Коры. Широкая и многоводная река, через которую, как говорили, очень трудно, а иногда и совсем невозможно перебраться вброд, кажется сверху узкой серебристой ленточкой, которая, однако же, несмотря на свое отдаление, наполняет воздух диким ревом своих пенистых волн, прыгающих по камням. Пена и брызги этой реки имеют тот особенно млечный цвет, который свойствен рекам, порожденным ледниками…

За рекой поднимались горы, сначала поросшие сибирской пихтой, далее кустарником, потом обнаженные и поросшие альпийскими травами, исчезающими, наконец, под снежной мантией. Кое-где на снегу видны были как бы горизонтальные и вертикальные тропинки. По рассмотрении в зрительную трубу горизонтальные тропинки оказались глубокими трещинами, а вертикальные – следами неизвергнувшихся лавин.

Как ни манила меня очаровательная долина, нельзя было и думать о спуске в нее, и я решил следовать вдоль гребня, переходя с одной возвышенности на другую и стараясь достигнуть предела вечного снега. Мы следовали на лошадях до тех пор, пока дико наваленные одна на другую гранитные скалы не преградили нам пути…»

С большим трудом Петр Петрович достиг границы вечных снегов.

Испуганная стайка диких коз, топоча копытцами по скалам, пронеслась мимо, над головою прошумел мохнатыми крыльями беркут, пихты уходили вниз, словно их стягивала незримая сила.

Семенов решил измерить высоту гребня гипсотермометром. Надо было нагреть воду, он взял из рук молодого проводника бутыль со спиртом, но спирт не загорался. Пришлось определять высоту гребня на глазок.

По склонам Копальского гребня Петр Петрович собрал коллекцию растений. Некоторые из них уже были известны ему из альпийской флоры, но большинство принадлежало к алтайским и центрально-азиатским видам.

В Копал вернулись поздно вечером. Измученный, но удовлетворенный Семенов рассказывал полковнику:

– Все было чудесно, кроме гипсотермометра. Не горел почему-то спирт.

– А кто нес спирт? – мрачно спросил Абакумов. – Прошка? Позвать ко мне Прошку!

Явился Прохор, черный, как майский жук. Полковник достал пузырек, накапал из него в стакан со спиртом.

– Это что-с такое, Прохор? – спросил он.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – ответил неуверенно Прохор, но по тону его ответа Семенов понял – знает.

Полковник вышел на крыльцо, подозвал облезлого пса, тот жадно вылакал спирт. Через минуту пес корчился в смертных судорогах.

– Так что же это такое-с, Прохор?

– Яд, ваше высокоблагородие…

– Стрихнин, – уточнил полковник, пришлепывая толстыми губами. – Прошка бутыль по дороге ополовинил и водичкой разбавил. Научный спирт выхлестал, скотина! Мы с господином Карелиным всегда в спирт стрихнину подмешивали. На глазах у казаков сии манипуляции производили. И представьте: никто капли не трогал.

Тяжелое восхождение на Семиреченский Алатау не прошло безнаказанно. Семенов слег в постель. Заботливый Абакумов ухаживал за своим гостем, лечил целебными травами, ароматным горным медом. Но полковник с утра и до вечера был занят, и Петр Петрович часами находился в одиночестве.

Он лежал на диване, разглядывая чучело огромного белого грифа, вдыхая тонкие запахи засушенных трав, и тени воспоминаний мелькали перед его глазами. Вспоминались детские годы, родное село Урусово, Москва, Петербург, дорогое его сердцу Географическое общество.