Текст книги "Клуб любителей фантастики, 2005"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Инна Живетьева,Юрий Нестеренко,Владислав Выставной,Сергей Палий,Андрей Буторин,Сергей Чекмаев,Александр Матюхин,Андрей Щербак-Жуков,Яна Дубинянская,Наталья Егорова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

«Да не может этого быть! – убеждал себя Хворостов. – Когда фотографировали этот камыш, там же не могло быть никакой Стрекозы, тем более такой схематичной! Это же рисунок. Да хоть как эти кусочки фото перетасуй, все равно же не соберешь Стрекозу по своему желанию…»

Он почти физически почувствовал, как последняя мысль мягко стукнула его в затылок и скатилась по позвоночнику вниз, будто по желобу, чтобы тяжело прижать его седалище к дивану.

– А почему «по своему желанию»? – пробормотал Хворостов. – Почему я думаю, что по своему?

Он еще долго сидел так, уронив руки, оглушенный нечаянным открытием.

«Но ведь я-то… – окаменело договаривал он про себя, – не знал, как выглядит Стрекоза То есть знал, конечно, но не про эту конкретную. Я же ее увидел в первый раз. Как можно обмануть мозг, если он заранее не знает, где и что искать, каким образом именно эту долбаную Стрекозу из камыша собирать? Значит, Стрекоза реальна. Она и впрямь была там с самого начала. Значит…»

Отдельной, рациональной частью своего разума Хворостов отчаянно сигнализировал сам себе, что во всем этом есть какая-то логическая, простая подоплека, что делать такие нелепые выводы смешно и глупо, что нужно перестать фантазировать и пугать себя. Но тщетно. Новые сумбурные, но очень живые каскады образов обрушивались на него, заставляя верить в то, что он только что изобрел.

Ему захотелось выпить, и он, встряхнувшись, как пес, вылезающий из воды, заставил себя встать и пойти на кухню. В дверях Хворостов вяло поднял руку, чтобы нашарить выключатель, но почему-то не захотел зажигать свет. Захватывающие конструкции, которые лихорадочно выстраивал его зачарованный мозг, желали темноты и тишины, они могли обитать только в среде с минимумом внешних раздражителей. Так что Хворостов просто шагнул к холодильнику, разводя перед собой руками, чтобы не наткнуться на стол или стулья.

Холодильник все же осветился изнутри и Хворостов прищурился, осознав, как устали напряженные за вечерним развлечением глаза. Он потянулся за пивом и вдруг замер, ошарашенный новым и главным выводом. Он был настолько ясен, обоснован и фундаментален, что Хворостов даже решил его озвучить:

– Все вокруг не такое, каким кажется! Все вокруг «стерео»!

Ну да как это он раньше не догадался. Шаманы ведь не изобретали свои картинки, они их находили где то, охотились за ними, выслеживали, терпеливо и непреклонно, чтобы в назначенный час сместить под нужным углом глаза и… Додумывать Хворостов не стал, он поставил бутылку на холодильник и потер возбужденно руки.

Ему, как конквистадору, открылся совершенно новый мир. Там, за обыденностью вещей, прятались сказочные существа.

Они сонно, как рыбы, невидимо плавали вокруг, пока ловкий и хитрый колдун не смещал угол зрения, захватывая их сетью.

О, теперь Хворостов знал главный секрет художников, он разведал то, что не рассказывал неизвестный автор аннотации, и приобщился сокровенной тайны. Нет ничего такого, что один человек бы спрятал, а другой не нашел..

Хворостов все тер руки и хихикал. В ровном свете тридцати-ваттной лампочки, присевший перед открытой дверцей холо дильника в своем затрапезном халате, он становился похож на раскормленного тролля, озирающего тускло светящееся золото в темноте пещеры. Какая бы рыбка ни водилась там, за ненадежной вуалью предметной интерпретации, ей следовало скорее забиться под камни или нырнуть в гущу водорослей, поскольку, упоенный собственной находчивостью, он был настроен весьма серьезно.

Насмеявшись, Хворостов выпрямился, ногой подтолкнул дверцу холодильника и схватил бутылку за горлышко, как гранату. Он был готов.

Пиво и сигареты перед первым пробным шагом. Хворостов пил крупными глотками, нетерпеливо, а курил в две затяжки, хотя и понимал, что для ловли Стрекоз нужны, в первую очередь, спокойствие и невесомость духа. Но сделать с собой ничего не мог…

Он решил, что начнет прямо у себя в гостиной, на том же диване, и начнет, например, с этих забытых стопок книг и стены за ними, где еще висел прошлогодний календарь. Кроме того, там высилась пустая и пыльная этажерка, бросающая решетчатую тень на старые обои в мелкую розочку. Самое подходящее местечко – как затянутый ряской не потревоженный докучливым туристом водоем. Милый подарок рыбаку…

Хворостов сел по-турецки, предполагая некую медитацию, но скорее для нагнетания мистической обстановки, чем для дела. Он выровнял, сколько мог, спину и поерзал, устраиваясь поудобнее, как вдруг подумал: «Так, стоп… Ну увижу я, предположим, что-то, а дальше-то? Что они делают?» И сразу же его осенило: «Ну фотографируют же! Конечно!».

У него на антресолях валялся еще с давнишней гулянки старенький пластмассовый «Кодак» на ремне, оставленный неведомым гостем. Если Хворостову память не изменяла, им сначала пытались фотографировать и зарядили новую пленку, но, сделав два или три снимка стремительно пьянеющей компании, забросили и забыли.

– Э, твою ж мать… – выругался он, неохотно сползая с дивана и направляясь снова на кухню, где все-таки пришлось включать свет.

Привстав на цыпочки и вслепую шаря по полке, он продолжал фантазировать: «Ну вот, щелкну его скоренько, потом схожу проявить и попрошу сделать экземпляров… десять, но маленьких. Сложу их и…» Тут нашелся «Кодак», и, на ходу нацепляя его на грудь, Хворостов поспешил обратно.

Опять усевшись, он на некоторое время прикрыл глаза и попытался сконцентрироваться. Покуда за веками успокаивающе вспыхивали и медленно гасли чернильные пятна в желтеющих обводах, Хворостов млел и издавал губами равномерный гул, как потревоженный трутень. Он тихонько раскачивался и сжимал обеими руками готовый к работе фотоаппарат. Так он медитировал…

Когда он замер и открыл глаза, это уже были глаза затаившегося охотника, чуть суженные, ждущие и внимательные. Хворостов свел их к носу, убедился в том, что угловая сеть готова к броску и постепенно, как, наверное, готовят к выстрелу орудие дальнего боя, поймал в фокус стопки книг у стены. Теперь следовало только варьировать угол, совмещая, скажем, верхнюю стопку с вертикальной опорой этажерки. Но, когда торчащий, как визир, бечевочный узел и стойка поползли навстречу друг другу, Хворостов внезапно, повинуясь внутреннему импульсу, изменил решение. Теперь он намеревался свести вместе сетчатую тень от этажерки и весь лист календаря, чтобы одно накрыло другое, и этот его выбор оказался верным…

Когда косые ромбики тени легли на выцветший календарь, это создало настолько законченный и полный образ, что позволило, не теряя сосредоточения, плавно расширить угол, чтобы захватить еще и книги, и саму этажерку. Хворостов ждал, когда зудящее чувство в глазах сообщит ему, что объем взят и готов к раскрытию, но этого не происходило довольно долго. В сразу потерявших резкость предметах искомого образа все еще не было, и тень все время норовила отслоиться от календаря, но Хворостов велел себе не дергаться.

Как именно это случилось, он не успел отследить, да и не видел в этом необходимости. Календарь, укрытый тенью, ушел в стену, породив воронку, и все вокруг него устремилось к ней по странным спиралевидным траекториям. Прежде всего, полукруглый обрывок обоев, кое-как приклеенный, сошелся с прямым концом бечевки верхней связки книг, который смотрелся ажурно и расплывчато. Вдвоем они наметили первый смутный треугольный контур. Пошлая розочка в виньетке из тусклой зелени встала в правый, а маленькое колечко обвязки в левый угол, так что получилось нечто, напоминающее покосившуюся латинскую букву «V» с ушками на концах. Она волной выступила вперед. Хворостов успел только отметить, как она ломается в два ровных ската посередине, и…

Старые напольные часы в соседней квартире хрипло заговорили, предупреждая, что этот день кончился. Хворостов досадливо сморгнул, сгоняя накопившуюся слезу, и упрямо свел глаза.

Сейчас изображение отдалось ему легко, как будто только и дало, когда он выхватит его из плена. Теперь уже не плоская буква, а срезанный перевернутый конус, украшенный двумя шарами, отделился от стены. Хворостов устойчиво видел его и знал, что он покат и гладок. Передние стойки этажерки скользнули к нему и стали по обе стороны на заметной высоте. Чуть под углом к полу легли рядом тени, одновременно как бы продолжая линии стоек под сильным изломом. В вершину конуса врезалась трещина, рассекая его, а шары у основания на треть в этом основании утонули…

Хворостов видел голову. Это была, несомненно, голова с двумя выпуклыми глазами и раскрытым вертикальным ртом. Он понял, что голова принадлежит насекомому, а две стойки этажерки – это угрожающе поднятые передние лапы. Насекомое выглядело хищным, потому что стойки притянули к себе, как магнит, лесенки теней от корешков неровно сложенных книг, которые опасными иглами выстроились по всей их длине. Оно плыло вверх, покачиваясь и поднимаясь во весь рост, и рост его оказался велик.

Хворостов не дышал, сжимая фотоаппарат побелевшими пальцами. Краем сознания он зафиксировал, что руки его чуть дергались вверх и вниз, как у рыбака, подсекающего добычу, но это его не интересовало. Он узнал насекомое. Таких он видал у приятеля-энтомолога в его коллекции…

Самка богомола. Королевский экземпляр. Хворостова не смущало, что самка по своим размерам не уступала ему самому. Он миллиметр за миллиметром принялся подтягивать к себе фотоаппарат.

Богомол рос, отрывая нижнюю часть туловища от стены, и качался. Эти движения Хворостов отнес на счет увлажнившихся глаз, но моргать не решался.

Только когда фотоаппарат оказался почти у самого его подбородка, Хворостов положил большой палец на кнопку, открывающую затвор. Он не знал, в каком ракурсе нужно фотографировать, и приготовился сделать первый снимок влет, соотнеся свои движения с плавным ростом самки.

Хворостова приковывали ее глаза, черные и выпуклые, следившие за ним. В них не было зрачков. Не было даже намека ни на какой взгляд, но Хворостов знал твердо, что она его видит…

Не отрываясь от этих черных глаз, он аккуратно, медленно, как в армии на спусковой крючок автомата, нажал на красную кнопку. Вспышка «Кодака» воспламенила комнату светом электросварки. Самка, которую он наблюдал еще только один короткий миг, успела в последний раз качнуться в собственной тени и резко рвануться вверх, исчезая у самого потолка. Хворостов не мог с уверенностью утверждать, что это не было простым смазанным отпечатком на сетчатке глаз, но в истекшее мгновение он почувствовал самую первую поющую нотку страха.

Неизвестно, что заставило его испугаться. То ли невиданная, не совместимая с человеческой, скорость и динамика ее прыжка, то ли ее подчеркнуто великий рост, который тоже не вязался с такой стремительностью, а скорее всего, звук…

Да, – и спустя секунду Хворостов был уже в этом уверен – она ушла вверх с этим звуком, который наложился на сухой щелчок фотоаппарата, усиливая его тихим шелестом опавшего листа, механическим и ломающимся шорохом трущихся друг о дружку хитиновых пластин. Он мог, наверняка мог разделить эти звуки…

Хворостов все еще держал «Кодак» перед собой, как щит, выжидая, когда отступит оцепенение.

«Я поймал ее, – парализовано думал он. – Я поймал ее, это точно, но, мне кажется, она дернулась ко мне в последний момент».

Ему вдруг стало безразличным главное – успех дела. Вместо этого он с растущей тревогой еще и еще раз прокручивал в неверной памяти последний момент, когда самка прыгнула вверх. Потом, словно подчиняясь зову, повернул голову и снова увидел ее.

Он не запомнил, как автоматически свел глаза к переносице, как выверил нужный угол, как слил воедино ножку торшера, темнеющий вдалеке подлокотник кресла и складки занавески слева от него. Все это было уже неважно. Он понял, что самка снова здесь, в комнате. И она атакующе повернута к нему.

Хворостов оттолкнулся ногой и перевалился задом через подушку, теряя равновесие и падая на спину. Пальцы тисками держали фотоаппарат. Рот открылся…

Самка выжидала. Она покачивалась в своей притворно целомудренной, но при этом отчетливо боевой стойке. Теперь Хворостов не сомневался. Она именно готовилась броситься вперед, как распрямляющаяся пружина, и времени у него было немного.

Остатки трезвого расчета в нем подсказали нажать на кнопку еще раз, потому что свет, очевидно, отпугивал насекомое, но Хворостов больше расчетам не подчинялся. Он хотел кричать, но рот был скован. Его свело судорогой, и рецепторы языка немели, лишаясь испаряющейся слюны.

Хворостов просто полз, отшвыривая от себя скользкий паркет ногами. Он полз в прихожую спиной, толкал себя пятками, завороженный черными шарами ее глаз и ее змеиными движениями. Он тонул в этих глазах, и то, что еще заставляло его ползти, шло уже не от разума, а поднималось из живота, из средоточия звериного, надежного страха, который перехватил управление организмом.

Хворостов знал, что двигался к ванной, где дверь защелкивалась изнутри автоматически, если ее толкнуть. Это была отчаянная последняя команда, которую мозг дал телу. Последняя стратегическая директива, прежде чем он сдался под гипнозом. На секунду он, поворачивая за угол, потерял насекомое из виду, и его отпустило…

Фотоаппарат волочился за ним забытой игрушкой. Доля мгновения ушла на то, чтобы это отметить, отбросить как ненужную информацию и выдавить из себя вопль. Вопля у Хворостова не получилось, в горле стоял режущий комок, и в отчаянии послышался ему только собственный хрип.

Самку богомола выбросило следом за ним, в прихожую. Он увидел ее как мелькнувший смазанный пучок теней, но теней уже достаточно материальных и различимых, чтобы вновь сковать его внимание и принудить сместить угол зрения.

Когда он услышал сопровождающий ее прыжок шелестящий звук, его хрип сразу прекратился. На этот раз самка воплощалась в полуоткрытой двери в кухню. Она складывалась из части пустой вешалки, локтем выступающей в дверной проем, стула, развернутого сиденьем к Хворостову, треугольного лепестка светильника под притолокой и двоящегося света лампы. Ее лапы заметно прижались к телу, она намеревалась выстрелить ими вперед, но Хворостов все еще полз, и расстояние между ними увеличивалось – увеличивалось, казалось, неоправданно медленно.

Он сгибал ногу и выталкивал ее, сгибал и выталкивал. Он знал, что скоро наедет затылком на дверь и откроет ее, если сможет продолжать двигаться. И он полз…

И спустя вечность, пока он падал в ее глаза, пока он держал в сознании ее ровные маятниковые движения, он все же нажал головой на дверь, и сразу же течение времени для него ускорилось. Он мешком перекатился в ванную через плечо, поняв, что почти наверняка вывихнет шею, и упал на холодный кафель. Он боднул непослушной головой дверь, голова была ближе всего к ней, и заплакал от судорожной боли в мышцах, которую не мог выразить криком. Дверь пошла по дуге, закрыла проем и послушно щелкнула замком.

Хворостов перевернулся на спину и уперся взглядом в ов-ный потолок. Он отходил. Он содрогался от ноющей боли. Но он дышал, он был жив, и сознание возвращалось к нему. Новые запасы слюны хлынули из-под языка, и Хворостов сделал сухой глоток, сразу же пожалев об этом, потому что этот глоток толкнул раненую мышцу в шее. Хворостов застонал, зато уже громко, своим голосом.

Между стонами он еще прислушивался к тишине, которая царила в прихожей. Ее ничто не нарушало. Дверь в ванную была надежна и крепка. Здесь он мог собраться с силами и, может быть, вооружиться чем-нибудь вроде щетки с длинной ручкой или просто звать на помощь. Ничего безумного он в этом не видел… То, что ждало его в прихожей, превосходило собой все возможное безумие.

Он огляделся. Щетка с ручкой не подходила, она казалась слишком легкой, где ей сломать твердый хитиновый панцирь. Он содрогнулся, представляя его…

Над ванной, между стенами, в пазах крепилась металлическая перекладина, на которой висела занавеска и которая легко вынималась. Ее Хворостов устанавливал сам и помнил, что весу в ней изрядно. Вполне достаточно, чтобы крушить ею эти изогнутые под неестественным углом вооруженные иглами лапы…

Гаснущий разум еще ухитрился послать ему тревожный сигнал, когда в глубине черепа родился шорох.

«Не надо! – молча вопил он. – Не думай о ней!»

Но взгляд уже скользнул ниже спасительной перекладины, охватывая сдвинутые занавески. Высоко стянутые складки их наводили на мысль о чем-то смутно знакомом, и сознание Хворостова, против воли, уже знало ответ. Концентрация захватывала его.

Вот эта треугольная складка в центре и две вертикальные по краям…

– Так кричал, так кричал, – говорила в прихожей соседка. – Ой, сердешный…

– Ну ладно, ладно, мамаша, – успокаивал ее замешкавшийся участковый, которого оперативники, выломавшие дверь, отправили опрашивать свидетелей.

Старший опергруппы, стараясь не наступить на труп, цаплей шагнул в угол, к ванной.

Эксперт оторвался от тела и сказал ему:

– Чистый несчастный случай… Я даже так могу сказать.

– А это? – спросил старший, указывая на рваную рану поперек голой груди, – Как пилой резануло…

– А это когда он падал – эксперт задумался и порыскал глазами. – Вот видишь, перекладину свернул, а она его острым краем и… Вскрытие, как говорится, покажет, но я думаю, что спекся мужик от микроинсульта. Я такое видел, – он устало помял пальцами переносицу. – Уже…

Старший нагнулся и двумя пальцами с усилием приподнял железную трубу, с которой с неприятным грохотом съехали последние кольца, державшие занавеску. Край ее и впрямь был срезан неровно, скорее всего, сваркой, сильно зазубрен и окровавлен. Впрочем, он и лежал в лужице крови…

– Может, имитация? – с надеждой предположил стажер, высовываясь из-за плеча эксперта.

– Иди на хрен, а, – без интонации и не оборачиваясь сказал тот.

– Ну что писать-то?

– Пиши… – эксперт осторожно приподнял желтую мертвую руку и освободил из-под нее фотоаппарат. На безымянном пальце этой руки была намотана нитка.

– Пиши… «Смерть наступила предположительно около часа ночи по не установленным причинам, вероятно, естественного характера. Предварительный осмотр тела показал, что рана 1 не могла служить таковой причиной…», скобку открой, пиши: «от потери крови», закрой… дальше пиши: «поскольку рана поверхностная, сосуды не задеты и кровоизлияние из нее было недостаточным…»

Он закусил губу и повторил напевно:

– Недостаточным…

– Соседи говорят, пил он много, – произнес старший опергруппы и взмахом руки показал стажеру освободить проход. – Фотограф уже ушел?

– Ушел, – кивнул эксперт. – Чего ему тут делать…

– Ну, дописывайте, – распорядился старший и снова, далеко расставляя ноги, чтобы не задеть лежащего на полу мужчину в халате, шагнул из ванной.

Он миновал прихожую, повелительно подтолкнул участкового раскрытой ладонью к двери и скрылся в гостиной. В ней уже никого не было. Только плавал под потолком дым от выкуренных сигарет, напоминая о чужих людях, сновавших здесь недавно.

Он обошел журнальный столик и осмотрелся.

Альбом с репродукциями, похожий на тот, что жена привезла из Эрмитажа, валялся на полу, явно скинутый кем-то по неосторожности, и старший опергруппы подобрал его и повертел в руках. Если это и были репродукции художников то явно авангардистов. Впрочем, он увлекался фотоискусством и в этих цветных калейдоскопических картинках разглядел нечто, уже, казалось, виденное раньше…

«Ладно, – подумал старший опергруппы, устраивая альбом под мышкой. – Потом разберемся…»

Была у него привычка иногда забирать что-нибудь с места происшествия, что-нибудь незначительное и не тянущее на улику, но интересное и запоминающееся. Сувенир…

_{Рис. Виктора ДУНЬКО}

ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ 9 2005

Владимир Данихнов
СЕДЬМОЙ УРОВЕНЬ

Василию Жеглову

Не проходи мимо, друг! По твоим пустым рыбьим глазам вижу: ты нуждаешься во мне. Тебе ведь не хватает знаний, правильно? Так вот, хорошая новость – сейчас ты их получишь! Бери меня в руки. Открывай… Шутка, конечно. Я ведь аудиокнига, зачем меня открывать?

– Дождь – это как время, правда, Миш? Кажется, что его много-много, что он будет идти вечно, а он – раз! – и заканчивается.

Миша подставил ладонь под дождь, растопырил пальцы: вода-время собиралась на ладони, но задерживаться на ней не собиралась. У «времени» было другое предназначение – питать лужи, превращать их в быстрые асфальтовые ручейки.

Ручейки исчезали в приоткрытом канализационном люке. Мишка тупо смотрел на воду, следил за щепками, бумажками и окурками, которые несло течение, и размышлял. Он пытался провести параллели между дождем и собственной никчемной жизнью, но мозг сопротивлялся, не хотел думать про такие гадости. Внутренний голос говорил: ты что, Миша? Ты же мачо! Медведь, вот ты кто, настоящий русский мужик. Какие, к черту, капли-время, спички и окурки – ты, парни-ша, имеешь призвание. Запомни: ты его имеешь, а не оно тебя! Призвание, кстати, такое: шагать по жизни, поплевывая по сторонам. И если по сторонам этим шагают люди и плевки твои нечаянно попадают на них – забей, Миша!

Дождевые капли с тупой настойчивостью продолжали стучать по голове: в конце концов, от Мишкиной прически не осталось и следа. Черные и, кажется, набухшие от воды волосы липли к коже. Они служили водостоком, орошая многострадальный Мишкин нос, опухший и красный, грязной водой. Михаил отчаянно шмыгал носом, желая таким немудреным способом вылечить насморк, но ничего не получалось. Холодная вода была заодно с проклятой болезнью.

Двор, где сейчас стоял Мишка, был окружен со всех сторон «сталинскими» домами. Имелось три выхода-выезда, мусорный контейнер и заброшенная детская площадка – все это огорчало Мишкин взор. Почти до слез. А еще этот проклятый дождь.

Козырек был в шаге. Шаг назад, и вот оно – подъезд: сухо и воняет кошками. Да пускай, в принципе, ими воняет, никому они не мешают, кошки эти – зато укрытие от дождя плюс иллюзия, что время замерло, осталось там, в ночном дворе, исполосованном грязными ручьями.

Но рядом стояла Наташа, и Мишка не делал шаг назад. Потому что истинный мачо не сделает шаг назад: ни за что и никогда, пусть даже молнии начнут бить в детскую площадку, прямо в проржавевшую насквозь двухметровую горку. Он не отойдет, пока Наташа будет стоять на месте. Может быть, наоборот: уйдет в дождь. Навсегда.

«А ей-то хуже моего приходится, – подумал Мишка. – Я хоть курточку нацепить успел, а она, глядите-ка, в легком сарафане. Не зима, конечно, но и не лето все-таки, сентябрь, дождь холодный: заболеет, с температурой сляжет».

Мысли были добрые, крайне положительные, и это разозлило Мишку. Ему стало казаться, что на него глядят из окон соседних «сталинок». Пьют пиво, тычут пальцами, приглашают друзей подивиться на непостоянного придурка. Парень, ты что? Ты же злишься на Наташу, ты же мачо, плюнь на нее. иди прочь, пусть стоит под дождем, как дура, подхватывает воспаление легких – так ей и надо. Заслужила своим мерзким поведением!

Мишка на секундочку скосил взгляд, увидел, что Наташа улыбается, нахохлился, сунул руки в карманы, сказал со злостью:

– Не похож дождь на время. Ни капельки.

– Мне нравится с тобой стоять, – ответила Наташа. – Вот так, под дождем.

«Дура», – подумал Мишка.

– Мы в ссоре вообще-то, – сообщил он ей. Наташа снова улыбнулась – получилось глупо, будто он с ней в ссоре, а она с ним – нет. И как это называется? Поссориться нельзя уже? Если человек наезжает морально на другого человека, тот должен в ответ обидеться, заорать что-нибудь этакое, нецензурное – это хорошо, это правильно, это ссора. Так у Мишки было со всеми женщинами до нее. Так было проще.

С Наташкой слишком сложно. Она идеальна во всем. У нее три высших образования и седьмой «книжный» уровень.

Парень, ты не знаешь, что такое айкьюшники? Из какого века ты выполз, из каменного? Из мезозоя? Как дела у динозавров? Погоди, я угадаю: последний миллион лет ты высиживал яйцо диплодока? Ну-ну, не кипятись. Айкьюшники, которых в народе кличут «ушками», это такие специальные микросхемы. Около уха чешется? Вот-вот, туда и вшит твой персональный айкьюшник.

«Ушко» – это, так сказать, плата учета. Со встроенной, ты не поверишь, программой учета. Твоих мыслительных способностей. Чешешь репу? Конечно, для тебя это сложно. Раз уж взял с полки именно «Миллион полезных советов для полного тупицы по жизни», то есть меня.

Фишка в чем? Лет десять назад, в связи с поголовной идиотизацией населения, ввели закон. Беллетристику – развлекательную литературу – разделили по уровням. Например, чтобы прочесть любовный романчик, тебе нужен уровень один. Чтоб детектив и фантастику – уровень два. Классику – три. Всего же уровней семь, а их присвоением заведует спецкомитет. Если у тебя уровень «один», а в руках книжка хотя бы второго уровня – ты ее не прочтешь. Включится «ушко», пошлет импульс в мозг – страницы останутся для тебя белыми.

Как уровни заработать? Очень просто, друг. Как завещалось в далекие-далекие времена: «учиться, учиться и еще раз учиться»! Учебники, энциклопедии – вся эта литература имеет уровень «ноль». Читай, учись, накапливай баллы в айкь-юшнике. Чем умнее становишься, тем выше у тебя уровень. Тем больший доступ к развлекательной литературе.

Да-да, сказки, детские рассказики и стишки имеют, как и учебные пособия, нулевой уровень. Так что даже полному идиоту найдется что почитать. В нашем спецкомитете не изверги какие-нибудь сидят.

Дождь – не причина для ссоры. Дождь вообще не может быть причиной для ссоры, разве что крыша у вас в доме протекает, и вы не можете решить, кто пойдет ее чинить. Или если у вас только одна пара резиновых сапог на двоих: тогда, да, кричите друг на друга, бейте кулаком по столу и доказывайте, что именно вам необходима эта пара.

Но даже если так смотреть – какая же это причина? Никакая это не причина, это повод. А причина простая: ты – не она. Ты никак не можешь быть ею, а значит, плевал ты на нее с самой высокой колокольни, потому что ты – это ты. А она пускай катится колбаской. Все самое лучшее должно доставаться тебе. Логично? Ну, еще бы.

Наташка лежала на диване с книжкой в руках.

Когда Мишка вернулся с работы, он сначала снял куртку, затем расшнуровал ботинки и только потом крикнул:

– Наташ, я дома!

В последние дни Мишка стал забывать о том, что он мачо, и вести себя стал соответственно: будто Наташкин муж. Впрочем, все к тому и шло – к развеселой, удалой свадьбе, к прощанию с холостой жизнью. Странно, конечно: он, бывший пэтэушник, безо всяких талантов, и она – умная, красивая… есть, опять же, вкусно готовит, к желудку мужчины, значит, доступ имеет. А сошлись, нашли друг друга – вот как получается.

– Сейчас, милый!

Наташа отложила книжку, спрыгнула с кровати легко, изящно, словно перышко невесомое. Подбежала к Мишке, чмокнула его в щеку и умчалась на кухню – разогревать ужин. Мишка проворчал что-то вроде «заранее не могла приготовить», поскреб щеку – в том месте, куда поцеловала Наташка. На самом деле он совсем не злился, наоборот – счастлив был безмерно. Потому что решился. Потому что в заднем кармане джинсов ждало подходящего момента колечко: золотое, солнечно-желтое. Сейчас, совсем скоро, они сядут ужинать: тогда-то все и случится.

Мишка натянул на ноги мягкие растоптанные тапочки, прошлепал в зал – раздеваться пока не спешил. Глянул в окно – дождь становился злее, яростнее. Как хорошо быть дома! Шлепнулся на диван, отдышаться чтоб, мысли в порядок привести – дело предстоит нелегкое, ни разу до этого Мишка в любви не признавался. А уж кольцо приложить к признанию – это что-то запредельное. Страшное, как прыжок с трамплина, хотя, что в этих прыжках страшного? Бассейн тебе не откажет, вода, хлоркой испорченная, не посмеется: мол, куда лезешь, таких, как ты, знаешь сколько было?

Левой рукой он полез в джинсы за кольцом, и нащупал брошенную Наташкой книжку. Взял ее в руки, посмотрел на обложку. В правом верхнем углу была вытеснена серебром циферка семь. Собственно, открывать книгу было необязательно.

Мишке стало обидно. Мишка разозлился. Мишка закричал:

– Наташа, мы же договаривались!

– Что?

– Это нечестно!

Да-да, так ссоры и начинаются. С зависти, с этого пошленького, гаденького чувства, мол, эта расфуфырка может, а я нет? У этой сволочи есть талант, а у меня – шиш с маслом? Наташа может читать и читает книги седьмого уровня, а я как же?

– Ты обещала читать книги до второго уровня, не выше! Мы договаривались!

Другая девушка обиделась бы. И Мишка ушел бы уже, не замер под дождем у подъезда. Другая девушка закричала бы: «А почему бы тебе не подучиться, милый? Вместо того чтоб орать на меня? А? И читал бы тогда книги седьмого уровня в свое удовольствие!»

– Я ухожу!

Но Наташа особенная не зря. Она попыталась объяснить. Потом укоризненно молчала. А теперь стоит рядом в прилипшем к телу мокром сарафане – не дай бог, простудится. По лицу у нее текут дождевые капли: смывают тушь, размазывают черноту по лицу, разрисовывают щеки и скулы индейским узором. Кажется, что Наташа плачет, но это не так. Она улыбается.

– Прости, Миш. Я понимаю, тебе неприятно. Мне бы тоже было обидно, правда.

«Неправда», – подумал Миша.

– Но я все равно рада. Потому что мы стоим рядышком, а вокруг дождь, и кажется, что я снова ребенок, и ты тоже. Мы словно подростки. Боимся взять друг друга за руку, потому что стесняемся. Такое… очень хорошее чувство.

– М-да… – буркнул Мишка. Сначала он отгонял добрые мысли, но Наташа говорила так красиво, так у нее это здорово получалось, что Мишка подумал: «А какого черта? Сам завел ссору, психанул, выбежал на улицу. Отгадаешь с трех раз, кто прав, а кто виноват»?

И он взял ее за руку. Легонько сжал нежные пальчики, сказал, стараясь говорить не слишком громко, чтоб не нарушить внезапно возникшее очарование дождливой ночи, но и не слишком тихо – дождь все-таки не умеет беззвучно лупить по асфальту:

– Ты очень красиво говоришь. Я… я бы очень хотел научиться говорить так же.

Она посмотрела на Мишку, наклонила голову влево, задорно улыбнулась:

– Хочешь, я почитаю тебе вслух?

– Книгу седьмого уровня?

– Да.

Дождь-время растекался по трещинам, заливал двор, и Мишка подумал, что после этих слов он принадлежит Наташке целиком и полностью. Потому что, как ни крути, это все-таки привилегия. Не каждая женщина более высокого уровня пошла бы на такое. Теперь Мишкино время будет принадлежать только ей Наташа потянула его обратно в подъезд: туда, где сухо, и Михаил послушно потопал вслед за ней.

Подожди, дружище, стой! Стоять, кому сказала! Я, аудиокнига со встроенным искусственным интеллектом, приказываю тебе! Ладно-ладно, у меня только зачатки этого самого интеллекта. Как и у тебя, впрочем. Не дуйся, шучу. Я это к чему. Ты меня не дослушал, а уже уходишь. А вот скажи, что ты знаешь про поправку к книжному закону? Ничего?