Текст книги "Сибирских улиц тихий ад"

Автор книги: Андрей Бурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Все это Ганшин знал и слышал, и ненавидел Чернобородову всеми фибрами, хотя отнюдь не был развратником, а просто нормальным мужчиной. Но до сих пор это было абстрактно. Теперь же она сидела перед ним, устало потирая покрасневшие веки, так сказать, во плоти, и абстракция стала наливаться конкретными соками.

С первого же взгляда Ганшина поразило то, что Галина оказалась не лишена привлекательности. Прежде он представлял себе этакую фурию в юбке, костлявую старую деву с камнем вместо сердца, страдающую одновременно от неосуществленных желаний и климакса. Действительность разбила это представление вдребезги. В Чернобородовой не было ничего демонического. Подтянутая, с ясно очерченной под форменной гимнастеркой грудью, с едва заметными морщинками в уголках красивых губ, она была из тех, за которыми Ганшин был бы непрочь приударить. Единственное, что портило ее привлекательность, это сурово-официальное и надменное выражение серых глаз.

– Ну что, Алексей Степанович, достукались, – сказала полковник Чернобородова с сожалением и укором в усталом голосе. – А мы ведь вас предупреждали. Не вняли, не прислушались...

– Я пока не знаю, в чем, собственно, дело, госпожа Чернобородова, – вежливо и спокойно начал Ганшин, но Галина тут же перебила его.

– Полковник Чернобородова, так надлежит вам обращаться. – В голосе на секунду блеснул металл. – А дело у нас простое и – увы – слишком ясное. Ваша писанина? – Она взяла со стола газету и протянула Ганшину.

Ганшин взял газету из тонких, изящных, но сильных пальцев и сделал вид, что углубился в ее изучение.

Собственно, изучать было нечего. Ганшин узнал ее с первого взгляда. Это была одна из тех частных газет, что за последние годы повырастали в городе, как грибы после дождя, и так же быстро гнили на корню. Газета была за прошлый год, там напечатан рассказ, его собственный, не переводной. Делая вид, что изучает ее, Ганшин подготавливал надлежащий достойный ответ.

– Рассказ мой, – наконец, кивнул он, выразительно подчеркивая слово "рассказ". – Какое он имеет отношение к вам?

– Самое прямое, к сожалению. – Галина протяжно вздохнула. – Герой вашего так называемого рассказа, Алексей Степанович, на протяжении двадцати страниц трижды ложится в постель с разными женщинами, причем это выписано с такими грязными подробностями... – Она брезгливо передернула плечами. Вы знаете, Алексей Степанович, как можно охарактеризовать вашу деятельность? Такими писульками вы подрываете моральные устои нашего высокоморального народа. Вы развращаете нашу здоровую молодежь и уводите ее от великих идеалов в лоно мещанских постельных концепций. Вы... – При упоминании о "здоровой молодежи" Ганшин усмехнулся, невольно вспомнив пьяных казаков на остановке. – Не усмехайтесь, не усмехайтесь, Алексей Степанович. Все это более серьезно, чем вам кажется. Как бы вам плакать в итоге не пришлось.

Угрожаешь? – с накатившей внезапно веселой злостью подумал Ганшин, ну, я сейчас тебе!..

– Разрешите вам возразить, полковник, – с очень серьезным видом сказал он. – Вы, очевидно, невнимательно прочитали данное произведение. В нем я не только не развращаю и не отвлекаю, но напротив, всеми силами борюсь за нравственность и высокие идеалы. Ведь в чем там суть? Три отрицательных женских персонажа сбивают положительного, но слабохарактерного героя с добродетельной стези и затаскивают к себе в постель. Но несмотря на все их ухищрения, герой все же находит в себе нравственные силы вырваться из их цепких лап и возвращается в лоно семьи, к своей высокоморальной жене, которая, в силу своей высокой морали, конечно же прощает его. Здесь проходит ассоциация с притчей о блудном сыне, которая помните, как кончилась?

– Ах, Алексей Степанович, Алексей Степанович, – покачала головой полковник Чернобородова. – Если бы это было так! Но у вас же все иначе. Все эти ужасные подробные описания... Да и жена, если уж она такая высокоморальная, не потащит своего мужа в постель, а займет какой-нибудь полезной работой по дому.

– А может, она мечтает стать матерью-героиней? – веселясь в душе, воскликнул Ганшин. – И нарожать стране кучу здоровых детей? Неужели вы до сих пор считаете, что детей находят в капусте? Или может, их все же делают в столь ненавистной вам постели?

Галина резко хлопнула ладонью по столу. Ее лицо, ставшее злым и надменным, утратило всякую привлекательность.

Шутки кончились, подумал Ганшин. Теперь перед ним сидел полковник ГУВД и олицетворял собой Власть. И внезапно вдруг в памяти всплыли слова, сказанные по телефону мерзким голосом: "Он родился, Алексей Степанович".

– Я не намерена дальше вести эту глупую и никчемную дискуссию, – с металлом в голосе резко сказала полковник. Короче, считайте, что вы получили последнее предупреждение оставить вашу безнравственную и подрывающую устои деятельность. Распишитесь о предупреждении и можете быть свободны. Пока, – многозначительно добавила она, пододвигая ему заполненный бланк.

– То, что рассказ вышел год назад, конечно, не имеет никакого значения? – со слабой надеждой пробормотал Ганшин, изучая бланк. Ничего интересного, стандартные формулировки.

– А хоть двадцать, – прогремела сталью полковник. – У таких преступлений не установлен срок давности. Подписывайте!

Ганшин черкнул на бланке, положил ручку. Дело сделано, он свободен. Как сказала полковник, пока... И тут Ганшина черт дернул.

Подавшись вперед над столом и поймав сползшую с колен сумку, он прямо взглянул в холодные серые глаза Галины.

– А вы не боитесь, Галина Максимовна? – тихо сказал он. – Звезда ведь уже зажглась. Выгляните в окно. Вон она, висит над городом. Вам не страшно при взгляде на нее?

С удовлетворением и удивлением Ганшин увидел, как расширились серые глаза, как порвалась и исчезла из них непробиваемая властная пелена, как резко побледнело лицо

– Уходите, – едва шевеля побелевшими губами прошептала Галина.

И Ганшину на миг самому стало страшно. Ни слова больше не говоря, он встал и пошел к двери, забыв попрощаться.

Прикрывая за собой дверь, он обернулся. Галина по-прежнему сидела за столом и глядела, но не в окно, а на крышку стола остановившимся, невидящим взглядом. У нее было выражение смертельно испуганной, загнанной в угол простой слабой женщины. Сильные пальцы бессознательно мяли только что подписанный Ганшиным бланк...

И с чего это я ляпнул вдруг про звезду, думал Ганшин, трясясь в почти пустом по вечернему времени автобусе. А ведь она испугалась. Она явно испугалась. Она что-то знает про эту звезду. Власти что-то знают, что-то они знают страшное, такое, чего сами боятся. А я ведь всегда думал, что не существует на свете такого, чего могут бояться наши власти. Оказывается, есть. Интересно вот только, что?

Пахло бензином и пылью. Солнце давно уже село, воздух наливался синевой, хотя жара еще не спала. Из окна автобуса была ясно видна низко висящая над домами багровая звезда.

7

Двор был пуст, как кладбище, даже в песочнице не возилась обычная детвора. Ганшин подошел к крыльцу, помахивая сумкой и все еще думая над выражением лица полковника Чернобородовой, так странно отреагировавшей на его, в общем-то безобидные, слова. Он уже поставил ногу на выщербленную ступеньку крыльца, как дверь подъезда с треском распахнулась. На крыльцо вышли двое. Взглянув на них, Ганшин сразу затосковал.

Если бы он еще не ступил на крыльцо, то мог бы пройти мимо и переждать в соседнем подъезде. Но теперь это явно походило бы на бегство, а хищники всегда преследуют убегающих. Поэтому Ганшин смело шагнул еще на одну ступеньку и принял влево, давая дорогу идущим навстречу. Двое, как по команде, приняли вправо, снова загородив проход. Между ними было еще две ступеньки, и Ганшин судорожно дернулся вправо, но здоровенная ручища ухватила его за пиджак.

– Что за безобразие, – еле слышно пролепетал Ганшин, не пробуя, однако, вырваться из мощного захвата. – Дайте пройти.

– Не-а, – мотнул головой державший его верзила.

– Это еще почему? – насмелился спросить Ганшин.

Внутри возникло противное сосущее чувство, что сейчас его будут бить. Может быть, даже больно. Но самое паскудное в том, что он боялся не боли, а унизительного чувства беспомощности, как в кошмаре, когда надо бежать, а ноги ватные и прирастают к земле.

– А потому, что проходить вам не надо, Алексей Степанович, – неприятно усмехнулся второй, низенький, с толстыми небритыми щеками и бегающими глазками. – Машина у нас на улице, за углом. Славненько так покатим, Алексей Степанович. С ветерком.

– Ты только не дергайся, – хрипло пробасил верзила, не разжимая клешни. – Не поднимай лишнего шума.

– Но позвольте... – пробормотал опешивший донельзя Ганшин, испытывая одновременно облегчение от того, что мордобой откладывается.

– Да-да, Алексей Степанович, – зачастил низенький. Зачем нам с вами лишний шум? Вы только подумайте, ведь начнется возня, пиджачок вам, глядишь, порвут, синяков наставят, а все равно ехать придется. Так что пожалуйста, давайте уж тихо-мирно. Будем, так сказать, жить дружно.

При этих словах верзила развернул Ганшина в обратную сторону, ухватил под левую руку, низенький цепко впился в правую, и они тихо-мирно пошли со двора.

Машина, оказавшаяся старым разбитым "уазиком", подпрыгивала на каждой колдобине. Внутри было душно, воняло бензином и еще чем-то не менее противным. Возможно, здесь недавно рыгали. Сидя сзади, Ганшин обеими руками держался за край сидения, но все равно при каждом козлином скачке машины бился головой о проходящую под натянутым брезентом дюралевую трубку.

Они уже миновали широкие асфальтированные улицы и петляли по таким окраинным проулкам, о существовании которых Ганшин и не подозревал, хотя прожил в этом городе всю жизнь.

– Может, вы все же мне скажете, куда мы едем и что все это значит? – раздраженно спросил Ганшин в спину низенькому, развалившемуся на переднем сидении. Верзила сосредоточенно горбился за рулем и спрашивать его было бесполезно, тем более, что он вообще не проявил себя словоохотливым собеседником.

– Скоро вы все узнаете, Алексей Степанович, – со сладкой улыбкой на пухлых губах обернулся к Ганшину низенький. Сейчас мы уже приедем, и вам все объяснят. Еще и довольны останетесь.

Всем бы он был хорош – обычный совковский мелкий чиновник, судя по выражениям, – если бы не подозрительно бегающие глазки, трехдневная рыжая щетина на щеках и старая сизая гуля на правой скуле.

– Учтите, что у меня с собой денег мало, грабить нечего, – на всякий случай предупредил Ганшин.

Первый страх уже прошел, осталось раздражение и досада, что так вот безропотно дал себя ввязать в неизвестно какую историю.

– Алексей Степанович, – обиженно протянул низенький. У него даже оттопырилась нижняя губа. – Неужели мы произвели на вас такое впечатление?

– Угу, – кратко кивнул вконец осмелевший Ганшин. Именно такое.

– Ну так вы ошибаетесь! – радостно воскликнул низенький. Сравнение с грабителями его так развеселило, что он даже подтолкнул локтем верзилу. – Слышь, Коля, за кого нас здесь принимают!

Верзила на секунду обернулся к нему и в это время "уазик" так подскочил на очередной колдобине, что жалобно задребезжали все его внутренности, а у Ганшина от очередного удара головой полетели искры из глаз.

– Трам-тарарам. – ответил низенькому верзила Коля.

– Ошибаетесь, Алексей Степанович, ошибаетесь, – как ни в чем не бывало радостно продолжал низенький. – Вовсе мы не хотим вас ограбить. Совсем даже наоборот.

Не успел Ганшин спросить, что такое грабить наоборот, как "уазик", дико завизжав тормозами, подскочил в последний раз и замер.

– Силь ву пле, Алексей Степанович, – сказал низенький, выскакивая из машины. – Приехали.

Ганшин неуклюже вывалился из машины спиной вперед, сжимая в потной руке матерчатую ручку надоевшей сумки.

Они стояли перед убогой кривой хибарой, сложенной из почерневших от времени, никогда не крашенных бревен. Шофер Коля остался в машине. Сумерки уже сгущались, синий воздух медленно наливался чернотой. На небе робко мерцали звезды, и ниже всех, над искривленной трубой хибары, светилась та самая, багровая и зловещая.

– А звезда-то уже зажглась, как вы давеча правильно заметили, Алексей Степанович, – тихо и как-то особенно серьезно проговорил у локтя Ганшина низенький.

– Что вы хотите этим сказать? – резко повернулся к нему Ганшин. – И откуда вы знаете...

– Пойдемте, пойдемте, Алексей Степанович, – заторопился низенький, учтиво поддерживая Ганшина под локоть. – Вас ждут.

8

Внутри хибара была разделена на две комнатушки, не считая оборудованной у печки кухоньки, и дверь дальней была плотно притворена, а у ближайшей двери не было вообще. На столе посреди ее чадила тусклая керосиновая лампа. По потолку с облупившейся штукатуркой бегали лохматые тени. Висел тяжелый, тревожный запах. Запах беды.

Низенький подтолкнул Ганшина в спину. Ганшин невольно шагнул в комнатушку и заморгал, стараясь привыкнуть к желтому полумраку.

– Проходите, Алексей Степанович. Садитесь, – раздался из-за лампы густой, хриплый бас.

Только теперь Ганшин разглядел сидящего по другую сторону стола, у окна, занавешанного черной шторой, человека, да и то не в подробностях. Осталось впечатление, что человек очень худ и высок и лицо у него покрыто крупными прыщами. Ганшин огляделся в поисках места, куда можно сесть. Справа от стола была неряшливая, незастеленная кровать со скомканным одеялом. Ганшин плюнул на все приличия и сел на нее, бросив рядом сумку.

– А ты знаешь, Иван, что Алексей Степанович сказанул, пока мы ехали... – затараторил от дверей низенький.

– Цыц! – кратко и весомо бросил худой.

И низенький испарился, даже дверь не хлопнула.

Потянулась долгая тишина. Ганшин пытался подробнее разглядеть худого, но между ними стояла лампа, огонь на ее фитиле то удлинялся, пуская в потолок струйку копоти, то съеживался и моргал, грозясь потухнуть, так что Ганшин видел лишь отблески на удлиненном голом черепе и блестящие узкие глаза. Худой молчал, глядя на Ганшина. И Ганшин не выдержал первым.

– У вас тут курят? – почему-то полушепотом спросил он, вытягивая из кармана измятую пачку "Беломора".

Худой двинул к нему по столу консервную банку.

– Курите, Алексей Степанович. Разговор, судя по всему, будет долгий.

Выжидающее молчание кончилось, и Ганшин почувствовал себя несколько уютнее. Он сунул в рот папиросу. Протянутая рука щелкнула зажигалкой. Ганшин успел разглядеть узловатые пальцы, покрытые редкими черными волосками.

– Может, мы как-нибудь... э-э... – протянул он, затягиваясь. – А то, я вижу, вы меня знаете...

– Прошу прощения, – пробасил худой. – Иванов Иван Иванович, к вашим услугам.

– Очень приятно, – кивнул Ганшин, хотя приятного было мало. И сидеть неудобно на продавленной кровати, скрипящей при каждом движении.

Иванов молчал, так что ход предстояло делать Ганшину. В машине Ганшин был слишком ошеломлен, чтобы о чем-то думать, но теперь пришел в себя и в голове зароились самые разные предположения. На милицию не похоже – не тот стиль. Чернодородова бы просто не выпустила его. Тем более, не безопасность... Кто же тогда? И вообще Ганшина сбивало с толку жуткое несоответствие между окружающей обстановкой и обращением. Какие-нибудь вшивые мафиози, со злостью подумал он, зная уже, что ошибается. Мафиози нынче не ютятся по халупам, не тот век. Если бы это были мафиози, он бы сидел сейчас в роскошном офисе какой-нибудь "фирмы" или в не менее роскошной частной квартире. Со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами...

Молчание затянулось до неприличия и надо было что-то говорить.

– Значит, вы пригласили меня сюда... – стряхивая пепел в банку, неопределенно начал Ганшин.

– Не я, – пробасил из-за лампы Иванов. – Я всего лишь референт. Хотя уполномочен начать переговоры.

– Ну, тогда начинайте, – раздраженно сказал Ганшин. Мне будет любопытно узнать, о чем пойдут наши с вами переговоры.

– Разумеется, о книге. – Ганшин точно не видел, но ему показалось, что Иванов усмехнулся. – Вы же писатель.

– А вы, значит, издатели? – затягиваясь, спросил Ганшин.

– Издатели. – Лысая голова склонилась, на миг ослепив Ганшина бликами. – И заказчики.

– Интересно, интересно, – сказал Ганшин, чувствуя нарастающее возбуждение. – Что же вы сидите в такой... гм... Он запнулся, не решаясь обидеть собеседника.

– Пусть вас не смущает обстановка, Алексей Степанович. Завтра мы переезжаем. Конечно, мы могли бы пригласить вас завтра в более приличное место, но время... Время не ждет.

– Что, такая уж срочная работа? – подпустил насмешку Ганшин.

– Очень срочная, – серьезно пробасил Иванов.

– Видите ли, – задумчиво протянул Ганшин, – я никогда не писал на заказ...

– Знаю, Алексей Степанович, – снова кивнул Иванов. – Мы многое про вас знаем. Ведь не думаете же вы, что мы стали бы приглашать кого ни попадя.

Обычная лесть, с усмешкой подумал Ганшин, после чего он врежет.

– Но это будет не совсем заказ. Собственно, мы собираемся заказать лишь тему. А уж что вы там напишите...

– И что я должен написать? – очень вежливо осведомился Ганшин.

– Правду, Алексей Степанович. Правду, как вы ее видите и будете видеть. Ничто другое нас не интересует.

Вот и подбираемся к сути, подумал Ганшин. Шутки кончились. Осталось выяснить, кто это они и какая правда им требуется.

Папироса догорела, и Ганшин с сожалением задавил ее в банке.

– И кто же все-таки вы? – чуть охрипшим голосом спросил он. – Вернее, кого вы представляете?

– Совершено уместный вопрос, Алексей Степанович, – кивнул, рассыпая по комнате блики, Иванов. – И я отвечу на него. Договор тоже готов, осталось лишь подписать. но сначала мне бы хотелось сделать маленькое вступление. Ну, рассказать предысторию нынешнего дела. Скажем так.

Внезапно Ганшину показалось, что из-под кровати потянуло по ногам сыростью. Пронесся мимолетный запах болотной тины и прокисшей воды. Из соседней комнаты раздались звуки тяжелой поступи, словно там задумчиво расхаживал кто-то большой и грузный. Но едва Ганшин стал прислушиваться, все стихло.

– Когда-то давным-давно, – продолжал Иванов, – в истории человечества случилось одно уникальное Событие. Сведения о нем дошли до нашего времени. Мало того, они изменили весь ход мировой истории. И произошло это лишь потому, что даже в те далекие времена, на заре цивилизации, нашлись пять человек, которые написали о Событии правду, как она им представлялась. Конечно, это не была Абсолютная Правда. Малограмотные, невежественные, полудикие, они многого не поняли из того, что видели и слышали, они многое исказили в свете своих представлений о происходящем, но даже эта искаженная – я предпочитаю пользоваться термином "субъективная" – правда изменила историю и привела мир к тому состоянию, в котором он пребывает сейчас.

– Постойте! – воскликнул Ганшин, чувствуя бегущий по спине холодок. – Но ведь вы говорите о... Хотя их было четверо.

– Пятеро, Алексей Степанович. Только в пятом субъективная правда наиболее приближалась к Абсолютной Истине и позднее была отвергнута набирающей силу Церковью, хотя сочинение это не утрачено и не забыто окончательно. Существует еще Евангелие от Фомы.

Направление, в котором пошел разговор, отчего-то пробудило в Ганшине страх. Он злился на этот страх, пытался подавить его, но ничего не мог поделать. Ему стало казаться, что стены комнатушки пытаются сдвинуться и раздавить сидящих в ней, и лишь колеблющийся огонек лампы на столе сдерживает их на время. Но если лампа погаснет...

– Я все же не понимаю, к чему вы ведете, – устало пробормотал он, с силой потерев лицо ладонями.

– Слушайте дальше и все поймете.

Стараясь обрести утраченное равновесие, Ганшин закурил папиросу, а Иванов продолжал:

– А теперь представьте себе, Алексей Степанович, что бы случилось, если бы не было этих пятерых? Само Событие ничуть бы не изменилось. Но оказало бы оно такое влияние на двухтысячелетнюю историю человечества?

– Существуют еще устные пересказы, – промямлил Ганшин. – Фольклор...

– Нет, Алексей Степанович, устные предания заглохли бы в течение одного-двух веков. И даже в самом лучшем случае, до нас бы они дошли настолько искаженными и перевранными, что коренным образом отличались бы от Истины. Мир просто избрал бы другое направление развития и сейчас все было бы по-другому. Я не имею в виду, лучше или хуже, а просто по-другому. Такова сила письменного свидетельства очевидцев.

– Но... – начал было Ганшин, однако, Иванов тут же прервал его.

– Теперь представьте себе, Алексей Степанович, представьте чисто умозрительно, что сейчас, через две тысячи лет, происходит еще одно Событие. Совершенно иного плана, но схожее с первым в одном – в своей уникальности.

– Понятно, – медленно протянул Ганшин. – Не знаю, что вы имеете в виду под этим словом, но логика ваша такова: происходит Событие, и вам нужны очевидцы, которые будут описывать его.

– Совершенно верно, Алексей Степанович, за одним уточнением. Нам не нужны очевидцы. Нам хватит и одного, но зато профессионала, привыкшего и любящего писать правду. Разумеется, я говорю о субъективной правде.

– И вы хотите возложить это на меня. А вам не кажется, что такое должно происходить спонтанно, по велению, так сказать, сердца?

– Ну, Алексей Степанович, – в басе Иванова явно послышалось разочарование, – а с чего вы взяли, что у тех пятерых не было своего Заказчика? Почему вы считаете, что они произвольно взялись за совершенно несвойственное им дело – писать? Кроме того, – Иванов поднял худую руку, останавливая возможные возражения Ганшина, – мир изменился. Многое сейчас происходит скрытно, не лежит на поверхности, о многом люди узнают десятилетия спустя. Жизнь стала гораздо более многоплановой, отдельный человек уже не в состоянии сам по себе быть в курсе События, без посторонней помощи.

– И вы...

– Мы окажем вам эту помощь. Мы снабдим вас всеми необходимыми материалами. Мы будем постоянно помогать вам и при этом не оказывать на вас ни малейшего давления. Вы будете писать то, что захотите, и так, как сочтете нужным. Мы даже не будем интересоваться, что вы там пишите, разве что так, любопытства ради. Это ведь нужно не нам. Это нужно будущему.

– Звучит заманчиво, – протянул Ганшин. Мысли разбегались и он никак не мог собрать их, тем более, что этому мешали снова раздавшиеся за стенкой тяжелые шаги. – Иными словами, вы заказываете лишь тему и даете мне карт-бланш на то, что и как я буду писать в рамках данной темы. Очень заманчивое предложение. Однако...

– Мы прекрасно понимаем, Алексей Степанович, – снова прервал его Иванов, – что поручаем вам сложную и ответственную работу, которая потребует много времени и всех ваших сил. В современном мире – как, впрочем, и в старину – ничего не делается за так. Поговорим о компенсации. – Голос Иванова стал деловитым и, перечисляя, он принялся загибать длинные худые пальцы. – Во-первых, слава... Не морщитесь, Алексей Степанович, кто же в душе не мечтает о славе? Слава, начавшаяся при жизни, и которая останется в веках и тысячелетиях. Помните тех пятерых? Ну, о гонораре не стоит и упоминать. Денег мы будем вам давать столько, сколько вы будете тратить, Алексей Степанович. До конца жизни. Ну, и, разумеется, условия работы. Мы обязуемся создать вам самые лучшие. Квартирой вы довольны?.. Значит, переезжать не будем. Компьютер мы вам предоставим. Не думаете же вы, что писать придется гусиным пером? Ну, и прочие мелочи... Я ничего не забыл? Ах, да, помощники. Помощники у вас тоже будут, а если они не подойдут вам, мы найдем других. Мы ведь теперь будем держать с вами, Алексей Степанович, самую тесную связь.

– Постойте, постойте, – пробормотал Ганшин, ошеломленно уставившись на смутно видимое в дымном полумраке лицо и блестящую лысину. – Вы что же, это серьезно?

– Абсолютно серьезно, Алексей Степанович, – веско пробасил Иванов. – У меня и договор готов. В нем все перечислено.

Он нагнулся и защелкал замками стоящего на полу "дипломата". Ганшин машинально взял хрустящие листы мелованной бумаги, даже не пытаясь прочитать, что там написано.

– Я должен подумать, – тихо сказал он.

– Подумайте, Алексей Степанович, подумайте. Но времени у вас лишь до полуночи. Завтра мы будем слишком заняты, так что решать вам нужно сегодня.

Ганшин машинально взглянул на часы. Светящийся циферблат был отчетливо виден в полумраке, и Ганшина поразило, что стрелки показывали всего лишь пять минут десятого. Ему казалось, что они разговаривали здесь несколько часов.

– Ничего, Алексей Степанович, – пробасил Иванов, – мы все успеем. Сейчас мы доставим вас домой, и у вас еще будет время подумать. А договорчик с собой захватите. Почитаете дома...

Грохот шагов в соседней комнате вдруг настолько усилился, что Ганшин почти не расслышал последних слов. Медленно и тягуче заскрипела дверь. Ганшина поразило, что Иванов, вальяжно развалившийся на стуле, внезапно вскочил, мелкими, ненужными движениями рук оправляя пиджак, и как-то подобострастно согнулся, живо напомнив собой вопросительный знак. Лампа мигнула и вспыхнула так, что озарила всю комнату.

Повернувшись к двери, Ганшин поднял глаза и замер, уже не в силах оторвать взгляд от вошедшего.

– Ну и как? – раздался Голос.

Ни тогда, ни впоследствии Ганшин не смог бы дать ему характеристику. Он был не высокий и не низкий, вообще никакой. Он просто заполнил собой комнату, вытеснив из нее все прочие звуки.

Все дальнейшее Ганшин воспринимал как в тумане.

– Он согласен, конечно же, он согласен, – откуда-то издалека донесся торопливый голос Иванова, сразу ставший тоньше и почему-то жалобней.

– Я должен подумать, – чувствуя слабость во всем теле, покрывшись холодным потом, еле слышно пробормотал Ганшин.

9

Часы на кухне мелодично звякнули, отмечая половину десятого. Ганшин, много лет не замечавший этого звука – часы остались от бабушки и Ганшин прожил с ними всю жизнь, вздрогнул. Потом поежился. Его знобило, хотя ветерок, влетавший в комнату из открытого окна, был теплый, как и положено простому летнему ветерку.

По улице шествовали сумерки, накрывая город серым плащом. Серый воздух висел над домами, беспорядочно спускающимися к закованной парапетами, запряженной в турбины ГЭС реке. Кое-где окна уже горели, но редко. В нынешнее трудное время люди предпочитали экономить на мелочах, хотя телевизоры работали чуть ли не круглосуточно в каждой квартире и тысячи глаз пялились в одни и те же рекламные ролики, словно хотели разгадать их смысл.

Под окном снова застучали сапоги. Ганшин лег животом на подоконник. По улице в два ряда, четко отбивая шаг, шли парни в серых рубахах навыпуск, подпоясанных кусками веревки. Все были коротко подстрижены и напряженно глядели вперед. Серые рубахи сливались в сумерках в одно длинное серое пятно. Павловцы, серая гвардия нынешнего Президента, начинавшиеся, как любители каратэ и восточных единоборств, а теперь вылившиеся в мощное военное подразделение.

Серость, торжествующая серость, подумал Ганшин с печальной усмешкой. Когда торжествует серость, к власти в итоге приходят черные...

Он опять поежился и, отпрянув в комнату, с треском захлопнул окно.

Трус проклятый, обругал себя Ганшин. Ведь ты же просто боишься. Боишься даже подумать о том, что случилось в покосившейся хибаре. А думать надо. Времени осталось всего ничего. Они ведь придут. Не думаешь же ты, что это был кошмарный сон? В конце концов, доказательство лежит на столе – несколько листов мелованной бумаги с четко отпечатанным компьютерным шрифтом. Договор. Ты ведь даже не прочитал его. Впрочем, читать и не нужно, все и так ясно. Вопрос не в том, что там написано, а в том, стоит ли соглашаться. Можно ли пойти на эту сделку и остаться при этом самим собой?..

С другой стороны, думал Ганшин, вцепившись в подоконник и уперевшись лбом в холодное стекло, а что в этом плохого? Если я могу писать то, что посчитаю нужным – а я уж постараюсь, – то это выходит даже полезное дело. Все материалы мне обещаны, а уж какие я сделаю из них выводы – это на моей совести. В конце концов, те пять апостолов тоже не могли быть уверены, полезным ли делом занимаются, и все же написали...

Погоди, оборвал он себя. Ты что же, поверил во всю эту чушь, в эту антинаучную ахинею? Неужели тебя так легко обвести вокруг пальца? Какая-то очередная политическая группировка, какие-нибудь сатанисты-мазохисты, рвущиеся к власти, и ты им понадобился для каких-то их темных делишек. Только подпиши, а после начнут закручивать гайки, найдут в договоре те-то и те-то пунктики и окажешься ты в кабале. И будешь писать не то, что захочешь, а то, что продиктуют. А может, и вообще не писать, а только подписывать... Все просто и понятно, так всегда у нас делалось. И нечего накручивать всякую мистику. Но Ганшин знал, что не все так просто и совсем даже не понятно. Потому что стоило только подумать о... Вспомнить о том, как... Даже мимоходом представить себе...

Трус, еще раз обругал себя Ганшин. Ты даже подумать боишься о том... кто вошел в комнату в конце разговора с референтом Ивановым... Впрочем, не только боишься, а просто не можешь. Как можно представить себе человека, которого видишь одновременно как обычного человека, как некое... н-ну, скажем существо и как суть, сгусток, квинтэссенцию чего-то темного и невообразимо тебе чуждого?

Тяжело дыша, Ганшин дрожащей рукой смахнул со лба пот. Пальцы были холодные, как ледышки. Он слишком близко подобрался к запретному, к тому, о чем нельзя даже думать. А думать лучше надо о лысом референте Иванове и его многообещающем... да что там, просто немыслимо сказочном предложении! И подписать договор нужно до полуночи.

Ганшин перестал дрожать, думая о блистающих перспективах, открывающихся перед ним в результате этой работы. Все сомнения отползли прочь, не исчезли, а просто забились в дальний уголок души, скорчились там, слабо поскуливая. Ганшин решил не обращать на них внимания. Решено. Будь что будет, но упустить такой шанс он не может, просто не имеет права. В конце концов, писатель ответственен если не перед нынешним сбродом, то хотя бы перед будущими читателями. Они имеют право знать, что и как у нас происходило. А если поверить словам тощего Иванова, то сейчас ему, Ганшину, малоизвестному писателю захолустного городка, предлагают возможности, каких нет ни у кого в стране... да что там в стране во всем мире! Если же окажется, что Иванов в чем-то солгал, что ж, любой договор можно расторгнуть, нужно только внимательно прочитать перед тем, как подписывать...

Вот этим и следует сейчас заниматься, жестко одернул себя Ганшин, а не разводить сентиментальные тары-бары.

Он оторвался наконец от подоконника и, уже совершено спокойный, ровно дышащий, направился в кабинет. Но пройти успел лишь полкомнаты.