Текст книги "Петербург"
Автор книги: Андрей Белый
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)
Письменный стол там стоял
Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню; во мгновение ока отчетливо пред ним восставали: доклады вчерашнего дня; отчетливо у себя на столе он представил сложенные бумаги, порядок их и на этих бумагах им сделанные пометки, форму букв тех пометок, карандаш, которым с небрежностью на поля наносились: синее «дать ходъ» с хвостиком твердого знака, красное «справка» с росчерком на «а».
В краткий миг от департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею перемещал центр сознанья; всякая мозговая игра отступала на край поля зрения, как вон те белесоватые разводы на белом фоне обой: кучечка из параллельно положенных дел перемещалась в центр того поля, как вот только что в центр этот упадавший портрет.
А – портрет? То есть: -
Кто он? Сенатор? Аполлон Аполлонович Аблеухов? Да нет же: Вячеслав Константинович [37]37
Вячеслав Константинович – В. К. Плеве. См. примеч. к гл. 1.
[Закрыть]… А он, Аполлон Аполлонович?
Очередь – очередь: по очереди -
Праздная мозговая игра!
Кучка бумаг выскочила на поверхность: Аполлон Аполлонович, прицелившись к текущему деловому дню, обратился к чиновнику:
– «Потрудитесь, Герман Германович, приготовить мне дело – то самое, как его…»
– «Дело дьякона Зракова с приложением вещественных доказательств в виде клока бороды?»
– «Нет, не это…»
– «Помещика Пузова, за номером?…»
– «Нет: дело об Ухтомских Ухабах…»
Только что он хотел открыть дверь, ведущую в кабинет, как он вспомнил (он было и вовсе забыл): да, да – глаза: расширились, удивились, сбесились – глаза разночинца… И зачем, зачем был зигзаг руки?… Пренеприятный. И разночинца он как будто бы видел – где-то, когда-то: может быть, нигде, никогда…
Аполлон Аполлонович открыл дверь кабинета.
Письменный стол стоял на своем месте с кучкою деловых бумаг: в углу камин растрещался поленьями; собираясь погрузиться в работу, Аполлон Аполлонович грел у камина иззябшие руки, а мозговая игра, ограничивая поле сенаторского зрения, продолжала там воздвигать свои туманные плоскости.
Разночинца он видел
– «Николай Аполлонович… «
Тут Аполлон Аполлонович…
– «Нет-с: позвольте…»
– «?…»
– «Что за чертовщина?»
Аполлон Аполлонович остановился у двери, потому что – как же иначе [40]40
…потому что – как же иначе? – Это выражение, неоднократно встречающееся в романе, восходит к статье С. М. Городецкого «На светлом пути. Поэзия Федора Сологуба, с точки зрения мистического анархизма», которая начинается словами: «Всякий поэт должен быть анархистом. Потому что как же иначе? (…) Всякий поэт должен быть мистиком-анархистом, потому что как же иначе? Неужели только то изображу, что вижу, слышу и осязаю?» (Факелы. СПб., 1907, кн. 2, с. 193). Эта статья, обнажающая несообразности «мистического анархизма», вызвала определенный резонанс. Эллис, близкий друг и литературный сподвижник Белого, называл ее тон «шутовским» (Весы, 1907, № 6, с. 58 – 59). Впоследствии Блок (в статье «Без божества, без вдохновенья», 1921) говорил, что Городецкий «прославился» «мистико-анархическим аргументом „потому что как же иначе?“„(Блок А. Собр. соч.: В 8-ми т.– М.; Л., 1962.-Т. 6.-С. 179). О том, насколько курьезными были слова Городецкого, свидетельствуют позднейшие воспоминания Г. В. Адамовича, который, ошибочно приписав их Георгию Чулкову, замечает, что они когда-то рассмешили „пол-России“ (Адамович Георгий. Мои встречи с Анной Ахматовой. – В кн.: Воздушные пути. Альманах V. – Нью-Йорк, 1967. – С. 100 – 101). Сам Белый, вспоминая о «мистических анархистах“, писал: «один из них потряс мир афористическим шедевром: «Всякий поэт – мистический анархист, потому что, – как же иначе!» (см.: Гоголь и Мейерхольд. Сборник литературно-исследовательской ассоциации Ц. Д. Р. П. – М., 1927. – С. 24). [Здесь и далее курсив в цитатах во всех случаях – авторский.]
[Закрыть]?
Невинная мозговая игра самопроизвольно вновь вдвинулась в мозг, то есть в кучу бумаг и прошений: мозговую игру Аполлон Аполлонович счел бы разве обоями комнаты, в чьих пределах созревали проекты; Аполлон Аполлонович к произвольности мысленных сочетаний относился, как к плоскости: плоскость эта, однако, порой раздвигалась, пропускала в центр умственной жизни за сюрпризом (как, например, вот сейчас).
Аполлон Аполлонович вспомнил: разночинца однажды он видел.
Разночинца однажды он видел – представьте себе – у себя на дому.
Помнит: как-то спускался он с лестницы, отправляясь на Выход; на лестнице Николай Аполлонович, перегнувшийся чрез перила, с кем-то весело разговаривал: о знакомствах Николая Аполлоновича государственный человек не считал себя вправе осведомляться; чувство такта естественно тогда помешало ему спросить напрямик:
– «А скажи-ка мне, Коленька, кто такое это тебя посещает, голубчик мой?»
Николай Аполлонович опустил бы глаза:
– «Да так себе, папаша: меня посещают…»
Разговор и прервался бы.
Оттого-то вот Аполлон Аполлонович не заинтересовался нисколько и личностью разночинца, там глядевшего из передней в своем темном пальто; у незнакомца были те самые черные усики и те самые поразительные глаза (вы такие б точно глаза встретили ночью в московской часовне Великомученика Пантелеймона, что у Никольских ворот: – часовня прославлена исцелением бесноватых [41]41
Пантелеймон (Пантолеон) Исцелитель (ум. в 305 г.) – святой, врач-христианин, лечивший больных безвозмездно. Мощи его находились в русском Пантелеймоновском монастыре на Афоне и в Афонской Пантелеймоновской часовне в Москве, на Никольской улице у Владимирских ворот, куда стекались страждущие (зачастую душевнобольные).
[Закрыть]; вы такие бы точно глаза встретили б на портрете, приложенном к биографии великого человека; и далее: в невропатической клинике и даже психиатрической).
Глаза и тогда: расширились, заиграли, блеснули; значит: то уже было когда-то, и, может быть, то повторится.
– «Обо всем – так-с, так-с…»
– «Надо будет…»
– «Навести точнейшую справку…»
Свои точнейшие справки получал государственный человек не прямым, а окольным путем.
____________________
Аполлон Аполлонович посмотрел за дверь кабинета: письменные столы, письменные столы! Кучи дел! К делам склоненные головы! Скрипы перьев! Шорохи переворачиваемых листов! Какое кипучее и могучее бумажное производство!
Аполлон Аполлонович успокоился и погрузился в работу.
Странные свойства
Мозговая игра носителя бриллиантовых знаков отличалась странными, весьма странными, чрезвычайно странными свойствами [42]42
Реминисценция из Гоголя, на которую указывал сам Белый: «Не стану перечислять всех гоголевских приемов в словесной ткани «Петербурга»; упомяну лишь о переполненности романа тройным повтором Гоголя (…): «приняв во внимание это странное, весьма странное, чрезвычайно странное обстоятельство» (…) и т. д.»; здесь же Белый приводит и комментируемую фразу («Мастерство Гоголя», с. 305 – 306)
[Закрыть]: черепная коробка его становилася чревом мысленных образов, воплощавшихся тотчас же в этот призрачный мир.
Приняв во внимание это странное, весьма странное, чрезвычайно странное обстоятельство, лучше бы Аполлон Аполлонович не откидывал от себя ни одной праздной мысли, продолжая и праздные мысли носить в своей голове: ибо каждая праздная мысль развивалась упорно в пространственно-временной образ, продолжая свои – теперь уже бесконтрольные – действия вне сенаторской головы.
Аполлон Аполлонович был в известном смысле как Зевс: из его головы вытекали боги, богини и гении. Мы уже видели: один такой гений (незнакомец с черными усиками), возникая как образ, забытийствовал далее прямо уже в желтоватых невских пространствах, утверждая, что вышел он – из них именно: не из сенаторской головы; праздные мысли оказались и у этого незнакомца; и те праздные мысли обладали все теми же свойствами.
Убегали и упрочнялись.
И одна такая бежавшая мысль незнакомца была мыслью о том, что он, незнакомец, существует действительно; эта мысль с Невского забежала обратно в сенаторский мозг и там упрочила сознание, будто самое бытие незнакомца в голове этой – иллюзорное бытие.
Так круг замкнулся.
Аполлон Алоллонович был в известном смысле как Зевс: едва из его головы родилась вооруженная узелком Незнакомец-Паллада, как полезла оттуда другая, такая же точно Паллада [43]43
Имеется в виду древнегреческий миф о рождении из головы Зевса дочери его богини Афины Паллады (см.: Аполлодор. Мифологическая библиотека. – Л., 1972. – С. 7).
[Закрыть].
Палладою этою был сенаторский дом.
Каменная громада убежала из мозга; и вот дом открывает гостеприимную дверь – нам.
____________________
Лакей поднимался по лестнице; страдал он одышкою, не в нем теперь дело, а в… лестнице: прекрасная лестница! На ней же – ступени: мягкие, как мозговые извилины. Но не успеет автор читателю описать ту самую лестницу, по которой не раз поднимались министры (он ее опишет потом), потому что – лакей уже в зале…
И опять-таки – зала: прекрасная! Окна и стены: стены немного холодные… Но лакей был в гостиной (гостиную видели мы).
Мы окинули прекрасное обиталище, руководствуясь общим признаком, коим сенатор привык наделять все предметы. Так: -
– в кои веки попав на цветущее лоно природы, Аполлон Аполлонович видел то же и здесь, что и мы; то есть: видел он – цветущее лоно природы; но для нас это лоно распадалось мгновенно на признаки: на фиалки, на лютики, одуванчики и гвоздики; но сенатор отдельности эти возводил вновь к единству. Мы сказали б конечно:
– «Вот лютик!»
– «Вот незабудочка…»
Аполлон Аполлонович говорил и просто, и кратко:
– «Цветы…»
– «Цветок…»
Между нами будь сказано: Аполлон Аполлонович все цветы одинаково почему-то считал колокольчиками…
С лаконической краткостью охарактеризовал бы он и свой собственный дом, для него состоявший из стен (образующих квадраты и кубы), из прорезанных окон, паркетов, стульев, столов; далее – начинались детали…
Лакей вступил в коридор…
И тут не мешает нам вспомнить: промелькнувшие мимо (картины, рояль, зеркала, перламутр, инкрустация столиков), – словом, все, промелькнувшее мимо, не могло иметь пространственной формы: все то было одним раздражением мозговой оболочки, если только не было хроническим недомоганием… может быть, мозжечка.
Строилась иллюзия комнаты; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда захлопнул лакей за собой гостинные тяжелые двери, когда он стучал сапогами по гулкому коридорчику, это только стучало в висках: Аполлон Аполлонович страдал геморроидальными приливами крови.
За захлопнутой дверью не оказалось гостиной: оказались… мозговые пространства: извилины, серое и белое вещество, шишковидная железа; а тяжелые стены, состоявшие из искристых брызг (обусловленных приливом), – голые стены были только свинцовым и болевым ощущением: затылочной, лобной, височных и темянных костей, принадлежащих почтенному черепу.
Дом – каменная громада – не домом был; каменная громада была Сенаторской Головой: Аполлон Аполлонович сидел за столом, над делами, удрученный мигренью, с ощущением, будто его голова в шесть раз больше, чем следует, и в двенадцать раз тяжелее, чем следует.
Странные, весьма странные, чрезвычайно странные свойства!
Наша роль
Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей.
Это видели мы на примере с таинственным незнакомцем.
Он, возникши, как мысль, в сенаторской голове, почему-то связался и с собственным сенаторским домом; там всплыл он в памяти; более же всего упрочнился он на проспекте, непосредственно следуя за сенатором в нашем скромном рассказе.
От перекрестка до ресторанчика на Миллионной [44]44
Ресторан (до 1910 г. – трактир), находившийся в доме баронессы Э. А. Майдель на углу Миллионной улицы и Машкова переулка (Миллионная, 18/8), принадлежал С. И. Давыдову.
[Закрыть] описали мы путь незнакомца; описали мы, далее, самое сидение в ресторанчике до пресловутого слова «вдруг», которым все прервалось; вдруг с незнакомцем случилось там что-то; какое-то неприятное ощущение посетило его.
Обследуем теперь его душу; но прежде обследуем ресторанчик; даже окрестности ресторанчика; на то есть у нас основание; ведь если мы, автор, с педантичною точностью отмечаем путь первого встречного, то читатель нам верит: поступок наш оправдается в будущем. В нами взятом естественном сыске предвосхитили мы лишь желание сенатора Аблеухова, чтобы агент охранного отделения неуклонно бы следовал по стопам незнакомца; славный сенатор и сам бы взялся за телефонную трубку, чтоб посредством ее передать, куда следует, свою мысль; к счастию для себя, он не знал обиталища незнакомца (а мы же обиталище знаем). Мы идем навстречу сенатору; и пока легкомысленный агент бездействует в своем отделении, этим агентом будем мы.
Позвольте, позвольте…
Не попали ли мы сами впросак? Ну, какой в самом деле мы агент? Агент – есть. И не дремлет он, ей-богу, не дремлет. Роль наша оказалась праздною ролью.
Когда незнакомец исчез в дверях ресторанчика и нас охватило желание туда воспоследовать тоже, мы обернулись и увидели два силуэта, медленно пересекавших туман; один из двух силуэтов был довольно толст и высок, явственно выделяясь сложением; но лица силуэта мы не могли разобрать (силуэты лиц не имеют); все же мы разглядели: новый, шелковый, распущенный зонт, ослепительно блещущие калоши да полукотиковую шапку с наушниками.
Паршивенькая фигурка низкорослого господинчика составляла главное содержание силуэта второго; лицо силуэта было достаточно видно: но лица также мы не успели увидеть, ибо мы удивились огромности его бородавки: так лицевую субстанцию заслонила от нас нахальная акциденция [45]45
Субстанция (лат. substantia – сущность) – объективная реальность, рассматриваемая со стороны ее внутреннего единства, неизменная основа всего сущего. Акциденция (лат. actidentia – случай, случайность) – философский термин, обозначающий случайное, изменяющееся, преходящее, несущественное.
[Закрыть] (как подобает ей действовать в этом мире теней).
Сделав вид, что глядим в облака, пропустили мы темную пару, пред ресторанною дверью та темная пара остановилась и сказала несколько слов на человеческом языке.
– «Гм?»
– «Здесь…»
– «Так я и думал: меры приняты; это на случай, если бы вы его мне не показали у моста».
– «А какие вы приняли меры?…»
– «Да я там, в ресторанчике, посадил человека».
– «Ах, напрасно вы принимаете меры! Я же вам говорил, говорил: сто раз говорил…»
– «Простите, это я из усердия…»
– «Вы бы прежде посоветовались со мной… Ваши меры прекрасны…»
– «Сами же вы говорите…»
– «Да, но ваши прекрасные меры…»
– «Гм…»
– «Что?… Ваши прекрасные меры – перепутают все…»
____________________
Пара прошла пять шагов, остановилась; и опять сказала несколько слов на человеческом языке.
– «Гм!… Придется мне… Гм!… Пожелать теперь вам успеха…»
– «Ну какое же может быть в том сомнение: предприятие поставлено, как часовой механизм; если б я теперь не стоял за всем этим делом, то, поверьте мне дружески: дело – в шляпе».
– «Гм?»
– «Что такое вы говорите?»
– «Проклятый насморк».
– «Я же о деле…»
– «Гм…»
– «Души настроены, как инструменты: и составляют концерт – что такое вы говорите? Дирижеру из-за кулис остается взмахивать палочкой. Сенатору Аблеухову издать циркуляр, Неуловимому же предстоит…»
– «Проклятый насморк…»
– «Николаю Аполлоновичу предстоит… Словом: концертное трио, где Россия – партер. Вы меня понимаете? Понимаете? Что же вы все молчите?»
– «Послушайте: брали бы жалованье…»
____________________
– «Нет, вы меня не поймете!»
– «Пойму: гм-гм-гм – положительно не хватает платков».
– «Что такое?»
– «Да насморк же!… А зверь – гм-гм-гм – не уйдет?»
– «Ну, куда ему…»
– «А то брали бы жалованье…»
– «Жалованье! Я служу не за жалованье: я артист, понимаете ли, – артист!»
– «Своего рода…»
– «Что такое?»
– «Ничего: лечусь сальной свечкой».
Фигурка повынимала иссморканный носовой платок и опять чмыхала носом.
– «Я же о деле! Так-таки передайте им, что Николай Аполлонович обещание дал…»
– «Сальная свечка прекрасное средство от насморка…»
– «Расскажите им все, что вы слышали от меня: дело это поставлено…»
– «Вечером намажешь ноздрю, утром – как рукой сняло…»
– «Дело поставлено, опять-таки говорю, как часов…»
– «Нос очищен, дышишь свободно…»
– «Как часовой механизм!…»
– «А?»
– «Часовой, черт возьми, механизм».
– «Заложило ухо: не слышу».
– «Ча-со-вой ме-ха-…»
– «Апчхи!…»
Под бородавкою загулял вновь платочек: две тени медленно утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка в полукотиковой шапке с наушниками показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц.
И вошла в ресторанчик.
И при том лицо лоснилось
Читатель!
«Вдруг» знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешь голову в перья при приближении рокового и неотвратного «вдруг?» Заговори с тобою о «вдруг» посторонний, ты скажешь, наверное:
– «Милостивый государь, извините меня: вы, должно быть, отъявленный декадент».
И меня, наверное, уличишь в декадентстве.
Ты и сейчас предо мною, как страус; но тщетно ты прячешься – ты прекрасно меня понимаешь; понимаешь ты и неотвратимое «вдруг».
Слушай же…
Твое «вдруг» крадется за твоею спиной, иногда же оно предшествует твоему появлению в комнате; в первом случае ты обеспокоен ужасно: в спине развивается неприятное ощущение, будто в спину твою, как в открытую дверь, повалилась ватага невидимых; ты обертываешься и просишь хозяйку:
– «Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к открытым дверям».
Ты смеешься, она смеется.
Иногда же при входе в гостиную тебя встретят всеобщим:
– «А мы только что вас поминали…»
И ты отвечаешь:
– «Это, верно, сердце сердцу подало весть».
Все смеются. Ты тоже смеешься: будто не было тут «вдруг».
Иногда же чуждое «вдруг» поглядит на тебя из-за плеч собеседника, пожелал снюхаться с «вдруг» твоим собственным. Меж тобою и собеседником что-то такое пройдет, отчего ты вдруг запорхаешь глазами, собеседник же станет суше. Он чего-то потом тебе во всю жизнь не простит.
Твое «вдруг» кормится твоею мозговою игрою; гнусности твоих мыслей, как пес, оно пожирает охотно; распухает оно, таешь ты, как свеча; если гнусны твои мысли и трепет овладевает тобою, то «вдруг», обожравшись всеми видами гнусностей, как откормленный, но невидимый пес, всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком: это есть косматое «вдруг», верный твой домовой (знал я несчастного, которого черное облако чуть ли не видимо взору: он был литератором…) [46]46
Возможно, намек на В. Я. Брюсова. В 1904 – 1905 гг. Белый (связанный с Брюсовым сложными личными отношениями) воспринимал его как «черномага» и «служителя тьмы», между ними возникла своеобразная «умственная дуэль», в ходе которой Брюсов принял на себя «демоническую» личину, а Белый выступал как носитель «светлого» начала (подробнее см.: Литературное наследство. Валерий Брюсов.– М., 1976.– Т. 85.– С. 332-339, 380-383; Г р е ч и ш к и н С. С, Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова «Огненный Ангел» – Wiener slawistischer Alraanach, 1978. Bd 1, S. 87 – 99). «Черное облако» – реминисценция строк «Но на взорах – облак черный, Черной смерти пелена» из стихотворения Брюсова «Орфей и Эвридика» (1904); см.: Брюсов В. Собр. соч.: В 7-ми т. М., 1973.– Т. 1.– С. 385.
[Закрыть].
____________________
Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг незнакомец обернулся стремительно; ему показалось, что некая гадкая слизь, проникая за воротничок, потекла по его позвоночнику. Но когда обернулся он, за спиною не было никого: мрачно как-то зияла дверь ресторанного входа; и оттуда, из двери, повалило невидимое.
Тут он сообразил: по лестнице поднималась, конечно, им поджидаемая особа; вот-вот войдет; но она не входила; в дверях не было никого.
А когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавно плавало в своем собственном втором подбородке; и притом лицо лоснилось.
Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:
– «Александр Иванович…»
– «Липпанченко!»
– «Я – самый…»
– «Липпанченко, вы меня заставляете ждать».
Шейный воротничок у особы был повязан галстухом – атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом [47]47
Страз – поддельный хрустальный алмаз (по имени изобретателя Strass).
[Закрыть], полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.
Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:
– «Кофейник… И – послушайте – коньяку: там бутылка моя у меня – на имя записана».
И кругом раздавалось:
– «Ты-то пил со мной?»
– «Пил…»
– «Ел?…»
– «Ел…»
– «И какая же ты, с позволения сказать, свинья…»
____________________
– «Осторожнее» – вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.
– «Что такое?» – Тут Липпанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.
– «Это… это… и есть?»
– «Да: это – и есть».
Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги – не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).
– «Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны». – Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызенными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).
– «Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть… катастрофа…»
И с особою бережливостью переложила особа узелочек на стул.
– «Ну да, было бы с нами с обоими…» – неприятно сострил незнакомец. – «Были бы оба мы…»
Видимо, он наслаждался смущением особы, которую – от себя скажем мы – ненавидел он.
– «Я, конечно, не за себя, а за…»
– «Конечно, уж вы не за себя, а за…» – особе поддакивал незнакомец.
____________________
А кругом раздавалось:
– «Свиньей не ругайтесь…»
– «Да я не ругаюсь».
– «Нет, ругаетесь: попрекаете, что платили… Что ж такой, что платили; уплатили тогда, нынче плачу – я…»
– «Давай-ка, друг мой, я тебя за ефтот твой поступок расцелую…»
– «За свинью не сердись: а я – ем, ем…»
– «Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней…»
____________________
– «Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок» – Липпанченко покосился – «снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу».
– «Аблеухову?»
– «Да: к нему – на хранение».
– «Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня…»
– «Неудобно: вас могут схватить; там же будет в сохранности. Как-никак, дом сенатора Аблеухова… Кстати: слышали вы о последнем ответственном слове почтенного старичка?…»
Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:
– «Шу-шу-шу…»
– «Аблеухова?»
– «Шу…»
– «Аблеухову?…»
– «Шу-шу-шу…»
– «С Аблеуховым?…»
– «Да, не с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так уж, сделайте милость, ему передайте заодно с узелком – это вот письмецо: тут вот…»
Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в орбитах затаились пытливо сверлящие глазки; чуть вздрагивала губа и посасывала воздух. Незнакомец с черными усиками прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отвратительных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над копанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным:
– «Письмецо передайте…»
– «Как, разве Николай Аполлонович находится в особых сношениях?»
Особа прищурила глазки и прищелкнула язычком.
– «Я же думал, что все сношения с ним – через меня…»
– «А вот видите – нет…»
____________________
Кругом раздавалось:
– «Ешь, ешь, друг…»
– «Отхвати-ка мне говяжьего студню».
– «В пище истина…»
– «Что есть истина?» [48]48
«Что есть истина?» – вопрос Понтия Пилата, обращенный к Христу (Евангелие от Иоанна, XVIII, 37 – 38), выросший впоследствии в проблему большого философского значения. Этот вопрос неоднократно всплывал в сознании Белого (см., например: С u n с t a tor (Андрей Белый). О «двойной истине». – Труды и дни, 1912, № 2, с. 59 – 62; Белый Андрей. Так говорит правда. – Записки мечтателей, 1922, № 5, с. 123). Ср.: «Участь наша есть участь Пилата: теоретически истину вопрошать, что есть истина; истина не отвечала Пилату: истины не призваны отвечать на вопросы об истине (…) за истиной следуют без вопросов» (Белый Андрей. На перевале. I. Кризис жизни. – Пб., 1918. – С. 47). В романе этот вопрос приобретает пародийное звучание, усугубляемое игрой слов: «истина» – «ести-на». Ф. А. Степун увидел в этой словесной игре попытку сближения «истины» и «бытия», тенденцию к «онтологическому, бытийственному пониманию истины» (Степун Ф. Встречи. – Мюнхен. – 1962. С. 166).
[Закрыть]
– «Истина – естина…»
– «Знаю сам…»
– «Коли знаешь, так ладно: подставляй тарелку и ешь…»
____________________
Темно-желтая пара Липпанченки напомнила незнакомцу темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском Острове – цвет, с которым связалась бессонница и весенних, белых, и сентябрьских, мрачных, ночей; и, должно быть, та злая бессонница вдруг в памяти ему вызвала одно роковое лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело с куска его желтых обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь себя от воспоминаний об измучившей его галлюцинации, незнакомец мой закурил, неожиданно для себя став болтливым:
– «Прислушайтесь к шуму…»
– «Да, изрядно шумят».
– «Звук шума на «и», но слышится «Ы»…»
Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу.
– «В звуке «ы» слышится что-то тупое и склизкое… Или я ошибаюсь?…»
– «Нет, нет: нисколько», – не слушая, Липпанченко пробурчал и на миг оторвался от выкладок своей мысли…
– «Все слова на еры тривиальны до безобразия: не то «и»; «и-и-и» – голубой небосвод, мысль, кристалл; звук и-и-и вызывает во мне представление о загнутом клюве орлином; а слова на «еры» тривиальны; например: слово рыба; послушайте: р-ы-ы-ы-ба, то есть нечто с холодною кровью… И опять-таки м-ы-ы-ло: нечто склизкое; глыбы – бесформенное: тыл – место дебошей…» [49]49
Отношение Белого к звуку «ы» имело специфический характер. Ср., например, его суждения, высказанные в письме к Э. К. Метнеру от 17 июня 1911 г.: «Я боюсь буквы Ы. Все дурные слова пишутся с этой буквы: р-ыба (нечто литературно бескровное (…)), м-ыло (мажущаяся лепешка из всех случайных прохожих), п-ыль (нечто вылетающее из диванов необитаемых помещений), д-ым (окурков), т-ыква (нечто очень собой довольное), т-ыл (нечто противоположное боевым позициям авангарда)» (ГБЛ, ф. 167, карт. 2, ед. хр. 43). Далее, критикуя коллективную деятельность в издательстве «Мусагет», к которому он имел прямое отношение, Белый говорит про коллективное «ыыы Мусагета»: «мы – стало мыы, мыыы». Последний оттенок «значения» звука «ы» был для Белого довольно устойчивым, он выражал в его глазах психологию толпы и ущемление личного начала. Не исключено, что именно этот оттенок заставил Белого переключить ход мыслей своего героя с семантики звука «ы» на «татарщину». Характерно также, что в своей «поэме о звуке», посвященной описанию звуковых первообразов в их изначальном космогоническом смысле, Белый не говорит о звуке «ы»; лишь однажды он вскользь упоминает, что «ы» – «животный зародыш» (Белый Андрей. Глоссолалия. Поэма о звуке. – Берлин. 1922. – С. 107).
[Закрыть].
Незнакомец мой прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним бесформенной глыбою; и дым от его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец мой на него посмотрел и подумал «тьфу, гадость – татарщина»… Перед ним сидело просто какое-то «Ы»…
____________________
С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул:
– «Ерыкало ты, ерыкало!…»
____________________
– «Извините, Липпанченко: вы не монгол?»
– «Почему такой странный вопрос?…»
– «Так, мне показалось…»
– «Во всех русских ведь течет монгольская кровь…»
____________________
А к соседнему столику привалило толстое пузо; и с соседнего столика поднялось пузо навстречу…
– «Быкобойцу Анофриеву!…»
– «Почтение!»
– «Быкобойцу городских боен… Присаживайтесь…»
– «Половой!…»
– «Ну, как у вас?…»
– «Половой: поставь-ка «Сон Негра» [50]50
«СонНегра» – модная в те годы музыкальная пьеса, упоминаемая в мемуарах Андрея Белого «Начало века» (с. 45, 52).
[Закрыть]…»
И трубы машины мычали во здравие быкобойца, как бык под ножом быкобойца.
