Текст книги "Петербург"
Автор книги: Андрей Белый
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)
Андрей Белый
Петербург
Роман в восьми главах с прологом и эпилогом
ПРОЛОГ
Ваши превосходительства, высокородия, благородия, граждане!
– –
Что есть Русская Империя наша?
Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых – великую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых – грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает… Но – прочая, прочая, прочая [1]1
Белый пародирует полный официальный титул русского императора, включавший около 60 названий подвластных ему земель и кончавшийся словами «и прочая, и прочая, и прочая».
[Закрыть].
Русская Империя наша состоит из множества городов: столичных, губернских, уездных, заштатных; и далее: – из первопрестольного града и матери градов русских.
Град первопрестольный – Москва; и мать градов русских есть Киев.
Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что – то же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия [2]2
Царьград – древнерусское название Константинополя. Белый иронизирует над националистическими притязаниями официальных кругов Российской империи на Константинополь – в средние века центр православной церкви, которому в новое время наследовала Москва. «Право наследия» обосновывалось и былыми культурными и политическими связями между Россией и Византией, в частности там, что Софья Палеолог (племянница последнего византийского императора Константина ХІ Палеолога) была в 1472 году выдана замуж за русского великого князя Иона Васильевича (Ивана ІІІ)
[Закрыть]. И о нем распространяться не будем.
Распространимся более о Петербурге: есть – Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что – то же). На основании тех же суждений Невский Проспект есть петербургский Проспект.
Невский Проспект обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов – и поиски нужного дома весьма облегчаются. Невский Проспект, как и всякий проспект, есть публичный проспект; то есть: проспект для циркуляции публики (не воздуха, например); образующие его боковые границы дома суть – гм… да:… для публики. Невский Проспект по вечерам освещается электричеством. Днем же Невский Проспект не требует освещения.
Невский Проспект прямолинеен (говоря между нами), потому что он – европейский проспект; всякий же европейский проспект есть не просто проспект, а (как я уже сказал) проспект европейский, потому что… да…
Потому что Невский Проспект – прямолинейный проспект.
Невский Проспект – немаловажный проспект в сем не русском – столичном – граде. Прочие русские города представляют собой деревянную кучу домишек.
И разительно от них всех отличается Петербург.
Если же вы продолжаете утверждать нелепейшую легенду – существование полуторамиллионного московского населения – то придется сознаться, что столицей будет Москва, ибо только в столицах бывает полуторамиллионное население; а в городах же губернских никакого полуторамиллионного населения нет, не бывало, не будет. И согласно нелепой легенде окажется, что столица не Петербург.
Если же Петербург не столица, то – нет Петербурга. Это только кажется, что он существует [3]3
Утверждая мотив нереальности Петербурга, Белый следует поэтической традиции изображения города в произведениях Гоголя (см. финал повести «Невский проспект») и Достоевского («Подросток, ч. 1, гл. 8, 1»)
[Закрыть].
Как бы то ни было, Петербург не только нам кажется, но и оказывается – на картах: в виде двух друг в друге сидящих кружков с черной точкою в центре; и из этой вот математической точки, не имеющей измерения, заявляет он энергично о том, что он – есть: оттуда, из этой вот точки, несется потоком рой отпечатанной книги; несется из этой невидимой точки стремительно циркуляр.
ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой повествуется об одной достойной особе, ее умственных играх и эфемерности бытия
Аполлон Аполлонович Аблеухов
Аполлон Аполлонович Аблеухов был весьма почтенного рода: он имел своим предком Адама. И это не главное: несравненно важнее здесь то, что благородно рожденный предок был Сим [5]5
Согласно Библии старший сын Ноя, родоначальник много численного потомства. Народы происходящие от Сима, известны под общим именем семитов. «Хесситы» – искаженное хеттеи (еффеи) – народ Ханаанский. Ханаан – сын Хама, младшего сына Ноя (Бытие, X, б, 15). Указание на «хесситов» как на потомков Сима, таким образом, не соответствует Библии, а упоминание «краснокожих народностей» имеет иронический смысл.
[Закрыть], то есть сам прародитель семитских, хесситских и краснокожих народностей.
Здесь мы сделаем переход к предкам не столь удаленной эпохи.
Эти предки (так кажется) проживали в киргиз-кайсацкой орде [6]6
Киргиз-кайсацкая орда – название киргизской народности, распространенное в XVIII и XIX вв. Возможно, что здесь содержится намек на начальные строки оды Г Р Державина «Фелица» (1782)
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Ода обращена к Екатерине II и представляет собой аллегорический ответ на сочиненную императрицей «Сказку о царевиче Хлоре», повествующую о том, как киргизский хан похитил русского царевича и, желая испытать его, повелел ему отыскать «розу без шипов» – символ добродетели, Андрей Белый мог воспринимать этот сюжет аллегорически как пленение России Востоком. В XIX в. тема «киргиз-кайсацкой орды» расширяется и становится частью темы Востока, воплощающего губительные для России и славянства в целом тенденции. В таком аспекте мы встречаем ее у А. К. Толстого в стихотворении «Колокольчики мои…» (1840-е гг.):
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою,
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
(Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т.-М., 1963.-T. 1.-C. 59) На связь со стихотворением А. К. Толстого стихотворного цикла Блока «На поле Куликовом» указала Н. А. Лобкова в статье «О лирике А. К. Толстого 40-х годов» (см.: Русская литература и общественно-политическая борьба XVII – XIX веков. – Ученые записки ЛГПИ им. А. И. Герцена.– Л., 1971.– Т. 414.– С. 199).
[Закрыть], откуда в царствование императрицы Анны Иоанновны [7]7
Анна Иоанновна (1693 – 1740), племянница Петра I – русская императрица (1730 – 1740).
[Закрыть] доблестно поступил на русскую службу мирза Аб-Лай, прапрадед сенатора [8]8
Вероятно, имеется в виду Аблай (ум. в 1781) – султан и хан Средней киргизской орды. Его правнуком был Чокан Валиханов (1835 – 1865) – казахский просветитель, историк, этнограф и фольклорист, написавший о своем прадеде обстоятельную энциклопедическую статью (Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами.– СПб., 1861 Т. 1.– С. 88-91), которой, вероятно, и воспользовался Белый. Валиханов сообщает, что Аблай «происходил из младшей линии султанов Средней Орды» и «в 1739 году присягнул на вечное подданство России», однако в 1756 г. «признал себя вассалом богдыхана» (Сочинения Ч. Ч. Валиханова, под ред. Н. И. Беселовского. – СПб., 1904. – С. 1, 3). «В предании киргизов, – сообщает Валиханов, – Аблай носит какой-то поэтический ореол: век Аблая у них является веком киргизского рыцарства. Его походы, подвиги его богатырей служат сюжетом эпическим рассказам» (там же, с. 7). Таким образом, слова Белого о русской службе и крещении Аблая не соответствуют его действительной биографии. Только старший сын Аблая, дед Чокана Валиханова, Вали-хан, «в 1782 г. признал над собою власть русских государей, присоединив таким образом свою орду к России» (К. Д. (К. В. Дубровский). Даровитый сын степей. – Сибирское обозрение, 1906, № 105).
Возможен и другой источник фамилии героя романа – род Облеуховых, пожалованный дворянством в 1624 г. Представители этого рода братья Антон Дмитриевич и Николай Дмитриевич Облеуховы были заметными фигурами русской литературной жизни конца XIX – начала XX в. Н. Д. Облеухов был редактором еженедельника «Знамя» (1899 – 1901) и реакционно-охранительных органов – «политической церковно-народной и литературной газеты» «Колокол» (1906-1907), «Вестника Русского собрания» (1910-1912), «Вестника полиции» (1916) и др. А. Д. Облеухов – поэт, выпустивший в своем переводе «Ночи» Альфреда де Мюссе (М., 1895) и сборник оригинальных и переводных стихотворений «Отражения» (М., 1898). Консервативность и монархизм Облеуховых имеют аналогии с соответствующими чертами Аполлона Аполлоновича Аблеухова. В 1890-е гг. Облеуховы были в символистской среде: с ними поддерживали отношения К. Д. Бальмонт и В. Я. Брюсов (см.: Брюсов В. Дневники. – [М.], 1927. – С. 22, 31 – 32, 40, 51); вместе с Н. Д. Облеуховым Брюсов сотрудничал в газете «Русский листок» (там же, с. 113). Предположение об этом источнике фамилии героя «Петербурга» было высказано в заметке «Облеуховы», подписанной «С»: «Лет пятнадцать тому назад Облеуховы жили в Москве и издавали еженедельный журнал „Знамя“, выходивший небольшими книжками в желтой обложке. Редакция состояла из трех лиц, принадлежащих к семье Облеуховых: А. Д. Облеуховой, по мужу Пустошкиной (издательница), Н. Д. Облеухова (редактор) и А. Д. Облеухова (заведующий литературным отделом) (…) Облеуховых посещал (…) В. Я. Брюсов, в те поры сотрудник „Русского листка“. Быть может, реминисценцией именно из этой полосы жизни объясняется то, что другой писатель-символист Андрей Белый героем своего последнего романа „Петербург“ сделал старого бюрократа Аблеухова, мрачного реакционера, но честного и неподкупного исполнителя своего служебного долга. И то следует сказать, что Н. Д. Облеухов, давший свою фамилию герою романа Андрея Белого, ныне не сановник и не сенатор, а всего лишь редактор…, „Вестника полиции"» (Утро России, 1917, № 46, 15 февраля).
[Закрыть], получивший при христианском крещении имя Андрея и прозвище Ухова. Так о сем выходце из недр монгольского племени распространяется Гербовник Российской Империи [9]9
Имеется в виду «Общий гербовник дворянских родов Всероссийския Империи, начатый в 1797 году» (части 1-Х) – издание, включавшее изображения и описания дворянских гербов.
[Закрыть]. Для краткости после был превращен Аб-Лай-Ухов в Аблеухова просто.
Этот прапрадед, как говорят, оказался истоком рода.
____________________
Серый лакей с золотым галуном пуховкою стряхивал пыль с письменного стола; в открытую дверь заглянул колпак повара.
– «Сам-то, вишь, встал…»
– «Обтираются одеколоном, скоро пожалуют к кофию…»
– «Утром почтарь говорил, будто барину – письмецо из Гишпании: с гишпанскою маркою».
– «Я вам вот что замечу: меньше бы вы в письма-то совали свой нос…»
– «Стало быть: Анна Петровна…»
– «Ну и – стало быть…»
– «Да я, так себе… Я – что: ничего…»
Голова повара вдруг пропала. Аполлон Аполлонович Аблеухов прошествовал в кабинет.
____________________
Лежащий на столе карандаш поразил внимание Аполлона Аполлоновича. Аполлон Аполлонович принял намерение: придать карандашному острию отточенность формы. Быстро он подошел к письменному столу и схватил… пресс-папье, которое долго он вертел в глубокой задумчивости, прежде чем сообразить, что в руках у него пресс-папье, а не карандаш.
Рассеянность проистекала оттого, что в сей миг его осенила глубокая дума; и тотчас же, в неурочное время, развернулась она в убегающий мысленный ход (Аполлон Аполлонович спешил в Учреждение). В «Дневнике», долженствующем появиться в год его смерти в повременных изданиях, стало страничкою больше.
Развернувшийся мысленный ход Аполлон Аполлонович записывал быстро: записав этот ход, он подумал: «Пора и на службу». И прошел в столовую откушивать кофей свой.
Предварительно с какою-то неприятной настойчивостью стал допрашивать он камердинера старика:
– «Николай Аполлонович встал?»
– «Никак нет: еще не вставали…»
Аполлон Аполлонович недовольно потер переносицу:
– «Ээ… скажите: когда же – скажите – Николай Аполлонович, так сказать…»
– «Да встают они поздновато-с…»
– «Ну, как поздновато?»
И тотчас, не дожидаясь ответа, прошествовал к кофею, посмотрев на часы.
Было ровно половина десятого.
В десять часов он, старик, уезжал в Учреждение. Николай Аполлонович, юноша, поднимался с постели через два часа после. Каждое утро сенатор осведомлялся о часах пробуждения. И каждое утро он морщился.
Николай Аполлонович был сенаторский сын.
Словом, был он главой учреждения…
Аполлон Аполлонович Аблеухов отличался поступками доблести; не одна упала звезда на его золотом расшитую грудь: звезда Станислава и Анны, и даже: даже Белый Орел.
Лента, носимая им, была синяя лента [10]10
Перечисляются гражданские ордена Российской Империи; на синей ленте носили орден Белого Орла (польский орден, в начале XIX в. включенный в состав российских орденов).
[Закрыть].
А недавно из лаковой красной коробочки на обиталище патриотических чувств воссияли лучи бриллиантовых знаков, то есть орденский знак: Александра Невского.
Каково же было общественное положение из небытия восставшего здесь лица?
Думаю, что вопрос достаточно неуместен: Аблеухова знала Россия по отменной пространности им произносимых речей; эти речи, не разрываясь, сверкали и безгромно струили какие-то яды на враждебную партию, в результате чего предложение партии там, где следует, отклонялось [11]11
Намек на противодействие К. П. Победоносцева (одного из реальных прототипов Аблеухова) любым попыткам радикальных или либеральных реформ.
[Закрыть]. С водворением Аблеухова на ответственный пост департамент девятый бездействовал [12]12
Департамент – в российском государственном аппарате часть высшего государственного учреждения, иногда целое ведомство, существовавшее на правах министерства. Даваемая в романе характеристика департамента, равно как и Учреждения, восходит к вводному рассуждению об «одном департаменте» в повести Гоголя «Шинель» (1841). Эта связь была отмечена самим Белым; среди его черновых набросков находим следующий: «Сходство с Гог(олем). Департамент (Шпинель)) – Учреждение» (Белый Андрей. Наблюдения над языковым составом и стилем романа «Петербург». Черновые наброски. – ИРЛИ, ф. 79, оп. 3, ед. хр. 53, л. 18 об; ср.: «Мастерство Гоголя», с. 303).
[Закрыть]. С департаментом этим Аполлон Аполлонович вел упорную брань и бумагами и, где нужно, речами, способствуя ввозу в Россию американских сноповязалок (департамент девятый за ввоз не стоял). Речи сенатора облетели все области и губернии, из которых иная в пространственном отношении не уступит Германии.
Аполлон Аполлонович был главой Учреждения: ну, того… как его?
Словом, был главой Учреждения, разумеется, известного вам.
Если сравнить худосочную, совершенно невзрачную фигурку моего почтенного мужа с неизмеримой громадностью им управляемых механизмов, можно было б надолго, пожалуй, предаться наивному удивлению; но ведь вот – удивлялись решительно все взрыву умственных сил, источаемых этою вот черепною коробкою наперекор всей России, наперекор большинству департаментов, за исключением одного: но глава того департамента, вот уж скоро два года, замолчал по воле судеб под плитой гробовой [13]13
Имеется в виду Вячеслав Константинович Плеве (1846 – 1904), министр внутренних дел и шеф жандармов, проводивший политику подавления оппозиционных сил и настроений и убитый 15 июля 1904 г. эсером Е. С. Сазоновым. Убийство произвело большое впечатление на Белого: «…задумались мы, ощутив, что убийство – рубеж» («Эпопея», № 1, с. 273).
[Закрыть].
Моему сенатору только что исполнилось шестьдесят восемь лет; и лицо его, бледное, напоминало и серое пресс-папье (в минуту торжественную), и – папье-маше (в час досуга); каменные сенаторские глаза, окруженные черно-зеленым провалом, в минуты усталости казались синей и громадней.
От себя еще скажем: Аполлон Аполлонович не волновался нисколько при созерцании совершенно зеленых своих и увеличенных до громадности ушей на кровавом фоне горящей России. Так был он недавно изображен: на заглавном листе уличного юмористического журнальчика [14]14
Революционные события 1905 г. вызвали к жизни огромное количество сатирических журналов. За 1905 – 1907 гг. в одном Петербурге вышло 178 таких журналов (см.: Русская сатира первой революции 1905 – 1906. Составили В. Боцяновский и Э. Голлербах. – Л., 1925. – С. 37). Однако все эти журналы стали появляться после 17 октября 1905 г.; до царского манифеста в Петербурге издавался всего один сатирический журнал с радикальным уклоном – «Зритель» Ю. Арцыбушева. Поскольку действие романа происходит в начале октября 1905 г. (на что имеется указание в тексте), можно предположить, что Белый допустил сознательный анахронизм. Возможно, он имеет в виду и конкретный, рисунок – карикатуру на Победоносцева за подписью В. Беранже, помещенную на обложке журнала «Паяцы» (1906, № 1). Отметим, что Победоносцев был постоянной мишенью для карикатуристов (см., например: Адская почта, 1906, № 3; Булат, 1906, № 3; Клюв, 1905, № 1, 2; Секира, 1905, № 1; Зритель, 1905, № 18, 19; 1906, № 1; Гамаюн, 1905, № 1; Гвоздь, 1906, № 3; Спрут, 1905, № 1; Перец, 1906, № 1; Бурелом, 1905, рождественский номер, и др.). В мемуарах Белый упоминает о карикатурах на Витте и на «зеленые уши Победоносцева» («Между двух революций», с. 49).
[Закрыть], одного из тех «жидовских» журнальчиков, кровавые обложки которых на кишащих людом проспектах размножались в те дни с поразительной быстротой…
Северо-восток
В дубовой столовой раздавалось хрипенье часов; кланяясь и шипя, куковала серенькая кукушка; по знаку старинной кукушки сел Аполлон Аполлонович перед фарфоровой чашкою и отламывал теплые корочки белого хлеба. И за кофием свои прежние годы вспоминал Аполлон Аполлонович; и за кофием – даже, даже – пошучивал он:
– «Кто всех, Семеныч, почтеннее?»
– «Полагаю я, Аполлон Аполлонович, что почтеннее всех – действительный тайный советник». Аполлон Аполлонович улыбнулся одними губами:
– «И не так полагаете: всех почтеннее – трубочист…»
Камердинер знал уже окончание каламбура: но об этом он из почтенья – молчок.
– «Почему же, барин, осмелюсь спросить, такая честь трубочисту?»
– «Перед действительным тайным советником, Семеныч, сторонятся…»
– «Полагаю, что – так, ваше высокопрев-ство…»
– «Трубочист… Перед ним посторонится и действительный тайный советник, потому что: запачкает трубочист».
– «Вот оно как-с», – вставил почтительно камердинер…
– «Так-то вот: только есть должность почтеннее…»
И тут же прибавил:
– «Ватерклозетчика…»
– «Пфф!…»
– «Сам трубочист перед ним посторонится, а не только действительный тайный советник…»
И – глоток кофея. Но заметим же: Аполлон Аполлонович был ведь сам – действительный тайный советник.
– «Вот-с, Аполлон Аполлонович, тоже бывало: Анна Петровна мне сказывала…»
При словах же «Анна Петровна» седой камердинер осекся.
____________________
– «Пальто серое-с?»
– «Пальто серое…»
– «Полагаю я, что серые и перчатки-с?»
– «Нет, перчатки мне замшевые…»
– «Потрудитесь, ваше высокопревосходительство, обождать-с: ведь перчатки-то у нас в шифоньерке: полка бе – северо-запад».
Аполлон Аполлонович только раз вошел в мелочи жизни: он однажды проделал ревизию своему инвентарю; инвентарь был регистрирован в порядке и установлена номенклатура всех полок и полочек; появились полочки под литерами: а, бе, це; а четыре стороны полочек приняли обозначение четырех сторон света [15]15
Автобиографическая реминисценция: Белый вспоминал в мемуарах о своем отце, профессоре Николае Васильевиче Бугаеве, декане математического факультета Московского университета: «Не Аполлон Аполлонович дошел до мысли обозначить полочки и ящики комодов направлениями земного шара: север, юг, восток, запад, а отец, уезжающий в Одессу, Казань, Киев председательствовать, устанавливая градацию: сундук «А», сундук «Б», сундук «С»; отделение – 1, 2, 3, 4, каждое имело направления; и, укладывая очки, он записывал у себя в реестрике: сундук А, III, СВ; «СВ» – северо-восток…» («На рубеже двух столетий», с. 65).
[Закрыть].
Уложивши очки свои, Аполлон Аполлонович отмечал у себя на реестре мелким, бисерным почерком: очки, полка – бе и СВ, то есть северо-восток; копию же с реестра получил камердинер, который и вытвердил направления принадлежностей драгоценного туалета; направления эти порою во время бессонницы безошибочно он скандировал наизусть.
____________________
В лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно; тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно: событьями не гремели они; не блистали в сердца очистительно стрелами молний; но из хриплого горла струей ядовитых флюидов вырывали воздух они; и крутились в сознании обитателей мозговые какие-то игры, как густые пары в герметически закупоренных котлах.
Барон, борона
Со стола поднялась холодная длинноногая бронза; ламповый абажур не сверкал фиолетово-розовым тоном, расписанным тонко: секрет этой краски девятнадцатый век потерял; стекло потемнело от времени; тонкая роспись потемнела от времени тоже.
Золотые трюмо в оконных простенках отовсюду глотали гостиную зеленоватыми поверхностями зеркал; и вон то – увенчивал крылышком золотоще-кий амурчик; и вон там – золотого венка и лавры, и розаны прободали тяжелые пламена факелов. Меж трюмо отовсюду поблескивал перламутровый столик.
Аполлон Аполлонович распахнул быстро дверь, опираясь рукой на хрустальную, граненую ручку; по блистающим плитам паркетиков застучал его шаг; отовсюду бросились горки фарфоровых безделушечек; безделушечки эти вывезли они из Венеции, он и Анна Петровна, тому назад – тридцать лет. Воспоминания о туманной лагуне, гондоле и арии, рыдающей в отдалении, промелькнули некстати так в сенаторской голове…
Тотчас же глаза перевел на рояль он.
С желтой лаковой крышки там разблистались листики бронзовой инкрустации; и опять (докучная память!) Аполлон Аполлонович вспомнил: белую петербургскую ночь; в окнах широкая там бежала река; и стояла луна; и гремела рулада Шопена: помнится – игрывала Шопена (не Шумана) Анна Петровна [16]16
Указание на Шопена, которого играла Николаю Аполлоновичу его мать, имеет автобиографический подтекст. Шопен – первое детское музыкальное переживание Белого: «Первые откровения музыки (Шопен, Бетховен)», – так характеризовал он осень и зиму 1884 г. (Белый Андрей. Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после смерти автора (1923). – ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 3, л. 1 об.). Ср.: «…Музыку воспринимал я, главным образом, вечерами; когда мать оставалась дома и у нас никого не было, она садилась играть ноктюрны Шопена и сонаты Бетховена; я, затаив дыхание, внимал из кроватки: и то, что я переживал, противопоставлялось всему, в чем я жил» («На рубеже двух столетий», с. 182). Смысл же противопоставления Шопена Шуману также автобиографичен: к Шуману Белый пришел в зрелом возрасте. В автобиографии 1907 г. он писал о том, что «более всего ему дорог Бетховен, Бах, Шуман и композиторы XVII века» (ИРЛИ, ф. 289, оп. 6, ед. хр. 35, л. 4). Шуман был для Белого воплощением трагической стороны жизни. «Я прошел сквозь болезнь, где упали в безумии Фридрих Ницше, великолепный Шуман и Гельдерлин», – заключает Белый об одном из этапов своей внутренней жизни (Белый Андрей. Записки чудака.– М., Берлин, 1922.– Т. 2.– С. 235-236). Тема Шумана для Белого – «трагическая до безумия романтика реализма» (Белый Андрей. Воспоминания о Штейнере, – ГБЛ, ф. 25, карт. 4, ед. хр. 2); ср.: «рыдающее безумие Шумана» («Арабески», с. 495). Творчество Шумана было глубоко родственным и интимно близким для внутреннего мироощущения Белого. Пытаясь осмыслить кончину А. Блока/Белый записал 8 августа 1921 г.: «Да, – его бытие для меня – было чем-то вроде: возможности слушать Шумана (Шуман – мой любимейший); я могу года по условиям судьбы не услышать ни одного звука Шумана, но я знаю: что мне возможно его услышать: завтра, послезавтра; я могу спокойно прожить всю жизнь и не услышать Шумана (случайно); но я всегда уверен: что Шуман где-то звучит, он есть для Вечности; и – успокаиваюсь (…)» (Белый Андрей. К материалам о Блоке. – ИРЛИ, ф. 79, оп. 3, ед. хр. 41, л. 2 – 2 об.).
[Закрыть]…
Разблистались листики инкрустации – перламутра и бронзы – на коробочках, полочках, выходящих из стен. Аполлон Аполлонович уселся в ампирное кресло, где на бледно-лазурном атласе сиденья завивались веночки, и с китайского он подносика ухватился рукою за пачку нераспечатанных писем; наклонилась к конвертам лысая его голова. В ожидани лакея с неизменным «лошади поданы» углублялся он здесь, перед отъездом на службу, в чтение утренней корреспонденции.
Так же он поступил и сегодня.
И конвертики разрывались: за конвертом конверт; обыкновенный, почтовый – марка наклеена косо, неразборчивый почерк.
– «Мм… Так-с, так-с, так-с: очень хорошо-с…»
И конверт был бережно спрятан.
– «Мм… Просьба…»
– «Просьба и просьба…»
Конверты разрывались небрежно; это – со временем, потом: как-нибудь…
Конверт из массивной серой бумаги – запечатанный, с вензелем, без марки и с печатью на сургуче.
– «Мм… Граф Дубльве… Чтó такое?… Просит принять в Учреждении… Личное дело…»
– «Ммм… Aгa!…»
Граф Дубльве, начальник девятого департамента, был противник сенатора и враг хуторского хозяйства [17]17
Под именем графа Дубльве в романе выведен граф Сергей Юльевич Витте (1849 – 1915) – русский государственный деятель, активный сторонник буржуазных реформ и конституционной монархии. «Дубльве» – W (Witte). В 1905 г. Витте играл важную роль в политической жизни России, в частности активно участвовал в подготовке царского манифеста 17 октября, в котором были обещаны демократические свободы. Одним из политических противников Витте был Победоносцев, враг всяческих уступок и реформ. В романе соответственно его противник – Аполлон Аполлонович Аблеухов. Дело, по поводу которого «граф Дубльве» предполагает встретиться с Аблеуховым, могло подразумевать предварительные переговоры с целью выработки какой-либо компромиссной политической платформы в эти решающие дни революции.
[Закрыть].
Далее… Бледно-розовый, миниатюрный конвертик; рука сенатора дрогнула; он узнал этот почерк – почерк Анны Петровны; он разглядывал испанскую марку, но конверта не распечатал:
– «Мм… деньги…»
– «Деньги были же посланы?»
– «Деньги посланы будут!!…»
– «Гм… Записать…»
Аполлон Аполлонович, думая, что достал карандашик, вытащил из жилета костяную щеточку для ногтей и ею же собирался сделать пометку «отослать обратно по адресу», как…
– «?…»
– «Поданы-с…»
Аполлон Аполлонович поднял лысую голову и прошел вон из комнаты.
____________________
На стенах висели картины, отливая масляным лоском; и с трудом через лоск можно было увидеть француженок, напоминавших гречанок, в узких туниках былых времен Директории [18]18
Директория – правительство Французской республики из 5 выборных членов (директоров), существовавшее с октября 1795 по ноябрь 1799 г.
[Закрыть] и в высочайших прическах.
Над роялем висела уменьшенная копия с картины Давида «Distribution des aigles par Napoléon premier» [19]19
Жак-Луи Давид (1748 – 1825) – крупнейший французский живописец эпохи Великой французской революции и правления Наполеона. Упоминается его картина «Раздача знамен императором Наполеоном» (1810).
[Закрыть]. Картина изображала великого Императора в венке и горностайной порфире; к пернатому собранию маршалов простирал свою руку Император Наполеон; другая рука зажимала жезл металлический; на верхушку жезла сел тяжелый орел.
Холодно было великолепье гостиной от полного отсутствия ковриков: блистали паркеты; если бы солнце па миг осветило их, то глаза бы невольно зажмурились. Холодно было гостеприимство гостиной.
Но сенатором Аблеуховым оно возводилось в принцип.
Оно запечатлевалось: в хозяине, в статуях, в слугах, даже в тигровом темном бульдоге, проживающем где-то близ кухни; в этом доме конфузились все, уступая место паркету, картинам и статуям, улыбаясь, конфузясь и глотая слова: угождали и кланялись, и кидались друг к другу – на гулких этих паркетах; и ломали холодные пальцы в порыве бесплодных угодливостей.
С отъезда Анны Петровны: безмолвствовала гостиная, опустилась крышка рояля: не гремела рулада.
Да – по поводу Анны Петровны, или (проще сказать) по поводу письма из Испании: едва Аполлон Аполлонович прошествовал мимо, как два юрких лакейчика затараторили быстро.
– «Письмо не прочел…»
– «Как же: станет читать он…»
– «Отошлет?»
– «Да уж видно…»
– «Эдакий, прости Господи, камень…»
– «Вы, я вам скажу, тоже: соблюдали бы вы словесную деликатность».
____________________
Когда Аполлон Аполлонович спускался в переднюю, то его седой камердинер, спускаясь в переднюю тоже, снизу вверх поглядывал на почтенные уши, сжимая в руке табакерку – подарок министра.
Аполлон Аполлонович остановился на лестнице и подыскивал слово.
– «Мм… Послушайте…»
– «Ваше высокопревосходительство?»
Аполлон Аполлонович подыскивал подходящее
слово:
– «Что вообще – да – поделывает… поделывает…»
– «?…»
– «Николай Аполлонович».
– «Ничего себе, Аполлон Аполлонович, здраствуют…»
– «А еще?»
– «По-прежнему: затворяться изволят и книжки читают».
– «И книжки?»
– «Потом еще гуляют по комнатам-с…»
– «Гуляют – да, да… И… И? Как?»
– «Гуляют… В халате-с!…»
– «Читают, гуляют… Так… Дальше?»
– «Вчера они поджидали к себе…»
– «Поджидали кого?»
– «Костюмера…»
– «Какой такой костюмер?»
– «Костюмер-с…»
– «Гм-гм… Для чего же такого?»
– «Я так полагаю, что они поедут на бал…»
– «Ага – так: поедут на бал…»
____________________
Аполлон Аполлонович потер себе переносицу: лицо его просветилось улыбкой и стало вдруг старческим:
– «Вы из крестьян?»
– «Точно так-с!»
– «Ну, так вы – знаете ли – барон».
– «Борона у вас есть?»
– «Борона была-с у родителя».
– «Ну, вот видите, а еще говорите…»
Аполлон Аполлонович, взяв цилиндр, прошел в открытую дверь.
Карета пролетела в туман
Изморось поливала улицы и проспекты, тротуары и крыши; низвергалась холодными струйками с жестяных желобов.
Изморось поливала прохожих: награждала их гриппами; вместе с тонкою пылью дождя инфлуэнцы и гриппы заползали под приподнятый воротник: гимназиста, студента, чиновника, офицера, субъекта; и субъект (так сказать, обыватель) озирался тоскливо; и глядел на проспект стерто-серым лицом; циркулировал он в бесконечность проспектов, преодолевал бесконечность, без всякого ропота – в бесконечном токе таких же, как он, – среди лёта, грохота, трепетанья пролеток, слушая издали мелодичный голос автомобильных рулад и нарастающий гул желто-красных трамваев (гул потом убывающий снова), в непрерывном окрике голосистых газетчиков.
Из одной бесконечности убегал он в другую; и потом спотыкался о набережную; здесь приканчивалось все: мелодичный глас автомобильной рулады, желто-красный трамвай и всевозможный субъект; здесь был и край земли, и конец бесконечностям.
А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалёка-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли; и принизились здания; казалось – опустятся воды, и хлынет на них в этот миг: глубина, зеленоватая муть; а над этою зеленоватою мутью в тумане гремел и дрожал, вон туда убегая, черный, черный такой Николаевский Мост.
В это хмурое петербургское утро распахнулись тяжелые двери роскошного желтого дома: желтый дом [20]20
Желтый цвет – господствующий цвет «Петербурга»: «желтый» сенаторский дом, сам Аполлон Аполлонович «желтенький» старичок; «желтыми» обоями оклеено обиталище другого героя романа – Александра Ивановича Дудкина, а его самого по ночам преследуют «желтолицые» видения; «желтоватое» лицо у Липпанченко, одет он в полосатую «темно-желтую» пару и «желтые» ботинки и т. д. С одной стороны, здесь сказалась традиция Достоевского, роман которого «Преступление и наказание» также ориентирован на желтый цвет (см.: Белов С. В. Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Комментарий. – Л., 1979. – С. 57 – 59; Соловьев СМ. Изобразительные средства в творчестве Ф. М. Достоевского. – М., 1979. – С. 219 – 232). Это «цвет» Петербурга – цвет его ампирных особняков и официальных зданий, расположенных в центральной части; таким он вошел и в произведения других писателей. Но, с другой стороны, Белый осложняет цветовое видение города тем, что для него желтый цвет есть цвет «Востока», проникшего в Петербург – символ «западного», «европейского» лика России.
[Закрыть] окнами выходил на Неву. Бритый лакей с золотым галуном на отворотах бросился из передней подавать знаки кучеру. Серые в яблоках кони рванулись к подъезду; подкатили карету, на которой был выведен стародворянский герб: единорог, прободающий рыцаря [21]21
Единорог – фантастическое животное, часто упоминаемое – Библии, имеет вид лошади с одним рогом посреди лба. Не менее 20 русских дворянских гербов включали в себя изображение единорога, однако среди них нет ни одного, который бы напоминал описание Белого, имеющее специфическую, но прозрачную символику: рыцарь (Запад) «прободается» мифологическим зверем. Герб рода Облеу-ховых (Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи, ч. II. [СПб., б. г.], л. 114 – 114 об.) ничего общего с описываемым в романе гербом не имеет.
[Закрыть].
Молодцеватый квартальный, проходивший мимо крыльца, поглупел и вытянулся в струну, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выбежал из подъезда и еще быстрее вбежал на подножку кареты, на ходу надевая черную замшевую перчатку.
Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил мгновенный, растерянный взгляд на квартального надзирателя, на карету, на кучера, на большой черный мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.
Серый лакей поспешно хлопнул каретною дверцею. Карета стремительно пролетела в туман; и случайный квартальный, потрясенный всем виденным, долго-долго глядел чрез плечо в грязноватый туман – туда, куда стремительно пролетела карета; и вздохнул, и пошел; скоро скрылось в тумане и это плечо квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины, все серые лица и все черные, мокрые зонты. Посмотрел туда же и почтенный лакей, посмотрел направо, налево, на мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали, и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.
Здесь, в самом начале, должен я прервать нить моего повествования, чтоб представить читателю местодействие одной драмы. Предварительно следует исправить вкравшуюся неточность: в ней повинен не автор, а авторское перо: в это время трамвай еще не бегал по городу [22]22
Первая трамвайная линия в Петербурге была открыта 15 сентября 1907 г.
[Закрыть]: это был тысяча девятьсот пятый год.
Квадраты, параллелепипеды, кубы
– «Гей, гей…»
Это покрикивал кучер…
И карета разбрызгивала во все стороны грязь.
Там, где взвесилась только одна туманная сырость, матово намечался сперва, потом с неба на землю спустился – грязноватый, черновато-серый Исакий [23]23
Исаакиевский собор, сооруженный по проекту О. Монферрана в 1818 – 1842 гг.
[Закрыть]; намечался и вовсе наметился: конный памятник Императора Николая [24]24
Памятник Николаю I на Мариинской (ныне Исаакиевской) площади, сооруженный по проекту О. Монферрана в 1856 – 1859 гг. (скульпторы П. К. Клодт, Н. А. Рамазанов и Р. К. Залеман).
[Закрыть]; металлический Император был в форме Лейб-Гвардии; у подножия из тумана просунулся и в туман обратно ушел косматою шапкою николаевский гренадер.
Карета же пролетела на Невский.
Аполлон Аполлонович Аблеухов покачивался на атласных подушках сиденья; от уличной мрази его отграничили четыре перпендикулярные стенки; так он был отделен от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных оберток журнальчиков, продаваемых вон с того перекрестка.
Планомерность и симметрия успокоили нервы сенатора, возбужденные и неровностью жизни домашней, и беспомощным кругом вращения нашего государственного колеса.
Гармонической простотой отличалися его вкусы.
Более всего он любил прямолинейный проспект; этот проспект напоминал ему о течении времени между двух жизненных точек; и еще об одном: иные все города представляют собой деревянную кучу домишек, и разительно от них всех отличается Петербург.
Мокрый, скользкий проспект: там дома сливалися кубами в планомерный, пятиэтажный ряд; этот ряд отличался от линии жизненной лишь в одном отношении: не было у этого ряда ни конца, ни начала; здесь средина жизненных странствий носителя бриллиантовых знаков оказалась для скольких сановников окончанием жизненного пути.
Всякий раз вдохновение овладевало душою сенатора, как стрелою линию Невского разрезал его лакированный куб: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда – в ясные дни издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни, – ничего, никого.
А там были – линии: Нева, острова. Верно в те далекие дни, как вставали из мшистых болот и высокие крыши, и мачты, и шпицы, проницая зубцами своими промозглый, зеленоватый туман -
– на теневых своих парусах полетел к Петербургу оттуда Летучий Голландец [25]25
Летучий Голландец – легендарный образ морского капитана, обреченного вместе со своим кораблем вечно носиться по бурному морю, никогда не приставая к берегу; встреча с ним предвещает бурю, кораблекрушение и гибель. В основе легенды лежит история мореплавателя, поплатившегося за свою отвагу либо осужденного за безбожие. Белый мог воспринимать этот образ через оперу Рихарда Вагнера «Летучий Голландец» (1841). В «Петербурге» образ Летучего Голландца несет значительную идейно-художественную нагрузку, соединяясь и даже идентифицируясь с образом Петра I – Медного всадника – и в более широком смысле – с темой России и Петербурга (основанием послужил известный исторический факт пребывания Петра I в Голландии).
[Закрыть] из свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих облаков; адские огоньки кабачков двухсотлетие зажигал отсюда Голландец, а народ православный валил и валил в эти адские кабачки, разнося гнилую заразу…
Поотплывали темные тени. Адские кабачки же остались. С призраком долгие годы здесь бражничал православный народ: род ублюдочный пошел с островов – ни люди, ни тени, – оседая на грани двух друг другу чуждых миров.
Аполлон Аполлонович островов не любил: население там – фабричное, грубое; многотысячный рой людской там бредет по утрам к многотрубным заводам; и теперь вот он знал, что там циркулирует браунинг; и еще кое-что. Аполлон Аполлонович думал: жители островов причислены к народонаселению Российской Империи; всеобщая перепись введена и у них; у них есть нумерованные дома, участки, казенные учреждения; житель острова – адвокат, писатель, рабочий, полицейский чиновник; он считает себя петербуржцем, но он, обитатель хаóса, угрожает столице Империи в набегающем облаке…
Аполлон Аполлонович не хотел думать далее: непокойные острова – раздавить, раздавить! Приковать их к земле железом огромного моста и проткнуть во всех направлениях проспектными стрелами…
И вот, глядя мечтательно в ту бескрайность туманов, государственный человек из черного куба кареты вдруг расширился во все стороны и над ней воспарил; и ему захотелось, чтоб вперед пролетела карета, чтоб проспекты летели навстречу – за проспектом проспект, чтобы вся сферическая поверхность планеты оказалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; чтобы вся, проспектами притиснутая земля, в линейном космическом беге пересекла бы необъятность прямолинейным законом; чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые бы ширилась бездны плоскостями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя, чтобы… чтобы…
После линии всех симметричностей успокаивала его фигура – квадрат.
Он, бывало, подолгу предавался бездумному созерцанию: пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций. Беспокойство овладевало им лишь при созерцании усеченного конуса.
Зигзагообразной же линии он не мог выносить.
Здесь, в карете, Аполлон Аполлонович наслаждался подолгу без дум четырехугольными стенками, пребывая в центре черного, совершенного и атласом затянутого куба: Аполлон Аполлонович был рожден для одиночного заключения; лишь любовь к государственной планиметрии облекала его в многогранность ответственного поста.
____________________
Мокрый, скользкий проспект пересекся мокрым проспектом под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересечения линий стал городовой…
И такие же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелено-желтый туман. Сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали; растирались калошами; плыл торжественно обывательский нос. Носы протекали во множестве: орлиные, утиные, петушиные, зеленоватые, белые; протекало здесь и отсутствие всякого носа [26]26
Реминисценция из Гоголя, прежде всего из повести «Нос» (1835). Белый сам отмечал эти параллели: «Ряд фраз из «Шинели» и «Носа» – зародыши, вырастающие в фразовую ткань «Петербурга»; у Гоголя по Невскому бродят носы, бакенбарды, усы; у Белого бродят носы «утиные, орлиные, петушиные»«(«Мастерство Гоголя», с. 304). Возможно, Белому был известен и «шутливый куплет, бывший популярным среди петербургской публики» в 1905 г.; его приводит в своих воспоминаниях Ю. П. Анненков:
Премьеров стал у Росса
Богатый инвентарь:
Один премьер – без носа,
Другой премьер – Носарь.
Имеется в виду Г. С. Хрусталев-Носарь (1877 – 1918), председатель Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов в Петербурге в 1905 г., пользовавшийся известностью в дни революции (его даже называли «вторым премьером»), затем меньшевик. «Премьер без носа» – С. Ю. Витте, у которого «нос был скомканный и в профиль был незаметен, как у гоголевского майора Ковалева» (Ан ненков Ю. Дневник моих встреч. – Нью-Йорк, 1966. – Т. 2. С. 256 – 257).
[Закрыть]. Здесь текли одиночки, и пары, и тройки-четверки; и за котелком котелок: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.
Но параллельно с бегущим проспектом был бегущий проспект с все таким же рядом коробок, нумерацией, облаками; и тем же чиновником.
Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведенного в энную степень.
За Петербургом же – ничего нет.
