355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Громыко » Памятное. Новые горизонты. Книга 1 » Текст книги (страница 4)
Памятное. Новые горизонты. Книга 1
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 21:22

Текст книги "Памятное. Новые горизонты. Книга 1"


Автор книги: Андрей Громыко


Жанры:

   

Политика

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

«Ночные университеты»

Незаметно – с каждым глотком родного воздуха, под звуки колыбельной песни матери, начиная с раннего детства, а позже под влиянием сказок, преданий, красивых и страшных, народных песен, возникших неизвестно в каких глубинах истории, – формируется духовный и нравственный мир человека.

А влияние истории, фактов из биографии выдающихся деятелей, не щадивших своей жизни при защите родной земли?

А бесценные памятники старины, пусть это будут даже простые руины, над которыми и сегодня ломают головы археологи?

А наскальные надписи, старинные соборы, часовни, скиты, книги и рукописи, даже неразгаданные обломки древних вещей, лежавших в земле века, – вещей, к которым много столетий назад прикасались руки наших далеких предков?

Разве все это при знакомстве с ним не западает в душу младенца, юноши, взрослого человека и не остается на всю жизнь?

Недостаточно в нашей литературе, особенно художественной, используются неисчерпаемые бесценные кладовые истории! А ведь настоящих патриотов и сегодня можно воспитывать, только используя всю гамму средств, воздействующих и на интеллект, и на чувства человека.

И тома истории, и художественная литература, посвященная памятным событиям, и книги, пером талантливых писателей населенные народными героями, будут читателя волновать, будут будить его симпатии и антипатии, будут обогащать его представления о добре и зле, о любви и ненависти, о правде и лжи, будут воспитывать чувство преданности родине – то чувство, с которым миллионы наших людей в жестокую годину войны защищали свой народ, свои поля и леса, свои города и села, свои очаги, построенные руками отцов и дедов.

Чувство патриотизма зарождается буквально с начала жизни. Тут и влечение к дому, где родился и произнес первое слово, тут и привязанность к родным и близким, тут и преданность своему городу, поселку, деревне, которые навсегда остаются в твоей памяти, холмам и рекам, с которыми ты рядом рос. Все это вместе и есть любовь к родине.

Сегодня мы по праву, говоря о патриотизме, употребляем это священное слово вместе со словом «советский». Оно выражает преданность всем ценностям нашего социалистического общества. В этом обществе оно неотделимо от любви к родине, приверженности к свободе, от презрения к эксплуатации человека человеком и к образу жизни того общества, господином которого является капитал.

Закономерно задать вопрос: как же все то, что я в детстве наблюдал, впитывал из окружающего мира, сказалось на моем складе ума, на формировании взглядов на мир, последующих привязанностях? Я бы ответил на него так: все это рождало пытливость, жажду знаний, стремление делать добро для людей, для своей страны. Это чувство было так сильно, что в мечтах я представлял себя часто в составе русской армии, защищающей страну от вражеских нашествий, сражающейся против врагов – монголо-татар, шведов, японцев, германцев.

Местность, где я родился и жил почти до пятнадцати лет, усеяна множеством древних курганов, происхождение которых никто не мог мне объяснить. Даже когда я и мои товарищи поступили в среднюю школу и стали задавать соответствующие вопросы своим учителям, убедительных ответов мы не получали.

Однажды группа подростков решила раскопать один из древних курганов на околице Старых Громык. Несколько дней мы работали лопатами и частично раскопали курган. Но ничего особенного там не нашли, за исключением небольшого кусочка металла, – возможно, частицы конской сбруи. Однако никто из взрослых не заинтересовался нашей находкой.

В народе ходила молва, что курганы появились либо давным-давно, либо после нашествия поляков в начале XVII века, в период Смутного времени на Руси, либо в самом начале XVIII века, когда через территорию Гомельщины прошли шведские войска, направлявшиеся к месту роковой для них битвы под Полтавой. Бытовала версия и о том, что происхождение курганов относится ко времени наполеоновского нашествия на Россию в 1812 году. Но молва остается молвой. Как в действительности обстоит дело, сегодня историкам и археологам известно больше, чем прежде, но не все.

Загадка курганов послужила своего рода толчком, который усилил у меня интерес к истории страны.

Только те, кто проходил школу ночного, знают, какое значение оно имело для подростков и юношей. Нет, пожалуй, ни одного известного мифа и, добавлю, ни одного забавного анекдота, которые не были бы рассказаны в этом «университете». В ночном – с девяти или десяти часов вечера и до восьми утра – по два-три часа говорили рассказчики, недостатка в которых не было.

Должен сказать, что ночное давало не только какие-то знания, хотя и своеобразного свойства, но и обогащало житейскими сведениями, или, как теперь принято говорить, снабжало информацией молодых людей. Тот, кто испытал удовольствие от ночного, удовольствие в известном смысле, потому что это был труд, и притом нелегкий, – тот сожалеет, что этот «университет» сейчас канул в прошлое. Да, о нем сохранились одни лишь воспоминания. Трактор, комбайн, вообще техника не оставили простора для «ночных университетов».

Читать, читать, читать…

Да, я любил и люблю читать. С детства, когда научился складывать из букв слова, из слов фразы. Прочитанное заставляло думать. Так научился размышлять.

Бывало, спешишь домой из школы, а как только придешь, то сразу книгу в руки и стараешься найти какой-нибудь укромный угол, чтобы никто не мешал. Читаешь и обдумываешь все, что только сейчас узнал. А потом дальше читаешь и снова думаешь над строчками раскрытой страницы.

Книги попадались мне в основном случайные, системы в чтении не было никакой. Читал все подряд. Но подумать по поводу только что узнанного из книги старался.

Как-то при содействии друзей мне попалась книга «Живописная астрономия». Том был дореволюционный. В тексте то и дело попадалась буква «ять». На обложке стояли имя и фамилия автора: Камиллъ Фламмарюнъ. Ни за что не поверил бы этот французский астроном, если бы ему сказали, что где-то в деревне средней полосы России школьник штудирует его книгу по астрономии так, будто ему по ней предстоит сдавать экзамен.

Я почему-то на всю жизнь запомнил первый рисунок из той книги и четкую подпись под ним: «Земля наша несется на крыльях Времени, стремясь к неведомой цели…»

Через шестьдесят пять лет в ответ на мой запрос работники из библиотеки имени В.И. Ленина поинтересовались:

– А какое нужно издание книги Фламмариона?

Я ответил:

– То, в котором имеется такая подпись под первым рисунком.

И я ее назвал. Они нашли это издание. Память не подвела. Все совпало.

Задавал я себе и такие вопросы: «А что такое люди? Что такое животные, домашние и дикие? Что такое птицы? Откуда это все?»

О Дарвине я тогда еще не слышал. Соответствующая литература пока еще просто под руку не попадалась.

Узнав о книге с интересным названием, готов был идти на дальние расстояния: пусть тридцать, пусть сорок километров лежало до нее – я никогда об этом не жалел. В конце концов возвращался домой с «добычей». Ходил за книгами и в соседние деревни и села, и в центр волости, где находилась, как мне тогда казалось, большущая библиотека. В ней как-то раз и напал я на труд немецкого ученого-естествоиспытателя Вильгельма Бёльше. Называлась книга «Любовь в природе». Подумал: «Вот тут, наверное, о многом можно вычитать. Что это за штука – любовь в природе?»

Опять штудировал книгу. Кое-что уяснил. Но многое осталось и непонятным. Работу автор проделал огромную, создал объемистый труд с подробными описаниями разных природных явлений как в мире растений, так и в мире животных. Поражала стройная система фактов, сгруппированных вокруг определенного феномена, и обилие иллюстраций, особенно относящихся к фауне.

Наряду с атеистической и природоведческой литературой я старался достать и литературу по истории России, о наших предках, а также о жизни и подвигах революционеров, в том числе народников. Меня увлекали рассказы о В. Засулич, С. Халтурине, шлиссельбуржце Н. Морозове, которого я встречал позже в Москве. С восторгом прочел брошюру о побеге из царской тюрьмы Дейча, Стефановича и Бохановского[1]1
  В 1986 году экземпляр этой брошюры удалось найти только сотрудникам Государственной публичной исторической библиотеки. Вспоминая далекое отрочество, с интересом я читал на обложке: «М.Ф. Фроленко. «Побег Дейча, Стефановича и Бохановского». Москва, 1924 г. Издательство Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев». (Примеч. авт.)


[Закрыть]
.

Труднее всего было доставать книги по всеобщей истории. Из тех, которые были доступны, я особенно внимательно читал работу М.Н. Покровского. Объяснялось это, видимо, тем, что мне впервые попалась такая солидная книга, хотя, как известно, ее автор защищал по ряду проблем концепции далеко не бесспорные.

Диапазон интересовавших меня тем расширялся. Появилось увлечение книгами о путешествиях, географических открытиях. До сих пор помню, как был захвачен рассказами о морских путешествиях Джеймса Кука.

В течение нескольких лет, включая годы обучения в первых классах средней школы, я просто «глотал» книги и еще не мог определить, какой же все-таки должна стать моя будущая специальность. Одно время, например, мои симпатии завоевали геометрия и тригонометрия. Больше всего меня волновал вопрос, как люди догадались о существовании в математике, особенно в указанных областях, строгих законов. Допустим, не очень сложной является математическая закономерность: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Тут даже экспериментально, путем измерений можно доказать правильность этого закона. Но как быть с более сложными вопросами?

Всем этим я так увлекся, что в летние каникулы уходил в лес, чтобы измерять расстояние между деревьями, узнавать высоту дерева, не забираясь на него, применяя и проверяя определенные геометрические и тригонометрические законы. Я знал, что эти законы давно установлены, но как-то не мог удержаться от того, чтобы самому не попробовать проверить их на практике. И это доставляло мне удовлетворение. Все же постепенно интерес к математике охладел, а к гуманитарным наукам возрос, хотя к моим старым знакомым – геометрии и тригонометрии – я еще много раз возвращался, даже в часы отдыха.

Поглощая историческую, художественную и другую литературу, я нередко задумывался над тем, что вот читаешь книги, восхищаешься ими, а ведь их пишут люди! Да, это, должно быть, какие-то особые люди! Они, наверное, уже рождаются на свет с таким талантом, иначе разве научишься писать книги? Размышляю так, а сам начинаю про себя читать наизусть что-нибудь из произведений А.С. Пушкина, или из романа И.А. Гончарова «Обломов», или из «Дворянского гнезда» И.С. Тургенева. Цитировал отдельные страницы, части страниц. Вообще-то заучивание наизусть давалось мне легко, без особых усилий.

Душевный трепет вызывали во мне строки наших классиков. Читал их много, часто по нескольку раз. Бывало, услышу, как кто-то произносит пушкинское: «Я к вам пишу, чего же боле…», и уже жду, будет ли говорить дальше. То же случалось, когда при мне звучали песни на тексты русских поэтов. За сердце хватало меткое и точное слово, музыка стиха, сама песня!

С произведениями Гоголя я познакомился сначала в пересказах старших. Его «Вий» и другие повести из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», насыщенные романтикой и лиризмом, даже в устном воспроизведении казались и страшными, и в то же время красивыми. Потом я читал эту книгу и был как завороженный в мире белых хат, веселых чубатых казаков и сварливых шинкарок, тонкого гоголевского юмора. Народность и правдивость поражали настолько, что все страхи отступали на задний план и очень хотелось, чтобы все происходившее у Гоголя, вся юдоль и озорство – вплоть до полетов его героев на метле и на черте в Петербург, – все-все было истинной правдой.

Через некоторое время я достал Одиссею в переводе В. Жуковского и Илиаду в переводе Н. Гнедича. Знал я В.А. Жуковского как поэта и очень удивился, узнав, что он еще к тому же и переводчик.

Сотканный из далекой были и легенд мир, населенный героями троянской эпопеи, находится на особом счету у человечества. Сколько бы ни спорили историки и археологи о деталях, относящихся к этой эпопее, творения гениального ахейца с течением времени не только не тускнеют, но светят еще ярче, чем прежде. Поражает энциклопедичность автора Илиады и Одиссеи. Его поэтический дар бросил в наши руки само событие с такой силой красок и блеском граней, что оно и сегодня воспринимается как объемное и четкое.

И вовсе не важно, изображены ли в творениях Гомера события реальные или плоды могучей фантазии поэта, все они обогащают сокровищницу наших знаний о Древнем мире.

То же следует сказать и о самих героях эпопеи – Приаме и Менелае, Ахилле и Гекторе, Агамемноне и Парисе, Одиссее и Пенелопе, Елене и Кассандре, о многих других героях, независимо от того, являются ли они реальными историческими личностями, или их тоже сотворило воображение автора.

А чего стоит одна лишь легенда о «троянском коне»? Сегодня не только художественное слово, но и сама мысль людей была бы беднее, если бы не существовало этого литературного подарка, посланного нам из далекого прошлого.

Илиада и Одиссея остаются бесценным источником знаний о Древнем мире. Из них люди черпают сведения о жизни далеких предков, об их нравственных ценностях, о господствовавших у них понятиях добра и зла, любви и ненависти, чувства долга и коварства, о философии.

Со многими из богатств этой кладовой поэта человечество сроднилось настолько, что в наше время нелегко найти образованного, да и просто культурного человека, который не слышал бы о Гомере и его произведениях. Искусство, особенно живопись и театр, вообще нельзя себе представить вне связи со звонкой поэтической песней – Илиадой и Одиссеей, – прилетевшей к нам через тысячелетия.

Не скажу, чтобы легко читался древнегреческий гекзаметр. И стих, и слог, конечно, были для меня тяжелыми, хотя и переводили эти поэмы выдающиеся поэты-переводчики. Но фабула захватывала. Особенно пленили воображение такие герои, как Ахилл и Гектор. Как-то невольно сравнивал их с теми былинными русскими богатырями, которых уже знал по литературе.

Разве не об отваге и верности долгу говорит нам картина знаменитого французского художника Жака Луи Давида «Прощание Гектора и Андромахи», украшающая Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина в Москве?

И Гектор, и Андромаха знают, что защитник Трои идет на смерть. Так оно и случится: Гектор погибнет в схватке с Ахиллом. Но картина, как и сама Илиада – творение гениального поэта, вызывает не слезы, не страх перед смертью, а чувство уважения к человеку, который проявляет непреклонную волю выполнить патриотическое предначертание до конца. Знаменитая сцена прощания воина с любящей женщиной и в поэме, и в живописи утверждает бессмертие мужества.

Не могу смотреть на эту картину без глубокого волнения. Такое же чувство испытываю и тогда, когда перечитываю в Илиаде сцену, наполненную суровым драматизмом самопожертвования: жены – любовью, мужа – жизнью.

А потом познакомился с «Фаустом» И.В. Гёте. Сознаюсь, поначалу не вызвал он у меня большого интереса. Показался сложным и каким-то вычурным. Для меня было странным, что выведенным в качестве главного персонажа в нем оказался какой-то получеловек-полумиф. Лишь годы спустя и доктор Фауст, и особенно Мефистофель предстали передо мной в ином свете.

Чтение такого рода привело к тому, что однажды я сам себя спросил: «А почему бы мне не завести нечто вроде «альбома» и самому не попробовать писать кое-что? А почему бы не стихи?»

И начал. Вскоре появился добрый десяток собственных стихотворений. Рифмовал их, как мог, старался. Однако и хранил их как величайший секрет. Но все же собственное творчество рассматривал скептически. И наконец скептицизм одолел. Как писал скрытно и секретно, так и сжег все это скрытно и секретно. Действовал так, что никому из домашних ничего не сказал. Успокаивал себя весьма своеобразно: «Ведь даже Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не понравились они ему. А он был великий писатель, не какой-то там неизвестный мальчуган».

Этот секрет я поведал только данной книге.

Иногда приходила в голову такая мысль: «А нормально ли я себя веду? Почему я иногда очень хочу побыть наедине и поразмышлять, как правило, над какой-либо интересной книгой?»

Постепенно возникшая тяга к раздумьям в одиночестве стала сочетаться с более активными, даже энергичными действиями. Хотелось работать для людей совместно с друзьями – теми, кто мог это сделать по уровню подготовки и был моим сверстником по возрасту. Появились друзья, у которых пробивалось то же стремление к знаниям. Хотя были и такие, которые не очень любили читать и вдумываться в прочитанное, считали, что полученных знаний и навыков в работе достаточно для будущей жизни.

Но все же учение и общественная работа открыли выход для нашей энергии, и юноши стали раскрывать свое «я». Каждый делал это по-своему. Но дня не проходило, чтобы мы не ходили «в народ» – так мы называли тогда выполнение той или иной общественной работы. Сами часто удивлялись: почему это взрослые прислушиваются к нам и даже, кажется, нас уважают?

Такое отношение со стороны старших по возрасту людей придавало нам еще больше энергии.

«Партия жива, с ней и будем жить»

Что касается общего взгляда на мир, на духовную жизнь человека, то до тех пор, пока в мои руки не стала попадать революционная литература, выпущенная после 1917–1918 годов, стройных воззрений в голове не было. Но какие-то их ростки созревали. Например, едет по селам священник Волтовский на подводе. Крестьяне выносят ему кто что может – преимущественно зерно или крупу. Сам он в дома не заходил, соблюдал «достоинство». Наблюдая все это, я задавал себе вопрос: «Если священник проповедует Бога, то и Бог должен помогать ему?» Но ведь не помогает почему-то. Значит, делал я вывод, скорее всего, Бога нет вообще! Взрослые эту больную тему в разговорах не затрагивали. Выслушивая вопросы, они, по обыкновению, отмахивались, как от надоедливой мухи.

Могу сказать одно: неосознанный материализм уже засел в головах мальчишек. Вот почему я, в тринадцать лет став комсомольцем, и некоторые мои друзья, тоже комсомольцы, уже выступали с докладами на антирелигиозные темы перед жителями села. Хорошо помню, как некоторые пожилые крестьянки, узнав, что в такой-то избе проходит комсомольское собрание и на нем один из комсомольцев делает доклад о том, будто Бога нет, проходя мимо, крестились.

С удовольствием вспоминаю, что никогда ни отец с матерью, ни другие родные и близкие не упрекали меня за антирелигиозные убеждения, хотя не все разделяли их.

Здесь стоит упомянуть о том, как мы, подростки, решили проявить себя на поприще искусства. После революции появилось немало разных брошюр, в которых публиковались и пьесы. В них отражался дух революционных событий, происходивших в стране после Великого Октября.

Мы набрели на пьесу, в которой в открытой форме сталкивались революционные идеи с идеями контрреволюции, ощущалось бурное время Гражданской войны.

Названия пьесы я уже не помню, но ее содержание засело в сознании. Главными персонажами в ней были «красный командир» и «офицер-белогвардеец». Между ними и происходил на сцене жестокий спор.

А как же быть с актерами?

Подобрали боевого парнишку, отчаянного по характеру, звали его Иван. Ему поручили роль «белого офицера».

Кто должен быть «красным командиром»? Мои друзья в один голос сказали:

– Андрей. Доклады делает, так пусть и сразится с «белым офицером».

Я не отказывался. Это доверие мне импонировало.

Были в пьесе и другие персонажи, но они не занимали видного места.

С жаром мы проводили репетиции. Помещение предоставила школа. В ее зале вполне могло поместиться человек сто – сто пятьдесят.

Костюмов и вообще необходимого театрального реквизита у нас не было никакого. Поэтому на сцену мы вышли в той же обычной одежде, в которой ходили дома. Старались только, чтобы она не оказалась рваной: все же предстояло выступать на сцене! «Белому офицеру» сделали что-то похожее на погоны. Он часто искоса посматривал на них, чтобы проверить, как они выглядят и не свалились ли с плеч. Но главным атрибутом его костюма были новые сапоги, которые он постарался начистить до блеска. Как-никак «офицер»! А у меня, наоборот, сапоги были поношенные, хотя и добротные, «настоящие пролетарские», как мы их называли. Еще и с металлическими подковками на каблуках. Да и всю мою одежду мы старались сделать с виду более скромной, но все же достойной – ведь носил ее «красный командир». На наших поясах висели настоящие кобуры, но пустые, без револьверов.

По ходу пьесы «красный командир» должен был проявлять храбрость, учитывая, что еще неизвестно, как будет вести себя «белый офицер».

Завязался спор. «Белый офицер», разумеется, защищал богатых. О бедных он говорил так:

– Ведь кто-то должен работать? Должен – и все тут! Вот пусть и работают люди на заводах, на фабриках, на полях, строят дороги, гоняют по рекам плоты. А другие люди должны всем руководить, в том числе и теми, кто работает.

В этом и состояла философия «белого офицера» Вовы – так именовался персонаж.

«Красный командир» возражал против того, чтобы всем руководили богатые, эксплуататоры.

– Все люди должны быть равными, – говорил он. – Все должны работать. Для этого и делали революцию рабочие и крестьяне во главе с Лениным.

Такую философию решительно отстаивал «красный командир» Кеша.

Другие персонажи осторожно вмешивались в спор и тоже делились на две группы, причем группа «красных» была более многочисленной.

Положенные слова «актеры» выучить как следует не успели. Посадили в углу под сцену суфлера. Его специально предупредили, чтобы свои обязанности исполнял честно. Но так как он разместился неудобно, то мы часто не могли его расслышать. Поэтому порой импровизировали, подбирая в этих случаях самые крепкие слова, хотя и соблюдали меру, чтобы не вызвать протесты взрослых зрителей. Кстати, среди них находилась и моя мать. Суфлер тоже старался вовсю. Говорил он порой громко, чтобы перекричать артистов, когда они произносили не то, что написано в тексте. А когда до нас доносились четкие слова суфлера, мы все же их повторяли.

Весь спектакль выглядел, конечно, весьма странно.

Но все сошло. Исполнители главных ролей даже не подрались, хотя на сцене в споре часто бывали близки к этому. Когда я пришел домой, то мать сказала:

– Я боялась, что он порвет на тебе новую рубашку.

Одним словом, все были довольны: и актеры, и организаторы спектакля, и публика, которая вела себя на редкость спокойно и, главное, терпеливо. Так происходило, наверное, потому, что она до этого никаких постановок в нашей деревне не видела.

На этом и закончилась моя «артистическая карьера».

Но и сейчас почему-то вспоминаю не только некоторые слова, что произносил я сам, но и то, что сказал, обращаясь к своему «денщику», «белый офицер»:

– Ах, черт возьми, парадокс! А сапоги-то мои вычищены, я тебя спрашиваю?

Услышав реплику, «денщик» побежал чистить запасные сапоги «офицера»… И, оступившись, угодил в «будку» суфлера. Последнему от этого не поздоровилось. Он рассердился и чуть не сбежал. Но в конце концов инцидент был улажен.

Позднее к такому виду общественной работы на селе, как постановка пьесы, мы больше не возвращались. Предпочитали другие, более активные и зрелые формы, разумеется посильные.

В начале 1923 года комсомольцы избрали меня секретарем сельской комсомольской ячейки. Молодым комсомольским вожакам как воздух нужна была помощь и поддержка старших. Инструкции для ячеек в волости давались, естественно, волостным комитетом комсомола. Эти инструкции касались почти всех сторон жизни села. Комсомольцы должны были служить примером для крестьян, для сельской интеллигенции. Примером! Как много это значило для нас.

С каким энтузиазмом я читал получаемые из волостного комитета комсомола инструкции. Мне казалось, что я общаюсь чуть ли не с самим Карлом Марксом. Читал и вновь перечитывал их, и каждый раз получал огромное удовлетворение. Родные, как могли, содействовали моей работе в комсомоле. А когда они, как и другие односельчане, увидели, что при выборах в сельский совет комсомольцы добивались избрания тех кандидатов, которых выдвигала их ячейка, тогда к нам уже все взрослые стали относиться совсем по-серьезному.

Все эти события моей юности во многом наложили отпечаток на сознание и на формирование взглядов на жизнь. Разрозненные факты служили материалом для обобщений, учение – вплоть до окончания аспирантуры в 1936 году – обогатило память и в идейном, и в политическом отношении, полностью сформировало мою индивидуальность. В известном смысле благодарен я и сложным условиям материальным. Трудностей приходилось преодолевать немало, и я учился бороться с ними. Так формировался характер.

В юношеском возрасте часто приходилось быть одному в поле или на лугу недалеко от села. День жаркий. Ни души вокруг. Птицы и те попрятались от жары. Вдруг звон церковного колокола. Удары, скорее всего, на благовест. Каждый удар, как гром, рушит тишину. Рой мыслей в голове. Одна тяжелее другой. А вдруг похороны? Кладбища в Старых и Новых Громыках не так далеко. Мысли одна грустнее другой. Вдруг спохватишься, тряхнешь головой, скажешь сам себе:

– А ну-ка, друг, что-то ты размяк! Нельзя ли быть пободрее?

Ловишь себя на том, что сердце зачастило, да и в горле то ли першит, то ли его чем-то сдавливает. Видимо, сказывались какие-то особенности возраста. И тут даешь сам себе обещание: положить конец проявлению слабости. Пройдешься быстро взад-вперед или проскачешь верхом на лошади, пока все опять придет в норму.

Моменты, подобные этому, бывали и у других. О чем-то похожем рассказывали и некоторые мои сверстники.

В художественной литературе разных стран есть немало примеров, когда с проникновенностью описывается душевное состояние молодого человека, очутившегося на лоне природы наедине с самим собой. Есть это у Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева и у многих других художников слова. И не грешат они против истины.

Когда окидываешь взглядом пройденный путь, то приходишь к выводу, что каждый его значительный период имеет не только светлые стороны, но и трудные времена. Это, в частности, относится к периоду моего обучения, начиная с семилетки и до окончания аспирантуры. Конечно, родители делали все, чтобы помочь мне, хотя сами испытывали нужду. Не хватало продуктов. В этих условиях я сам должен был заниматься и физическим трудом, особенно в летнее время.

В январе 1924 года на страну обрушилось горе – умер Ленин. Стояла суровая зима. Мы шли, с трудом пробираясь через огромные сугробы, к школе – там состоялось траурное собрание. Выступали учителя, а мы слушали их и думали, как много этот человек, которого никто из нас никогда не видел, сделал для нас, сидящих в этой школе, за этими столами, на этих лавках, для всех рабочих и крестьян России.

Односельчане только и говорили что о смерти Владимира Ильича. Задавали много вопросов. Главный из них: «Что же теперь будет?»

Обращались и ко мне. Считали, если я комсомольский секретарь в ячейке, то обязан объяснять все.

– Ты – комсомол, – говорили мне. – Расскажи, как же мы жить-то будем без Ленина?

Что я мог им ответить? Я и сам хотел, чтобы мне кто-нибудь это толком рассказал. Но вспомнил все же тогда фразу, которую услышал о Ленине еще в первые дни Великого Октября: «Революцию сделали Ленин и его помощники». И придумал отвечать так:

– Ленин умер, но его помощники – партия – живы. Вот с ней и будем жить.

Большая озабоченность судьбами всей страны чувствовалась у крестьян деревни, но они верили в будущее, в то новое, которое началось при Ленине. Неверию не должно было быть места в нашей жизни!

К тому времени я уже прочитал речь Ленина на III съезде комсомола, всей душой воспринял его призыв «учиться, учиться и учиться». Ленин как будто в душу мне заглянул.

По окончании семилетки и профтехшколы в Гомеле я пошел учиться в техникум. Он находился в городе Борисове, недалеко от Минска.

Дом, в котором мне пришлось там жить, был деревянный, одноэтажный. Но построили его когда-то с определенным архитектурным вкусом. Этот дом был знаменит прежде всего тем, что в нем ночевал Наполеон Бонапарт. Случилось это в то время, когда император вместе с остатками своей разгромленной армии уносил ноги из России. От дома примерно в километре протекает вошедшая в историю река Березина.

Наполеон и его армия решили переправляться через нее у деревни Студенки. Переправа обернулась для них трагедией – пятьдесят тысяч французов нашли свой конец в ледяных водах Березины, о чем позаботились чудо-богатыри Кутузова. Именно здесь войско вторжения под ударами русского солдата перестало существовать. И по сей день на дне реки под толстым слоем ила и песка при поднятии донных пластов грунта находят различные предметы – остатки обозов Великой армии с награбленным российским добром.

Что касается дома, о котором я напомнил, то его все так и называли – «наполеоновский». Причем, именуя его таким образом, обычно вкладывали в это солидную порцию сарказма в адрес императора-банкрота, которого история породила, казалось, только для того, чтобы в назидание потомкам сначала поднять на вершину славы, а потом безжалостно сбросить вниз.

Нынешней молодежи мало что говорит так называемый «Дальтон-план»[2]2
  «Д а л ь т о н – п л а н» – назван по имени городка в штате Массачусетс (США), где было впервые внедрено обучение в школе по новому методу. (Примеч. ред.)


[Закрыть]
, но в мои студенческие годы в Борисове и Минске преподавание по методу, который лег в основу этого плана, практиковалось в учебных заведениях – и высших и средних. Заключался он в следующем. Курс разбивался на группы по четыре – шесть человек, и преподаватель, проверяя подготовку студентов, беседовал не с каждым из них, а как бы с группой в целом. Конкретные люди при таком методе фактически обезличивались. Оценка знаний всех иногда определялась по выступлениям тех, кого сама группа специально для этого выделяла. Поэтому случилось так, что те, кто ловчее, отделывались двумя-тремя фразами, которых, разумеется, было недостаточно, чтобы выявить глубину знаний того, кто эти фразы произнес. Я лично, да и большинство студентов и в средних учебных заведениях, и в высших эти педагогические эксперименты не одобряли. И очень хорошо, что скоро с ними было покончено.

В постановлении ЦК ВКП(б) от 25 августа 1932 года указывалось, что «Дальтон-план», или, как его еще тогда называли, «лабораторно-бригадный метод», привел к «извращениям в виде обезлички в учебной работе, к снижению роли педагога и игнорированию во многих случаях индивидуальной учебы каждого учащегося».

Вступил я в партию в 1931 году еще в Борисове. Стать коммунистом мечтал с тех пор, как услышал, что есть такая партия, которая выражает и отстаивает интересы народа, а это было в те годы, когда начал понимать разницу между бедняком и помещиком, между рабочим и капиталистом. Получил я партийный билет незадолго до отчетного собрания. А на нем меня, молодого коммуниста, сразу же избрали секретарем партийной ячейки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю