Текст книги "Схождение в ад (сборник)"

Автор книги: Андрей Молчанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Помимо фантастической силы, присутствовал в Боре логический, присущий немцам ум, но ум живой, гибкий, социально отточенный, – видимо, оттого стал Боря в свое время кандидатом математических наук, однако от стези преподавателя–доцента в вузе отказался и, презрев зарплату в несколько сотенных, подался в круги иные, близкие к теневой экономике, валютчикам и спекулянтам автомобилями.

Комбинации на этих поприщах Борей выдумывались изящные, прибывали деньги, появилась дача в подмосковной Малаховке, «ауди», на которой, помимо бизнеса, ездил он в леса, где бегал в снегах, а затем, разгоряченный, голышком купался в сугробах водилось за ним такое пристрастие, как у других, например, к регулярным возлияниям.

Так бы и жил Боря не тужил, если бы к персоне его не стали активно присматриваться милицейские власти да и запутался он в великом множестве женщин, слепо его обожавших.

Четырех жен с девятью детьми содержал Борис. А кроме того, познакомившись как–то с заезжей американкой–аспиранткой, завел с ней нешуточный роман, получив впоследствии известие из Америки, что там, в заокеанской дали, рождена его иностранной подружкой дочь и зарубежная его семья ждет не дождется отца.

Вот и возникла у Бори мысль: а не свалить ли? От опасности воздаяния за свершенные валютно–спекулятивные мероприятия, от притязаний на него многочисленных супружниц, да и вообще… Не нравилось Боре в стране трудящихся. С каждым годом представлялась она ему все отчетливее и отчетливее в образе некоего динозавра – огромного, с маленькой головкой и прожорливой зубастой пастью; динозавра, пожирающего самого себя: свою плоть, мозг, топчущего все вокруг… Взять хотя бы экологию. Снега, в которых он бегал, становились подозрительны в смысле чистоты, равно как и леса, где они лежали. А уж о городах и говорить не приходилось. Радиация, смог, грязь все нарастающей волной давили на здоровый организм Бори; законодательство кололо, как выскочившая из матраца пружина, напирал и личный фактор: прознав друг о друге, закружили карусель со скандалами и угрозами обремененные здоровыми Бориными отпрысками супружницы, и пришлось Борису на всякий случай выкупить себе вызов на постоянное жительство из государства Израиль, благо фамилия его арийская сходила в этой стране за иудейскую.

Разрешение на выезд в условиях начинающейся демократизации было получено холостяком Борей быстро, но с отъездом он не спешил, зарабатывая валюту и изыскивая способы ее переправки за пределы оставляемой родины.

Однако накал страстей, бушевавший среди супружниц, достиг пика, и одна из них, по имени Галя, проведав о планах отца ее незаконнорожденного дитяти и, осознав, что обещание жениться подлая ложь, решилась на крайнее, добровольно рассказав заинтересованным органам правопорядка кое–что из жизни Бориса Клейна.

Ах, логика женщины: не мне, значит, никому… Даже если пострадаю сама.

Да, шла Галина на риск, ибо не только была посвящена в таинства Бориных махинаций, но и сама принимала в них активное участие: работая в ГАИ, выписывала разные документики на нечестные машины с перебитыми номерами кузовов и двигателей.

Однако ангел–хранитель, курировавший Борю, был бдителен, да и Борис не плошал.

Памятным вечером, возвращаясь после спортивной пробежки из лесопарка и неся в авоське спортивные трусы, майку и кило купленных по пути к дому помидоров, узрел Боря у своего подъезда желтую милицейскую машину и две черные «Волги» и замедлил шаг, тревожно прищурившись.

После позвонил по своему адресу из телефона–автомата.

– Алло? – ответил голос супружницы номер пять, и сказал Боря в ответ со вздохом:

– Понял.

«Алло», а не обычное «да», означало нахождение в квартире неизвестных лиц известной милицейской масти.

То, что виною всему Галина, Боря понял мгновенно, он умел выкристаллизовывать истину из сумятицы обстоятельств, а истина была хреновой: светило Боре с учетом следственных и судебных игр, двенадцать лет.

Отставив в угол кабинки телефона авоську со спортпринадлежностями и овощами и, косясь в сторону желтой и черных машин, Боря осмотрел бумажник. Тысяча триста рублей, техпаспорт «ауди», водительское удостоверение и – виза на выезд, ее он постоянно носил у сердца.

Далее прикинул Боря: завтра – воскресенье. Замечательный денек, когда отдыхают практически все граждане, включая сотрудников милиции и даже КГБ…

Рой смутных мыслей поднялся в голове Бори, всплыло американское лицо далекой будущей жены, вышки с часовыми, виденные им не раз, хотя и издали…

Сложно и путано мыслил Боря в сей момент, однако – верно. И, подхватив авоську, неспешно двинулся по улице прочь от дома обетованного с зареванной супружницей под номером пять, покуда не остановил такси.

– Шеф, «Шереметьево–два».

Истинно говорю вам: так было. То ли Борю любили женщины, то ли опять–таки подсобил Aнгел–хранитель, так или иначе, но всего за пятьдесят советских смешных рублей и букет роз уговорил красавец Боря некрасивую кассиршу продать ему билет «Москва – Вена», и был билет продан.

Продремав ночь в зале ожидания, предстал Борис перед таможенниками. В спортивном костюме, с авоськой.

– А имущество? – спросили строго.

– Это и есть имущество, – прозвучал кроткий ответ.

Мальчик–пограничник в стеклянной будке принял равнодушно визу и уткнулся в компьютер, проверяя подлинность документа.

Боря, испытывал слабость в тренированных ногах, вглядывался в лицо солдатика, постигая с несвойственным ему страхом, что ложится на это румяное лицо тень какой–то ненужной озабоченности.

Солдатик поднял на Борю холодные глаза и потянулся рукой куда–то в сторону, нажимая, видимо, на хитрую кнопочку, и тут же к будке подлетели еще два солдатика и капитан погранвойск, оттеснили Бориса от турникета, и, сладко улыбаясь, капитан поведал, что, дескать, произошло кое–какое недоразумение, а потому – пройдемте…

«Вот и начинаются мои двенадцать лет», – подумал Боря, но капитану сказал иное. Сказал, что на руках у него валютный билет, предупредил офицера об ответственности, о возможности разжалования и прочих бедах, но не смутился капитан, а, заулыбавшись еще милее, ответил, что за билет погранвойска заплатят, а за действия – ответят.

Через две минуты Борис уже находился на личном досмотре, а через час – в камере. Затворил дверь камеры тот же самый капитан, причем на лице его улыбка уже не светилась, улыбался он там, в праздничной суете аэропорта, а здесь, в своей стихии, вел себя естественно.

Каждая минута из последующих двух часов стоила Борису седого волоса. Думы одна мрачнее другой сталкивались в его голове, не высекая ни малейшей искры надежды.

А через два часа в камеру вошел полковник погранвойск и еще один тип в летной форме, но ясно, что не пилот.

– Ваша виза, – заявил полковник, – аннулирована.

– Почему? – возмутился Боря простодушно.

– Вот об этом мы вас как раз и хотели спросить, – заметил тип в летной униформе. – Ваша виза аннулирована… ОВИРом.

– А вы, наверное, командир корабля? – спросил Боря. – Что, рейс задерживается?

– Рейс улетел, – сказал тип в летном раздраженно. – Так может, вы соблаговолите объяснить, почему…

– Я?! – возмутился Борис повторно. – Объяснить? Я из–за вас потерял все… Билет, новую родину… и должен еще объяснять вам почему? Не угодно ли вам объяснить это мне?

Боря театрально гневался, сам же соображая: расчет на воскресный день оказался верен, комитетчики попросту не сумели созвониться с нужными людьми из милиции.

– Езжайте в ОВИР по месту жительства, – произнес полковник, возвращая Борису авоську. – И разберитесь там… Мы ни при чем.

«Благодарю за совет», – едва не сорвалось у Бори с сарказмом, но – удержался.

– А виза? – строго спросил он. – Не вижу визы.

– Зачем вам недействительная виза? – в свою очередь осведомился полковник.

– Это для вас она такова, – ответил Боря. – Для меня же виза – основной документ. Там фото с печатью, прочие атрибуты моей неповторимой личности. Вот выйду сейчас я на улицу, а ко мне – милиционер… – Он козырнул собеседникам. – Ваши документики, гражданин! Что, я ему буду рассказывать об аннулированной визе, а он будет меня слушать, тем более и слов–то таких не знает?.. Визу – вернуть! – закончил категорически.

Люди в разных форменных одеждах очень одинаково переглянулись. Во взглядах их читалась мысль: все равно документу грош цена…

И через пятнадцать минут, извлекши остаток денег из–за общественного аэрофлотовского унитаза, Боря бежал к стоянке такси, вынашивая на ходу спасительную, хотя и рискованную крайне идею.

Впрочем, о риске он теперь не думал. Игра пошла беспощадная, будь что будет! Так решил он, мчась на такси в центр Москвы, к одной из своих случайных знакомых дам, профессиональной машинистке, разглядывая возвращенный ему документик. На документике было, в частности, напечатано: «Выезд через Шереметьево–2».

Дама оказалась, к Бориному счастью, на месте, и под искомой формулировкой о выезде через «Шереметьево–2» Боря, воспользовавшись ее машинкой, подпечатал: «или через Брест». Машинописный шрифт несколько разнился, но… Боря уповал на ангела–хранителя.

Расцеловав подругу и обещая ей обязательно звякнуть не следующей недельке с целью свидания, Боря ринулся в поджидавшее его около подъезда такси, не забыв, правда, переговорить из телефона–автомата, находившегося в подъезде, с дружком Мишей Авериным, у кого держал все свои ценности, ибо супружницам доверия не было. Наказал Мише ценности хранить.

А через несколько часов Борис Клейн предъявлял пограничному стражу в городе Бресте свою замечательную визу.

Страж недоуменно разглядывал документ, впервые, видимо, встречаясь с отраженной в нем формулировкой выезда; порывался звонить начальству, совершая незаконченные телодвижения в сторону аппарата связи, но Боря попросту деморализовывал его наглыми выкриками с хамской, заметим, интонацией. Мол, и тут бюрократия… что, виз не видел, служивый? Или там роман детективный напечатан?

На остаток денег был Борей уже приобретен дефицитный железнодорожный билет «Брест – Вена», и все имущество беглеца ныне состояло из авоськи, широкой души и стремительно седеющих волос.

– Проходите, – процедил пограничник со злобой.

Свершилось! Боря оказался за границей, пока, правда, в сотрудничающей с советскими органами правопорядка Польше.

Когда же поезд пересек границу СССР с Чехословакией, Боря, трясшийся от страха и вагонных вибраций на верхней полке, всерьез раздумывал: а может, спрыгнуть? Может, на следующей границе с демократической Австрией его снимут с этого чудного рейса? Ведь кто знает этих чехов… А так – спрыгнул и – по лесам и пашням… Бегать Боря умеет, никакая овчарка не догонит.

Однако оборвал Боря безумные мысли, закусил подушку крепкими зубами и вновь доверился ангелу–хранителю. И правильно сделал, ибо вскоре гулял уже по прелестной Вене с товарищами по общему счастью эмиграции.

Большая удача сопровождалась удачами малыми: в частности, удалось Боре наткнуться в столице расчетливого капиталистического государства на бесплатный, а вернее, дефектный уличный телефонный аппарат, из которого позвонил в столицу покинутого отечества подлой предательнице Галине.

– Боря? – послышалось испуганное. – Где ты?

– В Орехово–Кокосово*, – сказал Боря.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

* Имеется в виду район Москвы Орехово–Борисово.

– Такое ощущение, будто ты тут, в Сокольниках, – сказала Галина. – Надо же, как хорошо слышно.

– Тут, в Орехово, импортная АТС, – поведал Боря.

– Борис, – начала Галина раскаянно, – нам надо поговорить. Что случилось, то случилось, но я была у следователя, он хороший мужик…

– И щедрый, – заметил Боря. – Целых двенадцать лет мне подарит.

– Нет… От силы – восемь… И еще он сказал: ты скрываешься, а это бессмысленно…

– Ты когда болеешь, к врачу идешь? – спросил Боря. – А я, когда меня ищут, бегаю… Тут тоже своя логика.

– Но если придешь с повинной, вообще могут дать пять…

– Сильная перспектива, – согласился Борис, а дальше продолжил, надеясь на запись разговора и последующее прослушивание: – А может, твоему начальнику ГАИ денег дать? У него связи большие, договорится. Я ведь ему, удаву, через тебя ну… сорок тысяч за все про все точно отдал… А за «Волгу» последнюю – ту, серую – так ведь только за нее трешник… Неужели добра не помнит человек, откажет?

– Да он сейчас сам дрожит, – вяло отвечала подруга, поддаваясь на провокацию. – Самому бы живу остаться…

Борис развивал диалог в надлежащем ключе, млея от предвкушения мести.

В итоге назначили встречу у следователя через день, в десять часов утра.

Разговор, следует заметить, Боря провел впустую. Что случилось с Галей в дальнейшем, было ему неизвестно, однако беседу их если и записали, то явно не прослушали, ибо минул год, а Борю все еще искали милицейские власти по просторам Союза…

В назначенные же десять часов утра Боря действительно стоял навытяжку перед официальным лицом – консулом посольства США в Италии. Рассказывал Боря консулу о своей невесте, проживающей в Нью–Йорке вместе с его малолетней дочерью, о своем математическом образовании, безусловной своей полезности для Америки…

Консул, глядя на спортивный костюм Бориса, несвежую тенниску, спросил как бы между прочим:

– А… какое везете с собой имущество?

– Вот. – Боря предъявил авоську, где находилось спортивное бельишко и единственный мятый помидор.

– Да вы действительно… беженец! – сказал консул сочувственно.

– Еще какой! – подтвердил Боря. – Я бежал… от большевиков, как лань от кодлы пантер…

Итальянские каникулы вскоре минули, и старая столица мира, Рим, сменилась новой его столицей – Нью–Йорком, где началось для Бори новое летосчисление его непростого бытия.

МИХАИЛ АВЕРИН. КЛИЧКА «МОРДАШКА».

Утро для Миши Аверина издавна начиналось одинаково: звонил телефон, бесцеремонно врываясь в сон своей трелью, палец механически тянулся к стоящему на полу аппарату, нажимал кнопку, пикал сигнал, означающий включение громкой связи, и голосом, полным недовольства и страдания, Миша бурчал:

– Утро еще не наступило, а в стране дураков уже кипела работа… Ну?

Затем, часто после смешка, в динамике раздавался голос звонившего, и нес этот голос, как правило, ценную оперативно–коммерческую информацию, упустить которую Миша не мог.

– С привоза, – сообщал голос. – Дека «Иваси», с примочками, навороченная, лонг–плей, четыре башки, стерео, туда – семерку.

Сие означало, что только что из–за границы прибыл видеомагнитофон «JVC» – двухскоростной, с четырьмя головками, множеством вспомогательных систем управления и контроля, и непосредственный продавец просит за магнитофон семь тысяч рублей.

– А тебе?.. – спрашивал Миша посредника, не отверзая вежд.

– Ну… единичку кинешь – спасибо, – отвечали смиренно.

То бишь сто рублей за сделку.

– Неинтересно, – отзывался Миша, с неудовольствием чувствуя, что просыпается уже бесповоротно. – Никакого «коридора».

«Коридор» означает перспективу выгоды от последующей перепродажи.

– Да брось… Ты его за семь с полтиной спулишь – делать нечего… Цены какие – каждый день в гору!

Голос вещал правду: цены действительно росли, причем безудержно, хотя Мишу этот факт не смущал. Рост цен не влиял на прибыли Миши, профессионально занимавшегося спекуляцией импортной радиоаппаратурой. Более того – благодаря рыночному ажиотажу имелась возможность существенной наценки за товар, чей рыночный номинал возвращался к Мише, конечно же, неизменно.

Другое дело – взять товар ниже конъюнктурного номинала, это удача, счастье. В данном же случае лукавит Миша с перекупщиком: твердая цена магнитофону семь с половиной тысяч, но четыреста рублей наживы Мишу не устраивают, появилась у него привычка с каждой сделки урывать по крайности полтысячи, такова минимальная ставка.

– Подвинь клиента на сотню, – говорит Миша. – Сторгуешься!

– Не двигается! – лживо горюет голос.

Миша знает: не «единичка» – гонорар перекупщику, перекупщик берет аппарат тысяч за шесть с половиной, а Мише объявляет больше, у него те же интересы… И перекупщик знает, что сие Мише известно, но таковы правила игры, таков принцип, и дело вовсе не сотне, а в ритуале коммерческой пикировки, и часто ускользает из–за пикировки амбиций явная выгода, и жалко ее, ускользающую, но принцип все равно главнее, каким бы разорительным ни был. Уступить – значит сбить руку. А Миша суеверен.

– Давай–давай, души хозяина! – советует он. – Пусть прогибается, крохобор!

– Ну… хорошо, – сдается перекупщик. – Попробую. Часам к двум буду у тебя с аппаратом. Жди.

Следует отбой.

Миша удовлетворен. Выигрыш явный. Магнитофон он продаст за восемь тысяч, «пассажир», то бишь покупатель, имеется, а значит, девятьсот рябчиков, считай, в кармане.

За первым звонком лавиной обрушиваются последующие. Миша поэтапно ведет разговоры из уборной, ванной и кухни – благо есть у него радиотелефон. Телефонов же таковых у Миши множество. Последний приобретен за восемь тысяч – этот перезванивает по памяти в другие города или же – по тем адресам, куда хозяин временно отлучается, имеет системы автоответа, антиподслушивания, различного программирования, цифровой дисплей и массу иных занимательных и полезных функций. Связь в бизнесе – первейшее дело, денег на нее жалеть глупо. Связь это и есть деньги. Зачастую – прямо из воздуха. Тем более круг знакомых Миши разнообразен, хотя одинаково состоятелен: вопросы к Михаилу возникают ежедневно, и он охотно всем помогает.

Звонок. Просят устроить номер в Дагомысе. Заблаговременно, на июнь. Миша твердо обещает. Услуга – шестьсот рублей. Положить в клинику. Три тысячи. Достать черную икру. Мебель. Состыковать кооператоров согласно их интересам. Надежно пристроить краденое.. Отмазать от милиции или же от рэкетиров. Часто Миша отвечает лапидарно: «Запиши номер телефона. Скажи от меня. Деньги можешь завезти на неделе».

Великое изобретение – телефон. Звонок, стыковка двух заинтересованных сторон и… ах, если бы еще по проводам пересылались купюры…

Денег между тем у Миши мало. Миша любит пожить широко, погулять на морских и горных курортах, устроить бардачок раз–два в недельку, пообедать и поужинать каждодневно в ресторане, а если перекусить дома – то продуктами исключительно дефицитными. Капитала у Миши – тьфу, как он считает, ну, около миллиона, хвастать нечем. Плюс – загородный дом, машина, куча электроники, но все это для дельцов с размахом – чепуха. Может, для лиц, вкалывающих на госслужбе, подобные блага – из области фантасмагории, но прагматик Миша, вращающийся в среде определенной, твердо и скучно знает: мелочь он и дешевка с таким капиталом. Есть спекулянты куда более высокого полета недвижимостью занимаются, серьезными компьютерными системами… Те наживают в день тысячи и тысячи, в делах их миллионы крутятся, и блатное «червонец», означающее «десять тысяч», для них червонец и есть… Однако этих крупных и преуспевающих акул роднит с Мишей одно: тяга к игре. Неистребимая. В принципе, деньги на всю оставшуюся жизнь давно сделаны, да и не в них смысл, они – фишки в бесконечной суете срыва куша за кушем, суете бессмысленной, но неотвязной, вошедшей в кровь. Согласно Мишиным категориям есть в этой игре игроки удачливые и дальновидные, есть проигравшиеся без шансов на реванш, есть попросту глупые везунчики…

С проигравшимися ясно, глупые везунчики – публика малоинтересная, как правило, без кругозора, живущая голым результатом накапливаемой бумаги и прожирающая свои доходы по кабакам, просаживающая их в картежном азарте, тратящаяся на проституток. Глупые везунчики полагают, что живут единственно правильно и полноценно. Вероятно, это и так, если расценивать блага, ими достигнутые, как рубеж возможностей их и черту интеллектуального горизонта. Так и варятся они в собственном жиру и задыхаются в нем – прогоркшем в итоге. Но и глупые везунчики сознают горькую правду покупаемого ими мира: ту правду, что вокруг них, племени проходимцев, существуют миллионы других, зарабатывающих на хлеб свой мало и тяжко, тех, кто встает затемно и приезжает домой в потемках. И реально властвует вокруг именно эта сумрачная, несвободная и бедная жизнь, а не пестрота сытого спекулятивного бытия, легко различимая в общей серости, а потому бытия опасного.

И вот, будучи в несогласии с высокими требованиями уголовного законодательства и низким уровнем жизни народной, мечтают глупые везунчики о бытии заграничном, где все доступно на любом углу, были бы «бабки». Но за границу не торопятся; да и кто они там? Впрочем, вот вам и глупые.

Хотя некоторые, бывают, срываются. Туда, где сигаретами «Мальборо» и магнитофонами «Сони» не спекульнешь. И попадают, естественно, в положение затруднительное.

В основном же лелеющие мечту об иностранной неведомой жизни так с ней и остаются – внутри Союза, как с вечной занозой в душе.

Иное дело, с точки зрения Миши, – игроки удачливые и дальновидные. Эти – да! Эти обреченно уяснили: не в рублях счастье. Но – в твердой валюте. А в те государства, где она и только она имеет хождение, надо удирать не с пустыми руками. И начинают дальновидные тяжкий труд обращения отечественной «фанеры» в зеленые бумажки, бриллианты и золото. Опасный труд. Многоэтапный и длительный. Миллионы тают, обращаясь в тысячи, но тысячи – далеко не гарантия стабильного положения – так, на первое время… Без солидной суммы чужаку с большими запросами в капиталистических далях неловко. А чужак – он и делать–то ничего не умеет, и ни бе ни ме на импортном языке, и вообще планы на жизнь при всей дальновидности у него неясные. Значит, параллельно с обращением имеющихся рублишек в валюту надо и еще этих самых рублишек украсть… А после, коли не срубили тебя перекрещивающимися очередями из бастионов различных органов правопорядка, возникает другая задача: как валюту переправить за бугор? Задача не для дилетантов, а решить ее часто пробуют наскоком, благодаря чему вместо Запада многие из дальновидных переезжают в казенных вагонах на восток, вселяя в коллег, поневоле переданных отчизне, страх и одновременно успокоенность – мол, чур, не надо нам масштабных валютных операций, мы уж потихоньку, да верней… А что казино нет, «мерседесов» в качестве такси и салями под пиво «Карлсбад», то как всегда достанем. Салями будет из–под прилавка, пиво со склада, «мерседес» с черного рынка, а ночной бар со стриптизом и на дому организовать можно.

Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особь статью. С одной стороны, Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. С другой, заграничные дали были для него исключены непробиваемостью весьма специфических жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.

Миша Аверин, рожденный в шестидесятые годы века двадцатого, детство и юность провел в семье, отличавшейся добропорядочностью несомненной. Дед, отец папы, – большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом – директор крупного военного завода; основа семьи – папа, секретарь райкома партии коммунистов – достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей – Мишу и Марину, младшенькую. В семье согласие, мир и достаток. Два пайка – дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу…

Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг – началось!

Арестовали папу. За взятки. И – караул! Обыск, конфискация, и где только она – эйфория?!

Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.

– Брезгуешь мной, сынок? – произнес тот тихо. – Не говори, знаю, что брезгуешь… И оправдываться не стану, виновен. А началось–то как? Приходит ко мне начальник строительного управления и тридцать тысяч в конверте – на стол. Твое, говорит. Я – на дыбы. А он – спокойно так, глазом не моргнув: это, мол, за твои резолюции. Можешь, конечно, ОБХСС вызвать, только не районный, его я и сам могу… И учти: резолюции есть, а что ставил их, под чужое убеждение попав, то – не оправдание. Посадить не посадят, но низвергнут до нуля. Выбирай. Можешь в урну бросить, можешь сжечь, дело твое. И деньги твои. Кстати, об ОБХСС. И не о районном. Там тоже свои. И… там тоже все в порядке. А белых ворон не любят. Потому их и нет, как понимаю.

Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал – система.

А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси…

Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался. Уж какие вопросы на сессии памятной, последней, Мише–отличнику задавали, таких в программе захочешь – не обнаружишь. И наконец без предоставления академотпуска за борт. Далее пошло крушение за крушением…

В месяц сгорела от рака мать, ударилась в загулы Маринка, начала путаться с заезжей кавказской публикой по ресторанам, после – с иностранцами…

Денег не было. Прижимистый дед с кряхтением отдавал пятаки на молоко и творожные сырки из своей большевистской пенсии. Одряхлел дед окончательно, помутнел разумом, хотя к переменам в семье единственный отнесся философски: отцовское падение переживал, конечно, но видел его через призму собственного опыта, а на памяти деда таких падений ох, сколько было… Погоревал и по матери, но и смертей видел дед много, тоже притупилось… Лишь об одном Михаила спросил: может, неудобен, а дом ветеранов партии, говорят, неплох… Но тут уж Миша без колебаний возразил: и не думай! Ужас Мишу охватил – любил он деда, дед частью детства был, а ныне последним родным кусочком прежней жизни остался, последним…

Маринка вскоре замуж выскочила за московского азербайджанца, сказочно богатого, но в браке продержалась недолго. Муж–мусульманин воли жене не давал, желал десяток детей и требовал строгой домашней дисциплины.

Разошлись, впрочем, мирно. Состоятельный супруг оставил беспутной жене квартиру с мебелью, двадцать тысяч как откуп и спешно бежал к другой, страшненькой, но благонравной, из своего рода–племени. А Миша устроился переводчиком в «Интурист». С трудом, за большую по тем его понятиям взятку, одолженную из сбережений деда. И познакомился Миша с миром возле «Интуриста» – валютчиками, фарцой и проститутками, среди которых в один день узрел и свою сестрицу… Узрел, а ничего в душе не дрогнуло. Закономерно, видимо, так он подумал. А если о нотациях – просто глупо, на себя посмотри. Засосала Мишу спекуляция. Быстро, как зыбучий песок золотой. И освоился он в новой среде легко. Начал с сигарет и со шмоток, затем, обретя основательные связи, со службы ушел, положил «за зарплату начальнику» трудо вую книжку, чтобы где–то числиться, и ударился в спекуляцию аппаратурой.

Деньги потекли рекой. Гладкой и полноводной. Однако иллюзией оказалась безмятежность быстрого обогащения. Караулила Мишу беда. Сбили его на самом гребне спекулятивной удачи, с предельной ясностью доказали три крупные сделки, и очутился он в камере…

Застойный дух тюремных стен. Вдохнув его, Миша понял: конец, выбираться надо любыми способами, любыми… И предложил тогда Миша гражданам начальникам свои услуги… Многих из преступного мира он уже знал; знал кто, как, когда, сколько. И это касалось не только спекулянтов, валютчиков и проституток. Знал Миша и воров, рэкетиров, жуликов–кооператоров, покупавших у него электронику и модное тряпье…

И скоренько Миша из тюремных стен вышел. Так скоро, что и не заметил никто его отсутствия… Но вышел теперь иным, далеко не вольным стрелком. Появился у Миши куратор в лице опера Евгения Дробызгалова, и стал Миша куратора просвещать по части секретной уголовной хроники… Гешефты Михаила продолжались уже с гарантией их полной безопасности, ибо надлежало ему «хранить лицо»; нажитого никто не отбирал, а Дробызгалов удовлетворялся блоком «Лаки Страйк», импортной бутылкой или же демонстрацией ему какой–нибудь пикантной видеопленочки, которую он именовал «веселыми картинками».

Откровенных взяток опер не брал. Но, с другой стороны, сволочью был Дробызгалов изрядной. Шантажом не брезговал, хотя подоплека шантажа была примитивненькой: мол, Мишуля, работай плодотворно, не финти, без утайки чтоб, а то узнают коллеги твои о тайном лице, скрытом за маской честного спекулянта, и, Мишуля…

Видел как–то Миша личное свое дело на столе Дробызгалова, и поразило его, что на обложке было выведено чьей–то ужой пакостной рукой: «Кличка – Мордашка».

– Почему это… Мордашка? – справился он у Дробызгалова с угрюмой обидой.

– Ну… так… соответствует, – дал опер расплывчатый ответ, убирая папку, оставленную на столе, видимо, по оплошности, в громоздкий сейф. – Спасибо скажи, что «харей» не назвали или «мурлом» там каким…

– Хрена себе!

– Не выступай, – отрезал Дробызгалов. – Обсуждению не подлежит. Вообще – ничего не видел, ясно?

– Грубые вы все же… менты, – подытожил Миша. – И вся ваша натура подлая налицо в этом… эпизоде. Правду говорят наши: самый лучший мент – мертвый.

– Ты мне… сука… – привстал из–за стола Дробызгалов.

– Шучу! – глумливо поджал губы Миша. – Шу–чу!

– Ты… сука… в следующий раз…

Впрочем, Дробызгалов быстро остыл.

Указания опера Миша выполнял, работал на совесть. Хотя, отметить надо, если и забирали кого–нибудь из Мишиного окружения, то красиво, наводкой не пахло, осведомителя милиция не подставляла. Более того, устранялись порой опасные конкуренты, перебивавшие Мише игру. И росла Мишина клиентура, росло влияние, рос штат шестерок, работавших на Мишу за свой процент, а шестерок за самодеятельность Миша тоже тюремным сроком мог наказать: и за нечестность, и за лень, да и вообще в зависимости от настроения..

Одно удручало Мишу: растаяла мечта о заграничной жизни, которую он лелеял едва ли не с малолетства, а заработанные тысячи постепенно теряли смысл. Он поднялся над бытием простых трудяг, но – как?! Вися на ниточке между готовыми сомкнуться ножницами, причем ниточка была ниточкой именно что для ножниц, для него же она представляла собою стальной трос, спеленавший его намертво.

Может, все было бы ничего – гуляй, пей, пользуйся дарованной тебе неприкосновенностью, не отказывая себе ни в чем, но Мише мешало прошлое – то прошлое, в котором был облеченный властью отец, несостоявшееся будущее дипломата, а там – кто ведает – посла; а из послов с таким–то папой и дедом еще выше…