Текст книги "Терминатор. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Андрей Киселев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Антонина сильно переживала в тот день о детях. И ей было хуже обычного. Она всю ночь ворочалась и стонала. И затихла так, почти незаметно для самого Дмитрия. А он крепко уснул. И неожиданно и вдруг проснулся и понял, что проспал все утро. И уже был день.

Уже был час дня. И уже во всю, таял лежащий во дворе и лесу белый снег. Таял быстро. И по крыше его с Антониной дома текли, журча ручьи воды. За их крайним от деревни домом стал падать комьями с ветвей вековых сосен подтаявший снег. Деревья сами стали освобождаться от лежащего на своих ветвях тяжелого снега. Их макушки уже давно освободились от тяжелой зимней сырой, таящей на жарком солнце ноши. И высоко стоящее над горизонтом яркое весеннее светило помогало этому.

Дмитрий уже и не помнил, когда такое было. Он, вообще думал, что снег не растает никогда. Как и все в его деревне. Так выжив чудом в ядерной лютой холодами зиме, никто, как и он не верили уже в то, что снег будет таять.

Что-то случилось. Что-то с природой. Она стала возрождаться. Только немного запоздала с теплом.

Дмитрий услышал шум бегущей по крыше дома журчащей потоками воды. И быстро крыхтя встал со своей постели и даже, не обратил внимания, на умершую Антонину внимания.

Дмитрий вышел в сени дома и открыл входную в дом дверь. Его ослепило ярким сиянием высоко стоящее над горизонтом и горами солнце. И небо было синим-синим. И летели по нему, клубясь, белыми барашками облака. Будто ничего и не было. Ни войны, ни ледяной заснеженной серой ядерной зимы.

Дмитрий стоял в воде ногами, и даже не обратил на это внимание.

– Тоня! – позвал он жену – Антонина! Слышишь меня?! Снег тает Тоня!

Но в ответ тишина.

Дмитрий повернулся и вернулся в дом. И подошел к постели умершей жены. И только сейчас он понял, что Антонина умерла.

– Тоня – он произнес тихо и произвольно, видя ее умершую в постели под овчинным одеялом – Тоня снег тает и кругом вода. До сараюшки не дойти теперь. Все затопило. Тоня. Ты спишь, ну спи, а я пойду Борьку покормлю. И посмотрю как там он. Не утонул в этой воде. Это он про единственного выжившего у них и прожившего всю зиму здоровенного хряка. Тот хряк, один из немногих выживших животин деревенских, что миновала в холодах лютой ядерной зимы смерть. Тогда в те годы много подохло от голода и холода скотины у соседей в их и соседних деревнях в маской лесной глуши. Кого то, просто не дожидаясь, пока сдохнут съели. Особенно в первую очередь всех кур, гусей и уток. Пытаясь выкормить хотя бы коров, но все равно большинство остались без живности своей в своем деревенском хозяйстве. И жили на одной картошке и тому, что смоли вырастить в своих домах. С риском совершая походы в засыпанный снегом лес. За дровами для печек. Чтобы поддерживать постоянное тепло и в доме и в своих домашних амбарах и сараюшках.

Благо еще помогали военные. Они привозили всю зиму продукты из своих закрамов и подземных ракетных складов. Из Советских еще военных продовольственных запасов. И из того, что отбивали у продовольственных конвоев Скайнет, идущих по лесным и горным дорогам в лаборатоную крепость цитадель S9A80GB18. Для прокорма военнопленных Скайнет. Это было конечно не здорово, но надо было выживать самим и военные ракетчики делали вылазки, рискуя собой.

Из продуктов чаще всего были консервы. И на этом было спасибо.

И Дмитрий помнил как это. И Борька выжил, благодаря ему, и его стараниям и постоянному в сараюшке потдерживаемому всю лютую зиму теплу. И стал дорог Дмитрию не меньше, чем человек. Как родной. Он с ним даже стал разговаривать. Особенно сейчас, когда не было сыновей.

Он, оставив умершею Антонину, пошел снова в сени дома. И, надев резиновые калоши на валенки, и ватную фуфайку, вышел из дома и пошел проведать хряка Борьку. Теперь только Борька остался у него. С кем он мог хотя бы поговорить. Хоть Борька только в ответ ему хрюкал. И тем не менее. Это единственное, что у Дмитрия теперь осталось.

Он подумал, снова о сыновьях. И заплакал, подойдя к сараю, где хрюкал громко хряк Борька. Он подумал, что им скажет, если Иван и Алексей вернуться домой. Расскажет, как не уберег отец их мать.

Дмитрий оперся рукой о дверь сарая и прислонил к руке и зарыдал, громко навзрыд. Только сейчас до него дошла боль утраты. И цена всей потери. И невосполнимой семейной утраты. Смерти человека, с которым он пережил ядерную войну и зиму в этой деревне. Вместе с двумя сыновьями, которые где-то теперь далеко от него. И он теперь один. Один и только Борька. Остался с ним. Единственное живое существо на всем свете.

Чуть позднее, когда снег совсем сошел в их деревне. И оттаяла земля на местном погосте, Дмитрий похоронил Антонину. Вместе с соседями селянами. И не затягивая с похоронами. Ему помогли сколотить и выстругать гроб. Его знакомый из соседнего дома Федор Струков и Спиридонов Павел. Другие помогли выкопать могилу. И сообща, с их женами, похоронить его жену и мать Алексея и его брата Ивана.

* * *

15 апреля 2032 года.

Восточная Сибирь.

Подземный ракетный бункер полковника Гаврилова.

В тридцатипяти километрах от базы Скайнет.

17: 25 дня.

– Внимание! Всем внимание! Опасность ядерного взрыва! Опасность ядерного взрыва!

НБОб34 Азимут 90 градусов по сетке координат.

Взрыв поверхностный.

От вспышки до взрыва 90 секунд.

Ширина облака по окружности 1 километр.

Направление облака 2,3 десятых градуса.

– Внимание! Произошел ядерный взрыв!

Радиус зоны поражения ударной волны 40 километров.

Радиус зоны радиационного заражения 3–4 километра.

Координаты эпицентра взрыва NP058680.

Приступить к немедленной эвакуации населения и личного военного состава из зоны радиоактивного заражения.

В настоящий, и в последующие моменты организуются противорадиационные центры. Приступить к работе они смогут через два часа. Всем постоянно проверять показание дозиметра. И определять текущий уровень радиации. При фиксировании высокого уровня радиации немедленно обратиться за медицинской помощью.

Он, слышит это, и быстро проверяет все снаряжение. Надев противогаз, и перебирает все аптечки и раскладывает перед собой шприцы. Он сидит на полу в углу какого-то помещения.

Гудит сирена. А голос, то женский, то мужской, сменяя друг друга, не умолкая, трещит о ядерном взрыве. И опасности радиоактивного заражения.

Он слепнет от яркой вспышки, и закрывает руками глаза, вжавшись в кирпичную стену здания.

Взрыв! Он оглушает его. Так оглушает, что звенит в ушах и все кругом сотрясается от этого кошмарного ядерного взрыва.

На него несется ударная волна, подняв облако раскаленного до миллионов градусов газа и пыли. Разлетаются оконные в дребезги рамы. И крошится оконное стекло. Оно летит прямо ему в лицо. Вонзается в руки и голову. И он чувствует боль и кричит. И его вдавливает в кирпичную кладку стены. И он теряет сознание. Но в тот же момент приходит в себя.

И в стеклянные окуляры резинового противогаза, он видит перед собой всех. Гражданских и военных. Кто-то идет сам. Кого-то тащат на носилках. И он, все еще в каком-то полуразрушенном многоэтажном, еще каким-то чудом не рухнувшем пока кирпичном здании. Без окон и кругом все разбросано и перевернуто. На полу, прямо под ногами людей выбитые оконные рамы и все в битом стекле. И он видит все, видит этот наступивший конец света. В выбитые полностью от ядерного удара и ударной волны окна. Видит летящий по воздуху радиоактивный пепел. Пепел сожженного атомной войной живого мира. Его родного мира. Мира, который он так никогда и не видел. Никогда.

Он лишь видит пепел. Серый хлопьями парящий, почти невесомый пепел. Пепел сгоревшего в атомном хаосе живого мира. Пепел тех, кто попал под сам ядерный удар. Этот пепел залетает в те выбитые окна, и летит по помещению, где он находится. Пепел кружит в отравленном зараженном воздухе и вокруг находящихся здесь же укрывающихся от ядерного удара людей. В специальных защитных костюмах и таких же, как и он противогазах.

Он слышит их крик и плач маленьких совсем еще детей. И вой сирены. Это постоянный неумолкающий громкий вой. Оглушающий вой, который не смолкает и звенит в его мальчишеской голове. И он ищет лихорадочно тот нужный укол. Чтобы спасти себя. Его колотит от озноба и от жара. Ему плохо. И он встает и расталкивая всех пробирается по битому стеклу, быстро к выбитому одному окну. И видит тот мир. Ядерный мир. Мир хаоса и смерти. Умерший мир, живым который он вообще никогда не видел.

В выбитое ударной волной окно он видит руины разрушенного войной города. Незнакомого города. Чужого уже города. И мертвого, как и все вокруг.

Разрушенные здания домов и заваленные битым кирпичом улицы. Перевернуты оплавленные высоким жаром ядерного взрыва дотла сгоревшие автомобили и автобусы. Погнутые почти до самой заваленной кучами обгоревшего мусора такие же в угольной саже фонарные уличные столбы. Он видит впереди себя это все. И все это уходит вдаль. На километры. И куда-то в сам горизонт. И только с неба не прекращая, падает серый большими хлопьями радиоактивный пепел. И кругом трупы людей. Обгоревшие до угольного состояния трупы женщин и детей, мужчин стариков. Где прямо на кирпичных кучах зданий, где под завалами тех кирпичей. Где по одному, где просто, сваленные кучами и вперемешку с человеческими костями среди огромных тех из битого кирпича холмов.

Алексей протягивает свою руку, прямо в то окно на ту улицу. И тот пролетающий мимо его окна и его самого стоящего в том окне пепел, оседает на его мальчишеские пальцы. И он растирает пепел ими. И подносит к маске противогаза, пытаясь рассмотреть его ближе.

И внезапно вспышка плазменного луча прорезает небо. Одна, вторая. За ней уже третья. И Алексей видит, их. Видит машины. Машины Скайнет идущие по самим руинам разрушенного и выжженного ядерной бомбардировкой города. Он видит их блестящие бронированные титаном роботов в сервоприводах и гидравлике эндоскелеты, мелькающие среди полуразрушенных стоящих пустыми одиночными стенами зданий. И они идут сюда. Идут к нему и к этому единственному, вероятно еще не рухнувшему после удара ударной волны зданию. Идут, прямо по трупам мертвых людей. По их белеющим под серым осевшим пеплом черепам. Давя их своими роботов металлическими похожими, на человеческие, механическими терминаторов ногами.

Алексей видит, бегущих еще по улицам к этому дому оставшихся еще в живых людей. Бегущих по разрушенным и сожженным улицам. Со всех сторон. Бегущих к этому его дому. То там, то там, между руин домов и искореженных огнем машин. И многие из них не успевают даже приблизиться к этому дому. Их уничтожают машины. Просто расстреливают из плазменных винтовок, ослепляя его вспышками выстрелов и громкими звуками очередей.

Он слышит людские крики о помощи, но не может им ничем помочь.

Он видит эту всю стальную армию машин Скайнет, окружающую этот дом с последними еще живыми остатками человечества. И роботы встают в оцепление этого дома. И, кажется, что смотрят на него. Своими красными, горящими ярким огнем жуткими глазами. Стоя и держа на прицеле плазменных своих винтовок этот уцелевший в горниле атомной войны, каким-то чудом многоэтажный дом. Дом оставшегося в живых еще человечества. А сзади них к этому дому подбираются, давя все вокруг широкими гусеницами огромные кибертанки. А в радиоактивном, укутанном дымами пожарищ отравленном удушающими газами и ядовитыми парами воздухе, парят летающие охотники. Стреляя во все стороны и обшаривая все своими биосканерами и радарами. И он Алексей видит, шагающих еще больших размеров роботов. Которые добивают тех, кто смог еще скрыться от первой волны машин. И хватают тех, кто не успел забежать в этот дом своими гидравлическими не менее, огромными руками. И сажают в такие же огромные летающие машины. Как в тюрьму. И увозят. Увозят куда-то. И он, вдруг, видит свою мать. Там среди тех, стоящих блестящих броней роботов. Она стоит там. И она смотрит вместе с машинами на него, стоящего в том окне того уцелевшего кирпичного дома. Они, стоят на месте и не двигаются больше. И, почему-то не трогают ее. И он видит ее свою маму, которая машет ему своими обеими руками, и зовет выйти к ней из того дома. Она ничего не говорит ему, а просто зовет к себе. В той самой одежде, какой он видел ее в последний раз, когда она провожала их с братом Иваном. Ее больное измученное болезнями женское лицо. Лицо своей родной земной мамы. Уже седеющая, но такая родная и любимая его мама.

Она стоит среди тех сверкающих титаном машин и зовет его. Она протягивает ему свои руки и меняется. Меняется вся. Меняется целиком.

И Алексей уже видит другую женщину, но по-прежнему, почему-то такую же ему родную, как и та, что была до этого.

Совершенно нагую, распустившую длинные черные по спине и женским плечам извивающиеся локонами как живые волосы. Облепленную всю с ног до головы в том сером падающем вокруг пепле, и она там стоит и, также машет руками и зовет его к себе. Сверкая черными как мрак преисподней, но невероятно красивыми глазами. На облепленном пеплом женском красивом еще молодой женщины лице. Глазами, наполненными ласки, заботы и любви. Из-под которых, горит такой же красный яркий жуткий свет. Гипнотический и ледяной, но кажущийся ему Алексею почему-то близким и родным.

– Мама! – вдруг кричит он, сам, не понимая и не зная почему?

И его крик разносится гулким пронзительным оглушающим его же самого эхом в оседающем сером пепле между руин рухнувших стертых ядерной войной зданий.

– Мамочка! – он снова, кричит, срывая со своего мальчишеского лица противогаз – Я так долго ждал тебя! И ты пришла за мной!

А она, тянет, молча, к нему свои голые покрытые человеческим пеплом женские материнские руки. И он встает в выбитом ударной волной окне того многоэтажного здания.

– Мамочка! – Алексей кричит ей, забыв уже обо всем – Я иду к тебе мамочка!

И он прыгает из окна и летит вниз, в черную пустоту. В ледяную стужу ядерной зимы. Его подхватывает ледяной ветер и несет куда-то. В той черной пустоте. Унося далеко ото всех. С кем он был рядом в том доме. Унося куда-то, в какую-то неизвестность ледяного своего мрачного мира.

– Мама! – он кричит уже в черной ледяной пустоте и внезапно весь напуганный жуткими такими странными сновидениями просыпается.

Алексей смотрит в полной темноте по сторонам, но ничего не видит.

Свет в жилом бетонном спальном отсеке выключен и только храп. Это храпел Гарик Резвый. Похоже, он спал совершенно без задних ног. Намаявшись в походе. И, теперь храпел на весь спальный бокс. Где-то в далеком самом углу у бетонной стены и завернувшись почти с головой в теплое солдатское синее с полосками одеяло. От него не отствал и его односельчанин Федотов Степан в другом углу низкого потолками бетонного спального отсека.

Все распределились на отбой в разных местах. На выбор. Да и никто не заставлял и не приказывал в этом деле ложиться рядом.

В этих бункера железобетонных подвалах все было исключительно только на искусственном освещении. Даже тепло держалось на электричестве. Как там в том, теперь его ракетном военном бункере, так и в этом. Сейчас в полной темноте Алексей почему-то задумался о нем. О свете и тепле. Вот так внезапно, пробудившись после этого странного жуткого сна. И вдруг увидев полную темноту, вспомнил ту в том своем уже ракетном бункере горящую неровно мигающую светом лампочку. Такую же, как и здесь. Под потолком. Тут только погашенную совсем. В этом без окон, только гудящего вентиляцией по трубам меж толстых бетонных перекрытий вентиляторами и вентиляцией спального жилого солдатского бокса.

Алексей, почему-то задумался сейчас о том, откуда в бункерах, вообще столько времени берется свет? Откуда его получают, русские повстанцы ракетчики? Там в том их бункере всегда горит это свет. Везде, правда, по-разному. Где тускло. Где ярко, порой мигая, но горит? Как та лампочка на потолке в таком же спальном отсеке, где он вот также лежал с братом Иваном рядом на койках. И также храпел без задних ног, этот его односельчанин Федотов Степан.

– Ты зачем кричишь? – услышал Алексей и вздрогнул.

Это был ее голос. Голос Светланы Лесковой из темноты. Он промолчал не отвечая.

– Ты напугал меня – услышал он в тишине ее голос, почти шепотом.

Они лежали недалеко через пролет друг от друга на солдатских кроватях, в спальном отдельном блоке для отдыха. После горячего душа в банном отсеке бункера и накормленные с распоряжения самого полковника Гаврилова на солдатской кухне.

Алексей в полной темноте увидел слабый ее силуэт уже сидящей на своей постели в одних солдатских теплых на зиму выданных им кольцонах, штанах, рубашке, трусах и майке, как и у всех солдат, Светлану Лескову. Независимо женщина это или мужчина. И спустившей свои девичьи босые ноги на бетонный с драными утаскаными за время пользования, хоть и чистыми вязанными у каждой постели ковриками пол.

Лескова Светлана поднялась тихо с постели и осторожно подошла к нему. Бликуя белым в темноте силуэтом и на ощупь, перебирая на пути стоящие в солдатском блоке солдатские кровати. Она шла к нему.

Сейчас Алексей думал – «Неужели он и вправду громко что-то прокричал? И разбудил ее? А Гарик Резвый как храпел, так и храпит».

Пока он так думал, Лескова уже была у его постели и стояла прижавшись к ней своими в тех солдатских белых кольцонах девичьими ногами.

– Двигайся – произнесла вдруг она ему – Ну, давая, быстрее. Я так и буду стоять?

Алексей, даже оторопел от таких слов и пододвинулся вправо. Та, приподняв его солдатское полосатое, и тоже синее как на всех постелях одеяло, быстро шмыгула в его постель и прижалась своей девичьей грудью к нему. Запрокинув свою полненькую девичью правую ножку и прижавшись своим всем девичьим телом к нему.

Она, буквально, заползла на него, придавливая собой. И, опустив свою с распущенными волосами миленькую девичью головку и личиком к его мальчишескому лицу.

– Зачем так кричишь? – она, снова произнесла – Маму зовешь? Одиноко тебе, миленький мой, я знаю. Я женщина и я знаю, каково это. И особенно мальчишке без мамы.

Он молчал и только смотрел на нее. В полной практически темноте, Ощущая е на своем лице девичье жаркое дыхание.

Она ему понравилась. Это было правдой. И было ясно, что он ей тоже. И, наверное, это была настоящая любовь. Первая его настоящая любовь. Солдатская любовь. Вот так неожиданно пришедшая за ним. Следом по пятам за теперь солдатом ракетчиком Егоровым Алексеем Дмитриевичем.

И он сам поцеловал ее. Прямо в губы. И она прилипла к нему к его губам как пиявка. Целуя его, то в губы, то в лицо. Жадно, страстно и нежно.

– Любимый – шептала она, страстно дыша и щупая его всего руками. Больно щипая пальцами даже через солдатские, такие же белые, как и у нее кольцоны – Мой, любимый.

Светлана ерзала своим под кольцонами штанов лобком по его лобку и возбудившемуся вдруг от ее жарких безудержных любовных поцелуев его Алексея детородному мальчишескому члену. Он даже чувствовал ее под лобком своим тем мужским мальчишеским детородным членом девичью промежность. А она, просто терлась о его тот член вверх и вниз своей промежностью, расставив ноги. Целуя его, стонала как безумная. Рассыпав свои длинные девичьи русые волнистые волосы по его лицу.

Алексей забыл про все. Про войну и все вокруг. Про спящего и громко храпящего Гарика Резвого далеко от них в углу бокса. Забыл что они в ракетном бункере полковника Гаврилова. Про самого забыл даже майора Кравцова. И, даже про того робота, что был где-то неподалеку здесь же с ними в этом бункере. Он лишь ощущал на своей груди девичью с торчащими твердыми сосками Светланы грудь. И его детородный мальчишеский, торчащий возбудившийся тот час теперь член, так и рвался туда в ту девичью промежность. Которая ерзала по нему своими половыми губами, промеж широко расставленных ног Лесковой Светланы.

– Любимый – стонала она тихо ему – Мой любимый. Мальчик мой. Одинокий мой мальчик, любимый.

Она целовала его с такой жадностью, что казалось, готова была съесть.

Алексей прижал ее к себе руками за спину и запустил свои руки под подол ее кольцонной рубашки и майки. И начал все это стаскивать вверх к девичьей голове. Щупая пальцами дрожащих от возбуждения мальчишеских рук девичью голую под ней узкую и горячую спину. И пупком прижатый к его животу кругленький девичий живот. И Лескова сама, соскочив, над ним, и отбросив одеяло, тут же сняла ее. И откинула рубашку с майкой на соседнюю пустую солдатскую заправленную постель.

Алексей ожидал увидеть лифчик, но его не было. Светлана была без него. Она его практически не носила. И ее голые груди с торчащими возбужденными сосками были прямо перед его лицом. Маленькие круглые и полненькие. И он видел их еле различимо в почти полной темноте. Как они своими черненькими сосками торчали прямо в его Алексея юное еще совсем мальчишеское лицо.

– Мама – произнесла Светлана Лескова – Этой ночью, я твоя мама.

Она припала голой своей грудью к его лицу и стала и прижала руками Алексея лицом к своей груди.

– Вот, кусай и целуй ее – стонала Светлана – Она твоя. Я вся твоя. Я твоя мама.

Лескова снова соскочила на скрипящей постели и на пол. И быстро сняла свои кольцонные штаны. И под ними со своей широкой женской задницы и волосатого лобка телесного цвета плавки. Это несколько удивило Алексея. Не трусы, а плавки, телесного цвета. Узенькие, плотно прилегающие к ее девичьему красивому телу. Подтягивая промеж девичьих ляжек ее промежность и волосатый лобок. Врезаясь в широкие бедра, и тугим пояском опоясывая Лесковой округый с красивым круглым пуком живот.

Она полностью разделась перед ним и была совершенно голая. И Алексей последовал тому же. Он разделся целиком и был, теперь, тоже совершенно голый, как и она. Отбросив также на соседнюю кровать свои солдатские теплые зимние кольцоны, майку и трусы. И она, снова толкнув его на постель, запрыгнула сверху на него. На его торчащий, теперь затвердевший вверх как металлический стержень тот детородный член. Все происходило в полной темноте. Близкое и быстрое единение двух влюбленных друг в друга тел и душ.

Она буквально, наделась на него. Снова широко расставив девичьи полненькие бедрами и икрами в темноте ноги. Как на кол. Просаживаясь на нем все сильнее и сильнее. И Алексей почувствоал как его торчащий твердый возбужденный еще мальчишеский детородный член, проникает внутрь любимой его теперь женщины. Она поправила, лишь рукой его туда, куда нужно. И Алексей почувствовал, как тот проходит внутрь ее девичьей промежности, раздвигая ее половые губы. Глубоко внутрь. По самый волосатый девичий лобок. Касаясь его своего мальчишеского лобка своей молодой кучерявой порослью.

И Светлана, выгнувшись как дикая кошка, застонала, тяжко и внутренне. Но тихо, так чтобы не разбудить спящего без задних ног далеко в углу спального солдатского бокса своего радиста Гарика Резвого.

Она стала вверх и вниз елозить по члену Алексея. То, запрокидываясь назад и свешивая свои длинные распущенные русые волосы до его голых ног. Чуть не касаясь их своей девичьей головой, то наклоняясь вперед к его голой мальчишеской, тоже с торчащими сосками груди и лицу. И царапая девичьими пальчиками и ногтями, как бешеная кошка его ту грудь и голые плечи. Попутно страстно и безудержно безумно, целуя Алексея то в губы, то просто в лицо. А он мял ее те торчащие ему в лицо черненькими сосками маленькие круглые трепыхающиеся полненькие в темноте груди. Ощущая эту девичью нежную прелесть своими мальчишескими пальцами. Он в полной темноте, мял ее тело руками. И уже, совершенно не по-детски, превращаясь во взрослого мужчину. Хватаясь за широкую задницу и ягодицы. И держа за гибкую девичью узкую талию. Ощущая дрожь и скользкий выступивший пот на наставленных ее в стороны ногах, и на той груди животе и спине. Сам, лихорадочно дергаясь от безудержной любовной агонии и потея от нахлынувшего любовного жара.

– Любимая – он первый раз произнес, как-то скомкано и не уверенно, сквозь свой тоже стон и удовольствие. Первое в своей жизни сексуальное удовольствие. И первую свою внезапную нахлынувшую уже взрослую любовь. Первое слово – Любимая.

– Любимая моя – произнес он снова.

– Да, мой любимый – простонала она ему в ответ – Мой мальчик, мой любимый мальчик.

Вскоре оба кончив, они лежали рядом в полной темноте. И еще целуя друг друга в губы. И обнимаясь и в темноте соприкоснувшись, влюбленными любовников двух лицами рассматривали друг друга.

– Он слышал нас – произнес Алексей ей, Светлане Лесковой.

– Кто, он? А, Гарик – ответила шепотом она ему – Да, как и твой, этот Степа Федотов, храпит в оба отверстия. Да и если и что-то слышал, да и пофиг. Какое мне до него дело. Хоть и слышал. Его это вообще ни касается. Пусть там лежит и сопит в одеяло.

Не зная о чем еще поговорить с любимой, Алексей, снова, вспомнил о горящей лампочке в том их спальном боке того их обоих ракетного бункера.

– Интересно – произнес шепотом он Светлане Лесковой – А, откуда здесь берется свет?

– Это батареи – произнесла, она, ему, прижимаясь к нему своим нагим горячим мокрым от пота телом – Ядерные батареи. Трофейные батареи от уничтоженных роботов. Энергия от них идет на мощные стабилизаторы в энергоблоках бункера для выравнивания напряжения в аккумуляторы и потом в лапочки и прочую электротехнику бункера. Раньше литиевые использовали от старых андроидов, а теперь ядерные, уже от более новых киборгов.

– Вот как! – произнес в ответ Алексей, прижимаясь сам в темноте к Светлане и обнимая ее руками – А я все голову ломал, откуда ток в лапочках?

– Глупыш, ты мой – произнесла она ему – Глупыш, любимый.

И снова присосалась губами к губам Алексея.

– Пора в постель, любимый – произнесла она ему – Это еще наша не последняя будет ночь, любовь моя.

Она сама встала быстро с постели его и поцеловала еще раз в губы.

Светлана Лескова быстро в полной темноте закрытого бетонного жилого спального бокса, между солдатских кроватей и на ощупь, натянув свои тельного цвета на полненькие девичьи ноги и широкую девичью задницу и волосатый лобок плавки. И одевшись в солдатские, снова кольцоны. Также осторожно и на ощупь в полной темноте добралась до своей кровати.

– Сколько время сейчас, любимая? – произнес ей вдогонку и вослед полушепотом, Алексей Светлане.

– Понятия не имею, любимый – произнесла негромко она ему – Да, и какая разница. Спи, давай, любимый.

* * *

15 апреля 2032 года.

Восточная Сибирь.

Подземный брошенный бункер «ВETA».

В пятнадцати километрах от самой базы Скайнет.

19:15 вечера.

Они ели вырвались из этого чертового лабиринта. Из подвалов глубокого заброшенного склада. Всего только двое. Водитель гусеничного тягача и сам Иван. Там в кромешной темноте шел внизу бой. Непрекращающаяся стрельба и крики, смешанные со звуками машин.

Там внизу на этажах бункера «ВETA», заваленных металлическим мусором. И деталями разобранных андроидов устаревших серий. Программными файлами в дискетах и в ящиках. Литиевыми и уже устаревшими ядерными списанными давно батареями. И летающей в пыльном поднятом взрывами гранат и вспышками плазменных лучей воздухе бумажной документации. Это был уже финал самого боя. Из которого, наверх удалось вырваться не всем. А только им двоим. Водителю вездехода Цыганкову Жорику и ему брату Алексея, Егорову Ивану. Остальным повезло меньше. Они нарвались на засаду. Засаду из устаревших роботов. Роботов по каким-то непонятным причинам, еще обитающим тут в этих глубоких многоэтажных подвалах. Живущих своей одинокой брошенной, озлобленной, тем одиночеством жизнью. И сошедших с ума от того одиночества. Никому ненужных устаревших морально давно и качественно машин. Оставленных, здесь на произвол судьбы самим своим хозяином, про существование которых он уже сам забыл. Считая их мертвыми. Но, они выжили. И дали бой пришедшим без спроса сюда пришельцам.

Там внизу уже не было в живых самого профессора и доктора бункера программиста и биолога Семенцова, и всей его бригады кибернетиков. Их тела были изуродованы рассвирепевшими в программном безумстве машинами. Обгоревшие и разодранные они лежали по этажам и переходам глубокого заброшенного и отрезанного еще в начале самой войны и от самого внешнего мира бункера «BETA». И только последние двое забившись, где-то там, внизу в темном из бетона устеленного пылью и снегом углу. Между больших металлических контейнеров ящиков, отстреливались, как могли, из последних сил и возможностей. Загнанные, роботами охотниками устаревших серий списанных давно с боевых счетов Скайнет. В самый бетонный темный холодный заледенелый подвальный угол верхнего запорошенного снегом этажа. Недалеко уже от выхода, но не сумевшим выйти. И прикрывая отход, другим двоим.

Т-200, Т-300 и Т-400 вели бой со своими вечными врагами. Загнав свои жертвы в тот бетонный под полуобрушенным и таким же бетонным потолком угол.

То были сержант Грач Иван и рядовой Денис Брык. Уже сами изрядно израненные и покалеченные машинами, они еще самоотверженно вели свой последний бой в том глубоком подвале бункера «BETA».

То была не засада, приготовленная людям. То, скорей была защита своего жилища. Самими машинами. Люди, лишь их потревожили и вывели их своими неожиданным и нежданным появлением из их долгого полуобморочного кибернетического глубокого сна. В который, те впали, и пребывали, отключившись на бессрочное время.

Они были там, в таком полусмертном программном оцепенении уже долгие годы. Но, живущие своей самостоятельной в этом глубоком, хоть и небольшом построенным как скрученная спираль этажами под отрытым небом роботов жилище. С торчащими корнями у самой поверхности, сквозь потрескавшийся полуобрушенный с выступающей арматурой бетон, сосновых и еловых деревьев. И заваленный сверху, упавшими и, рухнувшими стволами обожженных огнем пожарищ атомной бомбардировки. До самых недр, через обрушенный потолок. В саму глубину самого бункера.

И вырваться оттуда удалось, только двоим.

В уже практически полной темноте. С криками побросав все свое снаряжение, те двое прыгнули в свой гусеничный вездеход. Включив фары. И спешно запустив двигатель, даже не разогревая его, сорвались с места, выжимая все, что только можно было выжать из видавшей виды старой уже военной машины.

Они сейчас не думали ни о чем. Только о своем спасении.

Прикрывая собой, их вытолкали за двери те двое, что отстреливались в том подвале. Крикнув, чтобы те делали ноги. И бежали сломя голову, не оглядываясь на поверхность из бункера.

Те двое, жертвуя собой, спасали оставшихся еще в живых остальных двоих. Задерживая наступательное продвижение машин. Уже наколотив многих из них. И превратив в покореженный плазмой и автоматическим огнем из автоматов металлолом. Но те, что еще там были живыми, упорно наседали на оборонявшихся. И силы были неравными.