Текст книги "Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова (СИ)"

Автор книги: Андрей Чернышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Однако последним произведением Алданова оказался роман "Самоубийство". Он печатался в нью-йоркской газете "Новое русское слово" с 11 декабря 1956 г. по 2 мая 1957 г. Писатель не дождался конца этой публикации: 25 февраля 1957 г. он скоропостижно скончался.

Не случайно, думается, приведен в романе девиз португальского поэта Камоэнса: "Плыть по морям, по которым никто никогда не плавал". Впервые в литературе русского зарубежья Алданов поставил в центр повествования тему: Ленин и Октябрьская революция. К этой теме множество раз обращались в СССР, но книги, прежде всего написанные в годы сталинщины, были деформированы жесточайшей регламентацией, воспринимались как литературные иллюстрации к "Краткому курсу". Алданов полностью разрушает устойчивые стереотипы.

Роман был начат до XX съезда КПСС, набросок одного из фрагментов появился в газете "Новое русское слово" 1 января 1956 г. Но в широком смысле "Самоубийство", несомненно, связано с эпохой разоблачения "культа личности". Хрущевские разоблачения, при всей их бесспорной смелости и огромной важности для судеб страны, трактовали сталинщину как явление случайное, не характерное для гуманной в целом социалистической системы. Алданов же брал тему революции в широком историческом контексте, писал о всесилии тоталитарного мышления, о том, что в самом замысле перехода к утопическому справедливому обществу через насилие был нравственный изъян, зародыш будущей исторической трагедии.

Два десятилетия, изображенные в романе, от II съезда РСДРП до смерти Ленина, охватывают три революции и гражданскую войну в России и первую мировую войну. Но Алданов меньше всего стремился иллюстрировать общеизвестные исторические факты. Его тема – перелом эпох. Перед читателем проходят портреты кайзера Германии Вильгельма II и императора Австрии Франца-Иосифа, одного из крупнейших политиков предоктябрьской России – Витте, миллионера Саввы Морозова. При всем разнообразии у Алданова человеческих типов в них есть нечто общее. Он цитирует одного из придворных Вильгельма: "Я живу в доме умалишенных". Как умалишенные, сильные мира толкали Европу к войне, к самоубийству.

В романе идет речь о самоубийстве трех персонажей, одного реального, Саввы Морозова, и двух вымышленных, супругов Ласточкиных. Но центральная тема – самоубийство России в революции.

Главное действующее лицо романа – Ленин. О Ленине Алданов-публицист писал много раз начиная с 1918 г., с книги "Армагеддон". В "Самоубийстве" он впервые создает его художественный образ. Алданову превосходно удается передать специфические интонации ленинской речи, он рисует революционного вождя в различных ситуациях, в кругу сподвижников и в борьбе с политическими противниками. В очерке "Картины Октябрьской революции" Алданов писал, что Ленин проявил в Октябре "замечательную политическую проницательность (о силе воли и говорить не приходится)". Эти же черты присущи и Ленину – герою романа. Однако уже на первых страницах звучит: "Вы большой человек, Владимир Ильич, но разрешите сказать вам, вы человек нетерпимый".

Нетерпимость, по Алданову, роднит революционеров разных эпох, в ней источник их силы; люди одной страсти, мономаны, способны, как никто другой, подчинять себе ход событий. Но нетерпимость – разрушительная, а не созидательная сила, и ее пагубность рано или поздно обнаруживается. Писатель размышляет о герметизме революционного сознания: уметь не помнить о жертвах, о крови, не жалеть ни близких, ни дальних; насильственный ввод людей в царство предполагаемого социализма должен быть осуществлен любой ценой. Эпизод тифлисской экспроприации призван подтвердить авторскую мысль о безнравственности революционного насилия. В другом эпизоде революционер-кавказец, отошедший от революционной деятельности, вспоминает, как в молодости убил провокатора: "Это не "романтизм"! От меня, революционера, был только один шаг до гангстера". На заднем плане повествования проходят зловещие фигуры Сталина и Муссолини, их исторический час еще не пробил.

В "Самоубийстве" десятки вымышленных персонажей, в их судьбах отражается движение истории. Парное самоубийство супругов Ласточкиных, быть может, самых обаятельных алдановских героев,– кульминационная сцена романа, прообраз гибели русской интеллигенции в революции. Писатель утверждал нравственность самоубийства, когда жизнь становится невыносимой. Но за трагической этой темой звучала непривычная для скептика Алданова тема мажорная и возвышенная: оправдание бытия – в одухотворенной, связывающей на долгие годы любви; любовь сильнее смерти.

Заканчивает роман сильно написанная сцена смерти Ленина. Она разительно контрастирует со сценой добровольного ухода из жизни супругов Ласточкиных. В первой повести Алданова "Святая Елена, маленький остров" Наполеон, подводя итоги прожитого, задается вопросом: "Если Господь Бог специально занимался моей жизнью, то что же Ему угодно было сказать?" В последнем романе Алданов возвращается к этому извечному вопросу. Ответ писателя содержит и оценку содеянного его героем: преступно ради интересного социального опыта жертвовать миллионами жизней, человек живет на земле во имя красоты и добра.

Отдельным изданием роман вышел в Нью-Йорке после смерти писателя, в 1958 году, с предисловием Г. Адамовича. Критик писал, что роман полон живого дыхания, повествовательная манера Алданова никогда не бывала убедительнее и своеобразнее.

16.

На протяжении всего своего творческого пути Алданов постоянно выступал со статьями о литературе. Они в разных жанрах – проблемные и обзорные статьи, статьи об отдельных писателях, классиках и современниках, вступительные статьи к однотомникам, рецензии на новые книги, воспоминания, эссе. По Алданову можно учиться доброжелательности в критике: для каждого писателя он умел найти добрые слова, за всю жизнь не написал ни одного критического разноса. Гайто Газданов вспоминает: "Однажды Алданов мне сказал: – Вот вы написали очень жестокую, очень резкую, рецензию на роман такого-то. Вы считаете, что вы правильно поступили? – Не знаю, но я написал то, что я действительно думаю. – Зачем? Вы понимаете, то, что вы написали, это может быть верно, дело не в этом. Но этому человеку вы сделали больно, и это нехорошо. Кроме того, прочтя вашу рецензию, он лучше писать не станет потому, что он лучше писать не может. Вы себе нажили врага, а исправить то, что есть, не может никто, кроме разве Господа Бога..."

Но когда Алданов считал книгу хорошей и при этом был с автором по каким-то принципиальным вопросам не согласен, он оговаривал это со всей решительностью. Очень показательно его предисловие к книге М. Осоргина. Оба писателя входили в 30-е годы в одну н ту же масонскую ложу в Париже, одинаково видели в масонстве союз нравственной взаимопомощи, дающий возможность оторванным от родины одиноким людям обрести нравственную опору. После оккупации Парижа гитлеровцами Осоргину угрожал арест, его квартира была разгромлена и опечатана, похищен архив. Осоргин был вынужден бежать в захолустное местечко Шабри, бедствовал. Алданов тоже бежал из Парижа на юг Франции, бросив архив, тоже был нищим. О том, каким при этом деликатным образом он посчитал нужным помочь Осоргину, читатель уже знает. Много лет спустя, уже после смерти Осоргина Алданову довелось стать автором вступительной статьи к его "Письмам о незначительном". В ней много добрых, взволнованных слов об Осоргине – писателе и человеке, и в то же время Алданов решительно не может простить ему заигрывания со сталинским режимом в начале Второй мировой войны.

Ближайшим другом Алданова был Бунин. Алданов считал его не только крупнейшим писателем эмиграции, но и живым классиком. Рецензию на "Лику" он характерно начал: "Лучше писать просто невозможно..." В номере парижских "Последних новостей" от 16 ноября 1933 года, где сообщалось о присуждении Бунину Нобелевской премии, была помещена статья Алданова "Об искусстве Бунина". Эта поздравительная статья необычная: главное место в ней отведено подробному разбору одного короткого рассказа нового лауреата, "Петлистые уши". На частном примере, разносторонне рассматривая текст, Алданов убедительно доказывал, что Бунин был удостоен награды вполне заслуженно, что он писатель великий.

Вскоре после смерти Бунина Алданов написал предисловие к его незавершенной книге о Чехове. Не только боль утраты звучала в предисловии. Алданов уравнивал в значении для русской литературы создателя "Вишневого сада" и эмигранта, чье главное произведение, "Жизнь Арсеньева", находилось в ту пору на родине писателя под запретом. Тем самым он утверждал связь литературы эмиграции и классической традиции. Эта вполне естественная, даже банальная для наших дней мысль в СССР в 1955 году представлялась крамольной: был общепринят взгляд, что только советская литература наследует традиции Толстого и Чехова. В эмиграции нередко утверждали прямо противоположное. Однажды Набокову как специалисту по России предложили рассмотреть список книг, которые предполагала закупить в СССР библиотека Корнелльского университета. Его вердикт был: "Такой вещи, как советская литература, не существует".

Алданов поднялся над односторонностью. В статье "О романе" (1933) нашел немало добрых слов и для советских прозаиков. В предисловии к переведенному на английский язык роману "Начало конца" (1943) декларировал, что эмигрантская и советская литература – это два потока одной и той же русской литературы, и обе, хотя и по-разному, наследуют классической традиции. Но тут же продолжал: главное их различие в том, что советские писатели лишены свободы. На примерах Луначарского и Горького показывал неизбежность деформации и разрушения творческой личности при тоталитарном режиме.

Он был всего на несколько лет старше Мандельштама, Цветаевой, Маяковского, ровесником Гумилева. Принадлежал к поколению, которое искало в литературе новых нехоженых путей. Но в его книгах нет ни смещения плоскостей, ни броских неологизмов, ни подчеркнутого внимания к звучанию фразы. По литературным пристрастиям он человек толстовской эпохи, очень хорошо знал и необыкновенно любил русскую классику XIX века. Его статьи о Тургеневе й Чехове – настоящие маленькие шедевры. Алданов вполне самостоятелен в оценках их творчества. Полемизирует с Б.К. Зайцевым о достоинствах рассказа Тургенева "Клара Милич", отвергает общепринятый в США взгляд, что драматургия Чехова выше его прозы, спорит с советской критикой, представлявшей Чехова чуть ли не революционером. Главный лейтмотив обеих статей: надо оценивать писателей по тому лучшему, что они дали.

Серьезная проблемная статья Алданова, скромно названная им краткой заметкой, "О положении эмигрантской литературы* (1936), была написана в полемике с Г. Газдановым, считавшим, что эмигрантская литература погибает из-за длительного отрыва от родной почвы. Алданов утверждал противоположное: когда родина в рабстве, отрыв от родной почвы даже плодотворен. Он приводил убедительные примеры из истории других литератур, рассуждал об особой миссии литературы русского зарубежья, и в канун "великих чисток", когда советская литература испытывала невыносимый идеологический гнет, а эмигрантская, напротив, переживала расцвет (расцвет творчества Набокова, Нобелевская премия Бунина...), его аргументация казалась безупречной. Драматизм положения писателя на чужбине, доказывал Алданов, не в том, что узок круг его читателей и единомышленников – с этим можно смириться, – а в том, что даже самый талантливый писатель, как правило, не в силах свести концы с концами на скудный гонорар, приходится зарабатывать на жизнь "вторым ремеслом" – на заводе, в конторе или крутя шоферскую баранку. Для профессиональной писательской работы не остается ни времени, ни сил. Создатель "Ключа" и "Бегства" мечтал, что когда-нибудь будет создано меценатское заведомо убыточное издательское предприятие – и сам не верил в возможность осуществления своей мечты.

Но мечта, правда, спустя полтора десятилетия, осуществилась. В 1951 году в США Корпорация восточноевропейского фонда приняла программу издания художественных и публицистических произведений на русском языке, было организовано Издательство имени Чехова. Оно просуществовало пять лет, выпустило в свет десятки замечательных книг, в том числе три книги Алданова. Летом 1956 года программа была завершена, издательство закрылось, и Алданов (ему оставалось жить лишь несколько месяцев) воспринял это событие как ужасную беду, обрушившуюся на русскую литературу в изгнании.

Между тем, такое развитие событий было естественным: первое поколение писателей русского зарубежья заканчивало жизненный путь, эмиграция второй волны, военных и первых послевоенных лет, была малочисленной, и ярких талантов выдвинула мало, а время третьей волны еще не пришло. Срок, отпускаемый историей для любой литературы в изгнании, – одно поколение. Газданов, к сожалению, все же в конечном счете был прав. Блестящие деятели русского зарубежья начали уходить из жизни еще в 20-е годы. Алданов взял на себя труд писать некрологи. Некролог для него не только дань уважения памяти современников, это еще и возможность, соответствовавшая его характеру, собрать воедино все доброе и хорошее, что можно было сказать о человеке. Он близко знал почти всех известных деятелей культуры эмиграции, со многими находился в переписке. Посвятив повесть "Десятая симфония" С.В. Рахманинову, позднее, после смерти Рахманинова, произнес над его гробом последние слова. Отдал дань памяти великому певцу Ф.И. Шаляпину. В алдановских некрологах соседствуют горестные заметы сердца и холодные наблюдения ума, таковы, например, его статьи на смерть Куприна, на смерть Мережковского: автор убедительно определяет место этих очень разных писателей в отечественной литературе XX столетия.

К литературно-критическим статьям Алданова своеобразно примыкают его романы: персонажи постоянно говорят о русской литературе. Возвращаются мыслями к классикам, но отнюдь не для того, чтобы эти статьи повторять. Напротив, они чаще всего выражают по частным вопросам крайние, спорные точки зрения, высказывают мысли, справедливые лишь отчасти. В статьях Алданова стремление к объективности, взвешенности суждений, для его персонажей характерна заданная односторонность – при том, что они образованные, широко мыслящие, вызывающие уважение читателя. Вот, например, упоминания Гоголя. В "Живи как хочешь" старый, мудрый Дюммлер повторяет авторскую мысль, что литература должна быть доброй, и в ответ на возражение собеседника, что мизантропом был Гоголь, говорит: "Есть исключения. Да и Гоголь вечен потому, что все его взяточники в сущности симпатичны..." В более ранней "Пещере" Браун к взяточникам Гоголя подходил с другой стороны: "Писатели и вообще завоевывают мир не тем лучшим, тонким или мудрым, что в них было, а тем, что на придачу было в них грубого, общедоступного, иногда пошлого. Гоголь был большой, очень большой писатель, но всероссийскую известность ему создало обличение взяточников" (это замечание – редкий случай у Алданова – повторяет почти дословно мысль, высказанную в статье "Из записной тетради". В "Начале конца" приехавший в Париж Вислиценус перечитывает гоголевский "Рим": "И жизнь его потекла живо, как течет жизнь многих парижан и толпы молодых иностранцев, наезжающих в Париж. В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским наслаждением свой жирный кофе из громадной чашки, нежась на эластическом упругом диване..." Цитата очень характерная, в ней проявляются свойственные Гоголю любовь к нанизыванию подробностей, часто чрезмерная, и привязанность к преувеличениям. Их Алданов не принимал, и комментарий его Вислиценуса ироничен: "Я и не знал, что парижские кофейни так ослепительны. Точно так же описывал он красоты Днепра и римское небо... Вот и я отдаюсь "сибаритскому наслаждению". Этот номер гостиницы, конечно, не так великолепен, тут нет модных фресок за стеклом и благородного приспешника-гарсона, но я тоже нежусь на эластическом упругом диване и, если сегодня освобожусь рано, то пойду вечером в облитый золотом кинематограф". Восхищение классикой отнюдь не вело Алданова к выражению одних только безотчетных восторгов.

Нередко Алданов, подобно другим писателям-эмигрантам первой волны, избирал героями литераторов. Но, в отличие от Бунина ("Жизнь Арсеньева"), Набокова ("Дар"), Газданова ("Призрак Александра Вольфа"), он иронизировал над ними. Тщательно сдерживаемая им в литературно-критических статьях ирония прорывается в художественной прозе. И вот уже Вермандуа в "Начале конца" замечает, что Римский-Корсаков, создатель оперы "Моцарт и Сальери", был введен в заблуждение невежественным либреттистом, утверждавшим, будто Сальери – отравитель. Что этот "либреттист" – Пушкин, герой– француз не знает, и это ему простительно. Однако, чтобы не было "снижения" Пушкина в восприятии читателя, тут же самого обаятельного персонажа, командарма Тамарина "заставляет читать в предчувствии близкой смерти "с сильным, ему самому непонятным волнением" провидческие строки из стихотворения Пушкина "Родриг".

Обдумывая пути и судьбы русской литературы, классической и современной, размышляя о собственной писательской судьбе, Алданов убеждает читателей не сотворять себе кумиров, помнить, что воплощенного идеала нет, хотя стремление к идеалу в природе человека. Высшей ценностью он признавал культуру, страшился ее хрупкости – особенно в век тоталитарного насилия, атомной бомбы – и тем энергичнее защищал лучшие проявления человеческого духа.

17.

Алданов не вел дневника, и лучший способ проникнуть во внутренний мир этого выдающегося человека – читать его переписку. Она всегда была для него особым видом творчества. Он оставил громадное эпистолярное наследие. В некоторые периоды своей жизни в эмиграции, особенно в последний, писатель отправлял и получал по четыре письма в день. В общей сложности в двух архивах Алданова, в Москве и в Нью-Йорке, хранится до 20 тыс. писем писателя и ему адресованных. Его письма, часто многостраничные, на пишущей машинке через один интервал (был педантично аккуратен: печатал в двух экземплярах, первый корреспонденту, второй, вместе с полученным ответом, в архив, для потомства) – драгоценный документ эпохи.

Своеобразным хобби Алданова было собирание знакомств со знаменитостями – пытался разгадать, чем отличается выдающийся человек от простого смертного. Дореволюционных знаменитостей судьба разбросала по свету, по разным странам и континентам, они лишились привычного общения с друзьями и заменяли его регулярной перепиской. Долгое время находясь в центре литературной жизни русского зарубежья, Алданов был связующим звеном для многих, состоял в переписке почти со всеми замечательными современниками, выдающимися деятелями русской диаспоры. Не говоря уже о собратьях по перу, писателях и журналистах (Бунин, Набоков, Зайцев, Ремизов, Газданов, Г. Струве, Осоргин, А. Толстая, Тэффи, Г. Иванов, Адамович и др.), с ним дружили, советовались, обменивались впечатлениями художники Репин, Шагал, Добужинский, композитор Рахманинов, актеры А. Тамиров и М. Чехов, политики Керенский, Маклаков, Кускова, Деникин, богачи-меценаты, люди других профессий, возрастов и взглядов, западные знаменитости, в том числе С. Моэм и другие.

О самих себе, о быте писали редко, главное место отводили мыслям о сокровенном – о России, об искусстве и политике, о предназначении и судьбах эмиграции. Переписка Алданова – настоящий кладезь сведений об эмигрантах первой волны. Многие из них – вехи в истории русской культуры ХХ века, следить за ходом мысли таких людей интересно и поучительно, тем более что в письмах многие открываются с новой для нас стороны: письма порой имеют доверительный, даже исповедальный характер.

В мемуарах об Алданове постоянно повторяется выражение "европеизм". Со всеми корреспондентами он был на "вы", причем писал "Вы", и ему отвечали тем же, неизменно с заглавной буквы. Собственных дел касался лишь мимоходом, как бы неохотно. К примеру, из его переписки не удалось почерпнуть никаких сведений о судьбе его братьев, даже узнать их имен. О деле своей жизни, литературной работе тоже сообщал бегло, информировал даже ближайших друзей о новых произведениях, как правило, лишь когда они уже были закончены.

Сразу же становился необычно эмоциональным, когда переходил к русской литературе. Интересны его суждения, порой спорные, о классиках, о современниках-эмигрантах. Россия оставалась до конца его дней самой большой любовью. И эту любовь разделяли все без исключения его корреспонденты.

Самое раннее из дошедших до нас писем в алдановских архивах относится к началу 20-х годов. В Париже в 1921 году Алданов, как известно, опубликовал свое первое художественное произведение, повесть "Святая Елена, маленький остров". О молодом дебютанте заговорили как о мастере. Алданов получил в высшей степени лестное письмо от художника И.Е. Репина, интересовавшегося исторической темой в искусстве, где есть такие слова: "Ах, что это за книга! Как жаль, что я не умею набрасывать образов из прочитанного. А главное, когда я воображу, что этот набросок будете видеть Вы, то меня скует страх – робость, и я уже впадаю в полный идиотизм и безволие. Да ведь Ваши герои – это живые люди: они являются так неожиданно, в таких невероятных поворотах и таких неуловимых тонах, что схватить это – гениальное творчество, нет, это нам не дано".

Через несколько лет, когда вышел в свет роман Алданова "Чертов мост", Репин вновь написал ему и начал так: "Обожаемый Марк Александрович! Только Льву Николаевичу Толстому я писал "обожаемый", потому что действительно обожал этого божественного человека..." Конечно же, уподобление Толстому Алданова не могло не взволновать: Толстой всю жизнь был для него высшим авторитетом.

В недатированном письме Репина, первые строки которого приведены выше, знаменательны и последние: "Вообще, между нами, но я серьезно удивлен – как это все же еще недостаточно гремит Ваше имя, и Вы такой скромный, молодой писатель?"

Перед тем как в Париж в 1940 году вступили гитлеровские части, Алданов бежал из города. Погибли почти все собранные им архивные материалы, но уцелела тоненькая пачка репинских писем. Быть может, эту пачку как самую дорогую реликвию писатель взял с собой в новое изгнание.

...В начале августа 1941 года Алданов пишет А.И. Коновалову, до недавнего времени председателю правления парижской газеты "Последние новости": "Испытываю довольно неловкое чувство. Идут колоссальные, сверхграндиозные события, в России люди гибнут миллионами, а у нас идёт в сущности та же маленькая жизнь, вплоть до отъезда "на дачу", и мы этого как будто даже не ощущаем! Что ж делать? Не могу этого объяснить отсутствием патриотизма: так было и в 1812 году. Да и в Англии теперь, по-видимому, то же самое. Но от этого неловкого чувства я отделаться не могу".

...Знаменитому предреволюционному адвокату, позднее послу Временного правительства во Франции, 85-летнему В.А. Маклакову в письме, датированном 5 ноября 1954 года, Алданов рассказывает о деятельности Нью– Йоркского литературного фонда, членом правления которого он состоял: "В пору войны и голода в СССР мы посылали посылки в СССР по адресу университетов с просьбой разделить их между профессорами" – и ниже переходит к такой теме: "Меня всегда (или, вернее, не всегда, а с тех пор, как я стал сам стар) очень интересовало, что дает силу, бодрость, энергию людям старым, которые больше ничего в жизни для себя ждать не могут (а некоторые ничего не ждут и для мира). Вас я об этом никогда не решался спросить ни устно, ни в письме. А с Керенским я раза два наедине об этом говорил. И вынес впечатление (только впечатление), что он видит один ответ: религия. И это, по-моему, для него счастье".

...Поэт и критик Г.В. Адамович, закончив рецензию на роман Алданова "Живи как хочешь", признаётся в письме ему от 3 декабря 1952 года: "А вообще критика – пустое дело, и я всё больше в этом убеждаюсь. Отчасти именно потому, что критик читает в два дня то, что писатель пишет два года. По долгу службы я здесь перечитываю наших "великих" критиков, Белинского, Добролюбова и Ко. Какая это всё болтовня!" Алданов отвечает ему: "Я над романом работал даже не два, а три года. Вы говорите, что потратили на его чтение десять дней, это больше, чем достаточно. У американских критиков, даже у самого известного из них, Орвиля Прескотта, пишущего четыре рецензии в неделю в "Нью-Йорк таймс", всегда есть один, очень много, если два дня для рецензии о любой книге".

Общепринятый взгляд, что в художественном творчестве писатель скрывается за созданными им персонажами, а в переписке выступает от первого лица, сбросив маски, справедлив не во всех случаях. Набоков, например, в письмах тот же, что и в своей прозе. Очень близка ироническая тональность изображения нравов эмигрантских литературных собраний в его "Даре" и в его письме Алданову от 18 апреля 1955 года. Алданов же в художественных произведениях язвительный остроумец, эрудит, а в переписке иной, гасит свои обычные резкие сатирические краски. Тому была веская причина: он, издатель журнала, стремился объединить людей разных воззрений, заставить их забыть разногласия, делать общее дело – ирония здесь была бы не к месту.

Переписка Алданова и Набокова из фондов Алданова относится к сороковым и пятидесятым годам, хотя она, несомненно, началась раньше. У Алданова был обычай сохранять все письма, что он получал, а также машинописные копии своих ответов. Но летом 1940 года гитлеровцы заняли Париж, его архив был уничтожен, а ему самому пришлось бежать на юг Франции, в Ниццу, где не было немецких войск. Вскоре последовало второе бегство – через океан, в Соединенные Штаты. Несколько раньше проделал свой путь в Америку Набоков. Набоков уже в США, Алданов хлопочет о визе.

Письма писателей друг к другу и документы, начиная с этого времени, хранятся в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк, США).

Первое датированное письмо в коллекции Бахметевского архива – это письмо В. В. Набокова от 29 января 1941 года. Оба писателя в Нью-Йорке, Алданов приходил к нему и не застал дома, Набоков выражает сожаление, расспрашивает Алданова о литературной работе, выразительно описывает свое посещение дантиста: "Хотя, кроме введения шприца в тугую щелкающую десну, операция за операцией проходит безболезненно – и даже приятно смотреть на извлеченного монстра, иногда с висящим у корня нарывом в виде красной кондитерской вишни – но последующее ощущение, когда мерзлый дуб кокаина сменяется пальмой боли, отвратительно. Я все больше лежу да мычу".

Собирателям набоковских адресов сообщим его тогдашний адрес: 35, 87-я стрит, это рядом с Сентрал Парком и в нескольких минутах ходьбы от Бродвея. Следующее письмо Набокова, написанное ровно через два месяца, 29 марта 1941 года, на бланке Уэльслейского колледжа. Набоков рассказывает о своем лекционном курсе: "...громил Горького, Гемингуэя и многих других – и в обмен "имел великолепное время". Говорил между прочим о вас, Бунине и себе (не громя)".

14 апреля Алданов отвечает ему: он ждет выяснения вопроса о газете; когда обнаружится, что план создания новой русскоязычной газеты в Нью-Йорке неосуществим, создастся толстый журнал. "Не забудьте, что Вы твердо обещали нам новый роман – продолжение "Дара". Я сегодня получил письмо от Бунина, он сообщает, что уже выслал мне "Темные аллеи".

В мае – июне Набоков шлет Алданову три открытки, сообщает о своей поездке в Нью-Мексико: "Мало вижу, ибо исключительно занят ловлей бабочек", – пишет он 5 июня. 27 июня Алданов запрашивает: правда ли, что Набоков получил постоянную работу в женском колледже? "Если да, сердечно поздравляю: ведь это навсегда обеспеченная жизнь!" О себе сообщает, что был на приеме в Колумбийском университете в честь иностранных писателей, что отказался от частных уроков, пытается обходиться только гонорарами, в частности, через литературного агента хочет издать свой последний роман "Начало конца" на английском языке.

На одном из писем Набокова из Пало Альто, Калифорния, нет даты, но, поскольку в нем упоминается купленный издательством "New Directions" "Себастьян Найт", еще не вышедший в свет, оно должно быть датировано летом 1941 года. В письме первый отклик Набокова на начавшуюся Великую Отечественную войну. Переписка двух писателей вновь стала интенсивной осенью 1941 года. 5 октября Набоков сообщает: "Вчера разбирал сундучок с бумагами и нашел все ваши письма ко мне за несколько лет. Помните, как вы меня бранили за пародии в "Даре"? Как это уже все далеко!" 20 октября он шлет подробное письмо. У него всего шесть лекций в год. Набоков "впервые остишился по-английски", перевел и комментировал несколько стихотворений Ходасевича. "Пишу одновременно работу по мимикрии (...) и новый роман по-английски (...) Со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам – отрыжка от англо-саксонской чечевицы. Впрочем, я бы и на это не жаловался и совершенно был бы доволен сим бабьим летом моей жизни, если бы не дьявольский сквозняк из палеарктики. Для этого нет слов, а если есть, то вы их знаете столь же хорошо". "Палеарктика" здесь означает "Россия". Набокова возмущают пошляки "в Англии, которые двадцать лет мешали вооружению и т. д., а теперь баритоном требуют десантика. Парадокс в том, – пишет он, – что действительно все лучше, чем спокойно наблюдать за продвижением германского гада и ждать, что его поглотит верещагинское зарево". И от очень серьезной, хотя и в зашифрованном виде поданной темы войны Набоков переходит к концовке, чуть шокировавшей его корреспондента: "Я как-то провел несколько часов в Нью Уорке (так у Набокова. – А. Ч.), но они всецело ушли на препарирование генитальных органов моей новой бабочки, и не успел позвонить вам из музея". Еще не получив этого письма, Алданов 22 октября обращается к Набокову с просьбой: для русскоязычного журнала, издание которого в Америке можно считать делом решенным, очень нужна проза Набокова! Он сообщает, что пока собраны деньги на выход всего лишь одной книги журнала, о редакционных жалованьях нет и речи, но гонорары будут выплачиваться, хотя и очень небольшие: один доллар за страницу прозы, семьдесят пять центов за страницу публицистики.