Текст книги "Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова (СИ)"

Автор книги: Андрей Чернышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Алданов заканчивал дела в Америке. После смерти М.О. Цетлина (ноябрь 1945 года) окончательно отошел от руководства "Новым Журналом", передав его в руки профессора М.М. Карповича. "Я очень устал, и М.М. подходит для этой работы лучше, чем я. Он истинно образцовый редактор", – сообщил он Б. А. Бахметеву 28 февраля 1946 года. В его литературной работе тоже произошел перерыв: закончив "Истоки", писатель принялся за сборник философских диалогов "Ульмская ночь". Начал писать книгу по-французски (было легче найти издателя, ее прочитал бы более широкий круг специалистов), потом передумал, принял решение все-таки писать по-русски, – отводил этой будущей книге место литературного завещания. Предстояло заново написать сто страниц.

Он расстался с Нью-Йорком не без сожаления, многое полюбил в этом городе. Повторял в письмах: "Доволен во всех отношениях". На благотворительном вечере начал речь такими словами: "Нет такого доброго дела, на которое нельзя здесь собрать пожертвований". Как на человека книжного, на него сильное впечатление произвели библиотеки (Публичная библиотека стала излюбленным местом его работы). В Централ-парке занимался верховой ездой, увлекался этим спортом с юности.

Но – мало путешествовал, редко бывал в кино и театрах, общался преимущественно с компатриотами. Андрей Седых уговаривал его купить загородный дом, Алданов отказался. Как и многие русские интеллигенты-эмигранты, не хотел пускать корней в чужой земле, предпочитал роль гостя. "Я по крови не русский, – признавался он Л.Е. Габриловичу, – но думаю, что если б я еще раз мог увидеть Россию, особенно Петербург и Киев (где я родился и провел детство), – то это удлинило бы мою жизнь – говорю это без малейшей рисовки..."

Осенью 1946 г. Алданов побывал во Франции, объездил несколько городов, выбирая, где поселиться, остановил свой выбор на Ницце – из этого города в 1940 г. началась его "эмиграция в эмиграции", американская эпопея. Теперь это был малолюдный, почти без курортников, дешевый город, и писатель зарезервировал трехкомнатную квартиру невдалеке от моря. Перебрался туда окончательно в январе 1947 года. Поблизости, в Грассе, жили Бунины.

В Ницце ему предстояло жить до самой смерти, еще десять лет. Много раз, как на свидание со старым другом, отправлялся в Нью-Йорк. Там ждали его и друзья, и важные дела. В Нью-Йорке он активно поддерживал создание архива русской эмиграции, который именуется теперь Бахметевским. В русскоязычном Издательстве имени Чехова вышли в свет три книги Алданова, в "Новом Журнале" были напечатаны еще две, а самую последнюю, роман "Самоубийство", на протяжении полугода ежедневно, из номера в номер, печатала газета "Новое русское слово".

Поблизости от Алданова жил поэт Георгий Иванов, который оставил о Ницце такие строки:

Голубизна чужого моря,

Блаженный вздох земли чужой

Для нас скорей эмблема горя,

Чем символ прелести земной.

      У моря Алданов в последние годы своей жизни почти не бывал. Он перенес хирургическую операцию, страдал сильной одышкой. У него была переполненная книгами маленькая трехкомнатная квартира на третьем этаже, в доме, к счастью, был лифт. Он по-прежнему много работал. Очень страдал из-за того, что в связи с закрытием Издательства имени Чехова русскоязычным писателям стало трудно печататься. В ноябре 1956 года в газетах и журналах западных стран появились юбилейные статьи: Алданова поздравляли с 70-летием. Репортер спросил его: как он собирается проводить знаменательный день? Ответом было: "Пойдем с женой в кинематограф".

      Алданов словно чувствовал, что жить ему осталось недолго: называл юбилей репетицией панихиды, любопытствовал, что напишут о нем в некрологах. Он умер через три месяца, умер ночью, почти мгновенно, без страданий. "Смерти он, кажется, не боялся, – рассказывает Г. Адамович, – и был убежден, – впрочем, это тоже мне только "кажется", что после нее нет ничего, базаровский лопух на могиле". После его смерти было опубликовано несколько произведений. В романе "Самоубийство", где в ряду персонажей выведен В. И. Ленин, звучала новая для скептика Алданова тема: оправдание бытия в одухотворенной, связывающей людей на долгие годы любви, любовь сильнее смерти.

      Татьяна Марковна Алданова пережила своего мужа почти на двенадцать лет и скончалась в Париже 24 ноября 1968 года.

5.

      Бунин называл Алданова последним джентльменом русской эмиграции. Их переписка продолжалась более трех десятилетий, об этом мы поговорим специально. Сейчас о том, как жил в эмиграции Алданов, каким запомнился современникам, в частности Ивану Алексеевичу и его жене Вере Николаевне Буниным. Вот несколько характерных отрывков из их переписки на тему этой главы. 7 января 1928 года Алданов сообщает: "Работаю над "Ключом" и над проклятыми статьями". 2 декабря того же года жалуется: "Работа моя двигается плохо. Не могу Вам сказать, как мне надоело писать книги. Ах, отчего я беден, – нет, нет справедливости: очень нас всех судьба обидела, – нельзя так жить, не имея запаса на два месяца жизни". 17 января 1930 года делится с В.Н. Муромцевой-Буниной, что хотел бы написать о Гете: "Но для этого надо поехать в Веймар, все жду денег... Проклятые издатели, проклятая жизнь".

      Тема постоянного безденежья врывается в художественную прозу Алданова: в его романе "Начало конца" (1938) один из главных персонажей, писатель, мечтает: "Надо было родиться лет триста тому назад. Я был бы любовником Нинон де Ланкло, знал бы рыцарей в латах, видел бы пап, носивших бороду. Вместо жуликов-издателей меня кормил бы Людовик XIV..."

В жизни, испытывая материальные трудности, Алданов однако всегда находил возможность помогать другим. В 30-е годы в Париже распространенным способом филантропии стал бридж. Состоятельные русские собирались для игры в карты, большая часть выигрыша отчислялась в пользу того или иного остро нуждавшегося литератора. Супруги Алдановы не раз организовывали подобные вечера. Играли в пользу Бунина (до получения им Нобелевской премии), в пользу постоянно бедствовавшего Ходасевича. Т.М. Алданова даже стала печататься в журнальчике "Ревю де бридж".

"Надо ли Вам говорить, что у меня нет ровно ничего и что я не зарабатываю ни гроша?" – признавался он в письме от 13 августа 1940 г. М.А. Осоргину. Автор романа "Сивцев Вражек" Осоргин особенно бедствовал, голодал в крохотном французском городке Шабри. В Ницце Алданов встретил общего знакомого: "Он немедленно и в высшей степени любезно передал мне 800 франков с просьбой переслать Вам (он человек состоятельный). Я не уполномочен сообщить его имя, но если Вы со временем будете в состоянии ему это отдать (разумеется, когда угодно), я Вам его имя сообщу. Надеюсь, что Вы на меня не рассердитесь? В другое время я никогда себе этого не позволил бы без Вашего предварительного согласия, но теперь времена особые". В этих строках раскрывается весь Алданов – русский европеец, человек большой отзывчивости и внутренней культуры, внешне сдержанный, готовый всегда прийти на помощь.

      "Второе ремесло" – название статьи Алданова в "Современных записках" о чрезвычайно трудных материальных условиях эмигрантской литературы: читателей ничтожно мало, гонорары мизерны, прозаикам и поэтам порой приходится зарабатывать на хлеб, крутя баранку автомобиля. Алданов и писал на эти темы, и продолжал постоянно заниматься филантропией. Как сообщает Л. Сабанеев, Алданов вступил в масонскую ложу, убежденный, что ее цель "делать добро из-за добра", он видел в современном масонстве организацию, призванную "уменьшать скорбь и нужду в нашем бренном мире".

Алданов принял на себя трудоемкие обязанности члена президиума нью-йоркского Литературного фонда. Фонд собирал пожертвования и распределял материальную помощь среди нуждавшихся деятелей русской культуры в разных странах. Отправлял посылки профессорам в советские университеты, высылал продовольствие писателям и журналистам в освобожденную Францию. Алданову как человеку безупречной репутации доверили составление списка имен получателей. Фонд принял решение не оказывать помощи тем, кто сочувствовал гитлеровцам. В довоенные годы Международный Красный Крест защищал иную позицию: помощь, милосердие должны распространяться на всех жертв конфликта, на чьей бы стороне они ни выступали. Теперь рассудили иначе: уважение к памяти тех, кто был замучен нацистами, требует, чтобы все без исключения коллаборационисты подверглись общественному остракизму. Г.В. Адамович был добрей и безнадежней: "Надо бы устроить торжественное чаепитие и в слезах и лобзаниях забыть общие грехи". Алданов в принципе соглашался с ним: чаепитие "...наверное будет, и я против неизбежного не возражаю. Я только думаю, что не мешало бы немного повременить". И поминает близких друзей, знакомых, погибших в годы войны.

Алданов по этому вопросу вообще придерживался твердой позиции. Дважды в письмах родственникам жены, Полонским, во Францию он в энергичных выражениях заявлял: "Ни с кем из сотрудничавших, наживавшихся и т. д. никогда отношений поддерживать не буду – именно из уважения к памяти замученных немцами людей" (12 июля 1945 года); "Я принял твердое решение порвать всякие отношения с людьми, сочувствовавшими немцам, активными и неактивными, идейными и продажными" (15 июля 1945 года).

Сразу же по окончании войны поэт Георгий Иванов обратился в нью-йоркский Литературный фонд с просьбой выслать ему продовольственные посылки: его жена И.В. Одоевцева и он страдают от недоедания. Фонд отказал, поскольку в период оккупации Франции Иванов был членом профашистского русского Союза писателей ("сургучевского"). Уведомление об отказе было подписано Алдановьм и Зензиновым.

Материальное положение Ивановых оставалось бедственным. 6 февраля 1948 г. Иванов вновь обратился к Алданову с просьбой о заступничестве. В ответном письме, волнующем примере тактичной откровенности, Алданов продолжал твердо стоять на позиции "никакой помощи коллаборационистам". Но интересен и такой факт. В начале 1950 г. в Париже проводился творческий вечер Георгия Иванова и был организован сбор средств в его пользу. Обратились к Алданову. Он не отказал, но поставил условие: его фамилия не должна быть названа в списке жертвователей.

В 1928 году Алданов опубликовал очерк о Сталине, в котором говорилось, что Сталин никакой не "вдохновенный оратор" и не "блестящий писатель", его руки густо залиты кровью. Человек трезвого, ироничного ума, Алданов рано пришел к выводу, что на оставленной им родине творится нечто неладное. Каждый день он читал до десятка газет и не переставал удивляться. Какой разумный человек примет всерьез сообщение, что четырнадцать советских служащих из Белоруссии подмешивали толченое стекло в муку для Красной Армии? Прочитав "Поднятую целину" Шолохова, он писал В.Н. Муромцевой-Буниной: "Только слепой не увидит, что это совершенная макулатура... Добавьте к этому невозможно гнусное подхалимство, лесть Сталину на каждом шагу... Почти то же самое теперь происходит в Германии". Оставалось эмигрантское существование: "Жизнь кипит: похороны и юбилеи, юбилеи и похороны".

      Треть своей жизни Алданов провел в библиотеках. Бисерным почерком заполнял блокноты выписками из груд прочитанных книг. Было у него еще хобби, не требовавшее особых затрат, но чрезвычайно любопытное: подобно тому, как некоторые собирают марки или календари, Алданов коллекционировал встречи со знаменитыми современниками. Интервьюер однажды попросил его припомнить, с кем из западных писателей ему довелось общаться. В длинном алдановском списке были Томас Манн, Андре Моруа, Андре Жид, Эрнест Хемингуэй, Герберт Уэллс, Джон Голсуорси, Морис Метерлинк, Жан Жироду... Алданов хорошо знал почти всех известных деятелей культуры русской эмиграции, был дружен с С.В. Рахманиновым и посвятил ему одну из своих повестей. Экстраполированность, вообще говоря, русским писателям была свойственна нечасто. Азартный поиск Алдановым новых знакомств с "представителями первого ранга человечества" сродни тому, как самозабвенно искал редкие экземпляры бабочек для своей коллекции Набоков. В публицистике и художественной прозе Алданова портреты выдающихся людей занимают важное место, он сравнивает их между собой и с простыми смертными, как бы пытаясь отгадать, в чем тайна их признания и славы. Можно предположить, что встречи с крупными современными писателями стали для Алданова частью материала, который он использовал, рисуя образ Бальзака в "Повести о смерти", образ Достоевского в романе "Истоки"...

      Но однажды ему, автору очерка о Несторе Махно, предложили познакомиться с "батькой" анархистов лично. Он вдруг воспротивился: "Видите ли, при знакомстве надо подать руку. А мне, все-таки, этого не хотелось бы делать".

      Безупречно учтивый, уравновешенный, корректный, никогда не повышавший голоса в споре, – таким предстает Алданов в воспоминаниях современников. Вспоминают его терпимость, снисходительность к людям, умение внимательно слушать собеседника и мало говорить. В. Набоков в книге "Другие берега" пишет о "проницательном уме и милой сдержанности" Алданова. Г. Струве в монографии "Русская литература в изгнании" отмечает его "высокую культуру", Л. Сабанеев вспоминает "моральный облик изумительной чистоты и благородства". Почти все подчеркивают его склонность к иронии, но ирония Алданова была не злой, умерялась в нем гуманизмом.

      Иронию, однако, многие не прощали. Порой бывшие соотечественники ставили писателю в вину, что его ирония направлена не только против революции, но и против дореволюционных порядков, против монархии, против западного образа жизни. Алданову принадлежала, например, такая язвительная формула: "Поистине должна быть какая-то внутренняя сила в капиталистическом строе, если его еще не погубила граничащая с чудесным глупость нынешних его руководителей". В 20-30-е годы в среде парижской эмиграции считалось хорошим тоном принадлежать к какой-нибудь русской политической партии, вроде как к клубу; партии постоянно враждовали между собой. Алданов выбрал для себя одну из самых незаметных, партию народных социалистов. Когда в разговоре публицист М. Вишняк отозвался о ней непочтительно, Алданов, улыбаясь, прервал его такой репликой: "Мы – что? Мы партия маленькая. А вот вас, эсеров, в Париже – двенадцать человек".

      Литературные вкусы Алданова тоже ставили его особняком в эмигрантской среде. Он принадлежал к поколению, которое выдвинуло младших символистов, акмеистов, футуристов, однако опыт их творческих исканий оказался ему совершенно чужд. Хотя к XIX столетию Алданов может быть приписан лишь формально, по рождению, тем не менее по литературным пристрастиям он оставался человеком эпохи Тургенева и Толстого. Георгий Адамович сообщает в воспоминаниях: "Он произносил эти два слова "Лев Николаевич" почти так же, как люди верующие говорят: "Господь Бог". Когда-то в присутствии Бунина, – продолжает мемуарист, – он сказал, – по-моему, очень верно, – что великая русская литература началась лицейскими стихами Пушкина и кончилась на "Хаджи-Мурате".

      Бунин полушутливо-полуворчливо возразил:

      – Ну, Марк Александрович, зачем же такие крайности? Были и после Толстого недурные писатели!

      Но задет он не был, очевидно, сразу согласившись, что теперь вопрос только в том, как бы не слишком стремительно с былых высот

скатиться".

      Бунина и Алданова связывала не только дружба, но и сходство взглядов на литературу. Толстой был для обоих кумиром, оба недолюбливали Достоевского, были нечувствительны к поискам новизны в слове, характерным для Ремизова и Андрея Белого.

6.

      "Под чуждым небосводом, под защитой чуждых крыл" многие, как Бунин, продолжали писать о старой, ушедшей в прошлое России. Более молодые, как Набоков, покинувший родину в ранней юности, не могли пойти по этому пути, но и Запад оставался им чужд, они порой сознательно обходили приметы места и времени, конструируя утопическую Антитерру: на этой вымышленной планете происходит действие романа Набокова "Ада". Алданов избрал для себя исторический роман.

      Великая русская проза XIX века начиналась с исторического романа, первое произведение Пушкина в прозе – "Арап Петра Великого". Исторический жанр необыкновенно соответствовал личности Алданова – ученого, аналитика, книжного человека.

      История, кажется, единственная наука, создавшая ветвь литературы, не существует романа, к примеру, геологического или медицинского. Не оттого ли, что, уходя в прошлое, события обретают новую значительность и историки, постоянно обогащаясь опытом, вновь и вновь заново передумывают их взаимосвязи? По Алданову: нет суда истории, есть суд историков, и он меняется каждое десятилетие.

      Когда в 1925 году появилось отдельное издание романа Алданова "Чертов мост", рецензию на него в журнале "Современные записки" поместил один из крупнейших русских историков – А. А. Кизеветтер. Отрывки из этого романа ранее печатались в том же журнале, но не нужно думать, что по этой причине он был, так сказать, обречен на похвалу в рецензии. Не раз случалось, что произведения, опубликованные журналом, получали на его же страницах весьма сдержанную оценку критиков. Кизеветтер, высоко оценив книгу, подчеркнул ее главную, с его точки зрения, особенность: "Здесь под каждой исторической картиной и под каждым историческим силуэтом вы смело можете пометить: "с подлинным верно". В устах историка-профессионала это звучало наивысшей похвалой.

      Г. Адамович рассказывает об удивительном своем разговоре с Алдановым. Как-то раз он случайно спросил писателя, откуда в его повести "Могила воина" взялась такая деталь: у императрицы Марии-Луизы попугай с голоса Наполеона заучил фразу "Marie, je t'aime". "Марк Александрович, – продолжает Г. Адамович, – назвал источник и, помолчав, не без досады добавил: – Знаете, это до сих пор мучает меня. Там сказано, что какую-то наполеоновскую фразу попугай повторял. Но не сказано какую. Я ее придумал сам". Как же была велика историческая добросовестность Алданова, если он сомневался в своем праве даже на такую пустяковую вольность!

      И вместе с тем писатель меньше всего был коллекционером раритетов, ослепленным блеском открывшегося ему в читальных залах

исторического материала. Исторический материал был действительно колоссальный. Чтобы писать о событиях, происходящих в разных концах Европы и мира в разные эпохи, требовались фундаментальные знания историка. Он ими обладал. Только в одной главе его романа "Живи как хочешь" упоминаются и цитируются Сократ, Вальтер Скотт, Екклесиаст, Бергсон, Наполеон, генерал Скобелев, Линкольн, Данте, Вирджиния Вульф.

Цитаты у Алданова, как правило, из тех, что в старину называли "сладкими": они необыкновенно остро характеризуют личность, эпоху. Алданов даже спорит порой с людьми прошлых эпох, как с современниками. Например вспоминает, что в романе английского писателя XIX века Ф. Марриета "Простак Питер" есть такая сцена: во время сражения ядро пробило дыру в корабельной палубе. Один моряк уткнул в эту дыру голову, ибо, "по вычислениям профессора Иннмана, есть 32 647 с десятыми шансов против того, чтобы в ту же дыру попало еще второе ядро". Алданов комментирует: "Конечно, профессор Иннман никогда таких вычислений сделать не мог – и не только потому, что никогда не существовал. Но неученому человеку вы в подобном случае и не вдолбили бы в голову, что второе ядро может с одинаковой математической вероятностью угодить и в эту дыру, и в любую другую точку. Это шутка романиста".

А Пушкина упрекал за неточность в таких хрестоматийных строках: "Тиха украинская ночь. / Прозрачно небо. Звезды блещут. / Своей дремоты превозмочь / Не хочет воздух. Чуть трепещут / Сребристых тополей листы". Стоп! Тополей при Петре под Полтавой не было, заметил Алданов, их привез на Украину Потоцкий позднее.

Кстати, заодно замечу, что писатель и перед своими читателями, исследователями его книг и переводчиками, как бы вовлекая их в интерактивную интеллектуальную игру, тоже ставит вопросы и задачи, решать которые и трудно, и необычайно интересно. Алданов, скажем, никогда не указывал, откуда он привел цитаты, давая их в подлинниках на многих иностранных языках. Однажды он меня поставил перед искушением заново перевести строки о конце света, данные по латыни из Евангелия от Матфея. У Алданова лишь указывается, что это Пушкин. Из какого произведения?

Он сказал мне: "Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

[Скоро странствию земному]

Твоему придет конец.

Уж готов <ит> ангел смерти

Для тебя святой венец..."

– ...?

Из позднего стихотворения "Родриг". Подумайте: эти строки нельзя не соотнести с судьбой самого Пушкина. Алданов побуждает читателя рыться в справочниках, доставать с полок запылившиеся тома классиков. Никогда не берет "верхних", банальных цитат. Думается, нет человека, который мог бы в одиночку решить все его литературно-исторические задачи.

Но вернемся к хорошему знанию Алдановым исторического материала. Одного этого недостаточно. Он еще разработал своеобразную философию истории, которой буквально пронизал свои книги. В человеческой природе на протяжении столетий, по его убеждению, ничего не меняется. Пусть в наши дни летают на самолетах, а не ездят в ландо, пусть вместо лука и стрел придумали бомбы и ракеты – люди остались прежними, так же борются, любят, страдают, умирают, в людях больше хорошего, чем плохого. Алданов писал о разных эпохах, от середины XVI века до середины XX. Но чем менее схожи обстановка действия, костюмы, внешность персонажей, тем больше бросается в глаза общность человеческих характеров и судеб.

      Первый русский историк Н. М. Карамзин уже знал, что современник, читая о далеком прошлом, будет непременно соизмерять его с актуальной реальностью: история "...мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости...".

      Для русских эмигрантских читателей 20-30-х годов исторический роман был не просто возможностью забыть о горьком своем бегстве на чужбину, перенесясь мечтой в мир героического, в мир царей и великих полководцев. Судьбой им было уготовано стать свидетелями и жертвами грандиозного исторического перелома, их жизнь раскололась надвое. В историческом романе они искали ответа на собственные "проклятые" вопросы: была ли русская революция неизбежной, существуют ли закономерности исторического процесса?

      Алданов, как и его читатели, обращаясь к истории, думал прежде всего о революциях. Его дебют в художественной прозе – тетралогия "Мыслитель", посвященная эпохе Великой французской революции и Наполеона, затем он создал трилогию о России эпохи Октября – "Ключ", "Бегство", "Пещера". О революциях спорят, революционеры действуют и во всех поздних его произведениях. В романе "Истоки" он, несомненно, собственные мысли вложил в уста одному из персонажей: "Революция это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда больше решительно ничего не остается делать, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови... Там, где еще есть хоть какая-нибудь, хоть слабая возможность вести культурную работу, культурную борьбу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление".

      Он обратился к исторической прозе в первые послеоктябрьские годы, когда и в молодой Советской республике повышенная значительность бытия настойчиво звала к жизни историческое искусство. На петроградских площадях с участием десятков тысяч исполнителей ставили массовые спектакли-игрища, где уже названия декларативны: "Мистерия освобожденного труда", "К мировой Коммуне". В них проводилась мысль, что революция – закономерный и неизбежный результат исторического процесса, что по пути революции вскоре непременно пойдут все другие страны. Стенька Разин, Фома Кампанелла, Оливер Кромвель, все они воспринимались как предшественники нашей революционной современности.

      В Берлине и в Париже, в "прекрасном далеке" Алданов начал разрабатывать совсем иную концепцию. В его первой повести "Святая Елена, маленький остров" есть такой эпизод. Ссыльный Наполеон решил диктовать историю своих походов. "Но скоро понял, – продолжает писатель, – что другие ее напишут лучше и выгоднее для него: сам он слишком ярко видел роль случая во всех предпринятых им делах – в несбывшихся надеждах и в нежданных удачах".

      Тема случая в истории с той поры стала главной темой Алданова, лейтмотивом его произведений. Случаен был успех контрреволюционного переворота во Франции ("Девятое термидора"), случайно удалось убить Александра II народовольцам ("Истоки"), случай привел к началу первой мировой войны ("Самоубийство").

В конце 20-х годов в очерке о Сталине писатель, отметив в нем заурядность, слабость интеллекта, предрекал ему поражение в борьбе за власть. Через четверть века в романе "Бред", написанном после смерти Сталина, он задался вопросом: как могло случиться, что Сталин стал самым могущественным, самым знаменитым человеком на земле? "Ведь мы-то знаем, что ничего особенного в нем нет". Отвечал на этот непростой вопрос с помощью все той же своей универсальной палочки-выручалочки: виноват Его Величество Случай...

Суета сует – лейтмотив Алданова. Суетность человеческих стремлений как характерная черта любых эпох, роковая ирония судьбы как постоянная спутница исторических событий. Даже в тех редких случаях, когда Алданов пишет о высоком и благородном в истории, о подвигах, его не оставляет мысль о бессмысленности героизма. Вот Суворов с его чудо-богатырями переходит через Альпы, совершает, казалось бы, невозможное. Но к чему это, разве история России изменилась к лучшему? Коли сама жизнь на нашей планете случайное осложнение слепых, никуда не ведущих, бессмысленных космических процессов, разумно ли искать поступательное движение в развитии общества? Историю государственной власти он называл случайной сменой одних видов саранчи другими.

      Он издевался над глупостью королей, над зверством революций, над верой, над собственным своим неверием. Но в написанной за несколько лет до смерти книге "Ульмская ночь. Философия случая" сформулировал свои положительные идеалы. Название этой книги, историко-философского трактата, связано с эпизодом из жизни великого Декарта.

      ...Устав от пышных торжеств по поводу коронации Фердинанда II во Франкфурте в августе 1619 года, где "пышно себя вели на театре Вселенной первые актеры этого мира", Декарт, сообщает его биограф А. Байе, отправился в глухой Ульм, чтобы в одиночестве "собрать мысли". Ночью 10 ноября он видел сон: Бог указывает ему дорогу, по которой надо идти. Наутро Декарт записал в дневнике: "И начал я понимать основы открытия изумительного".

      Что он имел в виду? Свою аналитическую геометрию? А может быть, основы созданного им позднее современного рационализма, исходящего из философской суверенности разума: "Я мыслю, следовательно, я существую"? Загадочность этой дневниковой записи вызывает вечные споры.

      Нет ли в названии книги Алданова "Ульмская ночь" заявки также на "основы открытия изумительного"? Автор исходил из Декарта, но из его философии делал прикладные выводы, касающееся истории и морали. Главная мысль книги – исторических законов не существует, история – царство слепого случая.

      Книга построена в форме диалога двух собеседников, Л. и А. Это первые буквы настоящей фамилии Алданова и его псевдонима, она, таким образом, продолжающийся разговор автора с самим собой. Обсуждая ряд крупнейших событий XVIII-XX веков, переворот 9 термидора во Франции и войну 1812 года, Октябрьскую революцию и вторую мировую войну, писатель утверждает: их возникновение, их итог случайны. Скажем, пишет он, если бы Сталин принял в 1939 году сторону демократических государств, Германия побоялась бы, вероятно, развязать вторую мировую войну, немецкие войска не дошли бы до Волги и Кавказа, не разорили бы половину Европейской России. Еще одно "если бы": если бы Рузвельт не послушал совета Эйнштейна и не дал денег на разработку атомной бомбы, а Гитлер, напротив, послушал Гейзенберга и дал – кто знает, чем кончилась бы война?

      Подобные же рассуждения Алданов включает в качестве

публицистических отступлений в художественную ткань своих романов, особенно поздних. В "Истоках" одна из выразительных глав посвящена решениям Берлинского конгресса 1878 года. Участники, "высокие договаривающиеся стороны", надеялись заложить основы прочного мира в Европе, на деле же принятые ими решения оказались своего рода миной замедленного действия, которая в конце концов взорвалась в 1914 году. Англии, например, пишет Алданов, Турция "добровольно" уступила Кипр в обмен на обещание впредь защищать ее от нападений России. После этой вынужденной уступки турки затаили глухую ненависть к англичанам, и, по словам турецких государственных людей, выступление Турции в первой мировой войне на стороне Германии стало, помимо прочего, отплатой за Кипр. "Бескровная победа" Биконсфильда на Берлинском конгрессе обернулась в результате гибелью тысяч англичан в Мраморном море, в Месопотамии, в Палестине. "Если бы Биконсфильду предложили в 1878 году приобрести, разумеется, "навсегда" (на Конгрессе все было навсегда) Кипр с потерей в десять раз меньшего числа людей, он, без сомнения, отклонил бы это предложение или был бы свергнут парламентом".

      Писатель в категорических выражениях подводит итог: "Этот трагикомический конгресс точно имел целью опровержение философско-исторических теорий, от экономического материализма до историко-религиозного учения Толстого. Все было торжеством случая, – косвенно же торжеством идеи грабежа, вредного самому грабителю".

      В "Ульмской ночи" Алданов пишет с заглавных букв: "Его

Величество Случай". С его точки зрения, причинность в историческом процессе существует, но вместо единой цепи причин и следствий следует искать бесконечное множество независимых одна от другой цепей. В каждой отдельно взятой последующее звено зависит от предыдущего, но в скрещении цепей необходимость и предопределенность отсутствуют – вот почему совершенно бесполезное занятие делать исторические прогнозы: они никогда и никому не удавались. Выдающаяся личность оказывает свое влияние на исторический процесс, лишь поскольку использует, по терминологии писателя, счастливый случай против несчастного случая. Он убежден: Октябрьская революция победила только потому, что главой лагеря революционеров был Ленин. "Личная цепь причинности очень сильного волевого человека столкнулась с гигантской совокупностью цепей причинности русской революции".