Текст книги "Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова (СИ)"

Автор книги: Андрей Чернышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Искусство пользования цитатой доведено у Алданова до совершенства. В очерке о Пилсудском приведен его ответ польским социалистам, которые в 1918 году обратились к нему "товарищ Пилсудский": "Господа, я вам не "товарищ". Мы когда-то вместе сели в красный трамвай. Но я из него вышел на остановке "Независимость Польши", вы же едете до конца к станции "Социализм". Желаю вам счастливого пути, однако называйте меня, пожалуйста, паном". В старину такие гранаты называли "сладкими": всего несколько слов – и портрет готов, личность раскрылась.

Превосходный рассказчик, Алданов умел для каждого из жизнеописаний найти оригинальную завязку. Очерк о Клемансо начал с зарисовки удивительной защиты диссертации, когда соискателю было 86 лет, очерк об Адаме Чарторыском – с цитаты из "Войны и мира", которая пробуждает в читателе интерес к личности этого польского аристократа – крупного русского дипломата.

Обычно век очерка недолог, он забывается намного быстрее, чем художественная проза. Но книги очерков Алданова – счастливое исключение. Написанные много десятилетий назад, они нисколько не устарели.

"Биографиям доверять вообще не надо, это самый лживый род литературы", – уверял писатель. Фактическая сторона его очерков отличается высокой достоверностью, а концепция, даже если читатель ее не примет, все равно покажется заслуживающей внимания. "Биографиям доверять вообще не надо..." Этим биографиям можно доверять.

10.

      Алданов не осуществил своего плана уйти из литературы, окончив "Пещеру". Новый грандиозный замысел стал его волновать. Он решил, что тетралогия "Мыслитель", повесть "Десятая симфония" и трилогия "Ключ", "Бегство", "Пещера" должны вместе стать частью единой большой серии романов и повестей, охватывающих двести лет истории. Каждая книга в этой серии будет самостоятельна, хотя их свяжут общие действующие лица (или предки и потомки), а кроме того некоторые предметы, переходящие от поколения к поколению. Воплощению этого замысла он посвятил почти всю свою жизнь: к восьми ранее написанным произведениям в последующие двадцать лет добавились еще восемь.

      Из них три он написал еще до начала второй мировой войны. Открывает серию самая ранняя по времени действия философская повесть "Пуншевая водка", по подзаголовку "сказка о всех пяти земных счастьях": в ней описан 1762 год, воцарение Екатерины II. Споры на вечные нравственные темы ведут Ломоносов, Алексей Орлов, Миних, последний декларирует: "Власть, желающая держаться прочно, должна внушать людям либо любовное уважение, либо сильнейший страх". Повесть Алданов назвал "сказкой", но вкладывал в это слово особый смысл. Характерные признаки сказки, по его определению, "отрывочность, сухость психологического рисунка и подчинение всего основной идее".

Другая философская повесть "Могила воина", "сказка о мудрости", рисует Байрона и Александра I. Не вошла в серию, но примыкает к ней повесть "Бельведерский торс" – одно из немногих произведений Алданова, где тема России отсутствует. Эту повесть о неудавшемся покушении безумца на жизнь римского папы Пия IV очень высоко ставил писатель Гайто Газданов: ему нравилось, что "фигура официального героя повести обманчиво-центральна" и по мере действия отходит на второй план. "Но зато мы читаем о конце жизни Микеланджело, об искусстве и – как всегда у Алданова – об ужасной тленности существующего".

Малый эпический жанр привлекал Алданова на протяжении всего его творческого пути. В 1921 г. писатель начал с повести "Святая Елена, маленький остров", в 1957 г., уже после смерти автора, увидела свет его последняя повесть "Павлинье перо". В начале 1930-х годов Алданов делился с И.А. Буниным такими размышлениями: "Романа из эпохи 17-го века я писать не буду, – только потратил время на чтение множества книг: убедился, что почти невозможно проникнуть в психологию людей того времени. Дальше конца 18 в. идти, по-моему, нельзя". Однако, как видим, всего через несколько лет Алданов в "Бельведерском торсе" описывает еще более раннюю эпоху – XVI век.

Микеланджело в "Бельведерском торсе", Ломоносов в "Пуншевой водке" страдают одной и той же "высокой болезнью": ищут и не могут найти совершенства, тяготятся контрастом "неизмеримой обширности всемирного строения" и слабости, тленности человека. Подзаголовок "Пуншевой водки", "сказка о всех пяти земных счастьях", подчеркивает авторскую мысль: каждый ищет и находит для себя счастье по-разному, чем выше и мудрее человек, тем реже он бывает счастлив, но мудрец знает мгновенья счастья, недоступного простым смертным.

Г. Газданов в рецензии на "Бельведерский торс" высказывает общее мнение о прозе писателя: "Небольшая книга Алданова отличается, как все, что пишет Алданов, необыкновенной насыщенностью и тем совершенством изложения, которое сейчас недоступно громадному большинству русских писателейми ".

      В канун второй мировой войны Алданов пишет современный роман "Начало конца". Название означало: начало конца передышки между двумя мировыми войнами, а кроме того: начало конца стареющих героев. Все они добились многого в жизни, но теперь уже со стороны смотрят на пройденный путь, обнаруживая, что все, во что верили, к чему стремились, – или не сбылось, отвергнуто историей, или сбылось, но приняло такие уродливые, извращенные формы, что лучше бы не сбылось вообще. Горечь замысла контрастирует с острой уголовной интригой.

Первый том романа вышел в 1938 году. Между тем это произведение стало самым крупным событием в жизни Алданова и американских лет: в январе 1943 г. оно удостоено высокой литературной награды, а сам писатель избран лауреатом Клуба "Книга месяца" (такой же высокой чести был удостоен роман другого писателя-антифашиста, Томаса Манна, "Иосиф и его братья"). Алданов дает многочисленные интервью, его фотографии появляются в газетах, книга в течение года выходит несколькими изданиями, в том числе – массовым в бумажной обложке (paperback), общий ее тираж достиг 320 тысяч экземпляров. За своего друга порадовался В.В. Набоков: "Ваша книга предвещена четверкой аврорных статей в "Бук оф дзи монтс". Не только он, вся русская колония в США восприняла награду как собственный успех. "НАША ВЗЯЛА!" – написал заглавными буквами в поздравительном письме профессор Н. Вакар из Бостона, Массачусетс.

Самый авторитетный в те годы американский специалист по русской литературе Эдмунд Уилсон тоже поздравил Алданова: "Это, вне сомнения, один из лучших социально-политических романов, написанных в последние годы в Европе". В ноябрьском номере "Atlantic Monthly" появилась статья Уилсона, обзор русской литературы от Пушкина и Грибоедова до наших дней. Алданов представлен как наследник классической традиции, ему отведено немалое место.

Публикация романа, начавшись в парижских "Современных записках" с N 62, 1936, продолжалась вплоть до последнего номера (N 70, 1940), где под очередным отрывком значилось уже ставшее привычным читателям: "продолжение следует". Но продолжения не последовало, Париж пал, журнал был остановлен. Работу над рукописью Алданов заканчивал в США, текст последних глав появился в "Новом Журнале", N 1-3. Одновременно готовился английский перевод, озаглавленный "Пятая печать". Он-то и принес Алданову и деньги, и славу в Америке.

Вызвал жаркие дебаты: зачем в разгар войны автор неодобрительно отзывается о нашем союзнике, о дяде Джо? Коммунистическая газета "Daily Worker" упрекала его в скрытом пособничестве нацистам, а один из членов правления Клуба "Книга месяца" профессор Колумбийского университета Дороти Брюстер в знак протеста против выбора Клуба вышла из жюри. Весьма хладнокровно реагировал на шумиху Набоков: "Шум, поднятый копытцами коммунистов, скорее приятен".

Время действия романа – канун второй мировой войны, эпоха 1937 г. в СССР и Гражданская война в Испании. В воздухе, кажется, разлито предчувствие катастрофы. "Афоризм "после нас хоть потоп" устарел, – говорит один из персонажей. – Мы с вами еще покатаемся по волнам потопа". "Начало конца" мирной передышки между двумя мировыми войнами, первые признаки кризиса коммунистической идеологии.

Предваряя журнальную публикацию романа, Алданов выступил со статьей. Упрекал русскую эмигрантскую литературу в том, что она не касается перемен в советской жизни последнего десятилетия, а между тем со стороны виднее: советским писателям, изображающим сталинскую современность, доверять нельзя. Сам он пришел к выводу: никакого "нового советского человека" в природе не существует, и советская жизнь не так хороша, как ее изображает газета "Правда".

...Среди персонажей, вместе едущих поездом на дипломатическую работу из Москвы в одну из западноевропейских столиц, по-видимому, в Брюссель, крупным планом выделены трое – видные государственные деятели, немолодые люди. Советский посол в молодости был меньшевиком, он очень боится, что давний грех ему припомнят. Командарм, в прошлом генерал царской армии, убеждает себя, что России можно служить при любом режиме, но в Мадриде в момент истины ему откроется: "Торжество зла, и я во всем участвую, дурак на службе у злодеев..." Третий – международный революционер-коминтерновец, соратник Ленина, убежденный, что после Ленина наступила эпоха, лживая насквозь: отправили на тот свет миллионы людей, остальных запугали, партия – "когорта политического преступления". Рисуя с симпатией своих героев из СССР, незаурядных, талантливых, писатель подчеркивает, что их характеры деформированы и иначе не может быть при тоталитарном строе: одно думают, другое говорят. Возникает традиционный для русской литературы вопрос: кто виноват? На заднем плане повествования маячит образ великого "вождя народов".

Очаровательный крохотный эпизод: одна из героинь романа, служащая советского посольства, пишет в свободное от работы время рассказ на модную тему о вредительстве. Она хотела бы закончить свой рассказ не как у всех – разоблачением злодея, а иначе. Перебирает варианты. Ведь не сценой же казни? – так не бывает в произведениях социалистического реализма. Тогда, может быть, сценой раскаяния: "В камере районного прокурора, наверное, был портрет Сталина. Что если, взглянув на это лицо, Карталинский в порыве душевного раскаяния перейдет на сторону советской власти?" Имя "великого вождя" в контексте общепринятой лжи. Второй раз "имя-знамя" возникнет на последней странице романа. Маститому французскому писателю, члену Академии бессмертных, тот же посол предлагает сделку: в Москве издадут его собрание сочинений, заплатят долларами, но с непременным условием, что он должен отправить в адрес Сталина телеграмму в поддержку показательных процессов. И происходит нечто небывалое. Стены королевского дворца, где происходит разговор, в первый раз за столетия своего существования слышат слово не из литературной лексики, а бранное, невозможное "merde!" Имя Сталина в романе Алданова – это имя вдохновителя и организатора массовых убийств.

Очень интересна в романе сюжетная линия, восходящая к "Преступлению и наказанию". Алданову представлялась фальшивой одна из главных идей Достоевского – идея очищения страданием. Почему так бегло и неубедительно в романе дано наказание – каторга, эпилог? Но описать каторгу по-настоящему означало бы наказание тоже изобразить как преступление. Не пришлось бы тогда очищать страданием и каторжное начальство? Алданов переписывает-переиначивает историю Раскольникова, перенеся ее во Францию 1930-х годов, и обнаруживает, что современного юношу-грабителя, замыслившего убийство, совершенно не терзают ни нравственные, ни духовные проблемы, для него лишить другого человека жизни, не оставив улик, – всего лишь интересная техническая задачка, способ самоутвердиться. Арестованный, отданный под суд злодей ни малейшего раскаяния не испытывает и на плаху идет как бы отрешенно – духовный предшественник террористов начала XXI столетия!

Автор-гуманист терзается его судьбой, выступает противником смертной казни. Не находит в себе сил нарисовать картину публичной казни, мерзкую, с его точки зрения, взамен предлагает читателю сухую справку из официального издания: казнь на гильотине осуществляется таким-то образом, последовательность действий палача такая-то...

К роману, опередившему книги Кестлера и Оруэлла, навеянному Достоевским, долго не утихал интерес. В конце 1945 г. Г.П. Струве делился с Алдановым такими наблюдениями: в Англии его совершенно невозможно купить, хотя вышло лондонское издание. Быть может, тираж скупило и уничтожило советское посольство? Прочитав роман в 1951 г., Михаил Чехов пришел в восторг: какой увлекательной могла бы получиться экранизация! Между тем, не только экранизации, но и русскоязычного издания так и не последовало (на Западе издательское дело на русском языке в 40-е годы находилось в полном упадке), и первое полное издание "Начала конца" появилось лишь в 90-е годы в Москве. За полвека книга не утратила остроты, за короткое время она была перепечатана трижды.

11.

Между тем, ко времени, когда разгорелся сыр-бор по поводу избрания "Начала конца" Клубом "Книга месяца", у Алданова уже кипела работа над новым романом, на этот раз историческим, – "Истоки", и этому роману, по-английски озаглавленному "Before the Deluge" ("Перед потопом"), опять суждено было стать лауреатом. Роман удостоился выбора Книжного общества Великобритании – и опять его не удавалось издать на русском языке, и опять поклонники Алданова повторяли, что это его лучший роман.

Упоминание "...я, вероятно, начну исторический роман" находим в письме Набокову от 31 мая 1942 г., первый отрывок, "В цирке", появился в газете "Новое русское слово" 1 января 1943 г. В замысел писателя входило ироническое уподобление государственных деятелей циркачам. Чтобы достоверно изобразить характеры и обычаи неизвестной ему среды, писатель отправился с бродячим цирком в турне по нескольким штатам. "Алеко Алданов?" – удивлялся, узнав об этом, Бунин. А. Бахрах свидетельствует: "Он знал, что быт и атмосфера этих цирков едва изменяются с годами и широтами. В результате даже в цирковой технике, описанной в романе, и там "комар носа не подточит".

Книга была закончена в 1946 году. 1 мая с окончанием романа автора поздравил М.А. Чехов, но, вероятно, в текст еще вносились какие-то изменения, на машинописном тексте последней страницы "Истоков" Алданов поставил чуть более позднюю дату: 5 июня 1946 года.

Почему в переломное время войны Алданов вдруг начал крупное произведение на историческую тему? Обычная его творческая манера – работать сразу над несколькими вещами из разных эпох. "Меня действительно интересуют лишь грандиозные нынешние события", – признавался он Набокову, но ниже в том же письме от 31 мая 1942 года сообщал: новый роман будет из недавнего прошлого (XIX век), и тема его – "откуда это пошло", то есть откуда произошло современное торжество зла, гитлеры, сталины. Алданов считал: это пошло с цареубийства 1 марта 1881 года. Общество тогда разделилось на два непримиримых лагеря, и каждый, уверенный в своей правоте, сделал ставку на насилие. Несомненно, Алданов отталкивался от популярного в предвоенные годы романа генерала-монархиста П.Н. Краснова "Цареубийцы" (1938), где цареубийство представало результатом международного масонского заговора. Алданов отвергал теорию заговоров. Повторял: при Александре II открывалась последняя возможность мирного, более или менее безболезненного развития России, и оно могло стать сказочным, благодаря ее размерам, мощи, богатству, в особенности же – благодаря одаренности русского народа. То, что этого не произошло, "даже не русская трагедия, а мировая".

Эпоха воссоздана с помощью множества характерных реалий. Сеанс показа чуда тогдашней техники – телефона. Знаменитый врач выступает против антисептики при хирургических операциях, он убежден, что это нововведение ненужное, пустое. Дамочка расспрашивает телеграфиста, почему, когда по проводам летят, телеграммы, их не видно? На страницах романа спорят об Островском и Тургеневе, появляется Достоевский.

Эмансипантки, сбор средств на нужды революции. Об Александре II говорят в таких презрительных выражениях, в каких никогда не говорили о его предшественнике Николае I – несмотря на то, что при Александре II отменено крепостное право, произведены крупные реформы. Бытовые детали эпохи выразительны. Например, в университете выглядеть богатым не полагается, и профессора, имеющие бобровые шубы, приходят на лекции в енотовых. Автор рассчитывает на сумму знаний современного читателя, не повторяет общеизвестного, но активизирует память. На одной из первых страниц книги упоминается имя задержанной властями никому из персонажей не известной Софьи Перовской. Читатель же с детства это имя знает и уже готовится к тому, что в развитии действия Перовской будет отведена важная роль.

Описания заговоров и покушений, элемент уголовщины придают роману остроту и занимательность. Эрудиция научного исследования сочетается с остротой приключенческого сюжета. Действующие лица – персонажи исторические и вымышленные, причем первые постепенно теснят вторых. По определению Пушкина, "в наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании". Алданов с его даром публициста умеет увлекательно развить эпоху и в повествовании документальном.

Еще один важный компонент романа – политико-философские диалоги. В русском романе никогда еще политика не становилась объектом такого систематического рассмотрения сквозь призму философских идей. В "Истоках" нет резонеров – комментаторов событий. Политические деятели, представители разных лагерей горячо спорят о путях исторического развития России, о нравственности в политике и о том, допустимо ли прибегать к военной силе, о природе власти и разобщении царской власти и интеллигенции. Каждый из них обрисован не только черной или только розовой краской.

Истоки грозной Октябрьской революции, шире – истоки свойственной всему XX столетию жестокой нетерпимости, по Алданову, в 1870-х годах, когда общество разделилось на два непримиримых лагеря, и каждый, совершенно убежденный в своей монополии на истину, стал делать ставку на насилие. Контрапунктом романа является необыкновенно ярко написанная сцена убийства Александра II народовольцами, эта сцена одна из лучших в русской исторической прозе.

Можно спорить с писателем, были ли именно 1870-е годы главной исторической вехой на пути к революции, или истоки ее надо искать раньше, в пору декабристских тайных обществ или в эпоху Радищева. Георгий Иванов в парижском журнале "Возрождение" предъявил Алданову еще один упрек: воздав должное "увлекательной и блестящей" книге "Истоки", он возражал против того, что в ней с симпатией изображены революционеры, и брал под защиту царей. Но, по Алданову, любая политическая деятельность подобна цирку, тройному сальто-мортале, и принципиальной разницы между деятелями двух противостоящих лагерей не может быть. Коли отрицается поступательное движение истории, логично отрицать любую политическую позицию.

Контрасты остаются прежде всего литературным приемом: контрасты характеров, контрасты сцен. С политико-философскими спорами контрастируют эпизоды частной жизни персонажей. За изображением ночного Эмса, когда Александр идет на свидание, предстает "очарователем", как его называли, следует описание свидания совсем другого рода – случайной, казалось бы, встречи Желябова и Перовской.

Простые смертные в "Истоках", как в любой книге Алданова, не менее духовно богаты, чем исторические деятели. Трезво смотрящий на вещи, лишенный иллюзий ученый Муравьев, симпатичный жизнерадостный циник Черняков – они не проходят путь нравственного или религиозного искательства, они люди логики, опираются на факты, ищут опоры только в самих себе.

Многие ситуации и образы навеяны Толстым – вряд ли есть в русской исторической прозе другой роман, столь очевидно содержащий толстовские реминисценции. История болезни и смерти алдановского чиновника Дюммлера – вариация на тему смерти бедного Ивана Ильича, нравственный итог исканий главного героя "Истоков" левого журналиста и художника Мамонтова заставляет вспомнить толстовского Левина. Толстой был кумиром Алданова. Между тем, Толстой исповедовал исторический фатализм, Алданов же видел в истории всего лишь царство слепого случая.

Вставная глава в романе повествует о Берлинском конгрессе 1878 года. "Высокие договаривающиеся стороны" собирались добиться привилегий для своих стран и заложить основы прочного мира на европейском континенте, на деле их решения оказались миной замедленного действия, которая позже привела к первой мировой войне. Наивные чванливые аристократы взялись изменить "по справедливости" географическую карту, но создали опасный порядок вещей, намного худший, чем был до конгресса. К финалу повествования ритм убыстряется, развлекательность отходит на задний план, среди действующих лиц появляются кумиры будущего жестокого века, старик Маркс и подросток Ульянов.

В "Истоках" Алданова слились две традиции литературы, русская с ее "проклятыми вопросами", стремлением найти высшие нравственные ценности, логику истории, смысл бытия, и западноевропейская, которая ценит в книге прежде всего умелое построение сюжета, точность психологических характеристик, изящество слога. Ощущения трагического при чтении не возникает: романист смотрит на жизнь глазами историка, постоянно помня, что гибель великой империи или смерть выдающегося человека – лишь частный случай, окончание очередного акта пьесы под названием "история", а не действия в целом – оно продолжается, покуда существует человеческий род. Через десятилетия или века события удивительным образом вновь напоминают давно прошедшие, но узор каждый раз повторяется не буквально, складывается в чем-то по-новому – как в калейдоскопе, и остается только следить за переливами меняющегося узора.

В литературу роман "Истоки" входил своеобразно. Сначала в англоязычном варианте, сокращенном, – критики его хвалили, но продавался роман плохо, и Алданов это комментировал в письме Андрею Седых: "Кого в Америке могут интересовать народовольцы, Александр II и даже западноевропейские знаменитости 70-х годов!" В 1943-1946 годах фрагменты из романа публиковал "Новый Журнал", в 1950-м в Париже наконец вышло отдельное издание на русском языке, в двух томах, но и оно расходилось неважно. "Откуда было взяться в эмиграции безумцам, способным заплатить по 1500 франков за книгу?" – вопрошал Алданов Тэффи. Через сорок лет после первого издания роман был напечатан в Москве, вышел подряд тремя изданиями в начале 90-х годов почти двухмиллионным сумасшедшим тиражом. Пришелся, что называется, ко времени: начиналось переосмысление главных событий русской истории после десятилетий цензурного гнета, в стране был большой интерес к запретным прежде именам, а тяга к чтению в народе еще не умерла.

Получив двухтомник с дарственной запиской от автора – "Все же наименее плохая, по-моему, из всех моих книг", 26 февраля 1950 года И.А. Бунин тут же начал читать и, еще не закончив, делится с Алдановым первыми впечатлениями: "Нынче читал о подкопе, о Михайлове, Перовской с этим страшным припевом насчет турка – и всплескивал руками: ей-Богу, все это сделало бы честь Толстому!" Б.К. Зайцев писал менее эмоционально, но по сути повторял Бунина: "Роман Ваш отличный и прочно останется в литературе нашей".

Роман стал и отправной точкой любопытного обмена мнениями о путях русского исторического романа. В.А. Маклаков, прочитав журнальную публикацию, отправил Алданову письмо в Нью-Йорк: лучше бы исторических деятелей в произведения художественной прозы не включать, они либо "канонические образы" из учебников и неинтересны, либо "произвол романиста", наподобие Наполеона и Кутузова у Толстого, что еще хуже. "Вы можете по своим личным симпатиям и антипатиям не послужить истории, а ее обмануть". Алданов в ответном письме не соглашался с ним: "Так ли верно, что у каждого исторического лица есть "канонический образ"? Я писал когда-то, что "суда истории" вообще нет – это миф: есть суд историков, который меняется каждые 25-50 лет, да и в течение одного периода они во всем между собой расходятся: ведь "беспристрастные историки" есть во всех партиях. Без всякого сомнения, мое изображение того или иного исторического лица может быть оспорено, но то же самое верно в отношении профессиональных историков, даже больших. Разве не оспаривался Цезарь Моммзена? Разве не оспаривались знаменитые характеристики (царей. – А. Ч.) Ключевского <...>? Извините, что называю знаменитые имена как бы по поводу своего романа. Поверьте, что я себя с ними никак ни в малейшей мере не сравниваю, это было бы глупо. Могу только сказать, что литературу о выведенных мною исторических лицах изучал добросовестно и потратил на это годы".

     Редактор "Нового журнала" М.М. Карпович писал в рецензии на "Истоки": "Отрицая историю, Толстой уходил от нее к двум вечным полюсам: "высокому бесконечному небу", которое раненый князь Андрей видел над собой на поле Аустерлицкого сражения, и укорененной в земле родовой человеческой жизни (знаменитые "пеленки" в эпилоге "Войны и мира"). Кажется, ни то, ни другое Алданова не утешает. Во-первых, он не может уйти от истории, так как в отличие от Толстого обладает высокоразвитым историческим чувством. Во-вторых, в нем нет и следа толстовского руссоизма, нет никакого бунта против культуры. Напротив, человеческая культура и есть то, что он по-настоящему ценит и любит, – ценит и любит тем больше, чем яснее представляется ему ее хрупкость. Он гуманист, не верящий в прогресс. И это придает его мироощущению трагический характер".

После публикации "Истоков" в журналах русской эмиграции появились две в корне противоположных оценки романа: поэт Георгий Иванов увидел в нем проповедь безверия и скептицизма, нашел его вредным, историк М. Карпович, напротив, назвал "Истоки" лучшим произведением Алданова, продолжающим толстовскую литературную традицию. В дальнейшем в русской зарубежной критике возобладал именно этот взгляд: многие мемуаристы и критики считают "Истоки" выдающимся историческим романом. Хотя роман привлек внимание англоязычных читателей, а в 1953 г. был опубликован в Барселоне в переводе на испанский язык, Алданов предназначал его в первую очередь соотечественникам. Сейчас роман воспринимается как живое явление литературной жизни, хотя в нем воссозданы давние события: споры во второй половине XIX века о путях исторического развития России, противостояние радикалов и консерваторов, разговоры о связи политики и нравственности характерны и для наших дней. Связь времен – главная тема Алданова, его исторические полотна остаются злободневными. Но в ранних произведениях писателя тема связи времен, по мнению некоторых критиков, часто была излишне педалирована. Например, его Наполеон размышлял о выгоде стратегической позиции на Марне ("Святая Елена, маленький остров"), и читателю 1920-х годов не оставалось иного, как вспомнить недавнюю битву под Верденом. Зрелый, достигший более высокого мастерства автор "Истоков" идет по другому пути: его герои также задумываются над будущим, но их прогнозы постоянно не сбываются, их планы на будущее рушатся. Полон иронии эпизод, когда один из героев, положив деньги в банк, объявляет, что на проценты через пятьдесят лет, в 1928 году, будет издана книга – биография его начальника по службе графа Канкрина.

Обширная галерея персонажей многопланового повествования – вымышленных героев и исторических деятелей – воплощает в "Истоках" авторский тезис о противостоянии интеллигенции самодержавию как характерной черте общественного развития России перед 1 марта 1881 года. Это противостояние, по Алданову, стало импульсом дальнейшего революционного развития. Каждый из персонажей выбирает свой путь: профессор ищет независимости от властей, левый художник рисует Стеньку Разина и едет знакомиться с Бакуниным, народовольцы замышляют убийство царя. Вместе с тем характеры напоминают персонажей, созданных ранее Алдановым в "Мыслителе" и трилогии; и в тех и в других перемешаны свет и тени, положительные качества почти в каждом преобладают над отрицательными.

В большей степени, чем любое другое произведение Алданова, "Истоки" связаны с русским историческим романом XIX века. Но, современник Соловков и Хиросимы, Алданов по-новому интерпретирует известные события русской и европейской истории. Размышляя о культурной традиции, сталкивая героику и будни, анализируя поведение человека перед лицом смерти, он, по существу, остается в кругу вечных тем, но главный его мотив – бессилие человека перед потоком исторических событий, тщетность исторических деяний. Этот горький мотив контрастирует с внешней легкостью занимательного повествования: композиция выразительна, сюжет включает элементы высокой трагедии, мелодрамы, криминальной истории.

12.

Как помнит читатель, Алданов приехал в Америку с очерком "Убийство Троцкого", продолжал писать очерки на разные другие темы. Потом неожиданно для многих оставил этот жанр, жанр, который в 20-30-е годы принес ему европейскую известность. Очерки Алданова тогда печатали газеты разных стран, от Швеции до Испании. Но сам он этот жанр недолюбливал. Называл его литературной поденщиной, говорил, что пишет очерки исключительно ради заработка. В Америке военных лет, в отличие от довоенной Европы, ему не удавалось их публиковать по-русски, и отрыв от русского читателя стал, надо думать, веским аргументом при принятии решения впредь очерки писать почти исключительно как вставные главы в романах.

Было еще одно важное обстоятельство. Алданов пристально следил за развитием военных событий, особенно на русском фронте, но создавать очерки на эту тему "из головы", как он выражался, – не решался. Писателя в эту пору привлекают актуальные политические темы, на смену очеркам в его творчестве приходят рассказы. Публикацию первых своих рассказов в "Новом журнале", в первом номере от 1942 года, Алданов предваряет такой заметкой: "Автор не чувствовал себя способным писать на темы, не имеющие отношения к происходящим в мире событиям".

Однажды писатель в рассказе допустил погрешность против фактов, его ошибка по-своему характеризует эпоху. В рассказе "Истребитель" изображена Ялта во время конференции 1945 г. с участием Сталина, Рузвельта и Черчилля. Среди жителей города фигурируют крымские татары. И на ум не могло прийти писателю, что весь этот небольшой народ был к тому времени депортирован, а западные журналисты, приехавшие в Ялту писать репортажи о саммите, не заметили его исчезновения.