Текст книги "ФЕЛИСИЯ, или Мои проказы (Félicia, ou Mes Fredaines, 1772)"

Автор книги: Андре де Нерсиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава XI. Утренние серенады. Печальное пробуждение Элеоноры

Читателю наверняка не терпится узнать, что же сталось со штанами Каффардо, так вероломно подброшенными в комнату ни в чем неповинной Элеоноры… Чтобы не тратить зря время, опущу детали происходившего между мной и сомнамбулой.

Итак, мы решили, что необходимо аккуратно привлечь внимание как можно большего числа народа к покоям красавицы еще до рассвета. При открытых ставнях, под ярким светом солнца, красные штаны должны были произвести изумительный эффект на зрителей. Мы разбудили господина председателя и предложили ему приятно удивить дам маленькими серенадами у дверей их спален. Шевалье должен был играть на скрипке, а председатель – на бас-виоле. Галантный старец не мог отказаться от замечательной идеи романтического пробуждения.

На заре д'Эглемон отправился к нашему хозяину со скрипкой под мышкой; грустную бас-виолу извлекли из запылившегося футляра: они прорепетировали несколько устаревших водевилей, и мы отправились в путь. Первой была вознаграждена Сильвина – ей сыграли форлан, гавот и две куранты, под сурдинку, из уважения к сну грозной председательши, находившейся в соседней спальне. Потом музыканты и вставшая Сильвина подошли к моей двери. Я ждала их и не позволила играть слишком долго, потом мы с Ламбером присоединились к банде, он ведь посредственно играл на флейте и мог сойти за музыканта. Вскоре за нами шел весь дом, за исключением госпожи председательши, Элеоноры и Каффардо. Одним словом, к дверям спальни, где обреталась нежная любовница Сен-Жана, божественная Хлоя, подошла большая компания.

Стараясь не шуметь, музыканты расположились полукругом и начали со знаменитой «Песни дикарей» композитора Рамо. К счастью, я знала убаюкивающие слова этой канцоны, способные упокоить Элеонору, но никак не развеселить ее. Честный председатель, обожавший Жана-Филиппа Рамо, музыку которого мы исполняли, был единственным, кто испытывал подлинное вдохновение: его виола издавала душераздирающие звуки. Как только отзвучала последняя нота, шевалье изо всех сил затянул «Мирные леса», причем благородный отец подпевал ему. Что до меня – я продолжала петь мои бурлескные слова, а Ламбер изо всех сил дудел на флейте. Все вместе составляло ужасающую мешанину звуков, которая весьма бы меня развлекла, не предвкушай я еще более забавного спектакля.

Сам председатель подбежал к окну и распахнул ставни. При виде красных штанов на кресле поющие мгновенно умолкли; мы с шевалье разыграли изумление, я отвернулась, д'Эглемон закашлялся, Сильвина казалась совершенно пораженной, как и Ламбер, и остальные участники действа. Лицо председателя невозможно было описать: он перешел от внезапной радости – несколько безумной для его возраста – к ужасному гневу. Элеонора наконец-то взглянула на предмет всеобщего внимания. Ее смущение трудно вообразить. Мы поспешили пробраться через толпу любопытных зрителей – тут же притаилась вероломная Тереза, делавшая вид, что не имеет никакого отношения к случившемуся. Шевалье увел полумертвого председателя, закрыл дверь на ключ и положил его в карман, чтобы помешать разозленному отцу вернуться и наказать виновную дочь. Штаны остались висеть на кресле, а их хозяин испытывал страдания не менее жестокие, чем Элеонора, которую этот трофей распутства публично скомпрометировал.

Глава XII. Шевалье проявляет ум и милосердие

У проказника д'Эглемона было доброе сердце. Он не мог безучастно смотреть на отчаяние нашего хозяина и придумал план, как исправить зло, причиненное нашей грубой шуткой.

– Не расстраивайтесь, месье, – сказал он председателю, – я усматриваю в случившемся чьи-то плутни и готов поклясться, что ваша дочь совершенно невинна, несмотря на компрометирующие ее добродетель доказательства. Оставляя в стороне тот факт, что все должны априори уважать честную девушку, воспитанную отцом и матерью в строгости, я считаю, что оставленные в спальне мадемуазель Элеоноры штаны – свидетельство коварного предательства. Ни один даже самый счастливый мужчина никогда не оставит в спальне любимой женщины такой важный предмет собственного туалета. Если вы дадите мне ваше разрешение, месье, я берусь раскрыть сие гнусное преступление. Позвольте мне поговорить одну минуту с мадемуазель Элеонорой наедине… впрочем, нет, будьте и вы свидетелем нашей беседы. Скоро вы успокоитесь и будете отомщены.

Я знала, что шевалье не способен нас скомпрометировать, и все-таки была удивлена его дерзостью, не понимая, как он осмелился вмешаться в дело, виновником которого сам же и являлся. Однако этот человек, поставив перед собой задачу, всегда ее решал, как бы трудна она ни была.

Председатель, Элеонора, Каффардо и шевалье выясняли отношения без свидетелей, но вот отчет, который он дал нам о разговоре в карете, когда мы наконец уехали от этого престранного семейства.

«Мы вернулись, благородный отец и я, к несчастной Элеоноре, и нашли ее в слезах.

– Успокойтесь, мадемуазель, – сказал я ей утешающе-мягко. – Будьте уверены, что господин ваш отец справедлив и добр, он ни на мгновение не усомнился в вашей невинности. Он вас не обвиняет, весь дом жалеет вас и требует отмщения, требует наказать предателя, оскорбившего вас самым жестоким образом. Доверьтесь мне, и я восстановлю ваше доброе имя, но объясните мне, решили ли вы для себя, какой выход выбираете: должен ли негодяй пасть под нашими ударами или вы спасете его, возведя в ранг супруга?

– Ни то, ни другое, месье, – ответила томная Элеонора, которая, внимательно выслушав мои речи, поняла, что у нее есть шанс оправдаться. – Наказание Каффардо только усилит скандал, сделает его публичным. К каким еще более ужасным вероломствам он может прибегнуть, чтобы отомстить за то, что не сумел соблазнить меня? Пусть этот человек живет!.. Но я клянусь перед моим отцом, перед вами, месье, которого имею основания считать добрым другом, что никогда бесчестный Каффардо не станет моим мужем! Увы! Мне остается сожалеть об одном – что я так долго скрывала от моих нежных родителей те ужасные взгляды и предложения, которые делал мне этот коварный соблазнитель. Вот уже год, как он расставляет мне ловушки, но я надеялась, что угрызения совести возьмут верх и он последует примеру моей честности и откажется от своих преследований… Как я ошиблась!.. И как дорого плачу за это сегодня!

Последовал новый поток слез… новый приступ отчаяния. Я видел, что добряк-отец готов разрыдаться, и подумал, что, если из моих глаз прольется несколько слезинок, это произведет великолепное впечатление в создавшихся обстоятельствах. Я отвернулся, достал платок, спрятал в нем лицо, смеясь от всего сердца, в то время как остальные полагали, что я рыдаю от сочувствия, и плакали сами. Чувствительный председатель сжимал в объятиях свое добродетельное дитя; Элеонора играла свою роль очень величественно. Почувствовав, что могу не сдержаться, я схватил штаны Каффардо и выбежал из комнаты, что можно было истолковать, как желание немедленно наказать предателя. „Остановите его, отец мой, – вскричала великодушная Элеонора, – бегите, не дайте пролиться крови…“ Однако я оказался быстрее: в два прыжка убежав от председателя, я беспрепятственно попал в комнату святоши-соблазнителя».

Глава XIII. Мы сводим новое знакомство. Разумная сделка

Мы поселились у молодой хорошенькой вдовы, воспитанной гораздо лучше провинциальных мещаночек. Госпожа Дюпре – так ее звали – вышла нас встречать, заслышав стук колес кареты, и самым изящным образом пригласила отужинать.

Эта любезная женщина сообщила нам во время трапезы, что родилась в бедной семье, но имела счастье понравиться старому заемщику, который был когда-то влюблен в ее мать. Став немощным и набожным, он удалился из столицы, желая окончить свои дни в провинции. Честный финансист (большинство собратьев на него не похожи!) женился на девушке и отдал ей все свое состояние. Щепетильность, возраст, болезнь и многие другие причины помешали благочестивому старцу стать настоящим мужем своей хорошенькой жене: она была ему просто верной спутницей. Вдобавок старик-муж оказался так мил, что год спустя умер. Госпожа Дюпре носила траур и радовалась десяти тысячам ливров ренты и богатому дому с пышной обстановкой.

Старая мать госпожи Дюпре была больна и не вышла к столу (она жила вместе с дочерью). Женщины обитали на первом этаже, в наше распоряжение предоставили остальную часть дома, попросив, со всей возможной учтивостью, не злоупотреблять полной свободой, и мы совершенно чистосердечно пообещали это, ведь госпожа Дюпре очаровала нас с первого взгляда.

Откровенность, с которой хорошенькая вдовушка вводила нас в курс своих дел, не была желанием просто поговорить (хотя все дамы любят поболтать): особенное внимание, выказываемое ею Ламберу, желание прочесть в глазах художника впечатление, производимое ее словами, тотчас позволили нам догадаться, что чувствительная госпожа Дюпре рассматривала Ламбера как достойную партию. Сердце молодой вдовы не знало ни радостей, ни горестей замужества, и его легко было покорить. Я уже сообщала моим читателям, что наш спутник был весьма хорош собой, так что наша хозяйка сразу отдала ему свое сердце. Ламбер и сам понимал цену своей победы, в которой полезное совмещалось с приятным. Мы, его друзья, постарались окончательно убедить художника, что госпожа Дюпре составит ему прекрасную партию. Сильвина, слишком честная для того, чтобы кокетство победило в ней искреннюю дружбу, настоятельнее других убеждала Ламбера активнее ухаживать за нашей хозяйкой. Монсеньор, приехавший вечером вместе с племянником, пришёл в восторг от перспективы счастья Ламбера. Пришло время прислушаться к голосу рассудка, забыв о капризе: тетя предназначалась дяде, племянница – племяннику. Так мы и устроились, и все четверо остались очень довольны.

Глава XIV. Как не удалась цель моего путешествия

Вскоре председатель нанес нам визит. Он представил мне некоего месье Криарде, учителя музыки и концертмейстера, шестидесятилетнего артиста в парике с двумя рядами буклей, закрывающих уши. За сим высоким господином следовал бывший мальчик-хорист, сгибавшийся под тяжестью дюжины партитур ин-фолио. Все это были старые французские оперы и изумительные кантаты разных композиторов. При виде такого музыкального разнообразия я побледнела, ибо мне было предписано отныне заниматься изучением этого материала. (Криарде, видимо, считал, что только так я смогу очаровать своих будущих слушателей.) Речь не шла о хорошо знакомой мне музыке – итальянцев не допускали в эту страну, противницу любых нововведений. Итальянскую музыку называли «немелодичным мурлыканьем», говорили, что она неспособна взволновать. Отказывали тут в праве на существование и новой, вошедшей в моду года четыре назад музыке, тоже выступавшей под именем итальянской. Подобная суровость должна была защитить от заражения дурным вкусом, и подобное рассуждение показалось бы мне разумным, если бы предубеждение основывалось действительно на знаниях, но все дело заключалось в фанатичном поклонении так называемому национальному стилю, а я глубоко презирала упрямство и пришла к твердому убеждению, что мой талант не будет иметь успеха в городе, для которого французская музыка являлась своего рода религией.

Привыкнув к размеренной музыке с руладами, я никак не могла ухватить красот принятого здесь стиля. Я по-прежнему упрямо любила ритм и начинала безумно хохотать посреди какого-нибудь «А-а!»

***

Председатель и господин Криарде напрасно теряли время. Они выводили меня из себя, и я их прогоняла. Наконец однажды появился монсеньор. Он застал сцену, когда меня пробовали заставить пропеть «Ах, как дорог мне стал мой голос!», а я проклинала Небо, одарившее меня голосом, из-за чего я и подвергалась теперь стольким мучениям. Монсеньор, ненавидевший французскую музыку и педантов, выставил господина Криарде за дверь, прочистил мозги председателю, заявив ему, что мое пение нравится повсюду, кроме их варварского города, достойной родины невежества и дурного вкуса. В заключение Его Преосвященство сообщил, что не потерпит подобного положения, даже если ему придется заплатить неустойку по моему контракту и пригласить мне на замену какую-нибудь ветераншу хора Оперы.

Глава XV. Глава не слишком интересная, но необходимая

Счастливый случай вскоре отомстил за меня французской музыке, к которой я поклялась питать отныне вечную ненависть. Не успела я отказаться петь сии, с позволения сказать, мелодии, как они сокрушительно провалились в городе, считавшемся бастионом любви к французским композиторам.

В этот момент через город проезжала итальянская труппа-буфф, возвращавшаяся из Англии и оказавшаяся в затруднительном финансовом положении. Директор театра имел здравый смысл и смелость пригласить артистов. Раздались крики ужаса, заговорили о профанации, но послушать иностранцев хотелось всем – кому-то из любопытства, другим – чтобы найти их жалкими и подвергнуть самой жестокой критике. Однако власть прекрасного так сильна, что многих слушателей новая музыка вначале просто увлекла живостью и красочностью, так что количество клакеров, собиравшихся освистать итальянцев, сильно уменьшилось. Публика удивлялась: не понимая языка, они чувствовали замысел, соблазнительность арий, четкость исполнения. Внимание не ослабевало ни на мгновение, слушатели искренне сожалели, когда арии заканчивались. Любовь к истине заставляет меня сказать, что, сравнив музыкальные наброски из репертуара итальянцев с тяжеловесными, перегруженными творениями наших великих мастеров, некоторые разумные люди осмелились отдать предпочтение первым. Председатель заболел от огорчения, а мадемуазель Элеонора, переставшая быть в глазах соотечественников «первой певицей Вселенной», смертельно обиделась на подобную несправедливость.

У новой труппы был великолепный оркестр: шевалье им воспользовался и создал новую труппу, которая наверняка положила бы на обе лопатки коллектив господина Криарде, особенно, если бы привлекли всех перебежчиков. У шевалье была возможность выбирать, и он не стал принимать кучу бездарей, стремившихся пролезть к нему всеми возможными и невозможными способами. Были приняты несколько любителей, людей здравомыслящих, образованных и много путешествовавших, чей вкус был очень хорош, одним словом, они ничем не напоминали своих смешных соотечественников. Этих честных граждан клеймили позором, подвергали остракизму, ненавидели, но они были людьми самодостаточными и не обращали внимания на пустое злословие сплетников. Их это даже забавляло.

Дядя и племянник пользовались большой популярностью у честной компании. Мой талант был единодушно оценен всеми по самым высоким меркам, возместил потери, нанесенные моему честолюбию суждениями Криарде и председателя. Меня повсюду принимали, и, вопреки тем, кто говорил свысока: «Да что это там за женщины?! Фи! Разве стоит смотреть на таких?», мы с Сильвиной участвовали во всех светских мероприятиях и увеселениях.

Нас с Сильвиной ненавидели женщины, шевалье не любили некоторые мужчины, Ламбера терпеть не могли другие, к монсеньору испытывали ненависть все святоши. Однако ущучить прелата было невозможно: он строго следовал всем обычаям, связанным с его саном, точно выполнял свои обязанности, был силен в богословии, внешне очень серьезен и суров, и народ относился к нему с редким почтением. Зануды с ума сходили от злости – ведь они не могли ни управлять монсеньором, ни направлять его, ни пожаловаться на него в вышестоящие инстанции. Никто лучше него не умел носить маску, он сбрасывал ее только в компании ближайших друзей, и тогда мы видели очаровательного светского человека, которого все обожали.

Глава XVI. Интриги. Странный разговор

Ни Сильвина, ни шевалье, ни я не любили подолгу отказывать себе в сладком удовольствии неверности. У монсеньора было не слишком много времени для того, чтобы доставлять наслаждение Сильвине, а она в этом нуждалась. У д'Эглемона была возможность покорить практически любую женщину, я не осуждала его поведения, он платил мне тем же. Я чувствовала себя уставшей от пошлостей окружающих мужчин, мне не слишком нравилось, что меня все время лорнируют, а некоторые предложения меня просто оскорбляли. Прекрасного шевалье считали моим официальным любовником, а потому все остальные питали надежду получить меня лишь за золото. Богатейшие спекулянты были довольно далеки от истины. Обманутая собственной неопытностью, я полагала, что действую очень тонко, позволяя любовнику пользоваться теми огромными состояниями, которые предлагали ему женщины.

Мне казалось, что д'Эглемон совершенно сошелся с синьорой Камиллой Фьорелли, которая была не только восхитительной певицей, но и замечательной актрисой. Аржантина, ее сестра, возможно, не такая ловкая, но гораздо более соблазнительная, делала все возможное, чтобы завоевать сердце шевалье. Я же начинала испытывать все большую и большую склонность к молодому Джеронимо Фьорелли, их брату, равному сестрам по красоте и талантам.

Увы, мы с Сильвиной были обречены на вечное соперничество! Она разбиралась в мужчинах не хуже меня, и достоинства Джеронимо поразили и ее. Сильвине удалось опередить меня (да так, что я ничего не заподозрила) – прекрасный юноша оказался в сетях моей тетушки. Однажды мне пришлось убедиться в удручающих доказательствах их связи. Я кое-что забыла, уходя утром из дома, и вынуждена была вернуться… а там увидела то, что бывает больно видеть, когда любишь… Роковое открытие прояснило ситуацию, змея ревности ужалила меня в сердце: дни мои были отравлены, я стала грустной, часто задумывалась, не хотела общаться с друзьями – монсеньором, Ламбером и даже с прекрасным шевалье. Меня выводил из себя безмятежный вид окружающих, раздражало счастье Ламбера и госпожи Дюпре. День и ночь я размышляла о том, как вырвать любезного моему сердцу Фьорелли у Сильвины. Он практически не уходил от нас, но вскоре я обнаружила, что вечером, делая вид, что удаляется, Фьорелли тайком возвращается, чтобы разделить постель с моей счастливой соперницей. Я же была лишена даже регулярного общения с шевалье: мой возлюбленный придумывал тысячу уловок, чтобы скрыть от меня свои измены. То это был ужин, то партия в карты, затянувшаяся за полночь, то его нездоровье, то мой больной вид… Ласки шевалье были томными, даже какими-то… вялыми – я не могла и не хотела скрывать от себя, что д'Эглемон, возможно, «экономит силы» со мной, чтобы блистать с другими.

Тереза, пожалуй, одна по-настоящему любила меня. У этой девушки был живой ум и богатое воображение, все, что касалось любви, было для нее серьезным делом, она всегда готова была активно действовать и во всем участвовать. Эти причины побудили меня доверить ей свои печали, и, как оказалось, я поступила правильно: добрая девушка оказала мне ту помощь, в которой я нуждалась.

– Этот красавчик месье Фьорелли очень чувствительный человек, и ваша тетя обладает над ним куда меньшей властью, чем могли бы иметь вы. Знайте же, мадемуазель, что ваш прекрасный итальянец вовсе не влюблен в мадам.

Я почувствовала, как кровь быстрее побежала по жилам, сердце бешено забилось, – Тереза возвращала мне жизнь.

– Не знаю, мадемуазель, – продолжила моя горничная, – какая неуместная застенчивость помешала юному предмету вашей любви признаться вам. Как бы там ни было, господин Джеронимо любит вас, он сам мне об этом сказал: не смея открыться вам, он попросил меня выступить его «посланницей».

Я отругала Терезу за то, что она не оказала Джеронимо услугу, которая могла бы сделать меня счастливой. Плутовка в ответ призналась, что, находя молодого красавца в своем вкусе и считая себя достаточно красивой и заслуживающей внимания с его стороны, все это время она, так сказать, работала на себя, пытаясь убедить застенчивого итальянца в том, что он никогда не сумеет отнять меня у шевалье.

– И вы, мадемуазель Тереза, конечно сделали все, чтобы доказать Фьорелли, насколько ему будет выгоднее обратить свои желания на вас? – грозно спросила я служанку.

– Ах! Если бы я только сумела, мадемуазель, – горько вздохнула моя горничная.

– Что значит – «если б сумела»?!

– Ну-у, он, конечно, не Каффардо, но…

– Что «но»?.. Договаривай же!

– Я все скажу вам, мадемуазель… Впрочем, будьте покойны: я приношу себя в жертву… Нет, это невозможно… Вы получите его, моя дорогая хозяйка, это следует сделать ради вас, ради него, ради меня самой…

И она убежала со слезами на глазах, оставив меня удивленной и одновременно очень довольной нашим странным разговором.