Текст книги "Молчаливый полковник Брэмбл"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

XVIII

Ординарцы подали ром, сахар и кипяток. Преподобный Макайвор принялся раскладывать пасьянс. Полковник поставил пластинку вальс «Судьба». А доктор О’Грэйди – в мирное время бывший врач-психиатр – заговорил о сумасшедших.

– Мне довелось лечить одного богатого американца, – сказал он, – которому мерещилось, будто его преследует «банда ядовитых газов». Чтобы спасти свою жизнь, он заказал себе особую кровать, обнесенную решеткой из струганных досок. В этом надежном укрытии, одетый в одно лишь красное купальное трико, он и проводил свои дни, работая над трактатом о жизни и трудах Адама объемом в двадцать тысяч глав. Его комната была заперта тройной дверью, на которой, по его указанию, выгравировали надпись: «Носителей газа предупреждают, что внутри расставлены волчьи капканы». Каждое утро он вызывал меня и, едва я переступал порог, говорил: «Никогда еще я не видел столь же глупых, столь же злокозненных, столь же дурно пахнущих и столь же туманных созданий, как английские врачи…»

– Никогда еще я не встречал, – с удовлетворением повторил падре, – столь же глупых, злокозненных и туманных созданий, как английские врачи…

– После чего, – продолжал доктор, – он поворачивался ко мне спиной и, словно влитый в свой красный купальник, приступал к написанию двадцатитысячной главы исследования о деятельности Адама.

– Возьмите, месье, – прервал доктора полковник, который вновь занялся рассмотрением документов из штаба бригады. – Тут есть работа для вас.

И он протянул Орелю пухлую пачку бумаг, испещренную разноцветными печатями.

Дело начиналось так:

«Начальник вокзала Б., технический комиссар, г-ну военному комиссару вокзала Б…

Честь имею довести до вашего сведения, что мадемуазель Энингхем, сторож шлагбаума в Ондезееле, жалуется по поводу следующих фактов: английские солдаты, размещенные вдоль железнодорожной линии, завели привычку ежеутренне совершать омовения прямо под открытым небом, что представляется шокирующим зрелищем для упомянутой мадемуазель, вынужденной в силу особенностей своей службы наблюдать все это. Буду вам признателен, если вы соблаговолите возможно скорее распорядиться положить конец этому достойному сожаления положению вещей.

Подпись (Печать)».

«Военный комиссар вокзала Б… г-ну комиссару-диспетчеру В… Передано для принятия любых полезных мер.

Подпись (Печать)».

«Комиссар-диспетчер В… Д. А. Д. Р. Т. [78]78
  Д.А.Д.Р.Т. – сокращенное обозначение какого-то штабного подразделения.


[Закрыть]

Буду вам признателен, если вы соблаговолите приказать обнести лагерь, о котором идет речь, ограждением такой плотности, чтобы видимость на расстоянии 50 метров практически можно было считать равной нулю».

– А вот это, – сказал Орель, – несомненно, писал политехник.

Падре спросил, что значит «политехник».

– Политехник – это человек, который верит, будто все сущее, живое или неодушевленное, можно точно определить и подвергнуть алгебраическому подсчету. Выпускник Политехнического училища [79]79
  Политехническое училище– высшее военно-техническое учебное заведение, основанное в Париже в 1794 г.


[Закрыть]готов свести в единое уравнение, скажем, победу, бурю и любовь. Помню одного такого типа, который, командуя крепостью и обязанный составлять приказания на случай воздушного нападения, начал так: «Считается, что крепость X. атакована воздушным объектом, если точка пересечения земли с перпендикуляром, опущенным через этот объект, находится внутри периметра обороны».

– Только не смейте говорить плохо о Политехническом училище, Орель, – сказал доктор. – Это самое оригинальное и наилучшее из всех ваших учебных заведений. В нем так хорошо сохраняется дух личной культуры самого Наполеона, что Франция, к удивлению некоторых правительств, в состоянии ежегодно выпускать целых двести, так сказать, преемников Бонапарта.

– Продолжайте переводить, месье, – сказал полковник.

«Д. А. Д. Р. Т. комиссару-диспетчеру.

Это меня не касается – речь идет о дивизии на отдыхе. Вашу рекламацию надлежит направить в А. О. при посредничестве французской миссии.

Подпись (Печать)».

«Комиссар-координатор – командованию штаба тыла.

Честь имею препроводить вам для принятия любых полезных мер досье, касающееся жалобы мадемуазель Энингхем из Ондезееле».

Казалось, этому не будет конца: из штаба тыла – французской военной миссии; из французской военной миссии – генерал-адъютанту; из армии – в корпус; из дивизии – в бригаду; из бригады – полковнику, командиру хайлендеров… И все это подписывалось видными людьми: полковником, начальником штаба дивизии (за командира дивизии), бригадным генералом, генерал-майором… Так что крайне чувствительное целомудрие мадемуазель Энингхем из Ондезееле, зафиксированное на бумаге, в своем долгом кочевье по военным инстанциям словно обросло пурпуром, золотом и славой.

– Вот уж действительно неприятная история, – с предельной серьезностью заявил полковник Брэмбл. – Паркер, будьте хорошим человеком: ответьте ей. Согласны?

Майор поработал несколько минут и затем огласил текст:

«Поскольку этот полк покинул место своей дислокации в Ондезееле два с половиной месяца назад, то, к сожалению, теперь уже невозможно принять меры, требуемые в этом отношении. Кроме того, учитывая высокую стоимость решетчатого ограждения достаточной высоты, позволю себе заметить, что союзническим правительствам выгоднее заменить сторожиху шлагбаума в Ондезееле каким-нибудь лицом почтенного возраста и со зрелым жизненным опытом, каковому лицу вышеописанное зрелище, вероятно, покажется безобидным или, быть может, даже приятным».

– Нет, Паркер, нет! – отрезал полковник. – Этого я не подпишу. Дайте-ка мне лист бумаги, я сам отвечу.

И он написал всего-навсего следующее:

«Принял к сведению, досье возвращаю.

Подпись: БРЭМБЛ, полковник».

– А ведь вы мудрец, сэр, – восхищенно сказал Паркер.

– Просто я знаю правила игры, – ответил полковник. – А играю я вот уже тридцать лет.

– Однажды, – сказал доктор, – случилось так, что два офицера в один и тот же день потеряли по одному предмету, принадлежащему правительству его величества. Первый офицер куда-то подевал ведро из-под угля, у второго исчез грузовой автомобиль. Между тем, как вам известно, Орель, в нашей армии офицер обязан покрыть из собственного кармана стоимость любого имущества, которое пропало по его небрежности. Поэтому каждый из обоих офицеров получил от военного министерства по письму. В одном адресат извещался о необходимости уплатить сумму в три шиллинга. А получатель другого письма узнал, что из его оклада будет удержана одна тысяча фунтов стерлингов. Первый офицер решил защищаться: он заявил, что никогда никакого угольного ведра не имел и готов это доказать. В результате ему не присвоили очередной воинский чин в положенный срок и вдобавок заставили внести в казну три шиллинга. А второй, видимо, зная пути Господни, написал на полученном распоряжении: «Принято к сведению и возвращено». И он действительно вернул бумагу в военное министерство. Там, в соответствии с неписаным стародавним и мудрым правилом, какой-то писарь затерял папку с этим документом, и наш славный воин больше никогда и ничего об этой чепухе не слышал.

– Ваша история, доктор, сама по себе неплоха, – сказал майор Паркер, – но, уж если говорить о пропаже предметов, принадлежащих правительству, то тут есть метод понадежнее вашего, а именно метод полковника Боултона. Он был начальником оружейного склада, где в числе прочего хранились пятьдесят пулеметов. В один прекрасный день он обнаруживает, что на складе в наличии только сорок девять штук. Никакие поиски и расследования, никакие взыскания, налагаемые на каптенармусов, не помогают – пулемет как в воду канул.

Но старая лиса Боултон никогда в жизни не признавал собственных ошибок. Составляя очередной месячный отчет, он написал, что-де, мол, тренога одного из пулеметов сломалась. В ответ на это ему без всяких комментариев выслали новую треногу для замены. Еще через месяц он под каким-то предлогом доложил начальству о выходе из строя прицельного устройства; в следующий месяц затребовал три гайки, затем откатную плиту и, таким образом, за два года полностью «уничтожил» целый пулемет. Но, с другой стороны, служба снабжения, высылая ему деталь за деталью, полностью восстановила это оружие, не усматривая ничего подозрительного в последовательной замене разрозненных частей.

Наконец, вполне удовлетворенный полковник Боултон решил устроить смотр всем своим пулеметам и – представьте себе! – насчитал уже не пятьдесят, а пятьдесят одну штуку: покуда он терпеливо восстанавливал якобы утерянный пулемет, какой-то идиот из его подчиненных нашел его где-то в дальнем закоулке склада. После чего Боултону еще около двух лет пришлось сотворять в своих хитроумных отчетах часть за частью новый пулемет, возникший, так сказать, из ничего…

– Месье, а вы помните девушку, сторожившую шлагбаум в Ондезееле? – спросил полковник. – Я бы о ней такого не подумал.

– И я бы не подумал, – ответил Орель. – Она очень хорошенькая!

– Но, месье, помилуйте! – с шутливой укоризной сказал падре.

XIX

– Доктор, – сказал падре, – дайте мне сигару.

– Разве вам неизвестно, падре, что молодые работницы табачной фабрики в Гаване свертывают эти сигары на собственных голых ляжках? – предостерег доктор священника.

– О’Грэйди, – вмешался полковник, – ваше замечание нахожу неуместным.

– И все же дайте мне сигару, – повторил падре. – Чтобы придумать текст проповеди, мне необходимо покурить. Интендант взял с меня слово, что я посещу ездовых в тылу. Но пока я еще не знаю, что мне им сказать.

– Не затрудняйтесь, падре, я вам дам самый подходящий текст. Дайте-ка мне на минутку вашу Библию… Ага! Вот, слушайте… «Но Давид сказал: «Не так, братья моя, должны вы распорядиться этой добычей, ибо тот, кто остается в обозе, должен получить такую же долю, сколь и тот, кто идет в бой, и будут делить они поровну».

– Превосходно! – воскликнул падре. – Но скажите мне, О’Грэйди, откуда такой неверующий человек, как вы, так хорошо знает Священное писание?

– Будучи врачом-психиатром, я глубоко изучил его, – сказал доктор. – Меня заинтересовала неврастения Саула. Все пережитые им кризисы отлично описаны. Я также диагностировал безумие Навуходоносора. Это два совершенно разных человеческих типа. Саул апатичен, а Навуходоносор легко возбудим.

– Пожалуйста, оставьте Навуходоносора в покое, – взмолился полковник.

– Я очень боюсь врачей-психиатров, – сказал майор Паркер. – Послушать их – так выходит, что все мы возбудимы, депрессивны, апатичны – в общем, сумасшедшие.

– А кого вы считаете сумасшедшим? – спросил доктор. – Утверждаю с полной уверенностью, что обнаружу у вас, у полковника, у Ореля решительно все признаки, которые я наблюдаю у обитателей сумасшедших домов.

– Хоу! – удивился полковник, явно шокированный.

– Говорю это вполне серьезно, сэр. Между Орелем, который, читая Толстого, забывает про войну, и кем-то из моих старых друзей, кто мнит себя Наполеоном или Магометом, существует различие только в степени выраженности признака, но не в его природе. Орель питается романами из-за болезненной потребности жить жизнью другого человека. А мои пациенты свою жалкую участь мысленно подменяют судьбой какого-нибудь великого человека, чью историю они где-то прочитали и кому завидуют… О, я заранее предвижу ваши возражения, Орель. Что, мол, когда вы со всей живостью своего воображения грезите о любовных чувствах князя Болконского, то вы все-таки помните, что вы – переводчик Орель, прикомандированный к полку шотландских хайлендеров, в то время как женщина, возомнившая себя королевой Елизаветой, когда она моет пол в моем кабинете, не сознает, что в действительности она просто какая-нибудь миссис Джонс – поденщица из Хаммерсмита или другой провинциальной дыры. Однако бессвязность мыслей нельзя считать исключительной монополией сумасшедших: все главные идеи здорового человека суть иррациональные конструкции, которые худо ли, хорошо ли, но помогают объяснить его потаенные чувства.

– Паркер, – сказал полковник, – вы не знаете, как можно заставить нашего доктора замолчать?

– Знаю, сэр: при помощи ручной гранаты номер пять, – сказал майор.

Но доктор невозмутимо продолжал:

– Помню среди прочих моих пациентов одного помещика. В течение первой половины своей жизни он был образцом набожности. И вдруг стал атеистом, причем обосновывал это самыми убедительными дедуктивными доводами и с большой эрудированностью комментировал библейские тексты. Однако единственной и истинной причиной его внезапного преображения было бегство жены с каким-то сельским священником… Простите, падре! Надеюсь, вы не рассердились на меня?

– Мне рассердиться на вас?!.. Да я уже давным-давно вообще вас не слушаю, – сказал падре, успевший разложить пасьянс.

– И точно так же, – продолжал доктор, обращаясь к покорно слушавшему его Орелю, – человек, чересчур тонкий для общественного класса, в чьей среде он по воле случая появился на свет Божий, поначалу просто завистлив и несчастлив. Движимый этими чувствами, он со временем начинает злобно критиковать пороки общества, видя именно в них причину своих невзгод и озлобленности. Ницше был гениален, ибо страдал манией преследования. Карл Маркс также был опасным в этом плане. Но лишь тогда, когда чувства недовольства разделяются уже целым классом или целой нацией, страстный теоретик становится пророком или героем. Но если этот же человек заявит, что он предпочел бы родиться императором, то его посадят за решетку.

– Отсюда мораль: сажайте за решетку всех теоретиков, – сказал майор.

– А заодно и нашего доктора, – добавил полковник.

– Нет, не всех, – возразил доктор. – В этом смысле давайте следовать примеру наших древних предков. Все примитивные народы считали, что, если человек сошел с ума, значит, в него вселился демон. Когда бессвязные речи сумасшедшего более или менее совпадают с моральными предрассудками данной эпохи, то этот демон хорош, а одержимый им человек – святой. В противном же случае демон плох, а человека надлежит прикончить. В зависимости от места, времени и уровня медицины предсказательницу либо превозносят как жрицу, либо окатывают ведром холодной воды как истеричку. Несчетному количеству буйно помешанных удалось избежать палаты для умалишенных только благодаря войнам, на фоне которых именно их безумие делало из них в глазах людей героев. И во всех парламентах мира есть по крайней мере пять или шесть явно сумасшедших депутатов, причем как раз это безумие заставляет их сограждан восхищаться ими.

– Лучше скажите, пятьсот или шестьсот, – поправил его майор Паркер, – и это будут первые разумные слова из всего, что вы наговорили в этот вечер.

– Верно, – сказал доктор, – ибо в этом пункте мое безумие согласуется с вашим.

– Доктор, – сказал полковник, – ведь вы владеете искусством гипноза, не так ли? Мне хотелось бы, чтобы вы хоть немного успокоили вашего сержанта-санитара. У него так расшатаны нервы, что едва я заговариваю с ним, как он тут же начинает дрожать и немеет. Честное слово, мне кажется, я его чем-то терроризирую. Поэтому будьте хорошим человеком и подумайте, чем бы вы могли ему помочь.

Наутро доктор О’Грэйди вызвал к себе в палатку сержанта Фрешуотера и завел с ним дружеский разговор.

Фрешуотер, тощий альбинос с тяжелым и глуповатым взглядом, признался, что при приближении полковника на него находит столбняк.

– Ладно, друг мой, – сказал доктор, – от этого мы вас вылечим в пять минут… Присядьте вот туда.

Он сделал несколько характерных движений руками, как бы создавая атмосферу, благоприятную для гипноза. Затем проговорил:

– Вы больше не боитесь полковника… Вы знаете, что он такой же человек, как вы и я… Вам даже кажется забавным разговаривать с ним… Когда он вас расспрашивает, вы в упор разглядываете его лицо… Его усы с левой стороны всегда подстрижены чуть покороче, чем с правой…

В течение добрых пятнадцати минут доктор продолжал расписывать грубые черты и разные причуды, привычки полковника, после чего отправил сержанта восвояси, предварительно заявив ему, что он исцелен и сможет убедиться в этом при первой же встрече со своим начальником.

Несколько часов спустя полковник Брэмбл, следуя по узкому дощатому настилу, переброшенному через поле в офицерскую столовую, на ленч, встретил сержанта-санитара. Фрешуотер посторонился, отдал честь и тихонько засмеялся.

– Что это вас разбирает, сержант? – удивленно спросил полковник.

– О, сэр! – ответил Фрешуотер и громко расхохотался. – Ну я прямо не могу не смеяться, глядя на вас: до чего же у вас смешная голова!

Полковник несколькими хорошо подобранными словами в пух и прах разбил все ученые доводы доктора. Потом, придя в столовую и усевшись перед тарелкой с консервированным омаром, весьма комплиментарно отозвался о чудодейственных лечебных методах О’Грэйди.

– Я никогда не видел, – вдруг вспомнил падре, – столь же глупых, столь же зловредных, столь же дурно пахнущих и столь же туманных созданий, как английские врачи.

– Вся медицина, – сказал майор Паркер, – довольно старая комедия, но почему-то она никому не надоедает… Доктор, будьте раз в жизни откровенны: разве вы знаете хоть чуточку больше, чем мы, про болезни и их лечение?

– Так его, так его! Хоть слегка ударьте по его религии. На мою он нападает достаточно часто, – сказал падре.

– Когда я был в Индии, – сказал полковник, – один старый армейский лекарь указал мне средство от всех болезней, и оно действительно всегда помогало мне: при учащенном сердцебиении – большой стакан виски; при бессоннице – три или четыре бокала портвейна после обеда; при несварении желудка – по бутылке сухого шампанского при каждой трапезе. А если самочувствие хорошее – просто виски с содовой.

– Это замечательно, сэр, – сказал Орель. – До войны я пил чистую воду и вечно хворал. Но с тех пор, как я с вами и приспособился к виски, я чувствую себя значительно лучше.

– А как же иначе! – сказал полковник. – Был у меня друг, майор по фамилии Фэзерстоунхау. Так у него годам этак к сорока вдруг начались обмороки. Он обратился к врачу, и тот заявил ему, что это от употребления виски, и посоветовал некоторое время попытаться пить только молоко… И что бы вы подумали – через десять дней майор умер…

– Чего и следовало ожидать, – сказал падре.

– Но ведь врач объяснил ему… – начал было доктор.

– Счастливы те, кто не ищут никаких объяснений, – перебил его падре. – Они никогда и ни в чем не разочаровываются.

– Что! И вы тоже так рассуждаете? – притворно возмутился доктор. – Будьте осторожнее: если своими недружелюбными речами вы лишите врачей клиентуры, то я создам общество по экспорту в колонии механических идолов и противней для поджаривания миссионеров.

– Вот это великолепная идея! – сказал падре. – Придется действовать поактивнее.

XX

Назначенная в резерв дивизии, бригада получила приказ расквартироваться в X… И так же как дантист с первого взгляда определяет распространение кариеса, так и офицеры полка «Леннокс», эксперты по части артиллерийского обстрела, наметанным глазом профессионалов сразу оценили состояние этой деревни. Вокруг замка и церкви все словно прогнило: разрушенные дома, выщербленные мостовые, поломанные деревья. Другим центром заражения оказалась ткацкая фабрика. Остальные строения сохранились более или менее нетронутыми, слегка поцарапанные, они все же могли служить жильем.

В дом, отведенный полковнику Брэмблу под офицерскую столовую, уже угодил один снаряд. Он взорвался в саду, у самой стены. Оконные стекла повылетели, стена покрылась бороздками от осколков. Хозяйка дома, маленькая и очень опрятная старушка, всячески старалась скрыть эти изъяны, обесценивающие ее домовладение.

– Ах, вы про снаряд, господин офицер! – сказала она. – Так это же был совсем маленький снарядик. Я положила его донышко на камин. Право же, не Бог весть что, посмотрите сами… Конечно, из-за таких взрывов повсюду грязь, но и это не так уж страшно.

Полковник спросил ее, сколько оконных стекол разбито.

– Что-то мне этот дом не нравится, – сказал падре, когда все уселись за обеденным столом.

– Жизнь солдата, – сказал полковник, – суровая жизнь, и порой она сопряжена с настоящими опасностями.

– Не удивляйтесь, падре, – сказал доктор. – Снаряды падают словно капли воды. И если дождь льет без конца, то постепенно все мостовые будут размыты.

– Нам всегда везло: в наши столовые прямых попаданий не было, – сказал майор Паркер.

– Это ничего не значит, – возразил доктор.

– Сразу видно, что вы не игрок, – сказал Орель.

– Сразу видно, что вы не математик, – сказал доктор.

Падре запротестовал:

– То есть почему же это ничего не значит? А помните несчастного Тэйлора, убитого снарядом на вокзале Поперенга в ту самую минуту, когда он впервые прибыл на фронт? Что же еще называется невезением?

– Да, падре, это, конечно, невезение, но не большее, чем если бы, скажем, какого-нибудь старослужащего вроде меня вдруг разорвало на куски гранатой. Вас изумляет гибель Тэйлора в самую первую минуту? Но, поверьте, вы бы удивились не меньше, если бы, например, при тираже лотереи, в которой разыгрывается миллион билетов, главный выигрыш выпал на билет номер один, хотя он имел ровно столько же шансов, как, скажем, номер триста двадцать семь тысяч шестьсот сорок пять. Ведь на этой войне кто-то обязательно будет убит последним из всех. Однако его родные наверняка не сочтут это естественным.

– Вы просто фанатик, О’Грэйди! – сказал Паркер. – Вам хочется, чтобы все на свете можно было объяснить. Но в небесах и на земле есть много такого, о чем ваша философия и не подозревает. Лично я, исходя из собственных наблюдений, верю в чередование периодов удач и неудач. Верю в предчувствия, ибо испытывал их и они подтверждались последующими событиями. После окончания войны в Трансваале я подлежал отправке на родину и получил приказ погрузиться на транспортное судно… Well, за два дня до отплытия меня внезапно и властно охватило упорное нежелание подняться на борт этого корабля. Я сказался больным и еще пятнадцать суток провел в ожидании. И вот, представьте себе, корабль, на который я так и не сел, затонул! Со всеми людьми и грузом, причем никто никогда не узнал, где и как это случилось. Следовательно? Почему, например, вы, доктор, уверены, что аспирин снимет вашу мигрень? Потому что он уже не раз помогал вам избавиться от нее.

– Майор прав, – заметил Орель. – Сказать, что вы не верите в невезение какого-то человека, ибо при вскрытии его трупа оно не было обнаружено, все равно что сказать: «Настройщик разобрал пианино и ничего в нем не нашел, значит, Моцарт не отличался остроумием».

Полковой квартирмейстер, который в этот вечер ужинал с ними, решил внести свою лепту в разговор:

– Есть необъяснимые вещи, доктор. Например, я наношу вам удар кулаком в лицо. Вы закрываете глаза. Почему?

Все удивленно умолкли.

– Другой пример, – наконец вымолвил падре. – Почему, когда разговор внезапно обрывается, то это происходит за двадцать минут до полного часа или через двадцать минут после него?

– Но ведь это неверно, – сказал доктор.

Орель, взглянув на свои часы, заметил:

– Во всяком случае, на сей раз это именно так.

– Такое может случиться один раз, два раза, – раздраженно ответил доктор, – но так не может быть всегда.

– Хорошо, доктор! Прекрасно, доктор! – сказал падре. – Проверьте это в течение нескольких дней, а потом сообщите мне результаты.

– Мои солдаты, – сказал полковник, – говорят, что, как показывает опыт, если снаряд попадает в укрытие, где находятся пулеметчики и простые пехотинцы, то пулеметчики гибнут, а пехотинцы остаются целыми и невредимыми. Почему?

– Но это же опять-таки неверно, сэр?

– Или почему следует избегать прикуривать третьему от одной спички?

– Да будет вам, сэр, ведь это не имеет никакого значения!

– Нет уж, позвольте, доктор, так говорить не надо! – сказал полковник. – Вот я, например, совсем не суеверен, но ни за что на свете не прикурю третьим.

– Почему в Монте-Карло люди, одетые в зеленое, всегда проигрывают в рулетку? – спросил Орель.

– Но это же неправда! – раздраженно взвыл доктор.

– Спорить так, как вы, слишком уж просто, – сказал Паркер. – Все, что противоречит вашим тезисам, неправильно.

– Нет на свете созданий более зловредных и более туманных, нежели английские врачи, – сказал падре.

– Мессиу, – сказал полковник, – а во французской армии пулеметчикам тоже так везет?

– Я это часто наблюдал, – сказал Орель, очень любивший полковника Брэмбла.

Последний торжествующе оглядел всех и попытался положить конец этой порядком надоевшей ему дискуссии:

– Я ужасно огорчен: сегодня не могу крутить для вас граммофон. У меня кончились иголки.

– Действительно, очень жаль, – сказал падре.

Задрожали стекла – где-то совсем рядом с домом выстрелило крупнокалиберное орудие. Орель подошел к окну и поверх черного силуэта фермы, выделявшегося на фоне оранжевого закатного неба, увидел медленно рассеивающийся желтоватый дым.

– Ну вот, – сказал падре, – наш старик генерал опять решил проучить бошей. Что-то не нравится мне наш домишко.

– Придется смириться, падре. Другого нам квартирмейстер не даст, – сказал Паркер. – Он всегда поставит на своем.

– Да, – заметил полковник. – He is a very nice boy too [80]80
  Он тоже очень славный малый (англ.).


[Закрыть]. Один из сыновей лорда Бэмфорда.

– Его отец, старый лорд, в свое время был отличным кавалеристом, – сказал Паркер.

– Его сестра, – добавил полковник, – вышла замуж за кузена Грэма, который в начале войны был майором в нашем первом батальоне. Теперь он бригадный генерал.

Орель, предвидя, что этот волнующий сюжет грозит обрасти множеством подробностей и затянуться до бесконечности, попытался накропать несколько стишков, не переставая размышлять о роли случая и везения.

 
Ты сам сказал, о мудрый наш Паскаль,
Что если б гордый нос у Клеопатры
Чуть покороче был, – тогда, наверно,
Не докатились бы до жизни мы такой!..
 

Новая, оглушительная детонация заставила его позабыть какую-то хитроумную рифму, которую он уже было приготовил. Обескураженный, он принялся слагать новые вирши, уже в другом стиле:

 
Не думайте, будто я слишком морализирую,—
Свою болтовню выдаю за необычайность:
Просто сегодня мы сидим и анализируем
Вопрос о том, что есть в жизни случайность…
 

Еще один, совсем близкий разрыв, и полковник быстро встал на ноги.

– Они снова начали обстреливать замок, – сказал он. – Пойду погляжу, куда попал снаряд.

Майор Паркер и доктор последовали за ним, но Орель, все еще занятый стихоплетством, остался в доме вместе с падре, который в этот вечер уже в четырнадцатый раз раскладывал свой пасьянс.

Три офицера прошли около сотни метров, когда за ними опять раздался взрыв.

– Этот ударил недалеко от нашей столовой, – сказал доктор. – Пойду скажу хозяйке – пусть спустится в погреб.

Вернувшись к дому, он обнаружил совсем свежую воронку в нескольких шагах от входа. Дом не пострадал. В окно с выбитым стеклом он увидел падре и крикнул ему:

– В этот раз, падре, пролетел совсем впритык! Вы в порядке? А где Орель?

Но преподобный отец Макайвор не пошевельнулся. Положив голову на руки, скрещенные над тремя беспорядочно разбросанными картами, он, казалось, каким-то мутным взглядом уставился на доктора, который стремительно вбежал в дом и дотронулся до его плеча.

Падре был мертв. Осколок снаряда пробил ему висок. По щеке медленно стекала тонкая струйка крови. Окровавленный Орель неподвижно лежал на полу, но, наклонившись к нему, доктор сразу установил, что он дышит. Когда доктор расстегивал френч и рубашку Ореля, полковник и Паркер размеренным шагом подошли к дому и как вкопанные замерли в дверях.

– Падре убит, сэр, – бесцветным голосом проговорил доктор. – Ореля тоже задело, но не думаю, что это очень серьезно… Нет… В плечо… Довольно легкое касательное ранение.

– Хоу! – протяжно выдохнул полковник с какой-то особенной симпатией и сочувствием.

Паркер помог О’Грэйди уложить француза на стол; листок исписанной бумаги привлек внимание полковника. Он поднял его и не без труда прочитал:

 
Почему прикрываешь ты мне глаза,
Когда целуешь в губы меня?
 

– What is it all about? [81]81
  Что все это значит? (англ.)


[Закрыть]– спросил он.

– Это адресовано Орелю, – сказал доктор.

Полковник бережно сложил бумажку и сунул ее в карман молодого француза. Потом, когда доктор наложил повязку и распорядился вызвать санитарную машину, они уложили падре на убогую кровать хозяйки дома. Все обнажили головы и долго простояли в полном безмолвии, созерцая лицо этого старого мужчины-ребенка, озарившееся какой-то необыкновенной кротостью.

Доктор взглянул на свои часы: было девять часов двадцать минут.