Текст книги "Возмездие Эдварда Финнигана"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Вернон Эриксен медлил сознательно.

Скоро.

Скоро он пойдет.

Уорден, вызвав его в свой кабинет, застал Вернона врасплох. Они редко разговаривали, хотя хорошо знали друг друга, – пока все шло своим чередом, у них не было необходимости встречаться.

Но уже по его звонку чувствовалось: что-то не так.

Голос Уордена был напряженным, каким-то чересчур четким, словно он был встревожен и пытался скрыть это, стараясь, чтобы никто ничего не заподозрил.

Уорден улыбнулся Эриксену и пригласил пройти в свой просторный начальнический кабинет – кожаный диван, стол для совещаний, большое окно, размером как два, с видом на главный тюремный вход, – предложил фрукты и мятное печенье и, отведя взгляд, словно для того, чтобы собраться с духом, спросил, как долго, собственно говоря, Вернон работает начальником охраны тюрьмы Маркусвилла, в Death Row исправительного учреждения Южного Огайо.

– Двадцать два года, – ответил Вернон.

– Двадцать два года, – повторил Уорден, – это изрядный срок. А ты их всех помнишь, Вернон?

– Кого это «всех»?

– Ну, тех, кто сидел здесь. В твоем отделении.

– Да. Их я помню.

Уорден постучал пальцами по листку бумаги, лежавшему перед ним на письменном столе. На листке было что-то написано. Именно из-за этого Вернона и позвали. Пальцы скользнули вдоль края листа, Вернон попытался разглядеть, что там написано, но буквы были слишком маленькими, чтобы прочитать их вверх ногами.

– Их прошло тут больше сотни за твой срок, Вернон. Кого-то освободили, кого-то казнили, но большинство только ждало своей участи. Неужели ты помнишь их всех?

– Да.

– Почему?

– Почему?

– Мне любопытно.

Эта бумага. Вернон наклонился вперед, ему хотелось прочесть, что в ней, но ничего не получилось, мешала рука Уордена.

– Я помню их, потому что работаю здесь охранником. Моя задача – заботиться об этих людях и пытаться исправить их. Я заботился о них. Кроме них, у меня никого почти и не было.

Уорден снова предложил ему фрукты, Вернон поблагодарил и отказался, но взял еще одно печенье и дал ему растаять во рту – после второго он начал понимать, к чему клонит начальник.

Он не был к этому готов.

Хотя и должен был бы.

– Тогда ты, наверное, помнишь, – сказал Уорден, – заключенного, которого звали Джон Мейер Фрай?

Возможно, Вернон тяжело вздохнул или заерзал на этом кожаном диване, трудно сказать наверняка, вопрос застал врасплох, Вернон выслушал его и, как мог, попытался отразить. В этот момент ему сложно было увидеть себя со стороны, все происходило у него внутри: в груди что-то сжалось и стало трудно дышать.

– Конечно. Как сейчас. Я хорошо помню Джона Мейера Фрая.

– Отлично.

– И?

– Сколько человек, Вернон, скончались здесь, не дождавшись казни?

– Немного. Такое случалось. Но их было немного.

– Джон Мейер Фрай. Когда он умер? Не помнишь ли ты каких-то особенных обстоятельств?

– В каком смысле особенных?

– В каком угодно.

Вернон попытался использовать паузу, возникшую, пока он делал вид, что задумался, он попытался сосредоточиться, собраться с мыслями, найти тот ответ, который он заучил.

– Нет. По-моему, не было там ничего особенного.

– Не было?

– Он был ведь молод, верно? Смерть молодого человека всегда кажется чем-то из ряда вон. А так – больше ничего.

– Ничего?

– Нет.

– Ты понимаешь, Вернон, похоже, у нас тут возникла небольшая проблема. Час назад я разговаривал с одним человеком по имени Кевин Хаттон. Из ФБР в Цинциннати. У него есть несколько вопросов.

– Да?

– Он, например, спрашивал, кто признал Фрая мертвым.

– Почему?

– Он также интересовался, где находится протокол вскрытия тела Фрая.

– Зачем ему?

– Я сейчас объясню, Вернон. После того как мы вместе, ты и я, подумаем, кто мог признать его мертвым и где находится протокол вскрытия. Поскольку ФБР нигде не нашло этих бумаг.

Возможно, Вернону Эриксену следовало бы взять еще одно печенье. И посмотреть некоторое время в большое окно. Но как только все прояснилось, когда Уорден объяснил причины интереса ФБР, он вежливо поблагодарил, попросил разрешения вернуться, если вспомнит что-нибудь, и медленно спустился по лестнице в Death Row.

Ряд металлических решеток все еще был на месте.

По крайней мере, он не выдал себя.

От неработающего обогревателя тянуло холодом.

Вернон снова сердито зыркнул на один из них и пнул его черным сапогом. Надо поскорее пойти домой, уже несколько часов, как его смена кончилась.

Вот только пройдет по тому коридору мимо восьмой камеры.

– А ты их всех помнишь, Вернон?

– Кого это «всех»?

– Ну, тех, кто сидел здесь. В твоем отделении.

– Да. Их я помню.

Он, как обычно, остановился перед решеткой, посмотрел на пустую койку.

Но не улыбнулся, на этот раз – нет.

А ночка, поди, выдастся долгой.

Эверт Гренс понял это примерно на середине идиотского рапорта американского полицейского ассистента. Такое чувство появлялось у него несколько раз за год, когда занудные рутинные расследования превращались в нечто иное. Последний раз такое произошло прошлым летом, когда проститутка из Литвы взяла заложника и попыталась взорвать морг, и позапрошлым, когда один папаша взял исполнение закона в свои руки и застрелил убийцу дочери.

И вот теперь снова – то же чувство.

Поскольку в прошлом Шварца обнаруживалось немало странного, поначалу не замеченного комиссаром.

Теперь Гренс не сомневался, что нанесение тяжких телесных повреждений было непреднамеренным, но, чтобы прийти к этому выводу, пришлось немало потрудиться, поломать голову и несколько раз от души выругаться.

Женщина умерла до прибытия в окружную больницу. Ее попытались оживить, но безрезультатно. Смерть констатирована в 17.35.

Клёвье трижды за вечер, примерно раз в полчаса, объявлялся с новым донесением, полученным по факсу.

В теле Элизабет Финниган обнаружено 3 пулевых отверстия. Два – с левой стороны груди в области сердца. Одно – примерно на один дюйм ниже адамова яблока, посередине шеи.

Гренс служил давно, так что понял и почувствовал, как постепенно приходит в боевую готовность.

В разговоре с комиссаром уголовной полиции Харрисоном было решено, что женщина останется в морге больницы Пайка, откуда ее перевезут в клинику судебной медицины в Колумбусе.

Две пластиковые чашки с черным кофе. Машина, втиснутая между недавно купленным копировальным аппаратом и допотопным факсом, тряслась и дребезжала, особенно по ночам: видимо, злилась, что ей не дают покоя, который необходим даже кофейному автомату. Первую чашку Гренс выпил залпом – тепло разлилось в груди, и сердце забилось быстрее.

Гренс брал листок за листком из стопки Клёвье, которая за вечер порядком подросла. Еще донесения: другие полицейские повторяют ту же самую историю почти слово в слово. Протокол вскрытия трупа, абсурдный по набору слов и стремлению к точности. Описание мертвого тела на полу, сделанное криминалистом на месте преступления.

Эверт Гренс сидел за столом и пытался разобраться, что к чему. За окном было темно.

Он крепко держал последний документ – из пенитенциарного учреждения, называвшегося Southern Ohio Correctional Facility. [13]13
  Исправительное учреждение Южного Огайо (англ.).


[Закрыть]Из тюрьмы в Маркусвилле. В том городке, где обнаружили мертвую женщину.

Эверт Гренс прочел его.

Еще раз.

И еще.

Это, как он понимал, было началом чего-то, что ударит по людям далеко за границами его страны. И будьте уверены, скоро какой-нибудь идиот начнет оказывать давление на следствие и разоряться, что дело-де следует переместить со стола следователя на стол политика.

Черта с два!

Гренс взял трубку, набрал номер абонента в Густавсберге, к югу от Стокгольма. Он знал, что уже поздно. Но ему было наплевать.

Никто не отвечал.

Гренс не клал трубку, слушая сигналы, пока на том конце не ответили.

– Да?

– Это Эверт.

Звук, словно на том конце сглотнули, откашлялись, пытаясь разбудить собственный, все еще сонный голос.

– Эверт?

– Мне надо, чтобы ты был здесь рано утром – в семь.

– Но я начинаю работать позже. Ты же знаешь: Юнасу в школу, я…

– В семь часов.

Гренсу показалось, что Свен сел в кровати.

– В чем дело, Эверт?

Он не слышал зевков, которыми инспектор уголовного розыска Свен Сундквист наполнял свою спальню, не чувствовал, как тот мерзнет голый на краю кровати.

– Шварц.

– Что-то случилось?

– Нас ожидают горячие денечки. Тебе придется отложить все остальные расследования. Дело Шварца отныне самое важное.

Сундквист говорил шепотом: рядом спала Анита.

– Объясни, Эверт.

– Завтра.

– Да я все равно уже проснулся.

– В семь часов.

Гренс не пожелал ему спокойной ночи. Он положил трубку, но, едва раздались короткие сигналы, поднял ее снова.

Хермансон не спала. Трудно было сказать, одна она была или нет. Лучше бы не одна.

Огестам как раз собирался ложиться. Его голос звучал удивленно, он знал, как к нему относится комиссар, и никак не ожидал, что тот позвонит ему домой.

Хермансон и Огестам поинтересовались, в чем дело, и, не получив ответа, сразу пообещали сидеть друг рядом с дружкой на стульях в кабинете Эверта Гренса ровно в семь.

Гренс почитал еще с полчаса, затем поднял свое массивное тело и прошелся туда и обратно по комнате.

Еще полчаса, потом он улегся на вытертый диван и уставился в потолок.

Вдруг он рассмеялся.

Неудивительно, что ты так перетрусил!

Рокочущий смех Эверта Гренса, который вырывался на волю только здесь, в одиночестве. Комиссар не помнил, чтобы когда-либо хохотал на людях.

Шварц, черт подери, тебе некуда деваться!

Он думал о документе из тюрьмы Маркусвилла, который перечитал уже несколько раз, об огромной стране, которая носится со своим мифом о смертной казни, словно та – важная часть их образа жизни, о том, что здорово все же лежать так, посмеиваясь, и знать, что всего в нескольких метрах поджидает, сидя за письменным столом, сам Сатана и что он скоро его выпустит на волю.

В Америке был поздний вечер, начало одиннадцатого, когда из Швеции поступил запрос о правовой помощи. В его ожидании Кевин Хаттон задержался в кабинете на Мейн-стрит с видом на Цинциннати. Знаменательный вечер, знаменательная ночь. Он курил одну сигарету за другой и пил минеральную воду, пока живот не запротестовал, последние часы он чередовал сигареты с жесткими хлебцами, которые нашел на кухне для сотрудников. Он устал, но не хотел идти домой, информация от Брока из Интерпола ошеломила его, поначалу Кевин проклял все на свете, а потом навалилась эта дьявольская пустота и не отпускала до тех пор, пока он не почувствовал, что не в силах подняться со стула.

Ты же мертв.

Столько лет он проработал в ФБР и никогда не слышал ни о чем подобном! Так близко, так явственно. Разве не ради вот такого и живешь, не о таком мечтаешь? Этот день можно будет потом вспоминать, он отличается от всех прочих, которые приходят и уходят. Невероятный случай, когда нет ответов, потому что никому и в голову не приходило, что могут возникнуть подобные вопросы. Час спустя Хаттон уже сидел в автомобиле и ехал на юг, а рядом – его коллега и подчиненный assistent special agent in charge [14]14
  Помощник ответственного оперативного сотрудника (англ.).


[Закрыть]Бенджамен Кларк. Хаттон объяснил все тому по телефону, чувствуя, как чертовски неправдоподобно это звучит, однако Кларк все правильно понял и помчался в контору, едва они закончили разговор.

Снаружи было темно, дорогу покрывала пленка льда.

Кевину Хаттону следовало бы ехать медленнее, но теперь, когда они уже были в пути, ему казалось, что они едут недостаточно быстро. Он уже давно не бывал в Маркусвилле. Он прожил там почти двадцать лет, но это ничего не значило. Другая жизнь, другое время. Порой, когда ему попадалась на глаза собственная фотография тех времен, Хаттону казалось, что это кто-то другой, не он, да это и не был он. Хаттон прекратил все отношения с родителями много лет назад, а когда потом из Маркусвилла уехали оба его брата, там не осталось никого, о ком бы он вспоминал, от страны его детства сохранился лишь тот снимок, засунутый куда-то на полку и с тех пор собирающий там пыль.

И вот теперь ему предстоит стереть часть этой пыли.

До Маркусвилла они доехали меньше чем за полтора часа. Хаттон всматривался в даль сквозь темноту за ветровым стеклом, все было и знакомо, и все же незнакомо. Тогда он не понимал, насколько в Маркусвилле все иначе. Малюсенький городок, не больше двух тысяч жителей на четыре квадратных километра. Такой маленький. Такой крошечный. Такой бесперспективный. Чтобы это понять, приходилось уезжать, рвать связи. Незачем сравнивать с остальными США, достаточно сравнить с остальным Огайо. Доходы на семью ниже среднего уровня. Накопления на семью – тоже. Доля черного населения – значительно ниже среднего уровня. Доля латиноамериканцев – гораздо ниже среднего уровня. Доля родившихся за границей – значительно ниже среднего уровня. Число студентов колледжей – ниже среднего уровня. Число жителей с высшим образованием – ниже среднего… он мог бы продолжать сколько угодно. Разве можно, уехав, о таком тосковать?

В столь поздний час улицы были почти пусты. Некуда пойти, некуда стремиться. Кевин Хаттон узнавал каждый дом. Во многих из них за цветами в горшках и пестрыми занавесками горел свет, Хаттон видел, что там движутся люди, жители Маркусвилла. И он бы стал одним из них, если бы не отправился искать другой жизни.

Они проехали по Мерн-Риф-драйв, и он кинул взгляд на тот дом, в котором когда-то жила Элизабет Финниган. Он знал, что ее родители все еще живут там, что они все еще скорбят. Ей было шестнадцать.

Рубен Фрай жил здесь же на углу, коротенькая улочка под названием Индиан-драйв. Тот же дом, все как и было. Кевин Хаттон остановил автомобиль и посмотрел на своего коллегу. Ему хотелось рассказать о том, что он чувствует, а он несомненно чувствовал, как что-то шевельнулось внутри, пока он сидел в автомобиле, стоящем у газона, и смотрел на входную дверь и окно, выходившее на улицу. Он столько раз ночевал здесь! Рубен был невысокого роста, толстый, порой странноватый, но он понимал все, чего не хотели понимать родители Кевина. Рубен не ругался на мальчишек, когда те разбили фонарь у дома, и не устраивал проблемы, когда они, забыв о времени и месте, вламывались в грязных ботинках на дорогой паркет. Рубен не придавал этому значения. Он просил их снимать ботинки, просил вытирать за собой пол, но никогда не повышал голос, и в нем никогда не звучало тех металлических нот, которые потом еще долго отдаются в голове.

Такой вот милый человек, и такая несправедливость.

Теперь Хаттон вылезет из автомобиля, постучит в дверь и объяснит, что должен задать несколько вопросов.

Кевин мерз, он был в пальто, но все равно ему было холодно.

Рубен Фрай открыл почти сразу. Он тоже не изменился. Пожалуй, только волосы чуть поредели, да чуть похудел, а в остальном – можно было подумать, что он проспал все эти двадцать лет. Они посмотрели друг на друга, их окружала темнота, и на морозе было видно, что они оба тяжело дышат.

– Да?

– Извините, что приходится беспокоить в такой поздний час. Вы меня не узнаете?

Они снова молча посмотрели друг на друга.

– Я узнал тебя, Кевин. Ты стал старше. Но все же это ты.

– Рубен, это Бенджамен Кларк, мой коллега из ФБР в Цинциннати.

Они поздоровались, низенький старичок и высокий молодой человек.

– Так получилось, Рубен, что мы должны задать вам несколько вопросов. А вернее, довольно много.

Рубен слушал, глядя Кевину в глаза.

– Скоро полночь. Я устал. Что такое? Что, нельзя подождать до утра?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Можно нам войти?

Когда он вошел, комната словно завладела им. Кевин разглядывал обои, паласы, маленькую деревянную лестницу, что вела на второй этаж, медные цветочные кашпо во всех углах. Но главное все-таки этот запах. Этот воздух, будто сохранившийся с тех времен, чуть-чуть спертый, пах чем-то, связанным с юношескими воспоминаниями, и немного – трубочным табаком и свежеиспеченным хлебом.

Они сели за кухонный стол с красной рождественской салфеткой посередине, она, поди, пролежит тут до конца лета.

– Все как прежде!

– Ты знаешь, как бывает. Привыкаешь и не замечаешь, как все выглядит.

– Все красиво, Рубен. Мне здесь всегда было хорошо.

Рубен Фрай сел с торца, на этом самом месте он сидел еще тогда. Бенджамен и Кевин уселись за длинную сторону. Они оба смотрели на хозяина, и, кажется, Рубен немного сжался под их взглядами.

– Чего вы, собственно, хотите, мальчики?

Кларк полез во внутренний карман пиджака, достал фотографию и положил ее на стол перед Рубеном Фраем.

– Это касается вот этого человека. Нам кажется, что вы знаете, кто это.

Фрай уставился на фото. Лицо тридцатипятилетнего мужчины, бледное, худое, короткие темные волосы.

По трубочке капает лекарство, я это вижу, еще я вижу, как врач вкалывает иглу и вводит противоядие куда-то в бедро, мальчик должен очнуться, морфин лишь приостановил дыхание, я пытаюсь удержать его ноги, когда автомобиль поворачивает, я вижу его глаза, в них страх человека, который не понимает, что происходит.

– Что это, Кевин?

– Мне бы хотелось, чтобы вы ответили на этот вопрос.

Рубен Фрай продолжает смотреть на фотографию. Он протягивает вперед руку, поднимает снимок, держит его перед собой.

– Я не знаю, что это. Ты-то сам понимаешь, что это такое?

Кевин Хаттон смотрит на человека, который ему так симпатичен. Он пытается прочесть хоть что-то на этом круглом лице, в опущенных глазах, которые глядят на фотографию. Он не знает, удивление ли это или смятение. А что, если это все просто театр?

– Но ведь вы узнаете его, Рубен.

Рубен Фрай покачал головой:

– Мой сын мертв.

Я вижу его. В последний раз. Я это знаю. Так надо. Он выглядит испуганным. Он поднимется на борт самолета, и все кончится. Мне не нравится, что он так напуган. Но потом ему станет лучше. Так надо.

– Рубен, посмотрите на фотографию еще раз.

– Это мне ни к чему. Волосы короче. Кожа светлее. Этот человек похож на него. С одной, видимо, разницей, что этот – жив.

Хаттон подается вперед – если сидеть ближе, то, возможно, сказать будет легче.

– Рубен, я хочу, чтобы вы выслушали меня. Эти снимки сделаны двадцать восемь часов назад. В Стокгольме. В столице Швеции. Человек с фотографии утверждает, что он Джон Шварц.

– Джон Шварц?

– Но это ненастоящее имя. Мы получили отпечатки пальцев и пробы ДНК из шведской полиции. Они идентичны тем, которые есть у нас, которые были взяты раньше.

Хаттон немного подождал, надо убедиться, что их взгляды встретились, прежде чем закончить:

– Они идентичны тем, что были взяты у вашего сына.

Рубен Фрай вздохнул, или хмыкнул, трудно было понять.

– Ты знаешь, что он умер.

– Лицо на этой фотографии принадлежит Джону Мейеру Фраю.

– Ты сам был на похоронах.

Кевин Хаттон положил ладонь на руку Рубена, рукав закатан до локтя, как всегда.

– Рубен, мы хотели бы, чтобы вы поехали с нами в Цинциннати. Мы там вас допросим. Сейчас уже поздно. Так что вы доспите там. Я найду для вас хорошую кровать. А утром мы проведем обстоятельный допрос.

Кевин Хаттон и Бенджамен Кларк ждали в прихожей, пока Рубен Фрай медленно упаковывал туалетные принадлежности и смену белья в слишком большую сумку.

Они не торопили его.

Как-никак он только что увидел своего умершего сына на недавно сделанной фотографии.

Часть 2
За семь лет до этого

Январь

Казалось, что новый год наступил уже давно, а ведь всего несколько дней прошло, но у Вернона Эриксена стало легче на душе: наконец-то все кончилось – это постоянные нескончаемые разговоры и ожидания, когда все вокруг готовятся к этому главному в жизни празднику, чтобы разодеться в самые лучшие свои наряды, а потом в очередной раз испытать разочарование, поняв, что мечты остались лишь мечтами.

Всякий раз эта досада.

Тяжесть последних часов, которые словно липнут к коже, последний день года следовало запомнить, а Вернон испытывал к нему отвращение, почти страх, вспоминались все, кто покинул его, и одиночество становилось еще ощутимее.

Его мать внезапно умерла от рака, когда ему не исполнилось и двадцати, он вспомнил, как отец прибирал ее в их похоронном бюро, Вернон стоял чуть поодаль и видел, как отцовские руки осторожно обмывали белое лицо и как он плакал, когда расчесывал ее волосы.

Шесть недель спустя отец повесился на потолочной балке в подвале.

Вернона до сих пор преследовал вид ног, болтающихся в воздухе, и налившихся кровью глаз. Я распоряжаюсь жизнью и смертью. Отец всегда произносил это с блеском в глазах, приговаривал это, когда наряжал мертвецов, наполнял их жизнью перед прощанием с родственниками. Видишь, Вернон, это не Бог, не кто-то другой, это все я. Работа у него спорилась, он очень нравился Вернону; отец и сын, они всегда наблюдали друг за другом, они выдерживали, несмотря на ремесло, о котором другие и думать боялись. В тот вечер, найдя отца висящим на потолочной балке, Вернон подумал именно об этом, повторял отцову присказку себе самому снова и снова, и это помогло: он смог спустить тело сверху, удержать его. Может, это не самоубийство, может, просто отец решил показать таким образом, что распоряжается и своей собственной жизнью и смертью.

Прошли последние часы старого года. И этих накрепко приклеившихся картин и навалившегося одиночества больше нет.

Новый год.

Всю ночь валил снег, воздух был чистый, и дышалось легко, Вернон Эриксен слушал, как хрустит снег под ногами. Было совсем рано, когда он вышел из дома в Маркусвилле, еще не рассвело, когда он сел в автомобиль и поехал кружной дорогой через Мерн-Риф-драйв, всякий раз тот же самый ритуал с тех самых пор, когда ему было двадцать. Проезжая мимо, он взглянул украдкой на большой дом Финниганов, освещенная кухня и гостиная, и снова это чувство, оно возникало всякий раз, когда он видел Алису там внутри – порой это было ощущение утраты, порой печаль, раза два – радость, что хоть на миг можешь оказаться рядом с ней.

Вернон верил, что они обещали друг другу вечность, ему было девятнадцать, и он не желал принимать ее отказ, она оставила его, как раз в те самые недели, когда сперва рак забрал мать, а потом шнур, завязанный на потолочной балке, – отца.

И тогда его самого вдруг охватила огромная пустота, и он утонул в ней.

Вернон продолжал путь по Индиан-драйв и прихватил Рубена Фрая, тот уже закрыл свою дверь и ждал его на веранде. Они не снимали пальто, печка в автомобиле в ту зиму плохо работала, следовало ее починить, но это влетело бы в копеечку, и он все откладывал ремонт, неделя за неделей – еще пара месяцев, а там уже и весна.

Они сидели молча на передних сиденьях. Вернон вывел машину на шоссе 23 и проехал несколько километров на север к Колумбусу. Они были знакомы уже много лет, поначалу так же, как и все жители Маркусвилла, перебрасывались парой слов в магазине или встречаясь на улице. В тот день, когда все полетело к черту, когда Элизабет Финниган нашли застреленной на полу со спермой Джона Фрая внутри, эти отношения быстро изменились. Вернон был начальником охраны в отделении приговоренных к смерти в восточном блоке тюрьмы Маркусвилла, а Рубен был отцом семнадцатилетнего мальчишки, который там оказался.

Прошло несколько лет, Рубен избегал появляться на людях, а когда все же они встречались с Верноном, то отворачивался, как поступают те, кому стыдно.

Как-то утром в «Софиосе» они сидели каждый за своим столиком, ели блинчики с черникой и читали «Портсмут пост», но потом посмотрели друг на друга, слегка улыбнулись, и Рубен Фрай указал рукой на пустой стул рядом с собой: подойди сюда, подойди, поговорим, как прежде.

Вернон смотрел на дорогу, фары, словно два огромных глаза в кромешной темноте. Влажный воздух в машине начал медленно согреваться. Вернон почувствовал, как напряжение уходит, руки не так крепко сжимают руль. Возле Пайктона он прибавил скорость, до Колумбуса оставалось миль девять, они будут там через час.

– Я отказался участвовать в казнях. Я рассказывал?

Рубен Фрай повернулся к Вернону и покачал головой:

– Вообще-то нет. Но я тебя понимаю.

– В первый раз мне было двадцать два года. Нас было двенадцать охранников, мальчишка был черный, и звали его Вильсон, ему было девятнадцать. Его приговорили за два убийства и несколько нападений. Я должен был вместе с другими охранниками крепко привязать парнишку к стулу. Потом я просто наблюдал, учился.

Вернон Эриксен сглотнул и свернул на боковую дорогу, он снова представил себя там, в той комнате, где впервые увидел, как казнят человека.

– Но первый разряд в две тысячи вольт сжег электрод у него на ноге. Тот просто отвалился. Охранник плохо побрил правую ногу. Так что мне пришлось брить заново. Я все сделал, как надо, крепко держал ногу, пока кто-то прилаживал электрод.

Вернон искоса посмотрел на своего пассажира. Рубен ничего не сказал, просто смотрел вперед в темноту.

– Следующий разряд продолжался три минуты. Я никогда не забуду эту страшную картину. Жилы у него на шее вздулись, словно встали дыбом. Руки сперва покраснели, а потом побелели. Ногти на руках и ногах скрючились, а лицо перекосилось от судороги, и звук, ужасный звук – такой, как когда жарят мясо. Понимаешь? Его глаза, на нем был капюшон, но все равно его глаза вылезли из орбит и вытекли на щеки. Он обделался. У него текла слюна. Его рвало кровью.

Поворот, потом еще один, и дорога вновь пошла прямо. Вернон переключил скорость и прибавил газу.

– Третий разряд, Рубен, и он загорелся! Мы принялись тушить огонь, который вырывался из его тела! Но главное, это трудно объяснить, главное – это был запах. Сладкий запах горящего мяса. Как на вечеринке с барбекю. Который, словно туман, стелется вечером в каждом саду в Маркусвилле.

Рубен Фрай слушал, забрезжил рассвет, утро уступало место дню. Он видел перед собой своего сына и тот длинный коридор с рядом камер.

Джон сидел там и ждал – каждый день, каждую неделю, каждый месяц, когда же оборвется его жизнь, ждал смерти, которая быстро приближалась.

– Я уже тогда решил. В тот первый раз. Что все – хватит: я не могу распоряжаться жизнью и смертью, я больше в этом не участвую. Так что, когда настал черед следующей казни, я взял больничный, и с тех пор поступал так каждый раз.

Последние мили они проехали в сероватом рассвете, контуры Колумбуса показались рано. Что-то между полумиллионом и миллионом жителей, один из самых больших городов в Огайо, центр штата, где можно найти работу. Многие вот так ездили ежедневно по десять миль туда и обратно из Маркусвилла.

Парковка перед больницей «Здоровье Огайо» была уже полностью занята. Вернон сделал два круга, прежде чем заметил женщину, которая неторопливо направлялась к своему автомобилю, – когда она уехала, он поспешил занять ее место, но подъехал к освободившемуся пространству одновременно со внушительных размеров джипом. Они остановились лоб в лоб, и Вернон зло уставился на водителя, в конце концов тот уступил, но, отъезжая, поднял средний палец.

– Столько лет, Рубен! Все эти убийцы, я всяких навидался.

Они продолжали сидеть в машине, Вернон хотел договорить и был уверен, что Рубен захочет дослушать.

– Я знаю, как они выглядят. Знаю, как себя ведут, что думают. Как те, кто виновен, смотрят на меня. Я знаю, что Джон невиновен. Рубен, я совершенно в этом уверен. Иначе бы я сюда сегодня не приехал.

Вернон уже несколько раз бывал здесь. Он уверенно вошел в двери главного входа, прошел мимо стойки справочной – к лифтам, которые соединяли девятый этаж с остальным зданием. Они стояли в лифте рядом друг с другом перед двумя большими зеркалами, от которых было не скрыться. Вернон – высокий, редкие волосы зачесаны поперек макушки, и Рубен – низенький, тридцать-сорок кило лишнего веса.

– Вот так, Рубен. Исследования, несколько штук по всему миру, показали, что два, а может, и три процента из тех, кто сидит в тюрьме, осуждены ошибочно. Собственно говоря, приговорены не за то преступление или вообще невиновны. Некоторые криминалисты утверждают, что таких еще больше. И Джон, твой Джон, я уверен, так же, как и ты, что он – один из них.

Невысокий полный мужчина, отражавшийся в зеркалах, поднял руку к лицу, если бы кто-то присмотрелся, то заметил, что он молча плачет.

– Эти два процента, Рубен, они, конечно, тоже сидят у меня. В Death Row. Ждут смерти. И это мы, государство, лишаем их жизни.

Вернон посмотрел в зеркало на ссутулившегося мужчину и обнял его.

– Вот почему это невыносимо. По крайней мере, для меня.

Молитвенная комната находилась немного в стороне в коридоре девятого этажа.

Две белых горящих стеариновых свечи стояли на том месте, которое Вернон привык считать алтарем.

Несколько стульев в сторонке, перед ними стол.

Священник был там, отец Дженнингс, и оба врача, мужчину звали Лотар Гринвуд, а женщину – Биргит Биркоф. Вернон поздоровался с ними, потом представил Рубена, и они все пожали друг другу руки. Эриксен объяснил, что они рады его видеть и что вместе постараются сделать так, чтобы его сын не умер.