Текст книги "Возмездие Эдварда Финнигана"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Сюсанна сняла с Анни шапку и расстегнула пуговицы на пальто. У Анни растрепались волосы. Эверт достал расческу, стальную с редкими зубьями, и осторожно водил ею по спутанным волосам до тех пор, пока не расчесал как следует.

– Кофе?

Эверт посмотрел на Сюсанну, которая занималась креслом, она двигала его взад и вперед, пока не пристроила у торца столика.

– Нет, спасибо.

– Я плачу.

– Нет, мне просто не хочется.

– Я настаиваю. Мне важно, что вы сегодня здесь с нами.

Сюсанна, не поднимая взгляда, опустив голову, закрепляла тормоз на колесе кресла.

– Ну, если вы настаиваете.

Гренс пошел по узкому проходу, стараясь удерживать равновесие, несмотря на качку. «Сёдерарм». Ему нравилось это название. Он много раз слышал, как его произносили монотонным голосом в морских сводках шведского радио: Сёдерарм, юго-восточный ветер восемь метров в секунду, видимость хорошая. Он бывал там несколько раз в молодости, ходил под парусом туда вместе с отцом, у них с Эвертом было мало общих интересов, но вот эти плавания разве забудешь – как мигал маяк Чэрвен, вода и небо сливались и становились одного цвета, на островке было пусто, голо и почти безжизненно, словно на бесплодной горной вершине, а вокруг уходило вдаль бесконечное море.

– Он называется «Сёдерарм», этот корабль.

Мальчик – а за коричневой деревянной буфетной стойкой находился почти мальчишка, – налил кофе в три чашки и вопросительно посмотрел на Эверта:

– Что-то еще?

– Почему он так называется?

Напряженное прыщавое лицо, взгляд убегает от таких странных вопросов.

– Не знаю. Я здесь новичок. Хотите еще чего-нибудь?

– Три бутерброда. Таких круглых с сыром.

Они пили кофе, жевали бутерброды и глядели в иллюминаторы, пока корабль рассекал волны, которые были даже в этом узком проходе между ледяными краями. Морская прогулка продолжалась сорок минут. В 11.57 они должны были сойти на берег в Ваксхольме и пообедать в отеле «Ваксхольм», где предлагалось рыбное меню. Эверт зарезервировал столик на троих – у окна с видом на море.

Он расслабился. Чувствовал себя спокойным. Но проклятые мысли о Шварце настигли его и тут. Несмотря на море, лед и шхеры. Побыть бы в покое, всего пару часов! Он сможет распутать эту чертову историю до конца, если только удастся хоть на эти несчастные два часа забыть о ней. Гренс моргнул и попытался заставить себя думать о чем угодно, только не о Шварце. Но не прошло и пары минут, как перед глазами возник Рубен Фрай и вновь стал допытываться, как далеко мог бы зайти Эверт ради спасения своего ребенка.

«Нет у меня никаких детей. У нас не было детей. Мы не успели. Анни, мы не успели. Если бы они у нас были. Например, Хермансон. Если бы у нас была такая вот дочь, как Хермансон. Но у нас ее нет. Но если бы была, Анни, я бы на все пошел, чтобы защитить ее».

Эверт нагнулся над столом и стряхнул красной рождественской салфеткой крошки с ее подбородка. Он предложил: может, выйти воздух? Ему казалось, что Анни нужно ощутить ветер, море, после всех этих долгих дней в помещении и часов, которые она просиживала у окна, разглядывая мир, к которому больше не принадлежала. Нельзя, чтобы она упустила такую возможность, – она ведь махнула тогда рукой.

Теплоход шел не очень-то быстро. Гренс не особенно разбирался в скорости на море, но прыщавый буфетчик сказал, что максимальная скорость двенадцать узлов – не больно внушительно. Гренс на руках поднял Анни по лестнице, обнимал ее и покачивал, его хромота уравновешивала качку. Сюсанна поднималась вслед за ним, она несла кресло, которое на время сложила, чтобы пройти в дверь, выходившую на палубу.

Там ветер был еще сильнее. Трудно было устоять на месте, и они лишь вдвоем могли удержать кресло. Иногда соленые капли попадали на щеку, но все равно было здорово, мороз бодрил, как холодный душ по утрам. Гренс посмотрел на Анни, она сидела у поручня, который доходил ей как раз до подбородка, и могла снова беспрепятственно участвовать в жизни окружающего мира. Снова вернулось то ощущение радости, которое Анни дарила Эверту порой, просто показывая, что сама радуется.

– Я знаю, что вы продолжаете надеяться. И мне нравится в вас это, и все то, что вы для нее делаете, но я бы хотела, чтобы вы не надеялись на слишком многое.

– Зовите меня Эверт.

– Я просто хочу сказать, что это может причинить боль.

– Она махнула рукой.

Студентка-медичка по имени Сюсанна теперь одной рукой держала Анни за плечи, а другой по-прежнему придерживала ее кресло. Она не смотрела на Гренса, пока говорила это, ее взгляд был устремлен в сторону Ваксхольма, приближавшегося по левому борту.

– Я знаю, что вы верите, что видели это. Но мне известно и то, что с точки зрения неврологии это невозможно. Просто рефлекс. Я считаю, что это был двигательный рефлекс и ничего больше.

– Я, черт побери, знаю, что вижу.

Она обернулась к нему:

– Мне не хочется причинять вам боль. Но вам не избежать боли, если вы станете слишком много от этого ждать. Я хочу сказать, что вот такая поездка – это для нее очень хорошо, но, может, этого и достаточно? Вам, я имею в виду. Просто знать, что ей хорошо.

Он и сам не понимал, на что рассчитывает. Что Анни, увидев корабль, снова махнет рукой? И подтвердит то, во что никто не желает верить? Они обедали в молчании, рыба и впрямь оказалась вкусной, как ему и рассказывали, но разговаривать стало больше не о чем. У Анни был хороший аппетит, у нее текла слюна, и она то и дело перемазывалась едой, так что Эверт с Сюсанной кидались наперегонки ее вытирать. Гренс заказал автобус для инвалидов на половину второго, и тот прибыл точно в срок, час спустя они распрощались на пристани Госхага, он поцеловал Анни в лоб и пообещал приехать в следующий понедельник. Потом помчался на машине по городу, чтобы успеть до часа пик. С дороги он позвонил Свену Сундквисту спросить, что новенького за последние часы, а также Рубену Фраю в отель «Континенталь» – захотелось поговорить с этим беднягой, подготовить его, чтобы он не надеялся на слишком многое…

Последние сутки не были похожи ни на один из пережитых им ранее дней. Даже на тот день восемнадцать лет назад, когда его единственную дочь нашли умирающей на полу в его собственной спальне. Тогда он был более чувствительным и открытым миру. Он впустил в себя ее смерть, признал, что это в самом деле произошло, и много раз хотел наложить на себя руки, ведь ему незачем было больше жить. Потом он замкнулся. И с тех пор, не считая того времени в самом начале, когда они отчаянно пытались зачать нового ребенка, он не мог заставить себя пожелать Алису, да и вообще никого, он ходил вокруг, словно живой труп.

Эдвард Финниган вел машину по двадцать третьему шоссе на север. Сколько он уже работает советником губернатора, они оба уже с трудом могли припомнить. Они встретились на юридическом факультете Университета Огайо за два десятка лет до того, как Роберта избрали на эту должность. Когда долгая кампания, которую они вели сообща все эти годы, завершилась избранием однокашника на пост губернатора, приятели просто перенесли свой офис на Южную Хай-стрит в Колумбусе. Вся изнурительная стратегическая подготовка окупилась, он стал ближайшим помощником губернатора – тем, кто посвящен и участвует во всем, что бы официально или неофициально ни исходило из столицы штата Огайо.

Казалось, смерть Элизабет сделала Финнигана еще более энергичным. Чтобы заглушить боль, он стал работать еще усерднее, словно надеялся, что карьерный успех заменит ему личную жизнь.

Финниган опустил боковое стекло и со злостью плюнул в холодный воздух. Какая неслыханная наивность!

Он понял это за те несколько часов, что прошли с тех пор, как начальник охраны Вернон Эриксен нанес ему ранний визит. Вдруг, спустя столько лет, все снова ожило. Когда Эриксен излагал то, ради чего пришел, когда объяснял, что Фрай жив и сидит за решеткой в каком-то городе на севере Европы, он словно лупил Финнигана кулаком наотмашь – раз, и еще, и еще, пока все не убедились, что он прочувствовал это как следует. Фрай жив. Значит, он еще может умереть. Когда Эриксен ушел, Эдвард Финниган разделся догола и снова почувствовал вожделение, эрекция была такой же сильной, как когда-то давным-давно, но Алиса не поняла его и попросила уйти.

Он, конечно, позвонил. И Роберт, конечно, понял и сразу связался с Вашингтоном. Они должны любой ценой вернуть Фрая. Возможно, у них разные цели: Финниган жаждал отмщения, а губернатор – переизбрания, но это не играло особой роли, этот негодяй должен был быть выдан, и они вдвоем полюбуются, как он будет умирать.

Между Маркусвиллом и Колумбусом не больше двенадцати миль, Финниган ездил туда и обратно на своем «форде», которому был всего год, по нескольку раз за неделю. Конечно, он мог ночевать в собственной квартире, обставленной профессиональным дизайнером на деньги штата, всего в паре сотен метров от офиса, на самом верху красивого высотного здания, но ему там не нравилось: тесные комнаты были наполнены одиночеством, а он, как ни странно, несмотря на внутреннюю замкнутость, не хотел чувствовать себя одиноким, вот и мотался туда-сюда всякий раз, – если выехать пораньше и гнать побыстрее, то можно избежать пробок и добраться всего за час.

Но на этот раз движение было плотным, Финниган ехал медленнее обычного и из-за коварной темноты он уже пару раз оказывался слишком близко к обочине. Теперь, на подъезде к городу, который как с политической, так и с географической точки зрения был сердцем Огайо – больше семисот тысяч жителей с более высокими доходами, образованием и уровнем жизни, чем в Маркусвилле, – он позвонил и попросил губернатора встретиться с ним пораньше утром в их офисе. Он хотел знать, что нового по делу Фрая. Или, вернее, почему за последние двадцать четыре часа ничего нового, похоже, вообще не произошло.

Офис находился на тридцатом этаже дома 77 на Южной Хай-стрит. Ничего особенного, приятели, навещавшие его за эти годы, с трудом могли скрыть свое разочарование при виде того, что ближайший к губернатору человек работает в обычном кабинете, какой мог бы быть в любом учреждении у служащего любого уровня. Но Эдвард Финниган превратил это в достоинство: из его светлой комнаты открывался вид почти на половину Колумбуса, но обстановка в кабинете была скромной, мебель простой и функциональной – тем самым он давал понять, что знает цену деньгам и соблюдает умеренность: весьма важное качество, ведь штат всячески борется с вечной угрозой повышения налогов.

Когда он вошел, Роберт уже сидел в кресле для посетителей. Два липких пончика на тарелке на письменном столе. Губернатор только что вернулся после короткого отпуска, катался на лыжах почти на самом верху Скалистых гор в Колорадо в местечке Теллурайд. Высокий, в отличной физической форме, с загорелым лицом и светлыми волосами, он выглядел моложаво, по крайней мере гораздо моложе Эдварда. А ведь на самом деле он старше на месяц – однако, увидев их, никто бы теперь этого не сказал. Стройность против тучности, шевелюра против начинающейся лысины, загар против бледности, но прежде всего эта проклятая скорбь, превратившаяся в отрешенность. С тех пор как он потерял Элизабет, Эдвард Финниган проживал за один год два.

– Да, Эдвард, выглядишь ты, прямо скажем, неважно.

Финниган вошел в кабинет, сделал несколько торопливых шагов по мягкому ковру, остановился у окна. Солнце, показавшееся вдалеке за высотными домами, светило вовсю, этот чертов свет раздражал, Финниган опустил темные жалюзи, чтобы даже мысли о наступающем дне не возникало.

– Боб, я хочу знать, почему ничего не происходит.

Губернатор взял пончик, откусил половину, а другую так и держал в руке.

– Ты ждал восемнадцать лет. Восемнадцать лет, Эдвард! Я как никто понимаю, что ты чувствуешь и чего добиваешься, но дай чиновникам поработать немного, наберись терпения, раз ты уже так долго ждешь. Он вернется сюда. Его снова посадят в Death Row в тюрьме Маркусвилла, и там же его казнят. Всякий раз, когда вы с Алисой соберетесь пройтись по городку, заверяю тебя, всякий раз, как вы увидите эту уродскую стену, которая возвышается над домами, вы будете знать, что он сидит там внутри и там же закончатся его дни.

Эдвард Финниган фыркнул. Разве он хоть раз поступал так по отношению к своему старшему другу? Он порылся в портфеле, который принес с собой, конверт спрятался между двумя пластиковыми папками, он выругался вслух, пока наконец нашел его. Финниган высыпал его содержимое на письменный стол и предложил губернатору ознакомиться.

Фотография. Человек в темной рубашке пытается избежать фотокамеры.

– Знаешь, кто это?

– Могу догадаться.

– Я ненавижу его.

– Он остриг волосы, похудел, глаза стали словно темнее, и морщин много. Но это он. Я знаю его с тех пор, как он пошел в начальную школу. Это он, Боб!

Губернатор взял фотографию, поднес ее к настольной лампе, чтобы лучше видеть в полумраке комнате.

– Тебе не о чем беспокоиться. Он будет здесь.

– Я не могу больше ждать!

Финниган нервно ходил по кабинету, он говорил слишком громко, и губернатору это не нравилось.

– Эдвард, если хочешь, чтобы я остался, сядь и успокойся. Мы уже столько раз об этом говорили. Я твой друг. И считаю тебя своим другом. Я видел, как росла твоя дочь. Тебе известно, что я с радостью подписал решение о его казни. И мы ее дождемся. Если ты только не потеряешь голову.

Они уже столько раз думали об этом вместе, так бывает, когда люди много лет работают бок о бок. Распределение ролей стало ясно еще в студенческие времена, Роберт нацелился в политики, а Эдвард был его постоянным советчиком. Нельзя сказать, что это было их решение, просто так вышло, роли определились, и они устраивали обоих. Но между Эдвардом и Робертом никогда не существовало иерархии: они были друзьями, а друзья не кричат друг на друга. То, что Роберт сейчас повысил голос и выказал раздражение, было так непривычно, что оба на миг замерли, Эдвард сделал шаг вперед и вырвал фотографию из рук друга.

– Я шесть лет считал его мертвым! Он попытался обмануть меня, отнять у меня право на месть. И вот я узнаю, что он живет в какой-то жалкой стране у Северного полюса! Я хочу видеть его здесь! Сейчас! Я не желаю больше ждать.

Губернатор тщательно проверил, хорошо ли закрыта дверь в кабинет Финнигана. Затем, несмотря на его протесты, поднял жалюзи и впустил свет, чтобы тот придал ему сил, он даже распахнул окно и впустил шум машин, доносившийся снизу, чтобы тот наполнил комнату и заглушил их громкие голоса.

Потом они кричали друг на друга так, как ни разу прежде.

Все эти годы они сознательно избегали конфронтации. Они выстроили отношения, исключавшие грубые слова, страшась дня, который рано или поздно наступит. Но вот он пришел, этот день, и вдруг оказалось, что это даже приятно – высказать все, что накопилось, и кричать до хрипоты и на время забыть о подчиненных, которые могут их услышать, и наплевать на то, что они там подумают.

Их спор на повышенных тонах через двадцать минут закончился дикой вспышкой.

Роберт, потеряв самообладание, прижал друга к стене и прохрипел ему в самое ухо, что если Эдвард хочет добиться своего, то чертовски важно, чтобы никто не мог истолковать это как его личную вендетту, что надо действовать политическими методами и руководствоваться политическими аргументами, что, как и в прошлый раз, надо подобрать журналистов, чтобы те написали об убийце женщин, разгуливающем на свободе и плюющем на американское правосудие.

Он замер, держа своего советника за ворот пиджака.

Вдруг Финниган вырвался, ударом кулака свалил Роберта на пол и, схватив подставку для ручек, швырнул ее тому в лицо.

У губернатора хлынула кровь из рассеченного лба. Потом он услышал, как лучший друг послал его к черту, открыл дверь и выскочил вон.

В Стокгольме день клонился к вечеру. Было по-прежнему холодно, по-прежнему ветрено, и до весны, казалось, было долго, как никогда. Государственный секретарь по международным делам Торулф Винге только что вместо обеда выпил чашку чая «Эрл Грей» и съел черствую булочку с корицей, которая осталась на столе с позднего совещания накануне вечером. Он макал ее в чай, булочка была безвкусной, но все же какая-никакая, а еда. Все эти дни у Винге просто-напросто не было времени.

Короткое расстояние между министерством иностранных дел и правительственной канцелярией в Русенбаде он шел пешком. С опущенной головой и взглядом впившимся в обледенелый асфальт он был похож на всех прочих пешеходов, которые пытались увернуться от январского холодного ветра, дувшего прямо в лицо. Винге шел по набережной вдоль здания риксдага, – его всегдашние угодья, между зданиями в правительственном квартале, где он служил всю свою жизнь.

Он кивнул охраннику в светлой форменной рубашке и коричневом берете с какой-то медной кокардой, сидевшему в стеклянном стакане. Охранник, пожилой мужчина, который служил здесь почти столько же, сколько и Винге, кивнул ему в ответ, как старому знакомому, и нажал кнопку, отпиравшую закрытую входную дверь.

Винге хорошо подготовился. Это была первая встреча с премьер-министром и министром иностранных дел по поводу дела Джона Мейера Фрая, ее с трудом удалось втиснуть в их и без того перегруженный график.

Торулф Винге сделал глубокий вдох и покосился на часы на стене.

У него есть ровно пятнадцать минут, чтобы объяснить, почему уже завтра рано утром они должны выдать арестованного гражданина США.

Лицо Эдварда Финнигана, отражавшееся в длинном зеркале, блестело от пота. Он все еще тяжело дышал: повысить голос на Роберта, вырваться из его хватки, а потом швырнуть ему в голову письменным прибором! Он словно бежал несколько часов подряд: физических усилий вроде бы затрачено немного, но он устал, почти обессилел. Какие-то люди заходили и выходили из лифта, пока тот шел вниз, но он их едва замечал, кто-то загораживал ему обзор: пятидесятипятилетний мужчина в отчаянии смотрел на него из зеркала, недоумевая, что ему теперь делать. Финниган был напуган.

Он не сожалел о том, что накричал и распустил руки.

Просто он почувствовал страх, когда вдруг понял, что способен на такое. На насилие. Он, который никогда прежде не дрался. Неконтролируемая ярость, которой он позволил взять над собой верх здесь, в этой обстановке, где привык всегда держать себя в руках.

Мужчина в зеркале не сводил с него взгляда.

Финниган всегда опасался открытой конфронтации с Робертом. Был уверен, что и Роберт тоже. Двадцать лет вместе, и ни разу не выпустить пар, словно их дружба была такой хрупкой, что они оба боялись испытать ее на прочность. Теперь эта уверенность пропала, сменившись беспокойством. В груди тревожно ныло – а последствия? А что, если, накричав и подравшись, он лишится поддержки власти в тот самый момент, когда больше всего в ней нуждается?

Он вышел из лифта, едва тот остановился на нижнем этаже. На улице было холодно, люди словно сжались от ветра и стужи. Финниган немного подождал в приемной, коротко кивнул цветному мужчине, который каждое утро стоял у дверей в ярко-красной униформе и приветливо улыбался всем приходившим, кажется, никаких других обязанностей у него не было, разве только еще расставлять желтые пластмассовые щитки, предупреждавшие, что мраморный пол может быть влажным, так что ходить по нему надо осторожно. Финнигана всегда раздражали эти предупреждающие знаки, смысл которых – просто стоять здесь на всякий случай, если кто-нибудь поскользнется, а потом решит пойти со своей распухшей ногой к адвокату и подать в суд на владельца здания за ненадлежащее состояние полов. Система правосудия слишком занята вот такими ничего не значащими пустяками, и этим утром ему очень хотелось хорошенько пнуть этот знак.

Финниган подождал немного в тепле, пока не решил, как ему следует поступить.

Он не стал пинать пластиковый щиток, а вместо этого поспешил к автомобилю, ждавшему его в не положенном для парковки месте почти у самого входа.

До международного аэропорта Колумбуса было недалеко, сидя за рулем, Финниган достал из кармана телефон, набрал прямой номер билетной кассы и заказал билет на рейс «Юнайтед эйрлайнз», отправлявшийся в 10.20.

Полет продолжался час, а потом внизу появился Вашингтонский международный аэропорт имени Даллеса. Пилот начал готовиться к приземлению, которое должно было произойти в 11.35. Эдвард Финниган преодолел расстояние в несколько раз большее, чем он мог припомнить за последние годы, за долгое путешествие он успел просмотреть «Юэсэй тудэй» и «Нью-Йорк таймс», выпить пива и съесть бутерброд, а потом в такси прочитал свежий номер «Вашингтон пост», пока доехал до центра столицы.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Он уже очень давно усвоил золотое правило власти.

Он попросил высадить его в стороне от Ди-стрит. Дневной ресторан «Монокль» на Капитолийском холме оказался значительно хуже, чем его репутация, но Финниган пришел туда не ради еды. Они встречались здесь несколько раз за одним из столиков в глубине красивого зала, когда необходимо было обменяться информацией и заручиться взаимной поддержкой.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Ему нравились столы, накрытые скатертями в красно-белую клетку, мягкие и в то же время хорошо прожаренные куски мяса, овощи в салатах – кажется, только что с грядки. Ему нравились и суетливые официанты, чуявшие, где пахнет чаевыми. Но больше всего ему нравилась просторная планировка: сразу было видно, кто входит и кто выходит, так что можно вовремя понизить голос так, чтобы не показаться испуганным.

Норман Хилл был на пятнадцать лет его старше. Приятный, сдержанный джентльмен, который, казалось, родился здесь, такие начинают учиться на сенатора еще в начальной школе. Теперь Хилл был худым, еще худее, чем Финниган его помнил, и он несколько раз порывался спросить, не болен ли тот, но удержался: глаза и лицо сенатора Нормана Хилла излучали ту же силу, что и всегда, он был из тех, кого люди слушают и кому доверяют. Социальный вес, подумал Эдвард Финниган, ничего общего не имеет с физическим.

Где-то в середине разговора Финниган начал улыбаться. В первый раз после визита Вернона Эриксена он расслабился, почувствовал, как медленно опустились плечи, как расслабились мышцы шеи. Странным образом это казалось знакомо и даже вселяло уверенность. Вот так же сидели они восемнадцать лет назад в другом ресторане в паре сотен метров отсюда, и Финниган взывал о политическом давлении, чтобы власть надавила на прессу. В тот раз речь шла о семнадцатилетнем убийце, который лишил жизни школьницу на год моложе себя, и о том, чтобы создать общественное мнение и тем самым добиться самого строгого наказания, несмотря на то что убийца еще не достиг совершеннолетия. Сенатор Хилл тогда нажал на все рычаги, какие только мог, на те, о которых Финнигану приходилось слышать, и те, о наличии которых он стал догадываться лишь позже, пожив в квартале между Двадцать седьмой улицей и Северной Кэпитол-стрит.

Эварду Финнигану не пришлось долго объяснять. Он жевал розоватый кусок говядины, запивал пивом, подливая себе из бутылки с европейской этикеткой, в то время как Хилл тыкал вилкой в салат «Цезарь» и заказывал еще минеральной воды. В самолете Финниган приготовил длинную речь о том, как важно укрепить веру в американскую судебную систему и доверие к партии, о необходимости постоянно подчеркивать важность смертной казни как средства устрашения и предотвращения преступлений. Ничего этого не понадобилось. Потребовалось не больше пары минут, чтобы изложить историю смерти Джона Мейера Фрая и его воскрешения. Потом Норман Хилл остановил его, взмах тощей руки и эти глаза. О взаимных услугах даже речи не было. Маленький сенатор поблагодарил за угощение, двумя руками взял ладонь Финнигана и заверил, что тот может не беспокоиться по этому поводу.

Тридцать пять минут спустя он заказал два двойных эспрессо в кафе «Старбакс» неподалеку на Пенсильвания-авеню. Конгрессмена звали Джейн Кеттерер, она старела с достоинством, Эдвард Финниган не припоминал, чтобы когда-либо считал ее красивой, но теперь он был в этом убежден: когда она улыбнулась, он испытал то же страстное желание, которое отвергла Алиса, ему захотелось обнять эту женщину, почувствовать ее кожу под длинным платьем, но он был здесь для того, чтобы обсудить, что теперь делать, и она слушала и взволнованно кивала. Он желал ее еще больше, когда они немного погодя расстались, допив кофе, и с интервалом в пару минут покинули кафе.

Финниган отправился на такси к «Мистеру Генри». Это заведение находилось на той же самой улице, но между домами 237 и 601 было порядочное расстояние, как-то раз несколько лет назад он прошел всю Пенсильвания-авеню, и больше никогда этого не повторит: тогда он был значительно моложе, но черные штиблеты натерли ноги так, что даже неделю спустя все еще было трудно ходить.

«Мистер Генри» был одним из немногих баров в Вашингтоне, куда Финниган охотно возвращался. Тихий разговор, бармен, не пытающийся отпускать шутки, здесь все достойно и не встретишь горластых посетителей, что ищут дешевое пиво, чтобы поскорее нагрузиться.

Джонатан Апанович был значительно моложе Финнигана, на вид – не старше сорока. Это был высокий блондин, с глазами как у Нормана Хилла, почти полжизни проработавший журналистом в «Вашингтон пост». Эдвард Финниган подсчитал, пока ждал: уже в двенадцатый раз они встречаются здесь, и оба довольны сотрудничеством, Финниган излагал те мысли, которые хотел укоренить, а Апанович укреплял свой статус пытливого журналиста, у которого нюх на новости.

На этот раз история была столь хороша, что Финниган растягивал ее сколько мог, ловя себя на странном ощущении; смерть дочери, величайшее горе его жизни, на миг стала его триумфом, СМИ жаждут его информации, а для него самого это, пожалуй, единственный способ вернуться к жизни.

Финниган назвал Апановичу имена двух людей, которые, как он знал, смогут прокомментировать его сообщение, – сенатор Норман Хилл и член конгресса Джейн Кеттерер.

У него было одно условие: это надо опубликовать быстро. История о приговоренном к смерти американце, который, инсценировав собственную смерть, сбежал из камеры и теперь сидел в европейской тюрьме, должна быть напечатана уже завтра утром.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Джонатан Апанович поблагодарил за пиво, которое не допил, и вышел прочь, к автомобилю, который он, как они договорились заранее, припарковал в квартале от этого бара.

Было поздно, часы на церкви в старом городе, названия которой он не помнил, пробили двенадцать, красное правительственное здание все яснее выступало из темноты по мере того, как он к нему приближался. Торулф Винге второй раз за день шел от министерства иностранных дел к Русенбаду, минул вечер и добрая часть ночи с тех пор, как он получил пятнадцатиминутную аудиенцию у премьер-министра, чтобы объяснить ему, почему Джона Мейера Фрая через несколько часов надлежит выдворить из страны.

Винге мерз. Дорогое пальто поверх костюма защищало от холода не больше, чем тонкая бумага. Солнце уже давным-давно село, а ясная ночь была красива, но источала мертвенную стужу, словно раковая опухоль, которая разрастается и забирает у организма последние силы; минус семнадцать – это больше, чем он мог выдержать.

Пожилой охранник, всегда узнававший его, ушел домой, и на вахте сидела теперь молодая женщина. Винге раньше ее никогда не видел, и она его тоже. Он предъявил документы, и женщина сначала сверила его данные с компьютером, а потом еще позвонила по телефону, так что он довольно долго стучал костяшками пальцев по металлическому ограждению, прежде чем она открыла широкие стеклянные двери и пропустила его внутрь.

За предоставленные ему пятнадцать минут Торулф Винге сумел изложить министру иностранных дел и премьер-министру свои доводы касательно необходимости выдачи Фрая, в соответствии с желанием, высказанным как американским послом, так и напрямую из Вашингтона. Все трое были единодушны в том, что паршивец, убивающий молодых женщин и лупящий пассажиров финского парома ногой по голове, ни при каких обстоятельствах не должен ставить под угрозу добрые отношения, которые премьер-министру с таким трудом удалось наладить после эпохи правления премьера Пальме, когда громогласно осуждалась американская политика во Вьетнаме. Теперь шведское правительство медленно, шаг за шагом, подходило к взаимопониманию с единственной оставшейся на сегодняшний день сверхдержавой, и портить эти отношения из-за какого-то заключенного, осужденного за убийство, – это никак не содействовало их политической работе и не соответствовало их политическим взглядам.

Винге удалось втолковать им, что делать.

Но не как.

Он попросил еще немного времени, когда весь загодя расписанный министерский рабочий день окончился, и получил его в двадцать минут первого, во тьме между ледяным четвергом и такой же пятницей.

На столе стоял термос с кофе, чайник, несколько бутылок минеральной воды, а в центре – банки со всякими прохладительными напитками, по вкусу похожими на колу. В этой системе все привыкли к сверхурочной работе, к тому, что на любой вопрос всегда надо иметь четко сформулированный ответ, анализировать все снова и снова при малейшем сомнении, расследовать подоплеку всякого пустого ответа и быть готовым, что тебя попросят в отставку при любом неправильно принятом решении. Они устали, им хотелось пойти домой, но данный вопрос надлежало решить до рассвета.

Торулф Винге налил чаю министру иностранных дел и премьер-министру, а себе – черного кофе, спать до конца этой ночи он уже не рассчитывал.

Это была красивая просторная комната: много воздуха, высокий потолок, мебель исключительно шведского дизайна, даже лампы были приятными для глаза. Винге успел подумать, что сейчас решение по такому делу можно вынести только здесь, когда глаза устали за день от слишком яркого света.

Винге посматривал на обоих мужчин, сидевших в широких деревянных креслах с мягкой обивкой, возможно шелковой, к такой ткани приятно прикоснуться щекой, если позволить себе на миг наклонить голову.

Теперь не время болтать всякую ерунду: они все понимали, зачем собрались.

Министры смотрели на Винге, пока тот не заговорил:

– Вот это будет в «Вашингтон пост» завтра утром.

Он сделал увеличенную копию факса, полученного час назад, – часть статьи, которая появится на первой полосе столичной газеты. Он положил на стол два экземпляра – перед каждым из министров.

– Репортер, некто Апанович, переслал ее нам с просьбой прокомментировать.

Оба мужчины достали очки из твердых черных футляров, бумага зашелестела у них в руках, они внимательно читали, не говоря ни слова. История приговоренного к смерти американского гражданина, который через несколько лет после своей смерти в камере смертников обнаружился живехонек в шведской тюрьме. Предыстория – о преступлении Фрая и его осуждении, две фотографии, одна – парня в оранжевом тюремном комбинезоне, сделанная в зале суда, другая – мужчины значительно старше, с коротко остриженными волосами, бледного, худого, – сделанная в фотоавтомате и вклеенная в фальшивый канадский паспорт. Потом описание того, как он по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений был арестован шведской полицией и помещен в тюрьму в шведской столице. Апанович сослался на несколько анонимных источников, а под конец предоставил слово для возмущенных комментариев сенатору Хиллу и депутату конгресса Кеттерер.