Текст книги "Возмездие Эдварда Финнигана"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Она сидела на диване в крупный цветочек в гостиной у Рубена и читала длинную, прекрасно написанную статью в «Цинциннати пост» о том, как двенадцать человек из специального подразделения для совершения казней в исправительном учреждении Южного Огайо весь последний месяц специально тренировались, готовясь привести в исполнение смертный приговор Джону Мейеру Фраю в 21.00 на следующий день. Непонятно, почему она вдруг стала читать это, ведь прежде она сознательно избегала любой подобной информации, но теперь словно сдалась, словно смирилась с тем, что Джон на самом деле умрет. В этом случае ей важно знать все – ради Джона, а может – для самой себя.

Самым сложным, по мнению журналиста, который сравнивал несколько казней и даже беседовал с теми, кто их исполнял, было попасть иглой в нужную вену. С того момента, когда в тысяча девятьсот восемьдесят втором году в Хантсвилле была проведена первая казнь смертельной инъекцией – цветного мужчины по имени Чарльз Брукс, – не раз случались осложнения, поскольку исполнители казни не могли найти хорошую вену. Журналист перечислял пример за примером, когда приговоренный к смерти лежал привязанный к койке, а поиск вены продолжался тридцать – сорок пять минут, и все это на глазах у ожидающих развязки свидетелей. В паре случаев приговоренные к смерти, из тех, кто долгое время прежде употреблял наркотики, предлагали сами указать подходящую вену. В других случаях казнь вообще приходилось приостанавливать, поскольку иглы обламывались и капельницы разбрызгивали препараты по всей камере и застекленной перегородке, за которой стояли зрители.

– Мама?

На Оскаре была синяя пижама – разноцветные крокодилы среди чего-то похожего на воду.

– Да?

– Я хочу пойти с тобой.

– Не в этот раз. Вечером я встречусь с папой одна.

– И я хочу.

– Завтра. Тогда и ты пойдешь.

Малыш притулился к ней, свернулся калачиком на диванной подушке. Хелена погладила его по щеке, по волосам. Телевизор показывал один из местных каналов, которые она так и не научилась различать. Стоявший перед толстой стеной маркусвиллской тюрьмы репортер взволнованно сообщал о том, что до третьей за этот год казни в Огайо осталось менее суток, рассказывал о побеге Джона Мейера Фрая и водворении его назад, о приговоре, который теперь наконец-то свершится. Потом короткий репортаж с пресс-конференции губернатора Огайо, который вдруг оборвался на незавершенном ответе, когда на сцену с криками выбежала группа противников смертной казни и вручила губернатору сотни писем протеста и длинные подписные листы.

Хелена Шварц слушала, но не была уверена, что понимает.

Что речь о ее муже. Что все это происходит на самом деле.

Когда показали интервью с католическим епископом, который осудил смертную казнь как пережиток варварства в современном обществе, она снова взглянула на своего сына: понимает ли он? Догадывается ли, что его папа должен умереть, что это именно о нем говорят совершенно незнакомые им люди?

Она еще несколько минут смотрела в молчании, потом встала, подняла сынишку, взяла его на руки, объяснила ему, что ей надо уходить, а он пусть спит, с ним побудет дедушка.

На улице было холодно, дул ветер и шел снег.

Хелена Шварц шла в тюрьму, ей предстояло в последний раз встретиться с мужем, в новой камере – двухчасовое свидание.

Она знала, что не принято приходить сюда так поздно, и была благодарна Вернону Эриксену за то, что он постарался устроить это свидание, но в то же время она ненавидела каждый свой шаг, ей хотелось повернуться, возвратиться домой, закрыть глаза и проснуться, лишь когда все будет позади.

Джон услышал их еще до того, как они прошли центральный пост охраны. Не потому, что они что-то сказали, и не из-за неприятного звяканья ключей. Просто в коридоре раздались шаги пяти человек, крепкие каблуки черных армейских ботинок стучали по замызганному бетону. Он лежал на койке головой к проходу и решетке и ждал, когда они остановятся у его камеры и когда откашляется Вернон Эриксен. Джон чувствовал, как тот собирается с духом, чтобы заговорить.

– Ты готов, Джон?

Он несколько минут продолжал лежать – свежевыкрашенный потолок, горящая лампа, запах, который он больше не мог проглатывать. Он встал и посмотрел на начальника охраны, которого уважал, и на четверых других, стоявших чуть поодаль, которых не знал.

– Нет.

– Пора, Джон.

– Я не готов.

– Тебе еще предстоит свидание.

Наручники на руках и ногах. Джон видел, как уводили других. Знал, как это выглядит. Они направлялись в Дом смерти – еще меньшую камеру с красным полом, которая лишь стеной отделялась от той, где через двадцать четыре часа его привяжут к койке на глазах у зрителей, столпившихся за стеклянной перегородкой и не сводящих с него взглядов.

Среда. Утро,
9.00
Осталось двенадцать часов

Тревога в коридорах маркусвиллской тюрьмы за ночь разрослась – громкие крики о помощи, панический страх того, что долгое ожидание вот-вот кончится; и, как всякий раз, когда кого-то поведут на казнь, своя собственная смерть станет еще ближе. Ничего нового, беспокойство ненасытно, как злокачественная опухоль; с тех пор как штат Огайо несколько лет назад возобновил исполнение смертных приговоров, многочисленный персонал тюрьмы часто бывал свидетелем подобных вспышек тревоги.

Поэтому ни у кого не вызвало возражений решение тюремной администрации запереть все камеры во всех коридорах на сутки начиная с 9.00. Беспокойство может вылиться в протесты и бунт, так что запереть все двери на день казни и последующую ночь представлялось самым простым решением, гарантирующим безопасность.

Джон Мейер Фрай сидел на стуле в одной из двух камер в так называемом Доме смерти. Камера была меньше обычной, и в ней царила почти стерильная чистота, здесь не было ничего индивидуального и никаких запахов – только стул, раковина, унитаз и красный ковер на полу. Джона предупредили, что видеокамера на стене напротив постоянно включена и что изображение передается на монитор в помещении охраны, где неотлучно находятся по меньшей мере три охранника. За двенадцать часов до смерти вероятность нервного срыва у человека значительно возрастает.

На коленях у Джона лежал листок бумаги, в руке он держал ручку.

Он уже пару часов пытался написать распоряжения насчет своих похорон и завещание, но у него ничего не получалось: невозможно описать словами то, что будет после твоей собственной смерти!

Джон покосился на видеокамеру и, протянув к ней руки, вслух попросил тех, кто смотрит на монитор, прийти к нему, забрать назад бумаги и выбросить их, пусть все будет как будет.

Анна Мосли и Мария Морхаус были совсем молодыми юристами, когда шесть с лишним лет назад работали вместе с Рубеном Фраем и Верноном Эриксеном в Коалиции штата Огайо против смертной казни, которая базировалась в молитвенной комнате больницы в Цинциннати. Теперь они обе стали адвокатами с собственным маленьким бюро на первом этаже ветхого дома на Северной Девятой улице.

В день, когда Джона нашли мертвым на полу в камере, обе были в отчаянии.

Все эти шесть лет они не имели никакого представления о том, что это побег, подготовленный и проведенной маленькой частью их группы сопротивления.

Возможно, Анна Мосли и Мария Морхаус справедливо негодовали, что их не допустили к осуществлению этого плана, но в любом случае виду они не подавали. После того как Джон был возвращен в камеру в Маркусвилле, обе вновь включились в борьбу, и значительная часть их неоплачиваемого рабочего времени теперь уходила на то, чтобы добиться отсрочки, – они бомбардировали все возможные юридические инстанции в Огайо своими обоснованиями необходимости отложить исполнение приговора.

И вот осталось двенадцать часов, они сидят рядом в просторной приемной в центре Колумбуса. Они нужны друг другу, как нужно бывает чье-то плечо, когда уже хочется лечь и сдаться. Они устали, работали всю ночь и сознавали, что их шансы повлиять на ход событий почти нулевые; смертный приговор Джону Мейеру Фраю стал важнейшим делом для всего Огайо; его смерть должна была показать торжество справедливого возмездия.

Женщины крепко сжимали пачку бумаг, они были почти совсем одни в огромной приемной, которая казалась чересчур большой – зеленый мраморный пол и нечто вроде античных колонн у центрального входа.

Они не сдались.

Они подготовились и вот-вот произнесут свою последнюю речь перед Верховным судом штата Огайо. А потом прыгнут в машину и помчатся в Цинциннати – в Апелляционный суд Шестого округа США. Джон Мейер Фрай уже один раз умер и выжил, значит, это может повториться еще раз.

Это еще не конец. Совсем даже нет.

Когда Джон встал и с завещанием в руке повернулся к видеокамере, группа наблюдавших срочно поставила в известность Вернона Эриксена. На момент приведения приговора в исполнение осужденный должен быть здоров и невредим, а этого заключенного уже начала поедать смерть. Вернон помчался по холодным коридорам с запертыми дверями, когда он добрался до Дома смерти, то попросил одного из охранников впустить его в камеру к человеку, которому осталось жить двенадцать часов. Он сел на стул перед ним и завел разговор о самых разных вещах, кроме смерти, голоса их звучали приглушенно, порой Вернон клал руку Джону на плечо.

Охранники следили за их беседой сквозь помехи на черно-белом мониторе и видели, как умело их начальник смог успокоить впавшего было в панику приговоренного к смерти. Но они не уловили близости между ними и не заметили, с каким удивлением Джон слушал признание Вернона в том, какую большую роль тот сыграл в его побеге. Они также не могли слышать, как осужденный вдруг начал благодарить человека, приставленного охранять его до смертного часа, за эти дополнительные шесть лет жизни, за то, что этот человек, которого он почти не знал, рисковал всем, чтобы дать ему возможность продолжать дышать.

Эверт Гренс нисколько не устал. Сон переоценивают. Он продолжал ходить в коридор за кофе, пока ночь сменялась сумерками, а потом утром, и все, что у него было к началу дня, – это неуемная энергия, порожденная тревогой и яростью, которым было тесно внутри него, и они рвались наружу. Он вызвал Свена, бледного от бессонных часов, и попросил пойти с ним в центральную диспетчерскую – два месяца интенсивного слежения СМИ за принятием политического решения о выдворении задержанного, приговоренного к смертной казни с уже назначенным сроком исполнения приговора, должны были сегодня достигнуть своей кульминации. Ожидались многочисленные, заранее заявленные демонстрации и яростные несанкционированные акции протеста. Гренс расположился в комнате, сменив одного из операторов, и, когда пришел первый запрос из американского посольства, с требованием прислать полицейское подкрепление, чтобы сдерживать все увеличивающуюся толпу, угрожающую вот-вот ворваться на территорию миссии, он взял трубку и спокойно ответил: «Sorry, no cars available». [19]19
  К сожалению, в данный момент у нас нет свободных машин (англ.).


[Закрыть]Проигнорировав тревожный взгляд Свена, он переключился на следующий разговор. Когда испуганный сотрудник посольства описывал все более угрожающую толпу демонстрантов, он ответил точно так же: «Sorry, no cars available». Третий раз, когда в трубке послышались громкие крики демонстрантов и сотрудник в истерике взмолился о помощи полиции, Эверт Гренс с улыбкой прошептал: «Then call in the marines» [20]20
  Вызывайте тогда морскую пехоту (англ.).


[Закрыть]– и повесил трубку.

Хелена, ее сын Оскар и свекор Рубен во время своего последнего совместного посещения тюрьмы получили от Вернона Эриксена разрешение на свидание с осужденным в его камере в Доме смерти. Тогда они смогут увидеть его через довольно редкую решетку в стене, а не сквозь стеклянное окно в квадратной стальной раме, через которое обычно посетители общались со смертниками в последний день.

Тем, кто наблюдал это свидание на мониторе, было трудно понять, почему они совсем не разговаривают, казалось, они просто сидят друг напротив друга – Джон Мейер Фрай на стуле перед запертой дверью, а его семья – в коридоре снаружи. Посторонние не понимали, что только этого им и хотелось: просто быть рядом, никаких слов, все уже сказано.

Торулф Винге пришел из своего дома на Нюбругатан в министерство иностранных дел на площади Густава-Адольфа задолго до рассвета. Судя по всему, ему предстоял еще один долгий день – еще больше телекамер, еще больше вопросов.

Этот день, которого он ждал с нетерпением.

Когда он пройдет и наступит ночь и темнота, закончатся эти два проклятых месяца. Ему стукнуло шестьдесят, всю свою взрослую жизнь он провел в коридорах власти и смог отбиться от некоторых глупостей, скрыть в дипломатической тени десятки скандалов, своим посредничеством предотвратить в зародыше кое-какие национальные и международные кризисы. Но этот чертов убийца девчонки, он перечеркнул все это! Порой вечерами, когда на время отступала ненависть, Винге спрашивал себя: а не начал ли он уставать, может, силы ему уже изменяют, может, он просто-напросто состарился. Что ни день – новые заявления, новые интервью, рейтинги мнений, требования отставки. А все из-за этой злополучной высылки опасного преступника. Газеты, телевизионные каналы, их хлебом не корми, читатели, зрители – они такие вещи обожают. И все это тянется и тянется, разве что когда Фрая казнят, может, все и закончится, может, тогда весь интерес пропадет.

Он услышал крики демонстрантов, наполнявшие площадь перед зданием: «Швеция – убийца». Они скандировали это беспрерывно с самого обеда: «Швеция – убийца!» Как только у них сил хватает, что ли им нечем больше заняться, разве они нигде не работают?

Торулф Винге отошел от окна и вернулся к письменному столу, сегодня он не станет отвечать на вопросы, останется сидеть в своем кабинете в министерстве, а когда крикуны разойдутся и когда свершится казнь, он пойдет домой.

Три охранника, следившие за Джоном Мейером Фраем при помощи видеокамеры, установленной в Доме смерти, только было расслабились, как вдруг один из посетителей, пятилетний ребенок, вырвался из рук мамы и подбежал к решетке, отделявшей его от отца. На черно-белом мониторе было четко видно, как к мальчику бросился начальник охраны и попытался отцепить ручонки от прутьев решетки, он тянул ребенка за одну руку, а подоспевшая мать – за другую. Звук на пленку не записывался, поэтому они не слышали голосов, но малыш рыдал, лицо его сморщилось, и мама непрерывно что-то ему повторяла, прошло две-три минуты, прежде чем мальчик разжал руки и лег на пол, поджав колени к груди.

Среда. День,
15.00
Осталось шесть часов

Прошло всего два месяца с тех пор, как Джон сошел с парома вместе с пассажирами, которые несли пластиковые пакеты с беспошлинной водкой «Абсолют» и смущенно поглядывали друг на дружку. Тогда он мечтал поскорее попасть домой, торопливо шел по тротуару, пахнущему сыростью и углекислотой, пока в нетерпении не остановил такси, которое отвезло его к многоэтажному дому номер 43 по Альпхюддевэген. Он жил там с женой и сыном, и эта жизнь могла бы продолжаться.

Они поужинали рисовой запеканкой с черничным вареньем. Это был выбор Оскара: папа уезжал и вот вернулся, и теперь будем есть все вместе, это самое радостное, что он знал.

Было трудно глотать.

Джон сидел над тарелкой, подняв ложку, сине-белая масса в ней словно разбухала все больше по мере приближения ко рту.

Последний ужин.

Какой идиотизм! Человек, которого через шесть часов казнят, должен выбрать, что будет у него в желудке на момент возможного вскрытия. Он отказался: зачем есть, если все равно скоро все кончится. Но Вернон, начальник охраны, был убежден, что это важно, если не для него, то, по крайней мере, для его близких: они хотят быть уверены, что все нормально, а еда, она-то как раз и свидетельствует об этом в куда большей степени, чем Джон себе может представить.

Он выбрал рисовую запеканку, которую так любил Оскар. И на самом деле постарался ее съесть. Но стоило ему сделать первый глоток, как она застряла у него в горле, – поесть он так и не смог.

Джон попросил Вернона Эриксена посидеть с ним. Он умный, они вели беседы еще тогда, когда Джон семнадцатилетним подростком оказался в тюрьме, в отделении для осужденных на смерть. Джон знал, что такая задушевность охранникам запрещена, и они никогда не разговаривали, если их могли подслушать. Теперь, в этой камере, люди, следившие за ними с помощью видеокамеры, видели лишь, что сотрудник тюрьмы делает все возможное, чтобы успокоить заключенного перед предстоящей казнью.

– Я не могу.

– Ты хоть попытайся.

– Я не могу ни ложки проглотить. Можешь попросить, чтобы пришли и забрали поднос?

Вернон был немногословен, все, что можно было сказать, уже было сказано, остались лишь небольшие формальности, а утешитель из него всегда был неважнецкий.

– Я скоро уйду. И тогда прихвачу поднос с собой.

Джон хотел спросить, какая сегодня погода. В тюрьме не было ни смены дня и ночи, ни погоды. Камера без окон выходила в коридор без окон. Но какая, собственно, разница, идет ли снег или настала оттепель?

– Джон, ты не выбрал никого из близких.

Вернон смотрел на мужчину, который был на двадцать лет его моложе, с каждой остававшейся минутой тот словно уменьшался.

– Ты должен это сделать.

Джон покачал головой:

– Нет.

– Там будет полно народу. Те, кого ты не знаешь. Кого никогда не видел. Тебе нужны будут глаза, в которые ты мог бы посмотреть, которым ты бы доверял.

– Хелена не должна этого видеть. И папа тоже. И Оскар… а больше никого нет.

– Подумай хорошенько, Джон. Когда ты будешь там лежать, с тобой много такого случится, чего ты и представить себе сейчас не можешь.

Джон закрыл глаза и снова покачал головой.

– Не они. Может быть, ты? Я бы этого хотел. Чтобы ты там присутствовал. Глаза, которые мне знакомы, взгляд, которому я доверяю.

Эверту Гренсу с каждым часом становилось все труднее сдерживать беспокойство. Когда количество демонстрантов превысило число, которое власти могли себе представить, он попросил Свена оставаться в центральной диспетчерской, а сам направился к автомобилю и поехал в Юргорден к американскому посольству, чтобы воочию увидеть, что там происходит.

Толпа была огромной. Уже на Страндвэген машины встали, потому что люди, желавшие присоединиться к демонстрантам, скандировавшим у посольства, перепрыгивали через ограждения, не обращая внимания ни на автомобили, ни на автобусы. Гренс спешил, ехал по тротуарам и парковкам, а потом остановился в отдалении, посмеяться над придурками, которые сидят там внутри и кладут в штаны. Они получили по заслугам, может, и не совсем справедливо, но, по крайней мере, на несколько часов они прочувствовали, как их державе вставили в толстую задницу.

Потом он поехал прочь и вдруг сообразил, что направляется к мосту Лидингё, к санаторию на том берегу.

Ему надо было повидаться с Анни, она умеет слушать. Длинный рассказ о человеке, которого казнят через шесть часов, о том, что это, возможно, была его, Эверта, вина, о том, что даже после двадцати четырех лет службы в полиции он так и не научился разбирать, какие камни стоит переворачивать, а какие лучше оставить лежать, как лежали.

У Анни в тот раз усилилось слюноотделение.

Ничего хорошего, оно всегда вызывало у него беспокойство.

Из-за этого Гренсу время от времени приходилось оставлять ее и выскакивать в коридор, в приемную, настаивать на разговоре с врачом, с кем-то из старших и наиболее опытных.

При виде его медсестра не смогла подавить вздоха, но послушно пошла за ним назад. С первого взгляда все было ясно. Но она знала, что лучше чуть задержаться, рука на лбу Анни, пульс, дыхание, она несколько минут осматривала ее, а потом заявляла, что сегодня она так же хорошо себя чувствует, как во всех тех прочих случаях, когда Гренс метался в панике.

Эверт снова посмотрел на Анни, она глядела в окно и улыбалась, он поцеловал ее в щеку, пожал руку.

Он сказал как можно осторожнее, чтобы она не пугалась так, он без нее долго не протянет.

Когда пришел ответ, что Верховный суд Огайо единогласно проголосовал против пересмотра дела Джона Мейера Фрая и переноса даты казни, Анна Мосли и Мария Морхаус поехали на машине домой в Цинциннати. Анна Мосли затормозила и свернула к кафе, которое они только что проехали, она была слишком взволнованна, чтобы продолжать путь, ей необходима была чашка горячего чая и сигарета, чтобы не заорать в полный голос от разочарования.

В большом доме Рубена Фрая пахло карри и курицей. Затейливый фартук в сине-белую полоску на круглом животике – Рубен любил готовить и занимался этим каждый день, хотя всегда ел в одиночестве. С тех пор как Джона почти двадцать лет назад увели из его комнаты на допрос по делу об убийстве Элизабет Финниган, Рубен жил один и ел один.

И вот сейчас все стало так непривычно. Его сына должны вот-вот казнить, через несколько часов оборвется его жизнь. Но именно поэтому жизнь Рубена Фрая была богаче, чем когда-либо. Пятилетний внук, поселившийся в бывшей комнате Джона и спавший в его постели, красивая молодая женщина, его невестка, которая сидела ночами напротив него за кухонным столом, пила виски двенадцатилетней выдержки и рассказывала о себе и Джоне и о своем сынишке и одаривала его таким чувством родства, какого Рубен никогда и представить себе не мог, – все это было так ново. Глубинная радость, странным образом связанная со смертным приговором, и, как с этим всем быть, Рубен не знал.

Когда Мария Морхауз позвонила из какого-то придорожного ресторанчика на шоссе № 40 в сторону Цинциннати, к телефону подошла Хелена. В голосе Морхауз явно слышалось разочарование полученным отказом, они так старались и постепенно внушили семье Фрая-Шварца надежду, даже веру, что аргументация этих молодых, но умелых адвокатов, облеченная в юридические формулировки, возымеет действие.

Хелена Шварц не могла плакать. Морхауз объяснила, что остались еще некоторые задействованные инстанции, что в течение трех ближайших часов ожидается решение Апелляционного суда Шестого округа США и судьи Энтони Гленна Адамса из Верховного суда США – инстанций достаточно влиятельных, чтобы приостановить и отменить постановление об исполнении приговора в 21.00.

Потом Хелена села за стол в кухне, съела то, что уже два часа благоухало карри, и продолжала отвечать на вопросы сына о том, чего сама не в силах была понять, – что сегодня ему больше нельзя встретиться с папой, потому что папа уже не будет жить в том доме за высокой стеной, которую видно из спальни дедушки, что конечно он их всех по-прежнему любит, но все же, возможно, больше домой не придет.

Вернон Эриксен не был готов. Вопрос был задан неожиданно, он не успел его продумать, не нашел подходящих слов, чтобы объяснить свой отказ.

– Я не могу сделать этого, Джон. Меня не будет среди зрителей.

Он взял руку Джона и слегка пожал ее.

– Я не присутствовал при казнях более двадцати лет. И никогда не стану. Я получил врачебное освобождение – всякий раз, когда того, кого я охранял, уводят на казнь, я остаюсь дома.

Джон поднялся, попытался пошевелиться в узкой камере, но им с Верноном и так в ней было тесно. Он нагнулся к решетке, взялся руками за металлические прутья, как поступал частенько, пальцы крепко сжали холодный металл, пока ладонь не побелела.

– Тогда я хочу, чтобы ты привел меня в порядок.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда я умру.

Джон посмотрел на сына похоронного агента. Они оба выросли в Маркусвилле, где свобода означала, что все знали всех. Единственное воспоминание о Джоне, ясно сохранившееся в памяти Вернона, маленький мальчик лет четырех держит папу Рубена за руку, их мама только что умерла, и они пришли в похоронное бюро. Вернон тогда еще работал на дому, это было в тот же год, когда построили тюрьму, и он принимал их в комнате, заставленной гробами.

Вернон наклонился и поднял поднос с нетронутой едой. Привести в порядок человека, который перестал жить. Словно это я распоряжаюсь жизнью и смертью. Он посмотрел на Джона, собрался уходить.

– Хорошо.

Он знал, что лжет. Если Джона действительно казнят, его там не будет. Но этого он говорить не стал.

– Хорошо. Я сделаю это.

На лице Джона, кажется, отразилось слабое облегчение.

– И еще одно, Джон.

Руки на решетке, пальцы сжали ее еще крепче.

– Не знаю, играет ли это какую-нибудь роль теперь. Но я уверен, что ты невиновен. Я не верю, что ты убил дочку Финниганов. Так я считал с того первого раза, когда заговорил с тобой, и так же продолжаю думать сейчас.