Текст книги "Возмездие Эдварда Финнигана"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Винге разглядывал своих коллег, пока те читали. Полноватые, седые, в дорогих и свежих костюмах, которые, как всегда, сидели на них кое-как. Он знал обоих еще с юности, они встречались и работали вместе еще в молодежном движении, они доверяли друг другу, им случалось принимать решение с глазу на глаз и прежде.

– Опишите Хилла.

Формулировки сенатор Норман Хилл подбирал понятные, и в то же время безупречные, он хотел, чтобы читателю стало ясно: нельзя, чтобы страна, которую едва разглядишь на карте, игнорировала право амерканского правосудия на смертную казнь, однако он излагал это другими словами, он был корректен и опытен и ухитрился соблюсти все тонкости дипломатии и в то же время не уронить свой авторитет в глазах соотечественников.

Винге посмотрел на своего главного начальника.

– Хиллу шестьдесят восемь лет. Тридцать из них он был сенатором. Он человек политически ответственный, неофициальный campaign manager предстоящей избирательной кампании нынешнего президента. Он искусно держится на заднем плане, но все считают его одним из самых влиятельных людей в Республиканской партии.

Гудки автомобилей где-то вдалеке, чей-то громкий крик прозвучал и замер среди ветра и стужи. Стокгольмская ночь жила своей обычной жизнью, люди двигались по городу, который предоставлял им для этого пространство. Местоположение правительственной канцелярии – в центре города, на оживленной торговой улице, среди ресторанчиков, бездомных и туристов – было символично, власть среди народа, но в этом была и ирония – там за стенами здания кто-то напивался в «Розите» и мочился на фасад дома, а здесь внутри сидели влиятельнейшие люди страны и решали вопросы жизни и смерти.

Торулф Винге налил себе еще черного кофе, показал на термос остальным, но те покачали головами. Он выпил и повернулся к своим начальникам, он хотел продолжения обсуждения.

– Они не отступятся. Мы можем решить это сейчас. А можем потянуть и огрести за это дерьма, только потом нам все равно придется принять то же самое решение. Они уже держат в руках шприц со смертельной инъекцией.

Министр иностранных дел провел рукой по седым волосам, он всегда так делал, когда раздумывал, когда ощущал, что на него пытаются давить.

– Это политическое самоубийство.

– И посол, и Вашингтон ясно дали понять, что Швеция обязана выдавать США подозреваемых в преступлении – даже если этого не одобрят наши сограждане. И Фрай, он ведь американец, да еще приговоренный к смерти.

– Политическое самоубийство. Если все это станет достоянием гласности.

Винге ждал, что скажет премьер, который до сих пор не проронил ни слова. Они были вместе в Люксембурге три года назад, где участвовали в обсуждении нового договора между ЕС и США о взаимной выдаче преступников. Инициатива американского правительства после теракта 11 сентября 2001 года. Теперь премьер-министр поднялся, снял очки для чтения, повесил пиджак на кресло, обтянутое красной мягкой тканью.

– Торулф, мы сидели там оба. Мы помним, какие там звучали вопросы, верно? Я, по крайней мере, не забыл, как по вашему совету улыбался, в ответ на выражения обеспокоенности – есть ли достаточные гарантии, что тем, кого выдадут, будет обеспечено справедливое судебное разбирательство и их никогда не осудят на смертную казнь.

– Я тоже это помню. Само собой разумеется, что ни одна из стран ЕС не выдаст того, кто рискует быть приговоренным к смертной казни. Но разве вы не понимаете? Джон Мейер Фрай не рискует быть приговоренным. Он уже приговорен.

Премьер-министр был высокого роста, когда он стоял под люстрой, хрустальные подвески казались сверкающей шапкой на его вспотевшем лбу Его усталые глаза блуждали по комнате, нервным жестом он поднес ладонь к носу, бессознательно облизал губы.

– Я знаю, что у вас есть предложение; я выслушаю его, как поступаю всегда. Потом мы прервемся. Время позднее. Мне надо позвонить домой и предупредить, что задержусь еще дольше. После этого я сообщу свое решение. Торулф?

Они уже давно поняли, что делать. Теперь им надо втолковать как.

– Я бы не хотел появления подобных статей.

Винге указал на листки с распечаткой завтрашней передовицы «Вашингтон пост», которые все еще лежали среди чашек на столе.

– Мы все с этим согласны. Дальше.

Премьер-министр выказал раздражение, совершенно неуместное, Торулф Винге подумал, не указать ли на это, но воздержался. Они все устали и отлично понимали, что независимо от принятого ими решения, несмотря на то, что они действуют в интересах Швеции, их выбор все равно будет отчасти аморален, а никто из них не считал себя безнравственным.

– Я хотел бы предложить решение.

Премьер-министр, стоявший под хрустальной люстрой, и министр иностранных дел, сидевший в кресле обхватив голову, внимательно слушали.

– Нам известно, что Фрай прибыл сюда через Канаду и Россию. Перелет из Торонто в Москву, а оттуда в Стокгольм. Нам неизвестны причины такого кружного пути, но теперь это и не важно. А важно то, что Россия может рассматриваться как транзитное государство. Вот туда нам и следует его выслать. И там его не казнят.

Премьер-министр замер на месте.

– Что вы такое говорите?

– Я говорю, что Фрай прибыл из…

– Я слышал, что вы сказали. Но хочу надеяться, что ослышался. Если мы отправим его в Москву, его живенько оттуда перешлют в США.

– Это нам неизвестно.

– В Death Row.

– Это спекуляции. Мы ничего не можем знать наверняка.

– На верную смерть.

– При всем моем уважении, это уже не наша проблема. И формально нас не в чем обвинить. Мы его США не выдавали.

Винге покосился на позолоченные часы, висевшие над диваном. Без трех минут час. Нужна пауза. Министрам необходимо осознать то, что он сейчас изложил, и понять, что это единственный возможный выход. Он снова открыл черный портфель и положил новую бумагу поверх факсов.

– Вот еще, пока мы не сделали перерыв.

Премьер махнул рукой в его сторону:

– Просто скажите, что это такое.

Винге поднял две странички.

– Решение об отказе в виде на жительство. Из миграционной службы. Я получил его сегодня вечером. Так вот, здесь написано, что он подлежит высылке.

Он улыбнулся, в первый раз за весь этот вечер.

– В Россию.

Та еще была ночка.

Эверт тревожно вышагивал по своей большой квартире, борясь с пустотой, которая тут же обступала его, стоило дать слабину. Уж лучше бы остаться на диване крунубергского кабинета. Там он мог спать, даже когда голова болела от мыслей. А здесь ничего не получалось. В доме стояла такая тишина, что каждый шаг отдавался эхом, правая нога, на которую он опирался при ходьбе, стучала о паркет, и звук разносился по комнате, отдаваясь в затылке. Гренс уже было решил позвонить Хермансон и Анни. Он стоял с трубкой в руках и набирал их номер, но потом вешал трубку, прежде чем начинались гудки. Он никогда особо не страшился одиночества, просто не подпускал его близко, а когда оно все же давало о себе знать, то церемонился с ним не больше, чем со случайным посетителем. Но теперь контраст словно сделал его особенно заметным: часы, проведенные с Хермансон на танцах и с Анни на корабле, – это все было такое живое в сравнении с его необитаемыми комнатами.

Гренс пошел в кухню – два бутерброда с дорогим печеночным паштетом и пол-литра апельсинового сока – он слишком много ел, когда не мог уснуть по ночам, но уже давно перестал беспокоиться, что это скажется на его фигуре. В тишине квартиры раздавался лишь хруст хлебцев, Гренс протянул руку к транзистору на другом краю стола, он привык слушать ночную программу на «П-3»: голоса и музыка несли покой и тишину, никаких визгливых заставок и тупых шутников, только уважительное отношение ко всем, кто по различным причинам бодрствует, пока другие спят.

Поэтому телефонный званок прозвучал так неожиданно и странно.

Он смешался с тишиной и медленной джазовой мелодией и заглушил их.

Гренс посмотрел на наручные часы. Половина третьего. Трезвый человек в такое время звонить не станет. Он продолжал жевать, но сдался, когда в большой кухне эхом раздался седьмой сигнал, телефон висел на стене, и ему достаточно было протянуть к нему руку.

– Да?

– Эверт Гренс?

– Смотря для кого.

– Мы встречались раньше. Меня зовут Торулф Винге, я государственный секретарь по международным делам.

Гренс протянул руку к транзистору и убавил громкость, пока бархатный женский голос объявлял следующую мелодию. Не помнил он этого типа, который называл себя государственным секретарем по международным делам.

– Это вы так говорите.

– Хотите сами перезвонить?

– Меня больше удивляет, откуда вы вызнали мой номер.

– Хотите перезвонить?

– Скажите просто, что вы хотели сказать, и повесим трубки.

У него уже возникло нехорошее предчувствие. Гренс не сомневался, что позвонивший именно тот, кем себя назвал. Но время как-никак полтретьего ночи, от таких звонков ничего хорошего не жди.

– Это касается человека, который сидит у вас в тюрьме и дело которого вы расследуете. Некоего Джона Шварца. Или, точнее, Джона Мейера Фрая.

– Я плевать хотел на то, что вы тот самый чиновник, который всюду сует свой нос, угрожает и требует ото всех держать рот на замке и прочую ерунду.

– Я уже сказал. У меня в руках решение миграционной службы. О высылке. Фрай должен пересечь границу не позже семи утра.

Эверт Гренс сидел молча, а потом заговорил на повышенных тонах:

– О чем вы толкуете?

– Решение принято вечером, в 19.00, и должно быть исполнено в течение двенадцати часов. Я обращаюсь к вам, потому что хочу, чтобы вы оказали содействие при проведении высылки.

Гренс крепко сжал трубку.

– Как только вам удалось провернуть такое за одни сутки!

Винге ни на секунду не терял самообладания, у него было поручение, и он должен его выполнить.

– У Джона Мейера Фрая нет вида на жительство.

– Вы посылаете его на верную смерть.

– Джон Мейер Фрай нелегально проник на территорию Швеции через Россию.

– Я никогда не стану содействовать тому, чтобы человек, арестованный в Швеции, был приговорен к казни.

– И когда его вышлют, согласно решению, которое я сейчас держу в руках, он вновь окажется в России.

Свену Сундквисту следовало бы спать. Обычно он легко засыпал, когда рядом дышала Анита и он чувствовал ее кожу, – все источало покой, который помогал ему расслабиться.

А началось все с того, что они решили лечь на четыре часа раньше. Свен лег рядом с ней, и Анита спросила, в чем дело. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

– Ты не такой, как обычно.

– Разве?

– Я знаю, что что-то не так.

Сам он этого не сознавал. До тех пор, пока Анита не сказала. Тогда он действительно лег и попытался понять, что же это такое, почему мыслями он не здесь, он так и этак поворачивал вопрос и всякий раз получал один и тот же ответ.

– Шварц.

– Я не понимаю, Свен. Шварц?

– Наверное, это я о нем думаю.

– То, о чем ты рассказал, и впрямь страшно. Но, милый, неужели это надо тащить с собой сюда, в нашу спальню?

Он в самом деле хотел, чтобы она поняла. Дело в сыне Шварца. Когда Свен понял, что у того еще и ребенок есть, то увидел эту историю другими глазами. Потому что уже давно понял, чем все это может закончиться.

– Мне не важно, виновен он или нет.

– А должно было бы.

– Я думаю об этом ребенке.

– Ребенке?

– Вот думаю, как может такое быть? Ведь власти, приводя в исполнение смертный приговор, берут на себя право лишать ребенка одного из родителей.

– Это закон, Свен.

– Но ведь ребенок, ребенок-то не виноват.

– Такие у них законы.

– И все же это не дает им права.

– Народ решил это демократическим голосованием. Как и здесь. У нас ведь есть пожизненное заключение. Или другие большие сроки, без права на свидание в течение нескольких лет. Ты же сам рассказывал. Или что?

– Это не одно и то же.

– Это именно то же самое. Для ребенка. Смертная казнь или отказ в свиданиях на… скажем, двадцать лет, в чем разница?

– Не знаю. Знаю только, что сынишка Шварца, мальчик, которому только что исполнилось пять лет, рискует навсегда потерять отца, если мы допустим, чтобы его выдали. Неужели ты не понимаешь, Анита? Всегда страдают близкие. Думаю, что сильнее всего мы наказываем именно родственников.

Так они лежали, пока не исчерпали все доводы, а потом вместе встали с кровати и пошли на кухню, сели за стол и принялись решать кроссворд, как поступали иногда. На Аните был его большой черный свитер, она была красива, и немного погодя, когда кроссворд был решен, а разговор о Шварце ничем не закончился, они снова вернулись в спальню, и он крепко обнимал ее, пока они любили друг друга. Потом она уснула, ее дыхание перешло в легкое похрапывание. Но Свен продолжал лежать без сна.

Эверт Гренс стоял с телефонной трубкой в руке и не мог решить, поставить ее обратно в гнездо на стене, где ей и место, или хряснуть что есть силы об стол, чтобы она разлетелась вдребезги. Он не сделал ни того ни другого. Просто выпустил ее из руки и отметил, что она упала на стул, на котором он только что сидел, потом распахнул дверь на балкон, босиком вышел на лед и почти двадцатиградусный мороз и под гул автомобилей, доносящийся со Свеавэген, рычал и ругался так, что чертям было тошно.

Босые ноги покраснели. Когда через несколько минут в кармане его зимнего пальто зазвонил мобильник, Гренс поспешил вернуться в холл.

Не так часто он разговаривал со своим начальником.

У Гренса был свой участок работы, и, если его не дергали, он работал лучше и эффективнее любого другого, так что с годами между ним и начальством сложилась негласная договоренность: не трогайте меня, и все будут довольны. А уж звонить вот так посреди ночи, он не мог припомнить, когда они в последний раз разговаривали в столь неурочный час.

– Я только что беседовал с государственным секретарем по международным делам Винге. Так что я знаю, что ты не спишь.

Эверт Гренс так и видел шефа перед собой. На десять лет моложе его самого, тщательно причесанный, в костюме, он немного напоминал ему Огестама, что-то в них было общее – что-то, что Гренс всегда узнавал и научился презирать.

– Слушаю.

– Я понял, что ты не вполне осознал свою задачу.

– Можно и так сказать. Чтобы какой-то хрен, который корчит из себя политика, забирал у меня подследственного за границу, когда тут у меня в госпитале пострадавшего едва-едва откачали…

– Это я дал Винге твой телефон. Так что это я сформулировал задание. Так что…

– В таком случае тебе же прекрасно известно, черт побери, как я отношусь к этому вонючему дерьму.

– Так что это я тебе как начальнику полиции Центрального Стокгольма приказываю проследить, чтобы решение о высылке было выполнено.

– Ты сейчас в пижаме?

Эверт попробовал представить, как его шеф сидит на краю постели в бело-голубой полосатой фланелевой пижаме. Этот типчик не из тех, кто посреди ночи расхаживает по своему огромному дому одетым.

– Что?

– Ты понимаешь, что в мои обязанности не входит исполнение решений, за которыми стоят коррумпированные мерзавцы.

– Я…

– Кроме того, тебе, так же как и мне, прекрасно известно, что эта высылка означает для Фрая неизбежную смерть.

Начальник, которого звали Йорансон, откашлялся.

– Его отправят в Москву. Там ему не грозит казнь.

– Не пытайся казаться глупее, чем ты есть.

Йорансон кашлянул снова, на этот раз громче, а голос стал резче.

– Ты можешь, скажем прямо, думать, как тебе угодно, Эверт. Когда находишься там, где ты сейчас. Дома. Но на службе ты подчиняешься приказам. Я прежде никогда тебе об этом не напоминал. И не стану впредь. Но если ты на этот раз не исполнишь мой прямой приказ, предупреждаю тебя, что в ближайшие дни тебе придется искать другую работу.

Гренс схватился за ручку балконной двери, открыл ее, высунулся наружу. Там было все так же холодно, но он словно не замечал мороза. Он сел на один из пластиковых стульев, стоящих там еще с осени. Сиденье обледенело, бетонный пол тоже. Его голые ноги почти закоченели, кожа словно липла к гладкой поверхности.

Небо было все в звездах.

Освещение в большом городе почти никогда не позволяет небу быть черным, но этой ночью оно было таким черным, как только возможно, и всякий яркий светлый предмет выделялся на нем. Это было красиво, и Гренс на пару минут залюбовался. Железная крыша, автомобили в отдалении, он подумал, что редко сидел вот так на балконе, и уж точно ни разу босиком зимней ночью.

Его нетрудно было разозлить. Злость вскипала в нем по нескольку раз на дню. Но на этот раз чувство иное, не обычная его ярость. Он был зол, напуган, разочарован, возмущен, сердит, он паниковал, чувствовал себя беспомощным – все сразу, вперемешку.

Гренс сидел на балконе, почти не шевелясь.

Наконец он понял, куда ему идти, по крайней мере сейчас.

Следующий час он проведет у телефона. Ему надо сделать несколько звонков. Набрав первый номер, он посмотрел на свои голые покрасневшие ноги и удивился тому, что странным образом не чувствует холода.

Был четверг, четыре часа вечера по американскому времени, когда Эдвард Финниган спустился в бар отеля в Западном Джорджтауне, где он поселился несколько часов назад. В принципе он останавливался здесь всякий раз, когда по служебным делам наведывался в город, и женщина с красивыми глазами и улыбкой Моны Лизы кивнула ему как знакомому, когда он спросил, свободен ли номер 504.

Норман Хилл уже сидел за столиком в дальнем углу, перед ним стоял бокал красного вина. Он был из тех, кто пил немного, зато дорогие вина, и знал все о годах их производства и процессе брожения, он говорил о винах с такой страстью, с какой другие о любовницах. Финниган обычно пробовал и вежливо расспрашивал, но ничего толком не понимал, для него алкоголь был лишь средством расслабиться, а какой сорт винограда этому способствует, совершенно не важно.

Хилл заказал еще один бокал вина из той же бутылки, которую сам выбрал. Финниган попробовал и прокомментировал, как положено. Потом он посмотрел на распечатку статьи для «Вашингтон пост», лежащую на столе, через несколько часов она пойдет в печать. Журналистское расследование – история о преступнике, приговоренном к смерти, но сбежавшем от исполнения приговора, и о требовании его выдать и вернуть в камеру. Финниган прочел, а потом внимательно выслушал рассказ Хилла о последних контактах с представителями шведского правительства и о постановлении местных властей, которое гарантировало, что Фрай уже на следующий день будет выдворен из страны.

– Из одной коммунистической страны в другую.

– А там?

– Терпение, Эдвард.

– Когда?

– В соответствии с меняющимся планом.

Эдвард Финниган поднялся, купил в баре сигару. Он пообещал Хиллу сперва допить вино, это был австралийский виноград, из какого-то виноградника возле Аделаиды, а как известно, настоящие ценители вина не мешают запахи и вкусы. Он закурил; когда опустеет бокал, может, он даже позвонит Алисе, он скучал по ней.

Хелена Шварц отреагировала именно так, как и опасался Гренс. Он разбудил ее и сынишку и услышал испуганный голос мальчика и сонный крик вдалеке. Он, конечно, предвидел, что разговор в четыре часа ночи получится именно таким, но рассудил, что другого выхода нет. Еще сидя на ледяном балконе, Гренс решил плюнуть на профессиональные правила, в том числе и на тайну следствия. Он сочувствовал жене Шварца: ее реакция на допросе – сперва злость и удивление, а потом понимание – вызвала его симпатию, поэтому он позвонил ей первой.

Хелена то плакала, то кричала на него, и он не останавливал ее. Ей тоже было ясно, что высылка на Восток – лишь политический маневр по пути на Запад. Она несколько раз прошептала «они не имеют права так поступать» и повторяла, что у них есть сын, что Джон доказал свою невиновность и что законы о выдаче исключают смертную казнь, а Гренс терпеливо слушал, пока она успокоится и замолчит.

Она попросила его подождать, ей надо сходить проверить сынишку и выпить воды, а потом они тихо говорили о чем-то, чего Гренс уже не мог вспомнить. И вдруг Хелена стала умолять его проводить Джона.

Поначалу Гренс не понял.

Проводить? Куда?

Хелена принялась объяснять, расплакалась и начала объяснять все снова.

Если теперь Джона выдворят из страны. Раз теперь комиссар уголовной полиции над этим не властен.

Она умоляет Эверта Гренса сопровождать ее мужа, и чтобы его коллеги тоже там присутствовали, тот молодой мужчина, такой приветливый, и та молодая женщина с чуть иностранной внешностью, которой Джон, кажется, доверяет.

Тогда, по крайней мере, его будут окружать знакомые лица.

Бар все еще был почти пуст – молодая парочка, сидевшая в обнимку через два столика от него, одинокий мужчина, читавший у окна газету и ждущий, когда ему принесут чизбургер и жареную картошку. Норман Хилл только что удалился – тощая фигура, упрятанная в серый плащ и шляпу, высота которой точно равнялась ширине. Эдвард Финниган заказал еще бутылку пива и чуть помедлил, держа мобильник в руке, а потом набрал номер.

Да, он ударил своего самого старого друга, а затем швырнул ему в голову письменный прибор. Они еще поговорят об этом, потом. А сейчас у него к Роберту совсем другое дело.

Роберт слушал, пока Финниган рассказывал о своих дневных встречах и заключительном вечернем разговоре с Хиллом. Ни один из них не упоминал о том, что губернатор еще рано утром при их встрече попросил своего ближайшего помощника дать процессу развиваться спокойно, обуздать свою ненависть и свой пыл и подождать, пока все прояснится.

Тревога, поначалу клокотавшая у Финнигана в груди так, что он не знал, как от нее спрятаться, постепенно улеглась, превратилось в ничто, а ничто не может страшить. Значит, ни криком, ни мордобоем он не уничтожил ту поддержку, которая скоро понадобится ему больше, чем когда-либо. Их дружба выдержала первое сведение счетов, которого они оба так давно опасались и старались избежать.

Роберт остался его другом, он выслушает его.

Уже через несколько часов Джон Фрай отправится в обратный путь.

У губернатора Огайо еще есть время связаться с судьей, который уже однажды приговорил убийцу Элизабет Финниган к смерти, и поторопить его назначить новую дату казни.

Свен Сундквист сдался, ночь была потеряна, бессмысленно вот так лежать без сна, до тех пор пока в груди не защемит от нетерпения. Он надел коричневые тапочки и свитер с длинными рукавами и высоким воротником и медленно прошелся по дому. Они жили здесь уже почти десять лет, и он не мог себе представить, что смогли бы жить и стареть где-то в другом месте.

Свен остановился на пороге комнаты Юнаса. Их малыш скоро вырастет. Ему и годика не было, когда они взяли его в поселке в двадцати милях к западу от Пномпеня, мальчик был удивительно красивым и спокойным, о таком можно только мечтать.

Теперь ему вот-вот исполнится восемь, он ходит во второй класс и учит английский и природоведение. Свен вспомнил недавний спор с Анитой о том, есть ли у детей выбор. То, что Юнас спит теперь, слегка посапывая, именно в этом доме, не было его выбором – однако Свен надеялся, что приемный сын никогда не упрекнет его за это. А если все же спросит, надо будет попытаться как-то объяснить.

Но вот если спросит сын Шварца? Что, если его отца отправят назад, туда, где ждет смертная казнь? Кого потом будет спрашивать мальчик, кому тогда придется отвечать?

Свен хотел было подойти и поцеловать Юнаса в лоб, но тут раздражающая электронная трель прорезала тишину. Мальчик беспокойно заворочался в постели, и Свен кинулся в спальню, где оставил мобильник, и вздохнул, увидев номер. Эверт. Еще одна ночка!

Гренс тут же позвонил по очереди Свену Сундквисту, Хермансон и Огестаму и обрисовал положение.

У него не было времени отвечать на их вопросы, каждый разговор всего пара минут – достаточно, чтобы и Свен, и Хермансон поняли, что им надо приехать в Крунуберг к шести утра и, если понадобится, быть готовыми к полету за рубеж и к тому, что они могут задержаться на работе дольше, чем предусмотрено служебным графиком.

Эверт Гренс стоял в кухне, смотрел в окно, до утра еще было очень далеко. Он понимал, что надо спешить. И что ему второй раз за час придется нарушить тайну следствия.

Винсент Карлсон ответил сразу.

Голос его звучал бодро, значит, он работает по ночам, Гренс на это и надеялся.

На то, чтобы понятно изложить всю историю, понадобилось десять минут. Винсент Карлсон сразу понял, с кем он разговаривает и что новость, которая только что покинула закрытый кабинет в обычное время столь неразговорчивого комиссара уголовной полиции, имеет первостепенную важность.

Оставалось еще немало времени до отправки первых утренних новостей.

До того, как вся распланированная сетка вещания изменится и все пункты заменит единственная новость, которая важнее всего прочего – всех сегодняшних передач, да и всех других на неделю вперед.

Карлсон посмотрел на часы: без двух четыре – и вызвал всех, дежуривших ночью в редакции, на большое совещание.