Текст книги "Возмездие Эдварда Финнигана"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Он разделся прямо у кухонного стола и голый прошел через холл, поднялся по лестнице в комнату для гостей, дверь в которую она закрыла полчаса назад.

Он забыл об этом.

Ее мягкое тело. Ладонь, которой он гладил ее кожу, словно вспомнила это. Финниган открыл дверь.

– Алиса?

– Эдвард, оставь меня одну.

– Алиса… ты нужна мне.

Тишина, которая сначала была просто ожиданием и тяжелым дыханием, постепенно наполнилась мучительной обидой: отвергнут! Он снова стал неуверенным мальчишкой, который хочет, чтобы его заметили.

– Алиса? Что с тобой такое?

Она лежала, натянув одеяло почти до ушей и отвернувшись, луч света, проникавший из окна, освещал часть ее лица. Финниган вошел в комнату, невысокий, полноватый, бледнокожий.

– Неужели ты не понимаешь, Алиса? Это такое облегчение: оказывается, он жив, его еще можно казнить, мы сможем увидеть, как он умирает, расплачиваясь за Элизабет! Все кончится! Мы сможем поставить точку. Неужели ты не понимаешь? В этот дом вернется покой. Он снова станет нашим домом, в нем не будет этого негодяя, он умрет, и мы увидим, как это случится!

Финниган присел на край кровати и опустил руку на ноги жены.

Она поджала их, словно ей стало больно.

– Я не понимаю, Алиса, да что на тебя нашло!

Он встал на колени на полу, заставил ее посмотреть на себя.

– Алиса, скоро все кончится.

Она покачала головой:

– Никогда.

– Никогда? Что ты имеешь в виду?

– Это не будет играть никакой роли. Ты переполнен ненавистью. Ты не слушаешь. Эдвард, когда этот мальчик умрет, когда ты добьешься своего возмездия, все останется как было.

Финниган замерз. Эрекция прошла. В комнате было холодно, они не очень-то топили здесь наверху, а зима есть зима.

– Это обязательно кончится. Именно этого, черт побери, мы ждали!

Алиса посмотрела на него и демонстративно натянула одеяло на голову. Теперь он не мог видеть ее лица.

– Ты будешь продолжать ненавидеть. Неужели ты этого не понял? Эдвард, ты будешь продолжать ненавидеть, только тебе уже некого будет убить. Твоя ненависть, твоя проклятая ненависть отняла у нас все, все! Она уселась у нас на кухне, хохочет нам в лицо и всем заправляет. Так будет всегда, Эдвард. И его смерть ничего не изменит, а умереть он может только один раз.

Эдвард Финниган, по-прежнему голый, снова сел за стол в кухне. Энергия, плясавшая в нем, не сдавалась и требовала выхода. Он взял телефон, висевший на стене у кухонной вытяжки, и позвонил на работу – своему ближайшему и самому высокопоставленному начальнику, губернатору штата Огайо. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы объяснить, что произошло, удивление губернатора быстро преобразовалось в деятельную энергию, он сразу понял, чем чревата ситуация, когда приговоренный к смерти разгуливает по Европе, наплевав на него лично и на все американское правосудие в целом. Губернатор попросил Финнигана повесить трубку: он позвонит в Вашингтон в министерство иностранных дел, он знает, с кем там поговорить, и не успокоится, пока они там не потребуют официальной выдачи. Этот негодяй должен быть здесь! Его необходимо вернуть на родину, в Огайо, в тюрьму в Маркусвилле, где его ждет казнь.

Они вместе прошли по зданию полицейского управления и вернулись назад в комнату для допросов. Хермансон несколько раз спрашивала Хелену Шварц, хочет ли та слушать все это дальше, и всякий раз ответом ей был уверенный взгляд. Хелена Шварц ни при каких обстоятельствах не собиралась покидать место событий. Ведь это ее жизнь, в такой же мере, как и его, в многолетнюю ложь Джона поневоле оказались вовлечены и она, и их сын, так что теперь она выслушает все и, возможно, узнает правду.

Эверт Гренс придерживал дверь, пока Свен, Хермансон и Хелена Шварц заходили в комнату.

Джон уже сидел там, и Огестам тоже, они разговаривали, но замолчали, когда все уселись на те же самые места, что и пару часов назад.

Гренс вопросительно посмотрел на Огестама: о чем же вы беседовали? Но молодой прокурор только махнул рукой: да ни о чем – о погоде и долгой зиме, просто чтобы помочь подследственному чуть-чуть расслабиться.

Джон Шварц выглядел усталым.

Допрос вымотал его, он явно впервые облек в слова то, что с ним произошло: мнимая смерть, которую он пережил, как настоящую. Он рассказал, как умер в камере, а очнулся в помещении, которое, как он потом понял, было холодильной комнатой морга, а в следующий раз пришел в сознание в автомобиле.

Теперь должно стать легче, думал он. Продолжать. Огромные стены страха сломаны, и осталось только то, что осталось.

– Я лежал на заднем сиденье. Помню, что за окном было темно. Была ночь, и уличные фонари выглядели странно, когда на них смотришь, проезжая лежа.

Теперь и правда стало легче. Джон предвидел это, и так и случилось. Он был в сознании, все было настоящим, реальным.

– Я так… устал. Меня мутило. Словно вот-вот вырвет. Я спросил, где мы, они ответили, что мы едем на север в Кливленд и только что проехали Колумбус.

– Они?

Хермансон попыталась встретиться с ним взглядом.

– Это не важно.

– Кто еще сидел в машине? Кто сидел рядом с вами? И кто был за рулем?

– Эта история касается только меня.

Джон закрыл глаза и на миг оказался в своем собственном мире, где никто не мог до него добраться.

– Мы остановились у бара на въезде в Кливленд и купили еду, потом поехали дальше и добрались до маленького городка, кажется, он назывался Эри.

У Ларса Огестама кончилось терпение. Он снял пиджак, ему было жарко в этой тесной комнатенке, он вспотел.

– Мы? Кто это – «мы»?

– Этого я не скажу. Ни вам, ни ей.

Джон посмотрел на Огестама и указал на Хермансон.

Огестам произнес тихо:

– Конечно. Пожалуйста, продолжайте.

«Хелена.

Ты сидишь такая притихшая прямо передо мной. Ты веришь мне?

Ты единственная в этой комнате, кто знает меня. Мне плевать на остальных. Но ты-то веришь тому, что я рассказываю?»

– Я был в сознании. Но все еще… как бы в тумане, не совсем пришел в себя. Мне кажется, что мы остановились на подъезде к Эри, на частном пляже с частным причалом и темной водой насколько хватает глаз. Там был катер. Я не больно-то разбираюсь в катерах, но понял, что этот был мощный и быстроходный.

«Хелена.

Ну скажи хоть что-нибудь! Даже на процессе об убийстве были те, кто не покидал меня и верил мне, они верили в то, что я говорил.

А ты веришь сейчас?»

– Не знаю, сколько мы проплыли. Кажется, я заснул. Но это было красивое место, называется Лонг-Пойнт – мыс на канадской стороне и симпатичная деревушка возле Сент-Томаса. Там нас ждал автомобиль. С ключами внутри. Три часа до Торонто. Уже светало, ведь было лето.

Пока Джон рассказывал, Ларс Огестам перебрался к дальней стене, поближе к воздухозаборнику, который, впрочем, не работал.

– Прошу меня извинить, эта духота, мне нужен воздух.

Джон встал, распрямил спину и, расставив руки в стороны, чуть наклонился вперед и несколько раз потянулся. Огестам в другом конце комнаты дважды стукнул по вентиляционной трубе, но безрезультатно и, смирившись, сел на место и подал рукой Джону знак продолжать.

– Кажется, мы с час ждали в аэропроту Торонто. В автомобиле мне дали новые документы, я увидел имя: Джон Шварц. Реально существовавший человек, чье имя и прошлое теперь принадлежали мне.

Он продолжал:

– Восемь, а может и все девять часов до Москвы на «Юнайтед эйрлайнз». Потом несколько часов ожидания и еще один перелет – до Стокгольма.

Огестам утер пот со лба.

– Кто летел с вами?

Джон рассмеялся и покачал головой.

– И что же в Стокгольме? Когда вы здесь очутились? Кто-то ведь должен был вам помогать.

– Все это неинтересно. Вот теперь я сижу здесь. И я сделал то, о чем вы меня просили. Рассказал, кто я такой, откуда появился, как оказался здесь. Я бы хотел поговорить с Хеленой, если это возможно.

– Нет.

Огестам был резок и дал понять, что не желает никаких встречных вопросов.

– Вы не можете разговаривать с ней наедине.

– Нет?

– Нет.

– Тогда отведите меня назад. В камеру.

Джон встал и повернулся к двери, словно ему не терпелось уйти.

– Подождите немного. Присядьте.

Эверт Гренс молчал на протяжении всего этого неформального допроса. Он сознательно предоставил инициативу Хермансон и Огестаму: чем больше подозреваемый встревожится, тем лучше. Но больше ждать нельзя.

– Я одного не понимаю, Шварц, или Фрай, или как ты там себя называешь.

Громогласный комиссар уголовной полиции пошевелился на стуле и вытянул длинные ноги.

– Я понимаю, что ты мог притвориться мертвым в камере. Весьма талантливо, должен признать. Ясно, что пара врачей может вызвать чисто медицинскими средствами искусственную смерть, или хотя бы сделать так, чтобы это выглядело как смерть. А если эти самые врачи работают в тюрьме и решили вызволить осужденного из камеры, спасти его от смерти, тот, вполне вероятно, окажется на свободе. Мне все понятно и с автомобилем, и с катером, и с чужими документами, и с перелетом в Стокгольм через Москву. Надежные связи в криминальном мире, хороший проводник в пути, достаточная сумма денег – и все пройдет как по маслу.

Эверт неловко размахивал руками, пока говорил.

– Но вот чего я не понимаю, Шварц, так это того, как из холодильной комнаты ты попал в автомобиль? Как выбрался из надежнейшей американской тюрьмы, охраняемой по четвертой категории?

Гренс встретился с Джоном взглядом, пусть это был не официальный допрос, но все же он не даст ему уйти, пока не получит ответ на этот вопрос.

Джон пожал плечами:

– Я не знаю.

Гренс не отступал:

– Не знаешь?

– Нет!

– Тогда, Шварц, я понимаю еще меньше.

Бледный человек в тюремной одежде заговорил:

– Все, что я помню, что я знаю… это то, что я оказался там, потом я догадался, что это была холодильная комната в морге. А потом… в автомобиле. Все остальное… мне неизвестно.

– И вы не спрашивали?

– Нет. Не спрашивал. Я только что умер. Или, по крайней мере, верил, что это случилось. Были и другие вопросы, требовавшие ответа. Вот я сидел десять лет в тюрьме и раз – оказался в самолете, летевшем в Европу. Ясное дело, меня самого это потом интересовало, но уже некого было спросить.

Эверт Гренс не стал больше настаивать.

Это была правда. Он чувствовал это. Шварц понятия не имеет, как все произошло. Они действовали ловко, позаботились, чтобы он ничего не знал, и в этом был залог их успеха.

Гренс вздохнул.

Они разыграли его смерть, а потом исчезли без следа. Ясное дело, американские власти теперь начнут на всех давить. Престиж и власть легко замарать, если позволить осужденным на смерть разгуливать по Европе.

Это был длинный день, и, хотя уже наступил вечер, было ясно, что пройдет еще много часов, прежде чем можно будет погасить настольную лампу, выйти из кабинета в министерстве иностранных дел и пойти по городу назад на Нюбругатан.

Государственного секретаря по международным делам Торулфа Винге разбудил в полпятого утра срочный звонок из Вашингтона, после чего он посвятил весь день встречам, необходимым, чтобы понять обстоятельства всей истории о приговоренном к смерти американце, который с фальшивым канадским паспортом сидит в камере предварительного заключения Крунубергской тюрьмы. Торулф Винге не чувствовал усталости и не жаловался, он был почти доволен. Он отлично умел справляться с невероятными ситуациями и дипломатическими каверзами, и его окружение надеялось, что он примет именно то решение, которое теперь становилось все очевиднее. Винге был готов, он проработал два различных сценария и, независимо от того, какую позицию выберут американские официальные лица, знал, какие советы даст министру иностранных дел. Кроме того, ему удалось заткнуть рот этому молодому нахальному прокурору: дело Джона Шварца не следует считать внутренним шведским делом до тех пор, пока на то не будет решения МИДа.

Торулф Винге потянулся – его стройному телу явно не было его шестидесяти, он каждый день ходил пешком на работу и обратно и все еще продолжал дважды в неделю заниматься в министерском спортзале. Винге наслаждался жизнью и хотел, чтобы тело еще долго не подводило его.

Зазвонил телефон – раньше, чем государственный секретарь ожидал. Винге предвидел, что этот разговор состоится, но не думал, что с того момента, как новость достигнет Вашингтона, и до того, как она уже вернется обратно в Швецию, пройдет всего полсуток.

Секретарь американского посольства коротко поставил Винге в известность, что желал бы провести неформальную встречу, если господин государственный секретарь по международным делам сочтет это возможным.

Винге не сомневался, о чем пойдет речь, и ответил, что встреча возможна в любое время этим вечером.

Винге изучал американского посла, пока тот входил в дверь его большого кабинета. После телефонного разговора прошло ровно пятнадцать минут, и вот он уже доложил о своем прибытии охране на входе в министерство. Леонардо Стивенс был приятным человеком, Винге не раз приходилось иметь с ним дело в последние годы, когда трагедия одиннадцатого сентября показала необходимость и на какое-то время потребовала весьма тесных контактов между американскими посольствами и их окружением не только в Швеции, но и в большинстве стран мира. Немного старомодный мужчина, с изысканными манерами старого актера, седые, аккуратно причесанные волосы, чистое лицо. Винге частенько приходило в голову, будто посол словно только что сошел с экрана, эта его манера двигаться и глубокий голос с характерной интонацией западного побережья.

Короткая встреча была отмечена той ритуальной корректностью и приветливостью, на которой держится вся дипломатия.

Стивенс объяснил, что министерство иностранных дел в Вашингтоне скоро официально потребует выдачи и депортации из Швеции американского гражданина, опознанного как Джон Мейер Фрай.

Запрос будет направлен непосредственно шведскому правительству в соответствии с договором между ЕС и США, декларирующим, что страны ЕС должны содействовать выдаче лиц, подозреваемых в преступлениях на территории США.

Затем он, пожалуй, слишком долго и слишком нарочито превозносил хорошие отношения между двумя государствами, установившиеся в последние годы. Отметил, сколь важно такое сотрудничество как для американского, так и для шведского правительства, и выразил надежду на его дальнейшее развитие.

Торулфу Винге не требовалось посторонней помощи, чтобы расшифровать дипломатическую болтологию.

Он и сам свободно ею владел и всю жизнь использовал.

Посол только что ясно дал понять, что США не согласятся ни на какой иной вариант, кроме выдачи Джона Мейера Фрая, и, таким образом, тот вновь окажется в камере смертников, где будет ждать исполнения казни.

Винге подготовил решения для двух различных сценариев.

Это был худший, тот, которого он надеялся избежать.

У них была назначена встреча у парка Бьёрнс-Трэдгорд, перед сосисочным ларьком, что выходит на площадь Медборьерплатсен. Эверт Гренс пришел, как всегда, заранее и, пока ждал, беспокойно, почти нервно вышагивал взад и вперед по асфальту. Решить, что надеть, оказалось непросто. Все его костюмы были десятилетней давности, когда он достал их из шкафа и разложил в ряд на кровати, то оказалось, что плечи пиджаков побелели от пыли. Семь штук, всех возможных цветов – от бледно-серого, как летние сумерки, до похоронно-черного. Он перемерил их все и с удовлетворением отметил, что они все еще ему впору. Спустя сорок пять минут он наконец остановился на двух: темно-сером с легким металлическим блеском и светлом льняном, что был куплен ради корпоративной вечеринки – последней, на которую он ходил. Уж больно жалкое зрелище представляли собой сослуживцы, подкалывавшие друг дружку после нескольких бокалов вина, пока мужья и жены ждут их дома. Он решил никогда больше не общаться с идиотами в свое свободное время. После некоторого колебания он выбрал серый: все же зима, да и темные оттенки его стройнили.

Наркоманы кучковались на лестнице, что вела вниз к игровым площадкам парка, еще дальше – несколько воришек, которых он узнал спустя много лет, парочка проституток, мерзнувших в коротких юбчонках и тонких сапогах, и у всех – ужас в глазах, что бабок не хватит на очередную дозу. Все как обычно. За все эти годы, с тех пор как он сам ходил в патруле, словно ничего и не изменилось.

Полицейские в машине, появившейся с Черхувсгатан, приветствовали его, проезжая мимо, и он коротко кивнул им в ответ.

Хермансон пришла ровно в полдевятого, как они и договаривались. Она приехала на метро, вышла из перехода и теперь лавировала по тротуару мимо мужчин, оборачивавшихся ей вслед. Она махнула ему, и он поднял руку в ответ. Она выглядела радостной, и он тоже обрадовался.

– Всё это… черт, я же говорил, что я всего этого побаиваюсь… стар я для всего такого… а вот ты просто красавица!

Хермансон улыбнулась, почти смущенно.

– Спасибо. А ты, я смотрю, при костюме, Эверт. Я и представить себе не могла, что он у тебя есть.

Они пошли не спеша, заглянули в одно местечко на площади Медборьерплатсен, там было довольно пусто. Пожилая пара, зашедшая перекусить, несколько подростковых компаний, забредших сюда без особенной цели, да какие-то уставшие за день одиночки, восстанавливавшие силы перед следующим днем. Теперь Гренс радовался, что Хермансон проявила настойчивость, а как он тогда прятался, вилял и притворялся, пока у него не осталось никаких отговорок, а как он ругался несколько часов назад, а Хермансон просто вышла и купила газету, чтобы посмотреть, где открыто, и объяснила ему, что подыщет такое местечко, где мужчины, слушающие Сив, смогут потанцевать.

На площади дул холодный ветер, они шли совсем рядом, Эверт указал в ту сторону, куда они направлялись, и тихо сказал:

– «Гёталандский погребок». Ни разу здесь не бывал.

Она заметила, что он волнуется: от властности, которая удерживала всех в полицейском управлении на почтительном расстоянии от комиссара Эверта Гренса, не осталось и следа. Теперь он совсем другой, в костюме и при галстуке и в первый раз за двадцать пять лет собирается потанцевать с женщиной. Хермансон все понимала и старалась помочь ему вновь расправить плечи и смело глядеть людям в глаза.

Они оставили пальто в гардеробе. Гренс вновь почти смущенно повторил, какая она красивая, и покраснел, когда Хермансон взяла его под руку и сообщила, что он очень элегантен в этом костюме.

Был вечер среды посреди утомительной январской недели, до зарплаты еще долго, а рождественское и новогоднее похмелье все еще давало себя знать, однако зал оказался почти полон. Хермансон огляделась с удивлением и любопытством – посетители большей частью были вдвое ее старше. И все такие веселые – на танцполе, в баре, за столиками с антрекотами на тарелках, все исполнены радостного предвкушения – они пришли сюда, потому что хотели, чтобы жизнь на время снова сделалась простой и ясной и можно было посмеяться во весь голос и, обнявшись с кем-нибудь, потеть вместе на четыре четверти.

Оркестр и танцующие теснились под мощным прожектором на просторном деревянном танцполе чуть в стороне. Эверт узнал музыку, «О Кэрол», он слышал ее по радио, и на короткий, едва уловимый миг некое чувство затрепетало внутри, как бабочка, и Гренс успел догадаться, что это – счастье. И, шагнув вперед, качнулся из-за хромоты, так что со стороны казалось, словно он собрался танцевать.

– Уже, Эверт?

Хермансон рассмеялась, Гренс пожал плечами и сделал еще шаг вперед. «О Кэрол, ты прекрасна, как летний день!» Они добрались до бара и немного потеснили тех, кто уже порядком там подзадержался. Гренс заказал пиво себе и Хермансон, а потом попытался, лавируя между нарядными людьми, не разлив, донести его к свободному столику.

– Они играют с конца шестидесятых. Я уже пару раз танцевал под их музыку.

Эверт Гренс указал на оркестр – пятеро немолодых мужчин в черных костюмах с рубашками навыпуск. Он заметил, что им, видимо, и самим нравится здесь, и они искренне улыбаются со сцены. Как только это им удается – вечер за вечером те же самые аккорды и те же самые тексты.

– «Тоникс». Так они называются. Десять раз попадали в шведскую десятку. Девятнадцать пластинок. Представляешь, Хермансон? Их музыка задевает за живое.

Они прихлебывали пиво и рассматривали собравшихся, пару раз переглянулись. Вдруг стало трудно найти тему для разговора. Говорить об оркестре или посетителях не хотелось, о работе – тем более, и тут стало ясно, сколько лет их разделяет и как мало на самом деле они друг друга знают.

– Хочешь потанцевать, Эверт?

Она явно хотела потанцевать и уже было поднялась.

Он прислушался, «Ты – весь мой мир», хорошо, это подходит.

– Не знаю. Пожалуй, нет. Чуть позже.

Они еще выпили, еще поглазели на публику, а потом Мариана осторожно спросила, о ком он печалится. Ведь это видно, она догадывается, что он печалится о какой-то женщине конечно же.

Эверт немного помолчал. А потом заговорил, и заметил про себя, что делает это впервые. Он рассказал о женщине, которой было когда-то столько же лет, что и Хермансон, она была его сослуживицей, и они нашли друг друга, это было так просто, так ясно, пока всё не полетело к черту.

Потом он умолк, и она больше не спрашивала.

Они допили то, что оставалось в бокалах, и Эверт уже собрался пойти и заказать еще, но тут зазвонил его мобильник. Он беззвучно, одними губами произнес «Свен», и она кивнула. Через пару минут разговор закончился.

– Объявился наконец тюремный врач. Он обследовал Шварца, а потом послал его на рентген в Санкт-Йоран. Всё как я и ожидал. С сердцем у него полный порядок. Молодое и здоровое. Ни следа никакой кардиомиопатии.

Хермансон придвинула свой стул чуть поближе к столу, когда мимо в сторону танцпола протиснулся внушительных габаритов мужчина под руку с не менее крупной женщиной. Она с любопытством следила за парой взглядом, как они, обнявшись, скользят в медленном танце.

– Значит, диагноз был ошибочным.

– Если то, что он рассказал, правда, то разрази меня бог, если диагноз не был преднамеренно ошибочным. Они вызвали у него болезнь с помощью лекарств. Чтобы потом сделать медицинское заключение. И иметь разумное объяснение, почему молодой парень в один прекрасный день взял и умер на полу в своей камере.

Одна медленная мелодия сменилась другой, такой же медленной. Теперь и Гренс следил за парой, которая только что прошла мимо, они все еще танцевали обнявшись.

– Если мы все-таки сомневаемся, если хотим окончательно убедиться, он предлагает провести еще одно обследование, называется биопсия сердца. Но объяснил, что это немного рискованно. Я попросил Свена передать ему, чтобы он пока повременил с этим.

Он усмехнулся.

– Черт, Хермансон, как они ловко все устроили! Заранее, за много месяцев, соорудили ему такое серьезное заболевание!

Они немного посидели молча, подождали, пока закончится медленная мелодия. Затем Хермансон вдруг встала, поспешила к танцполу, пробралась среди пар, которые стояли и ждали начала следующей песни. Гренс увидел, как она разговаривает с одним из исполнителей – тем, кто пел и играл на гитаре, у него были длинные белые волосы, – а потом направилась назад и встала у стола.

– Теперь пошли танцевать, Эверт.

Он хотел было отказаться, но тут услышал, что заиграл оркестр. Сив. «Тонкие пластинки». Его самая любимая.

Он посмотрел на Хермансон, покачал головой и рассмеялся, громко, раскатисто. Мариана подумала, что в первый раз слышит такой его смех – сердечный, настоящий, когда радость идет из самого нутра.

Она взяла его за руку, когда они шли к танцполу. Эверт все еще смеялся.

Он знал все слова, каждую паузу, смены тональностей и был уверен, что сможет двигаться в такт и не будет казаться неловким, и хромота ему не помешает. Как давно он не стоял вот так, среди по-настоящему счастливых людей, как давно не прикасался к женщине, которая не была подозреваемой в преступлении и не лежала мертвая на столе для вскрытия в отделении судебной медицины. Он посмотрел на Хермансон, на ее лицо. На миг он помолодел на тридцать лет – на него смотрела та, другая женщина, он обнимал ее и вел в танце под музыку оркестра.

Они станцевали еще два раза – под какую-то медленную мелодию, которой Гренс раньше никогда не слышал, а потом под что-то побыстрее, в духе американских шлягеров шестидесятых.

Гренс поднял руку и поблагодарил оркестр за Сив. Солист с гитарой, тот длинноволосый, улыбнулся и поднял вверх большой палец. Они вернулись к столику, за которым сидели раньше и где их поджидали два полупустых бокала.

Было жарко, и они выпили все до дна.

– Все еще хочешь пить? Заказать еще?

– Эверт, я и сама могу за себя заплатить.

– Ты меня сюда затащила. Я рад этому. Ты сделала достаточно.

Он подождал, чтобы она приняла решение.

– Пожалуй, колу. Завтра рано вставать.

– Значит, две колы. Я принесу.

Гренс повернулся и направился к бару, Мариана пошла следом, было уже поздновато, и ей не хотелось оставаться за столиком одной и отказывать тем, кого могла привлечь одинокая женщина.

У барной стойки была по-прежнему теснота, они встали с края, чтобы не толкаться с наиболее жаждущими. Через пару минут Гренс вдруг почувствовал, что кто-то похлопал его по спине.

– Эй, ты, сколько тебе лет?

Перед ним стоял долговязый мужчина с черными усами, явно крашеными, как и волосы. Лет сорока, и от него разило спиртным.

Эверт Гренс посмотрел на него и отвернулся.

Снова эти пальцы на спине.

– Я с тобой разговариваю. Я хочу знать, сколько тебе лет.

Гренс сглотнул подступившую злость.

– Не твое собачье дело.

– А ей? Ей сколько лет?

Пьяный с крашеными усами подошел еще на шаг, он указывал на Хермансон, держа палец всего в паре сантиметров от ее глаз.

Это уже было слишком.

Он не мог сдержать ее, эту злость, она уже клокотала в груди.

– Шел бы ты отсюда по-хорошему.

Но этот тип только рассмеялся:

– Никуда я не пойду. Тогда скажи, сколько ты ей дал. Этой черномазой проститутке из Ринкебю. [16]16
  Ринкебю – пригород Стокгольма, населенный в основном иммигрантами.


[Закрыть]

Сперва Хермансон увидела глаза Эверта. Внезапная ярость преобразила его, или, может, сделала снова самим собой. Костюм пошел складками, тело выпрямилось, Гренс словно сделался выше ростом: теперь он был таким, каким его привыкли видеть в коридорах полицейского управления.

Его голос, она такого никогда прежде не слыхала.

– Слушай меня внимательно, дружок. Считай, что я ничего не слышал. Потому что ты сейчас валишь отсюда, и немедленно.

Усы расплылись в усмешке.

– Раз ты не расслышал, так я повторю. Я спрашивал, сколько ты заплатил этой шлюхе из Ринкебю, которую сюда приволок.

Хермансон почувствовала, как в Эверте закипает ярость, и поняла, что должна успеть вмешаться первой.

Она подняла руку и со всего размаха врезала пьяному по щеке. Тот покачнулся, ухватился за барную стойку, а Мариана тем временем отыскала свое удостоверение в бумажнике.

Сунув его алкашу прямо в лицо, так же близко, как тот только что держал свой палец перед ее глазами, она объяснила ему, что женщину, которую он только что обозвал шлюхой, зовут Мариана Хермансон, что она работает инспектором уголовной полиции, и если он еще раз повторит то, что сказал, то проведет остаток вечера в Крунубергской следственной тюрьме.

Потом они станцевали еще раз.

Чтобы отделаться от неприятных воспоминаний.

Охранники в зеленой форме, увидев два полицейских удостоверения, живенько вывели пьяного из бара. Но этого было недостаточно. Он все еще как бы присутствовал там, его слова прочно прилипли к стенам душного помещения, и никакая танцевальная музыка в мире не способна была их смыть.

Они вышли на морозный январский воздух и вздохнули с облегчением.

Они, почти не разговаривая, миновали Слюссен, прошли по мосту Шепсбрун, потом мимо Королевского дворца, дальше по мосту на площадь Густава-Адольфа и остановились между величественных зданий – сзади Опера, впереди – министерство иностранных дел.

Хермансон жила на Кунгсхольмене, у моста Вестербрун. Он – на Свеавэген, у пересечения с Уденгатан. Так что они недолго шли вместе и скоро разошлись в разные стороны.

Эверт Гренс смотрел ей вслед, пока она медленно исчезала из виду. Потом пару минут постоял в нерешительности. Домой идти не хотелось.

Это сволочное одиночество, как же оно надоело!

Он задрал голову и посмотрел в небо, снежинки падали на лицо. Он успел озябнуть и раскраснеться, когда, повернувшись, уперся взглядом в здание министерства иностранных дел; в окне третьего этажа все еще горел свет.

Гренсу показалось, что он различает силуэт человека.

Тот стоял у окна и вглядывался в темноту.

Гренс готов был поклясться, что этот чиновник именно сейчас занимается делом Джона Шварца и всякой дипломатической казуистикой, которая с ним связана.

Что ж, пусть поломают голову.

До полуночи еще полчаса. Государственный секретарь по международным делам Торулф Винге стоял у окна и рассеянно смотрел на площадь Густава-Адольфа. Он заметил внизу мужчину в летах и молодую женщину, кажется, они прощались. Женщина поцеловала спутника в щеку, и они разошлись.

Торулф Винге зевнул, потянулся, подняв над головой руки, и вернулся в комнату.

Усталость давала о себе знать. Длинный день несколько часов назад сделался еще длиннее. Официальный запрос о выдаче Джона Мейера Фрая пришел по факсу сразу после того, как Леонардо Стивенс сердечно пожелал Винге приятного вечера и спустился по лестнице к черному автомобилю, который должен был отвезти его назад в посольство на Ердет.

Винге и жил ради вот таких часов.

Дипломатический поединок, о котором никто и не догадывается.

Он несколько раз за день разговаривал с министром иностранных дел. Два раза с премьер-министром. Последние три часа он с двумя коллегами сидел запершись в своем кабинете, рассматривая со всех сторон каждый пункт в договоре о выдаче преступников, заключенном между ЕС и США. Они обсуждали альтернативные решения и взвешивали последствия, которые отказ от выдачи будет иметь для отношений двух стран. А также пытались предугадать реакцию общественности и прессы, если факт выдачи станет известен.

Винге снова потянулся, наклонился вперед, потом назад, как учил его тренер по лечебной гимнастике. Потом принес кипяток и налил всем в чашки через ситечки со свежим чаем.

Впереди целая ночь, много часов.

К рассвету у них должно быть решение о будущем Джона Мейера Фрая – такое, которое бы имело минимальные негативные последствия.

Эверт Гренс шел по городу холодной и очень тихой стокгольмской ночью. Он попытался убедить Мариану ехать на такси: не так-то безопасно красивой нарядной женщине прогуливаться ночью по столице, но она была упряма, заставила его отменить заказ и заверила, что сумеет за себя постоять. Еще бы – Гренс был в этом уверен, она всегда со всем прекрасно справлялась. Но все же эта идея ему не нравилась, и он заставил Хермансон пообещать, что она будет держать в кармане телефон с его набранным номером на дисплее – так, чтобы в случае чего только кнопку нажать.