Текст книги "День гнева"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Что он натворил?

– Он исчез, – ответил Смирнов.

– А вы его ищете. Вы оттуда? – Мишенька костяшками пальцев постучал по столу, изобразил стук.

– Они действуют по просьбе нового руководства, – ответил за Алика и Смирнова Пантелеев.

– Новое – это то, которое жаждет прихлопнуть наш любимый военнопромышленный комплекс, и тем самым лишить меня хорошо оплачиваемой работы. Они из меня нищего делают, а ты им помогай?

– Помогай, – эхом отозвался Пантелеев.

– А потом другие люди, действующие по просьбе старого руководителя, нежно возьмут тебя за бока и повлекут в узилище, как изменника и израильского шпиона.

– Не возьмут и не поведут, – успокоил его Алик.

– Вы в этом уверены, а я – нет.

– Мишка, перестань делать клоуна, отвечай, – приказал Пантелеев. Можешь считать, что спрашиваю я, твой косвенный начальник.

– Вторую бутылку поставишь? – потребовал Мишка. – По той причине, что косвенный. Ладно, ладно, не рычи, Гена. Слушайте же. Про бумажки. Но сначала о наших взаимоотношениях с заказчиками. Вся наша продукция производится по Госзаказу и направляется в распоряжение Министерства обороны. В особый Госзаказ выделяется экспортная часть, которая раз в квартал, обычно в конце, транспортируется в определенные порты и куда-то отбывает, вероятно к нашим многочисленным друзьям на африканском континенте. Так вот, как правило, в конце квартала же появлялся на заводе товарищ Курдюмов с той сакраментальной бумажкой, содержанием которой вы интересуетесь. Бумажка это – требование того же МО об увеличении очередной экспортной партии процентов на двадцать-тридцать. И я, как коммерческий директор, с восторгом пытался удовлетворять это требование. Дело в том, что эти проценты оплачивались уже не как госзаказ, а в мировых ценах. В рублях, конечно, по нашему непонятному курсу, но заводу все равно это было невероятно выгодно.

– Почему этим занимался работник ЦК, а не военпреды? – спросил Смирнов.

– Не знаю.

– Продукция этой части была аналогична общему заказу? – задал непонятный вопрос Алик.

– Не совсем. На экспорт у нас идут, открою вам государственную тайну, которая известна последнему пацану нашего города, изделия "земля-земля", "земля-воздух", "воздух-земля" и "воздух-воздух". В курдюмовских бумажках чаще всего изделия "воздух-земля" и "воздух-воздух" отсутствовали.

– Эта часть транспортировалась отдельно от общего экспортного заказа? – задал еще один вопрос Алик. Мишенька с любопытством на него посмотрел и ответил:

– Вместе. Все направлялось в порты назначения вместе.

Ничего не понимал в этой хренотени Смирнов. Его интересовало другое:

– У Курдюмова были в вашем городе друзья, подруги, просто знакомые, у которых он мог остановиться заночевать?

– Скорее всего, нет. Прибывал он на персональной черной "Волге" и отбывал на ней как только завершал дела, – Мишенька откинулся в кресле, подождал следующих вопросов, не дождался и тогда напомнил Пантелееву об обещанном: – Гена, тащи вторую бутылку! И телевизор включи: сейчас футбол начнется, моя конюшня сегодня играет.

Пантелеев притащил бутылку, включил японский телевизор. На громадном экране с пронзительной четкостью и замечательной цветопередачей было зеленое поле с черно-белым мячом – заставка. Мишенька скоренько переволок кресло поближе к экрану, рядом поставил на пол недопитую бутылку, а на подлокотник – рюмку. И уселся поудобнее в ожидании большого кайфа.

15

В половине пятого подъехала вторая группа. По стремительной деловитости из КГБ. Двое экспертов остались с милиционером, двое – надо полагать, следователь и розыскник – кинулись в подъезд. Эксперты фотографировали место падения, раскрытое окно, подъезд, мерили рулеткой расстояние, брали пробы грунта. Подлетела уборочная машина и ждала, когда эксперты завершат свои дела. Завершив, эксперты тоже последовали в подъезд, а уборочная машина, распушив упругие водяные усы, стала смывать с асфальта следы происшедшего, попутно расчесывая любопытствующую толпу. Сделав дело, машина уехала, а толпа не собралась уже более: смотреть было абсолютно нечего.

Сырцов сидел в "семерке" и, наблюдая издали, терпеливо ждал. Ждать пришлось долго: только около шести выкатилась из подъезда объединенная шарага. Необычайная картина – менты и чекисты вместе. Шумно расселись по машинам и уехали. Даже милиционера с собой прихватили. Сырцов определил для себя полчаса контрольных.

В половине седьмого он вошел в подъезд. В лифте поднялся до четырнадцатого этажа и оттуда пешком спустился до восьмого. Постоял на площадке, слушая жизнь обитателей подъезда. Потом неспешно поднялся до одиннадцатого.

Осторожно потолкал дверь квартиры. Судя по вибрации, закрыта только на защелку английского замка. Сырцов ухватился за ручки и, бесшумно рванув дверь по направлению к петлям, одновременно просунул в щель у язычка тончайшую стальную пластинку, которая была у него в связке с ключами. Только бы зацепилась.

Зацепилась. Сырцов бережно отжал язычок защелки и осторожно открыл дверь.

– Мяч у Кузнецова, передача Татарчуку, Татарчук делает обманные движения и вдруг совершенно неожиданно отдает пас набегающему Корнееву. Удар! Мяч в сантиметрах от штанги уходит на свободный. Обидно, конечно, что мимо, но какова комбинация! – скрипуче бубнил Перетурин на всю квартиру.

Телевизор работал в гостиной. Сырцов двинул туда.

Ослепительно сиял экран телевизора – смеркалось уже. Татьяна – в чем вошла в квартиру: в куртке, джинсах, кроссовках – лицом вниз лежала на диване. Сырцов взял со стола дощечку – пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

– Кто здесь?! Зачем?! – дико закричала Татьяна, судорожно вскочив, почти упав с дивана. Она не узнала Сырцова, стоявшего на фоне светлого окна.

– Это я, Таня. Жора Сырцов, – назвался Сырцов и, пройдя к выключателю, зажег верхний свет. Мертво засверкала хрустальная люстра, стало противнее, но светлее.

– Уходи. Уходи. Нечего тебе здесь делать, – говорила она, обеими руками растирая лицо.

Сырцов подошел к окну, щелкнул шпингалетами, распахнул створки, обернулся и спросил:

– Отсюда?

– Уйди! – завыла Татьяна. – Уйди!

Она сидела на диване и, раскачиваясь, выла уже без слов. Он подошел к ней, схватил за борта куртки, рывком поставил на ноги, заглянул в глаза:

– Ты знала, что это случится?

– Отпусти меня, сволочь! – визгом ответила она. – Отпусти, мусор вонючий.

– Говори, тварь, отвечай, – шепотом требовал он. – Раздавлю, как вошь.

Нестерпимо громко вдруг грянул телефонный звонок. Она глянула на него вызывающе вопросительным взглядом. Телефон звенел. Он отпустил ее. Она обошла его, как столб. Один из телефонных аппаратов был неподалеку, на тумбе у серванта. Она одернула куртку, обеими руками проверила прическу, вздохнула глубоко, взяла трубку и томно сказала в микрофон:

– Алло?

Рядом с диваном валялся белый квадратик. Сырцов поднял его и спрятал в карман.

– Да... да... да... – говорила она. Потом положила трубку, обернулась к нему и с нескрываемым торжеством объявила: – Сейчас за мной настоящий мент заедет. Они хотят со мной посоветоваться. Так что вали отсюда, подонок.

– Ты от меня не скроешься, – пообещал он и без суеты удалился.

В машине он вынул квадратик, который оказался моментальным поляроидным снимком. Крупно, на весь кадр, была снята записка. Стемнело уже заметно, но записку он прочитал без труда: "Не сумел, не могу, не хочу жить при капитализме. Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по-настоящему. Прости меня, Таня. Сергей Горошкин".

Подкатила к подъезду черная "Волга" из нее выскочил незнакомый паренек. Номера машины не было видно. Милицейская, гебистская – не понять. Вскорости паренек вернулся с Татьяной – в осознанном горе: темный костюм, черные туфли, черная накидка на голове.

Поехали. На светофоре у Второй Фрунзенской Сырцов приблизился к "Волге". "МКМ". Номерок-то еще Щелоков придумал: Московская краснознаменная милиция. Он отпустил их: пускай себе едут на Петровку. Его работа кончилась, нет заказчика, нет и работы. Хотелось жрать. У Никитских ворот ушел налево, попетлял по переулкам и по Большой Бронной подъехал к "Макдоналдсу".

Три "Биг-Мака", две водички через соломинку. Полегчало.

16

У Загорска выбрались на ярославское шоссе и понеслись. Лихой старичок держал сто тридцать, млея от удовольствия. Алику хотелось говорить, но скорость мешала.

– Потише можешь? – попросил он.

– В кои-то веки по такой дороге едем, а ты – потише, – возразил Смирнов, но перешел на сто. После прежней – почти прогулочно катились.

– Тебе эта поездка что-нибудь дала? – осторожно поинтересовался Алик.

– В принципе, ничего.

– Ты хоть понял, какие этот Курдюмов операции проворачивал?

– А на кой хрен мне понимать? Мне он нужен, а не его комбинации.

– Ну и дурак, – осудил его Алик. – То, что делала эта шайка, величайшее преступление.

– Я в этих делах тупой, как валенок, – миролюбиво признался Смирнов. – Объясни товарищу популярно, а не ругайся.

– Ты пойми, что те двадцать-двадцать пять процентов, за которыми приезжал Курдюмов, это живые миллионы в валюте, да что я, миллиарды! – для начала Алик ударил астрономическими цифрами и, добившись эффекта (Смирнов изумленно оглянулся на него), приступил к изложению в подробностях: – Да будет тебе известно, тупица, экспорт оружия, вооружений вообще, дело строжайшим образом контролируемое не только нашими козлами – военными, но и рядом серьезных организаций, включая ООН. Поэтому на каждую партию имеется официально фиксируемая лицензия. Экспортные госзаказы, выполнявшиеся Генкиным заводом, вероятнее всего шли нашим братьям в освобождающиеся от колониального гнета африканские и азиатские страны в счет долгосрочных кредитов, то есть, по сути дела, бесплатно. Вместе с этими, госзаказными поставками, в порты уходила Курдюмовская часть. Все вместе, как единое целое, грузилось на пароходы по одной лицензии заметь, по одной! – направлялось к покупателям. Там с пароходов выгружалось по заранее строго оговоренным накладным точное количество изделий, а Курдюмовская часть оставалась на борту.

– Ну, и куда она девалась? – перебив, проявил наконец интерес Смирнов.

– Я полагаю, что где-нибудь в открытом море к пароходу подходило суденышко, с которого на наш борт прыгал скромный господин и вручал уполномоченному товарищу документы о переводе солидной суммы на определенный счет в швейцарском банке. После чего начиналась бойкая перегрузка изделий с парохода на суденышко.

– Кто же, по-твоему, покупатели? – спросил Смирнов.

– Не трудно догадаться, Саня. Из Мишиного рассказа следует, что по госзаказу они отправляли изделия в полном комплекте: "земля-земля", "земля-воздух", "воздух-земля", "воздух-воздух", то есть вооружение как для пехоты, так и для воздушных сил. А Курдюмовская часть обычно состояла только из ракет "земля-земля" и "земля-воздух". Следовательно, формирования, которым предназначался Курдюмовский груз, не имели стабильной базы, аэродромов, например. Значит, эти формирования не являются государственными. Естественный вывод: оружие предназначалось мятежникам – повстанцам, партизанам, террористам.

– А ты недаром свой журналистский хлеб жрешь, – с уважением сказал Смирнов. – Умный ты, аналитик чертов!

– Стараемся, – самоуверенно согласился с его словами Алик. – Ты только представь, Саня, всю меру их безнравственности, цинизма, подлости, демагогии!

– Чего кипятишься-то? Я про них все понял уже года два, почитай, тому назад. А ты, я думаю, и того раньше.

– Кипячусь я, Саня, оттого, что вольно или невольно – не важно, десятилетиями подыгрывал им в их играх. И как про какую-нибудь мерзость узнаю, сразу же один вопрос: кого винить – их? себя?

– Обязательно кого-нибудь винить, – почему-то обиделся Смирнов, жить надо по-новому начинать как можно быстрей.

– Нам не начинать, завершать пора, Саня. Помирать скоро.

– Будто я не знаю. Только вот какая штука: не верю я, что когда-нибудь помру.

17

После приема пищи довольно долго глазел на нарядную публику "Макдоналдса". Сюда ходили, как в театр. Надоело. Встал и вышел. Уже вовсю горела неоновая реклама: здесь огненная буква "М" – не метро, "Макдоналдс", на той стороне бульвара золотое загадочное слово "Самсунг". Малость поглазел и тут. На уверенных, в таких же куртках, как и он, молодых людей, которые, сбившись в кучки, деловито обсуждали что-то, на вальяжных, лениво прогуливающихся девиц, на бойких торговцев жвачкой, презервативами, пивом, газетами. Все, находящиеся здесь совершенно отчетливо представляли, в чем смысл жизни. А он не представлял.

Сырцов перешел бульвар и поплелся по Тверской. Магазин "Рыба". Заглянул в "Рыбу". За двадцать пять рублей купил баночку лососины от того, что баночка была маленькая и залезала в карман. У книжного магазина под землей пересек улицу и пошел в обратную сторону. В переулке светилась скромная вывеска ресторан "Центральный". Очереди не было. Неизвестно зачем – сыт был до тошноты – открыл тяжелую дверь.

– Спецобслуживание! – зашумел швейцар, но узнал и, сделал вид, что обрадовался: – Георгий Николаевич! Давненько, давненько нас не навещали!

Сырцов кивнул швейцару и по ступенькам поднялся в зал. Знакомый официант мигом устроил место за столиком для своих. У колонны. Чтобы как-нибудь оправдать свое появление в этой точке общепита, заказал сто пятьдесят коньяка, зеленый салатик и бутылку "пепси". Без желания убирал все это, не интересуясь энергично отдыхавшими людьми. Расплатился и удалился к чертовой матери.

В дырке, над которой была надпись "Пицца-хат" неизвестно зачем приобрел пиццу в красивой круглой коробке, а в киоске уже закрывавшегося Елисеева бутылку "Наполеона".

Еще раз пересек Тверскую под землей и направился к машине.

Бережно устроил коробку и бутылку на заднем сидении, сел к рулю и включил зажигание. Приборная доска давала уютный, как от торшера с абажуром, теплый и успокаивающий свет. Захотелось домой, к торшеру. Послать все к черту, и домой. Так и решил было – домой, но у Университетского сделал поворот налево, потом направо и у нового цирка налево. Поставил "семерку" на стоянку, вышел, отошел подальше, чтобы лучше видно было. В окнах на одиннадцатом этаже горел свет. На кухне и в гостиной. Дома уже.

На стоянке посторонних машин не было. Сырцов, не таясь, вошел в подъезд. Но на всякий случай, проверился, как обычно. Спускаясь с двенадцатого на одиннадцатый, учуял станный запах. Поначалу не понял, что это, но потом понял все. Запах газа шел от горошкинской двери. Приник ухом к замочной скважине, прислушался. Тишина, тишина.

Кинулся к дверям ближайших соседей и жал, жал на звонок. Звонок был старомодный, верещал, как зарезанный поросенок.

– Что, что надо? – спросил из-за двери старушечий голос.

– У вас на площадке сильный запах газа! – прокричал Сырцов.

– Это не у нас, – ответила старуха, – соседям звоните.

И зашлепала вглубь квартиры, тупая курица, – слышно было. В следующую дверь Сырцов и звонил и ногой барабанил.

– Вы что, спятили? – угрожающе поинтересовался молодой интеллигентный баритон.

– У вас на площадке сильный запах газа! – повторил крик Сырцов.

– Это не у нас, – дублируя старуху, ответил баритон.

– Да поймите же вы, что действовать надо! Отравитесь же все, взорветесь ко всем чертям!

Дверь отворилась. В дверях стоял сытый бородач с сигаретой в розовых губах. Сырцов вырвал у него изо рта сигарету, бросил на пол, затоптал.

– Что же это такое?! – возмутился было бородач, но, втянув носом воздух, понял, почему это сделал Сырцов, и залепетал: – Что делать, что делать?

– Кажется, это вон из той квартиры, – Сырцов кивнул на горошкинскую дверь и соврал: – Я туда звонил – не отвечают. Надо вскрывать. Быстро, топорик какой-нибудь, нож, что ли!

Бородач метнулся вглубь своей квартиры. Старухина дверь приоткрылась на щелку. У дверей, значит, осталась, а шлепанцами для конспирации стучала, старая чертовка. Сырцов и ей дал задание:

– Бабка, тряпку намочи под краном и давай мне сюда!

Щели не стало. Зато раскрылась третья, последняя дверь на площадке.

– Это очень опасно? – нервно спросил сухой пожилой интеллектуал.

– Очень! – не успокоил его Сырцов.

Прибежал бородач с кухонным тесаком и тремя ножами в руках.

– Это подойдет?

– Подойдет, подойдет, – одобрил его Сырцов и приказал интеллектуалу: – А вы окно на площадке распахните, чтобы газ на волю выходил.

Появилась старуха в мокрым полотенцем. И не старуха вообще, а дама в возрасте.

– Я полотенце намочила, правильно? – спросила она совсем другим голосом.

– Правильно, – одобрил и ее Сырцов. Тесак толстоват. Широкий нож, пожалуй, подойдет. Он положил широкий тесак и два ножа на пол и проинструктировал бородача: – Вы будете дверь к петлям дергать, а я попытаюсь защелку отжать. Ну, начали!

Со второй попытки Сырцов отжал язычок. Только бы на нижний замок не было закрыто. Он толкнул дверь, и она подалась.

Газовый дух плотной волной выкатился на площадку. Сырцов, прикрыл нос и рот мокрым полотенцем, вошел в квартиру. В гостиной никого не было. Он настежь, на обе створки, распахнул окно и двинулся на кухню.

Она полулежала в неизвестно как попавшем сюда кабинетном кресле, откинув голову на низкую спинку, в траурном своем одеянии. С закрытыми глазами. Естественно так лежала, будто спала.

От закрыл все открытые четыре газовые конфорки, прошел к окну и открыл его. Потянул могучий сквозняк – видимо, интеллектуал выполнил его приказ.

На столе лежала пустая блестящая упаковка родедорма, шариковая ручка и белый твердый квадратик, на котором было написано: "И я не могу". Осторожно касаясь пальцами только острых краев, Сырцов перевернул квадратик. Это была почти такая же поляроидная фотография, как та, что и у него в кармане. На весь кадр – предсмертная записка Горошкина.

– Не трогайте. Это вещдок, – зажав нос носовым платком и не дыша, сказал интеллектуал и, подойдя к окну и сделав вдох, спросил: – Она мертвая?

Сырцов знал, что она мертва, но – так надо было – взял ее уже холодную руку и сделал вид, что слушает пульс.

– Да, – сказал он и вышел на площадку.

– Мы уже вызвали скорую помощь и милицию, – сообщила пожилая дама.

– Не могу. Пойду вниз, свежим воздухом подышу, – изображая трясение, сообщил Сырцов и вызвал лифт.

Выйдя, он подбежал к машине, включил мотор и рванул с места. Успел: он уже развернулся за станцией метро, когда, приближаясь, завыли сирены милиции и скорой.

У дома он поставил машину на стоянку, вылез и внимательно осмотрел ее – в порядке ли? Завтра ее надо будет возвратить наследникам Горошкина. Наверняка есть первая жена и дети.

У своих дверей машинально сильным вдохом нюхнул воздух: не пахнет ли газом. Опомнился, усмехнулся, щелкнул замком. По своей квартире ходил, как чужой – изучая. Изучив, приступил к уборке. Унес с журнального столика ополовиненную бутылку "Энесси", лимонные и сырные обрезки, грязные рюмки. Рюмки вымыл и поставил в кухонный шкаф. Взял с полки граненый стакан, а из прихожей пиццу и бутылку "Наполеона". Все это поставил на освободившийся столик.

Сел было в кресло, но тут же пересел на диван-кровать. Откупорил бутылку, налил полный стакан. Из кармана извлек поляроидный снимок и положил рядом со стаканом. Глядя на снимок, выпил до дна. Потом уже на снимок не смотрел: просто пил. Пил он не спеша, но и не мешкая особо. Через час ликвидировал "Наполеон". Сделав дело, решил отдохнуть немного. Откинулся на диване, полуприлег и мигом заснул, не раздеваясь.

18

Тяжело было Кузьминскому каждый вечер бывать у Алуси. Сегодня старательно оттягивал момент своего присутствия в ясеневской квартире: темперамент его явно уступал Алусиному, да и возраст уже не тот сороковник. К тому же хороший повод придумал: проверить знакомы ли, связаны ли Алуся с иностранцем Красновым, зафиксированном в книжечке Курдюмова. Ну, а если Курдюмов позвонит и дома никого не застанет, значит будет звонить до тех пор, пока они не появятся на Алусиной квартире.

Алуся не знала никакого Краснова, но, познакомившись с ним в ресторане Дома кино, надралась в честь этого знакомства до прихода всех чертей, среди которых Краснов оказался самым знакомым и симпатичным. Пришлось Витюше сильно поднатужиться, чтобы отодрать даровитую актрису от такого толстенького, от такого упакованного, от такого любвеобильного иностранца Краснова.

Виктор был без машины и поэтому пришлось ловить такси. В одиннадцать часов вечера! У Дома кино! До Ясенева! Водители отбрасывали Кузьминского с возмущением и брезгливостью, как засаленный и рваный рубль. Выхода не было, и руководство было вынуждено ввести в бой резерв главного командования. На проезжую часть Брестской выскочила пестрая и праздничная Алуся. Праздновала и веселилась она по делу: бессовестная и идиотская залепуха Кузьминского насчет проб и главной роли в фильме по его сценарию превратилась в не менее бессовестную и идиотскую реальность – и пробы были, и утверждение на главную роль. Режиссер – новатор твердо, на всю оставшуюся жизнь, решил идти путем первооткрывателя. В общем, повезло Алуське, шибко повезло.

А все через нахального, немолодого уже (но по справедливости – не без обаяния) козла Виктора Кузьминского, ради многочисленных удовольствий которого она должна торчать на проезжей части Брестской, соблазнительным телосложением отвлекая внимание тупых обладателей автотранспорта от светофоров на себя.

Не торчала, стояла скорее. Но покачивалась. С переборами, но – для удержания равновесия, с шажком вправо – влево, вперед – назад. А получился некий танец, аллоголический танец для водил под названием: "Отвезите несчастную, впервые в жизни попробовавшую спиртное девушку домой в Ясенево".

Вскоре поймала дурачка, поспешно влезла в салон и уже оттуда, намертво усевшись, полным, для галерки, голосом позвала: – Виктор! Витюша!

Не обернулся водила, потеряв надежду на кое-какую перспективу человек слова был, мужчина, не заблажил выметайтесь мол, лишь спиной затвердел, да сказал, когда влез Кузьминский, сказал неумолимо: – До Ясенева тройной тариф!

– Крути, Гаврила! – презрительно приказал Кузьминский. При тройном тарифе благодетелем был он, а не огорченный автомобилист.

По пустынным улицам домчались за полчаса.

За пять минут Алуся умело подготовила сносное ложе. Минут пятнадцать на общую санитарию и гигиену. И за дело, за дело!

Сильно выпившие, они могли без напряжения пролонгировать эти игры, что и делали, варьируя механику, ритм и методы.

Она была сверху, когда снизу грянул телефонный звонок. Аппарат стоял на полу. Не прекращая работы, Алуся ловко дотянулась до трубки (оказывается, и в быту биомеханика Адама Горского может приносить пользу), поднесла ее к уху, и в микрофон страстно, с придыханием и по-ночному хрипло произнесла:

– Да... – послушала недолго, по-прежнему не прерывая процесс, и в ритме процесса, иногда, правда, синкопируя, выдыхала темпераментно и односложно: – Конечно. Да. Никуда. Здесь. Роль в кино. Да. Да! Да! Да-да-да-да!

Бросила трубку, и регтайм был заменен молодым, жестким, приближавшим к финишу рок-н-роллом.

Потом отдыхали. Вспомнив, Виктор спросил:

– Это кто звонил-то?

– Ванечка Курдюмов. Соскучился, – свободно сообщила она.

– Ну, и как он? – приходя в себя, поинтересовался Кузьминский.

Ответить Алусе не пришлось: опять загремел звонок, на этот раз беспрерывный – дверной.

– Кто это? – испуганно удивилась Алуся.

– Тебе лучше знать, – справедливо заметил Кузьминский и посмотрел на единственное с себя не снятое – наручные часы. Было два часа ночи. Звонок звенел.

– Я боюсь, – призналась Алуся и от страха влезла в халатик.

– Если я пойду, посмотрю, спрошу – это ничего? – спросил Виктор, натягивая штаны.

– Ничего, ничего! – быстро и согласно закивала Алуся. Кузьминский влез в рубашку, переложил семизарядный подарок Александра Петровича Воробьева, с которым в последнее время не расставался, из кармана пиджака в карман брюк и, стараясь не шлепать босыми ногами, подошел к входной двери. Звонок уже молчал, но за дверью дышали.

– Что надо? – по возможности грозно спросил Виктор.

– Эдик, а, Эдик?! – не то позвал, не то – ошибся ли – поинтересовался голос, перемешанный с жидкой кашей. Виктор глянул в глазок. Вполне приличный алкоголик мягко покачивался из стороны в сторону.

– Нету здесь никакого Эдика! – уже бодро вскричал Виктор.

– А где же он?

Тут уже не выдержала окрепшая духом Алуся:

– Шатаются тут всякие! И моду еще взяли чуть ли не каждый день! Понимаешь, Витюша, обложили меня эти сволочи! И откуда берутся? А ну, мотай отсюда, пьянь подзаборная!

Грустный, со скорбно вскинутыми бровями, почти Пьерро, алкоголик (Виктор следил за ним через глазок) дважды медленно поднял руки и дважды медленно опустил их. Надо понимать, хотел летать. Полетав, вздохнул и спросил музыкальным голосом певца Сергея Пенкина:

– А когда же будет Эдик?

– Через неделю! – рявкнул Виктор, а Алуся, посмеявшись, поправила:

– Через десять дней!

– Я зайду тогда – пообещал алкоголик и нажал на кнопку вызова лифта.

Лифт подошел, алкоголик уехал, Виктор оторвался от глазка, Алуся прижалась к Виктору. После ненужной суеты обоим стало тепло и хорошо, и они быстро возвратились в комнату. Во время снимания штанов тяжелый "магнум" вывалился из кармана и упал на пол с трескучим стуком.

– А он не выстрелит? – с опаской спросила Алуся.

– Он – нет, – сказал Виктор, давая ясно понять, что выстрелит нечто другое.

...Где-то часа через полтора, выпивая на кухне с устатку, Кузьминский вспомнил о деле и, прикинувшись ревнивцем, спросил:

– Чего Ваньке Курдюмову от тебя надо?

– Тоже, что и тебе, – хихикнув, ответила Алуся, но увидев как сурово насупил брови Кузьминский, поправилась, отвлекая и завлекая: – Да шучу я, супермужичок ты мой! Прощался Курдюмов со мной, надолго прощался. Улетает в эту ночь. Улетел, наверное.

19

Кривую, трехствольную коренастую сосну эту, аккуратно с трех сторон прикрытую многолистными березами, он выбрал еще вчера утром. Ближе к ночи, легко взобравшись на нее, проверил сектор наблюдения – вполне достаточный, подготовил для себя, а, значит, с любовью, гнездышко для недолгого сидения и, спустившись, осмотрел его снизу. Не видать.

Сегодня от отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на пожелтевшей осенней травке от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля уже была холодна: спасали только брезентовая, утепленная для подобного дела, куртка и штаны. Низкое теплое солнце разморило слегка, и он, прикрыв лицо каскеткой, позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко размялся, легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса – в последний раз пе ред делом. В 19.30 – уже смеркалось – он забрался в свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности. Хотя работодатели гарантировали непоявление здесь охраны, но береженого бог бережет.

Эта дача, как, впрочем, и многие в этом заповеднике, пустовала уже месяц. Ничего себе дачка. Не для самых главных, конечно, но участок в полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в два этажа, весело и без халтуры построенный. Им бы жить да жить здесь припеваючи, а вон как судьба повернулась.

Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл свой кейс и стал собирать винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и расправил складной приклад и, наконец, с отвращением навинтил глушитель. Он любил ювелирную работу, с точностью до миллиметра, а тут допуск в разбросе, нет стабильности в пристреленности. Но, в общем, на таком расстоянии не имеет значения.

Полный гражданин в сером костюме появился на участке в 21.20. Он вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать горел свет. Гражданин, спустившись с крыльца, постоял недолго, отвыкая от электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля покопался в ящике для садового инвентаря, выбрал штыковую лопату и, продолжая таиться, направился к саду. Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте, кроме того, кто смотрел в оптический прицел ночного видения.

Гражданин уверенно выбрал дерево, которое, видимо, нуждалось в заботливом хозяйском уходе, и, опять, воровато оглядевшись, вонзил лопату в любовно обработанную садовником у самых корней яблони землю. Копал он неумело, но лихорадочно торопясь. Стрелок на дереве досадливо поморщился: глаза бы не глядели на эдакое. Не любил он плохой, непрофессиональной работы.

Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не жалея рукавов серого дорого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на незатронутую его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.

Ящик самый обыкновенный, фанерный. В таких с юга добрые дальние родственники в Москву яблоки и груши присылают. Гражданин варварски жестоко – лопатой – вскрыл ящик и извлек из него большой портфель с упитанными боками. Открывать портфель не стал, замок проверил и все. Оставил портфель в покое на лужайке, а ящик бросил в яму. Поплевал зачем-то на ладони, взялся за лопату и кое-как забросал яму и ящик землей. Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.

Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул и, взяв портфель за ручку, поднял его.

Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура, не бабья жажда мести и крови, не садистическое удовольствие убивать – работа. Точная, просчитанная до каждой мелочи, настоящая профессиональная его работа, которой он гордился.

Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся к нему затылком и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к себе спускной крючок.

Два звука во тьме: один – вроде коврик вытряхнули, другой – бревнышко упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.

Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из правой руки ручку портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются и вещь, которую они сжимали, отлетает чуть в сторону. Стрелок продолжал смотреть в прицел ночного видения.

К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных широких модных брюках, в черных штиблетах. Один стоял и, лениво поворачивая голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой склонился – нет, не над гражданином – над портфелем. Повозился немного, открыл, заглянул, вытащил какую-то бумагу, пробежал глазами, удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл портфель, поднялся и коротко, приблатненно свистнул.

В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости к двум подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.

Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не трое, а больше? И все-таки, хотя он формально не числился в их конторе, но регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой аванс, а завтра полный расчет и, судя по договоренности, царский расчет. Нет, никогда не следует на ходу менять профессию. Трое в черном положили гражданина в сером на комуфлированное полотенце, ловко закатали его, превратив в сардельку, и подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.