Текст книги "Принцесса Анита и ее возлюбленный"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Вот оно что. – Елена Павловна немного успокоилась: может быть, он не сумасшедший, а всего лишь мечтатель.

– Понимаю, о чем подумала. Нет, Лена, я не собираюсь обращаться в прокуратуру. Но на первом этапе эти сведения мне очень пригодятся.

– На первом этапе?

– Да, на первом. Дальше видно будет. Лена, он убийца маньяк, неужели тебе его жалко?

– Мне его жалко? – будто в забытьи повторила Елена Павловна. – Дай еще сигарету, пожалуйста.

Никита выполнил ее просьбу, проворно щелкнул зажигалкой.

– Кто она, эта девушка?

– Обыкновенная. Графского происхождения. На скрипке играет. Она нездешняя.

– В каком смысле нездешняя? Дурочка, что ли?

– Нет, живет за границей. Под Варшавой у них дом. К нам на гастроли приезжала. Ну, познакомились, приглянулись друг дружке, решили пожениться. Желудь все наши планы разрушил. Но с твоей помощью я с ним управлюсь.

– Никита, ты ничего не сочиняешь? Она действительно графиня?

– Чистокровная. Из первых эмигрантов. Отец тоже граф, известный профессор-историк. Много книг написал. С ним мы, правда, познакомиться не успели. Желудь его замочил. Не сам конечно, людишек нанял. Анита теперь полная сиротка, как и я.

– Ее зовут Анита?

– У нее много имен. В обиходе все обычно называют ее просто принцессой. Она принцесса и есть.

Во все время бредового разговора Елену Павловну тешила мысль, что пока она нужна Никите, пока он рассчитывает на ее помощь, они будут вместе. Он невзначай опустил руку на ее бедро, и ее кинуло в жар. Нет, не похоть ее сжигала, это наваждение. Никита склонился над ней, улыбаясь.

– У тебя опять глаза голодные, душа моя.

Ответила с пересохшим ртом:

– Знаешь, мне кажется, если встану, сразу упаду. Пожалуй, действительно останусь до утра.

– Мудрое решение, – поддержал Никита.

4

С утренней почтой Станислав Ильич получил странное послание. Секретарша, сортируя корреспонденцию, делила ее на четыре части: срочная, личная, второстепенная и подлежащая выяснению. Самой громоздкой обычно бывала горка второстепенных ерундовских бумаг, состоящая из всевозможных прошений, уведомлений и туфтовых предложений. Какая-нибудь безумная пенсионерка умоляла выслать сто рублей на лекарство, а оборзевший фирмач из «ТОО-Сортир» предлагал выгодную сделку по закупке в Швейцарии тысяч тонн клопиного порошка. Подобной дряни каждое утро скапливалась лавина, учитывая еще то, что добрую половину Зинаида Андреевна отбраковывала самостоятельно. Перед началом рабочего дня Станислав Ильич любил небрежным движением смахнуть все это со стола в мусорную корзину. Послание в голубом конверте лежало в стопке бумаг, подлежащих выяснению. На конверте ни обратного адреса, ни почтового штемпеля, только размашистая надпись фломастером: «Директору «Дулитл-Экспресса». Лично». Станислав Ильич извлек из конверта листок рисовой бумаги, на котором прочитал: «Стасик, скоро тебе хана. Пиши завещание, сволочь». И больше ничего.

Станислав Ильич привык к угрозам, которые не реже одного-двух раз в неделю поступали к нему по самым разным каналам, и далеко не все из них были пустыми. И все же по-настоящему серьезных попыток физически устранить его из бизнеса было всего лишь три. За пятнадцать лет – смешная цифра. К тому же в последние годы, когда страна была уже вчерне переделена между несколькими кланами, включая семью всенародно избранного, тенденция к примитивным разборкам явно пошла на убыль. Все здравомыслящие магнаты прекрасно понимали, что удержать в руках колоссальные богатства, свалившиеся будто с неба, можно лишь при условии добросердечных корпоративных усилий на федеральном уровне. Отныне борьба шла не за чистый капитал, а за сферы влияния на власть, хотя в принципе, по гамбургскому раскладу, это одно и то же.

Станислав Ильич кликнул секретаршу и показал ей голубой конверт.

– Это откуда?

Зинаида Андреевна мялась у стола, по-деревенски сложив пухлые ладони на животе.

– Посыльный принес.

– Кто такой? Ты его знаешь?

– Молоденький мальчишка… Бросил на стол. Я крикнула: «Эй, погоди!», – но его и след простыл… Что-нибудь не так, Станислав Ильич?

– Ты читала?

– Да, конечно.

– И не видишь ничего особенного?

– Думаю, кто-то из своих хулиганит, Станислав Ильич. Серьезные люди таких писулек не посылают.

– Для тебя, Зинуля, наверное, серьезное, когда чулки порвутся, да?

Упрек был несправедливый. Зина Штосс работала у него двенадцать лет и ни разу не подвела. Он давным-давно не пользовался ее женскими услугами, но не прогонял, потому что высоко ценил ее деловую хватку, приобретенную еще в райкоме. Конечно, Зинаида Андреевна не сделала блестящей карьеры, как многие ее бывшие партийные товарищи, но смышленостью им не уступала. Она ничего на свете не боялась, кроме Зубатого, ценила свое положение и за те деньги, которые он платил, служила верой и правдой. На последний вопрос она не ответила, лишь обиженно потупилась.

– Ладно, ладно, не дуйся. – Он передал ей конверт. – На, отдай Васюку. Пусть на всякий случай обнюхает.

Через полчаса явился Кира Вахмистров с радиостанции «Эхо свободы». Радиостанция принадлежала Желудеву и имела репутацию абсолютно независимой. Всякий истинный московский интеллигент, особенно из творческой знати, почитал за честь для себя, если его приглашали выступить в какой-нибудь передаче, но удавалось это немногим, лишь самым проверенным, да и то после согласования в американском посольстве. Накануне Желудев после месячных уговоров пообещал дать Вахмистрову интервью, но когда увидел его в кабинете, как всегда немытого и нечесаного, с неряшливой, растрепанной бородой, сразу пожалел об этом. В матером журналисте все было отвратительно – начиная от обвисших на заднице модных штатов до голубовато-сизых прыщей на высоком лбу, высыпающих, как уверяли злопыхатели, от неумеренной страсти к рукоблудию, коей он якобы, увлекшись близкой ему темой, к примеру угрозой русского фашизма, отдавался прямо в эфире. Однако все его маленькие грешки, разумеется, компенсировались острым умом, беззаветной, собачьей преданностью и почти религиозным преклонением перед общемировыми духовными ценностями (доллар и прочее). Кира Вахмистров, безусловно, чувствовал, что хозяин его недолюбливает, поэтому в кабинет, как всегда, вошел боком и смущенно застыл у стены в позе ходока, пока Станислав Ильич, брезгливо поморщившись, не указал на стул.

– Садись уж, коли пришел… Только, честно говоря, не вовремя, Кира. Без тебя хлопот полон рот.

– Понимаем-с… – Журналист испуганно вздрогнул. Прыщи на побледневшем личике превратились в голубоватую ряску.

– Допустим, понимать ты ничего не можешь, – более благосклонно заметил Желудев. – Но мое слово твердое. Раз обещал, давай работать. Десять минут. Вопросы подготовил?

Журналист задергался, положил на стол несколько листков.

– Извольте прочитать, тут немного. Я бы не осмелился беспокоить, но вы же знаете, Станислав Ильич. Каждое ваше выступление в эфире повышает рейтинг канала до высшей отметки. В связи с предстоящими губернаторскими выборами…

– Заткнись. – Желудев махнул рукой и углубился в чтение. Вопросы ему понравились, составлены умно и с искусным подтекстом. Кроме одного, звучащего так: «Правда ли, Станислав Ильич, что по важным вопросам президент не принимает решений, не посоветовавшись с вами?» Этот вопрос он вычеркнул, заметив раздраженно: – Перебор… Все-таки я не Буш-младший.

Отложив листки, спросил:

– Как называется передача?

Со множеством ужимок Кира Вахмитров рассказал, что они затеяли совершенно убойную новогоднюю программу под рабочим названием «Западло». Изюминка в том, что гости программы, а это известные, уважаемые господа, эстрадные звезды, политики, бизнесмены, – все они сначала не будут представлены, и радиослушатели должны по голосу или по каким-то смысловым фрагментам угадать, кто выступает. Те, кто дозвонятся первыми, естественно, будут награждаться призами, но и это не все. Приз будет назначать тот, чье имя отгадано, и в связи с этим возникнет множество пикантных ситуаций. К примеру, певичка Элеонора ужа дала согласие в целях рекламы подарить победителю ночь любви. Победителя, как обычно, подобрали заранее, это Сурик Зигмундилов из Тамбовской группировки, который пообещал приплатить Элеоноре наличными, если она согласится на некоторые его условия. К тому же…

– Хорошо, хорошо, – оборвал Станислав Ильич, видя, что журналист увлекся не на шутку и того гляди вспрыгнет на стол. – Давай ближе к делу. Задавай свои дурацкие вопросы.

Вахмистров мгновенно преобразился, посуровел и включил диктофон. Интервью действительно заняло не больше десяти минут.

– Ваш любимый писатель?

– Лев Толстой и Михаил Жванецкий.

– Какие черты характера помогают человеку разбогатеть?

– Честность, порядочность, высокий интеллект. Ну и, прошу прощения, немного наглости. Тут я согласен с Анатолием Борисовичем, хотя во многих других вопросах мы расходимся.

– В чем расходитесь? – Кира изобразил испуг.

– Во взглядах на электричество, – пошутил Желудев, и журналист зычно загоготал.

После каждого ответа он в знак восхищения пытался облобызать руку магната, тянулся через стол, чмокая жирными губищами, и один раз Станислав Ильич не удержался от искушения, стукнул его кулаком по затылку, отчего тот раскровянил нос о мраморную столешницу. Пришлось прервать интервью. Чтобы остановить кровотечение, позвали Зинаиду Андреевну, которая явилась с аптечкой и бутылкой керосина. С недавних пор возникло поверье, что журналистскую братию лучше всего лечить именно керосином, другие средства на нее не действуют, поэтому все солидные фирмы, куда они любили забредать, запаслись им впрок. С ватой в ноздрях Кира Вахмистров стал похож на неведомую зверушку из детских сериалов, и терпение Желудева истощилось. Затравленно оправдывающегося, с пылающими прыщами, начал его выталкивать из кабинета, но тут Кира обронил фразу, которая Желудева насторожила.

– Вся демократическая общественность молится, лишь бы не случилось… за вами, Станислав Ильич, как за отцом родным… Вместе с Александром Яковлевичем…

– Ты о чем? – перебил Станислав Ильич. – Что со мной может случиться?

Журналист покрылся мертвенной бледностью, попытался ускользнуть в дверь, к которой Станислав Ильич уже его допихал взашей.

– Сплетни, злые языки… Разрешите удалиться, напачкал вам тут, простите великодушно…

Желудев удержал его за ворот пиджака:

– Какие сплетни? Говорит толком, не бухти!

– Да пустое это все… Тягают в прокуратуру, питерцы права качают… Но вас-то, вас-то кто посмеет тронуть!

– Пошел вон, – бросил в сердцах Желудев и для верности поддал коленом. На душе, как и утром, когда читал послание, вдруг кошки заскребли. Что-то сгущалось в атмосфере, он это чувствовал. Дело не в послании и не в болтовне журналиста, им за то и платят, чтобы балабонили, что в голову взбредет, чем чуднее, тем лучше. В нем самом завелась какая-то червоточина. И он мог с точностью сказать, когда это произошло. За долгую жизнь в бизнесе Станислав Ильич одержал много побед, иногда проигрывал, бывало, не только капитал, собственная голова повисали на волоске, но неудачи, опасности обычно лишь по-хорошему взбадривали, делали его упрямее, изворотливее и злее. Теперь то ли возраст начинал сказываться, то ли еще что, но, когда получил сообщение, что кавалер Аниты каким-то чудом выжил и объявился в Варшаве, печень просела, как прокисшая квашня. Вообще вся история со сватовством была настолько унизительной для его самолюбия, что казалась недостоверной, произошедшей не с ним. Взбалмошная графинечка предпочла ему, одному из безусловных властителей России, какого-то молодого недоумка без гроша в кармане, но, возможно, с могучим членом, так и это полбеды. Какой спрос с двадцатилетней девчонки, у которой ветер в голове. Беда в том, что он никак не мог успокоиться, и вместо того чтобы наплевать и забыть, начал действовать как слон в посудной лавке. Похищения, убийства, неразумная трата денег, и ведь все нелепо, все не путем. Когда узнал, что граф, эта лживая сука, наказан, а невеста доставлена в вотчину Зубатого, испытал приступ злорадства, подобный тому, какой испытывает плохой мальчик, воткнувший булавку в стул учителю, замучившему его двойками. Его аж затрясло от удовольствия. Пожалуй, он давал себе отчет, какое чувство заставляло его совершить мелкие глупости и приводило в состояние позорной неуверенности, но не хотел признаваться в этом даже себе самому. Увлечение женщиной, именуемое среди плебса любовью, всегда вызывало у него улыбку презрения, ибо было уделом слабых, никчемных мужчин, неспособных воспринять высшие ценности жизни, заключенные прежде всего в стремлении властвовать над миром. Конечно, он сто раз мог освободиться от этой напасти, взяв силком неразумную девицу, но опасался, что это не принесет полного освобождения. Нет, девчонка должна отдаться по доброй воле, самозабвенно, как сотни других женщин до нее. Умоляя о снисхождении, как о высшей милости. Плача и стеная от восторга.

Вздохнув, достал мобильник, хотел позвонить Зубатову в Наро-Фоминск, но не успел. Забулькал один из восьми аппаратов на столе. Перламутровый, с позолоченными клавишами, подключенный напрямую, минуя пост Зинаиды Андреевны. Станислав Ильич поглядел на него с опаской. Телефон с тройной защитой, предназначенный для важных деловых сообщений, он редко оживал в первой половине дня.

Сняв трубку, услышал сентиментальную американскую мелодию: «Хепи без дей ту ю, хепи…» Мелодия, ставшая для россиян родной, как Белый дом. Видно, кто-то из ближнего круга перепутал и решил заранее поздравить с днем рождения, который у него через три недели, четырнадцатого января. Он был натуральным Козерогом.

Музыка в трубке не унималась, в нее подмешивались чьи-то смешки и шушукание. Желудев благодушно заметил:

– Хватит, детки, развлекаться. До праздника еще далеко.

Тут же мелодия оборвалась, смешки и шушукание заглохли – и бодрый, юный голос четко произнес:

– Это нам известно, Пал Данилыч. Ведь ты до четырнадцатого вряд ли дотянешь, мухоморчик. Вот и решили загодя поздравить.

Желудева задела не угроза и не наглый тон звонившего, почему-то больше смутило обращение: Пал Данилыч. Какой он Пал Данилыч?

– Ты кто? – спросил глухо.

– Белая колготка, – отозвался веселый голос. – Скоро увидимся, старикашка.

– Да я тебе уши оторву, мерзавец!

В ответ из трубки его будто ударили – диким ревом динамика и многоголосым гоготом, тоже, скорее всего, записанным на пленку. В растерянности он положил трубку на рычаг и несколько мгновений сидел оглушенный и ослепленный.

5

Весь предновогодний день, тридцать первого декабря, Анита мыла полы на этажах тюремного здания. За неделю она привыкла к этой нехитрой работе, только в первые дни к вечеру побаливала поясница да кожа на руках от ядовитой смеси хлорки и мыла покрылась коростой. Больше ей досаждали надзиратели, которые постоянно толклись рядом и отпускали соленые шуточки. Принцесса со шваброй и тряпкой, мыльным тазиком, выскребывающая заплеванный коридор, вызывала у них противоречивые желания. Это были молодые крепкие жеребцы, в основном из бывших зэков. Некоторые не дотянули срок. Зубатый выкупил их прямо с нар. Подбирал тюремную обслугу с умом, насильников, извращенцев на дух не принимал. Брал исключительно сто восьмую и сто восемнадцатую – разбой и непредумышленное убийство. Надзирателям было запрещено трогать Аниту руками, но уж языки они почесали вволю. Не все комплименты она понимала, но общий смысл улавливала: речь шла преимущественно о каких-то немыслимых позах, в каких они якобы вскорости ее отдрючат. Один шустрый молодец с бельмом на глазу, след, как он объяснил, недолеченного туберкулеза, настолько увлекся, что, подобравшись поближе, начал показывать, как ее поставит, но поскользнулся, шлепнулся, и Анита хлестнула по наглой роже мокрой тряпкой, испытав при этом какое-то противоестественное, неведомое ей прежде удовольствие.

– Не слабо, – оценил детина с уважением, утерев с физиономии мыльные ошметки. – Теперь, считай, приговоренная. Кто на Ганека клешню задрал, тот не жилец. – Затем обратился к дружку, который от смеха повис на батарее. Они всегда надзирали за Анитой по двое, по трое, чтобы было веселее. – Будешь свидетелем, Колян. Видал, чего эта тварь сделала?

– Ой, не могу, – ответил Колян, вися на батарее. – Ой, сдохну!

– Тряпаком по морде – это как? Культурно? – продолжал возмущаться Ганек. – Эй, чувырла, с тобой разговариваю! Ты кем себя, в натуре, вообразила?

Анита с охранниками почти не общалась. Но не потому, что их презирала, просто не знала, что им можно сказать. Эти странные существа, с их ужимками и игриво-злобными взглядами, с убогой речью, перемежаемой через слово отборным матом, с угрожающими жестами, в ее представлении были скорее животными, чем людьми, повзрослевшими, нарастившими мышцы, но не развившимися из утробного состояния, не обретшими души. Она с трудом отличала их одного от другого. Но они ее не пугали, скорее она испытывала к ним сострадание и непонятную симпатию, что тщательно скрывала, дабы не спровоцировать их на неадекватные действия. Из всех здешних обитателей, включая и цепных псов, настоящую оторопь, схожую с желудочными спазмами, вызывал у нее лишь Кузьма Витальевич Прохоров, по кличке Зубатый, царь и бог на «Зоне счастья». Она пыталась понять – почему? Что в нем такого ужасного? Пожилой, унылый человек с нелепыми мечтаниями. По-своему неглупый, мучительно размышляющий о смысле бытия. Вероятно, немало в прошлом страдавший от людской несправедливости, прежде чем стать тем, кем стал. Наверное, его мало любили, и он никого не любил, а всю жизнь только и делал, что дрался за место под солнцем. Пока он не сделал ей ничего плохого, если не считать, что с утра до вечера загружал черной работой, но ведь не по своей воле. Выполнял задание Станислава Ильича по ее перевоспитанию. То есть, кажется, чего бояться, но стоило ей услышать его писклявый голос и заглянуть в пустые, будто вымершие глаза, как ее охватывала костяная дрожь, с которой было трудно совладать. Зубатый уже успел поделиться с ней планами справедливого переустройства мира, которые он покамест (в виде модели) осуществлял здесь, на «Новых территориях». Когда затрагивал эту тему, облик его неуловимо менялся, тусклые глаза оживали, голос звучал мечтательно, и та серьезность, с какой он талдычил о своем «Царстве правды», могла навести на мысль о каком-то психическом расстройстве, но, скорее всего, он был абсолютно здоров. Его помешательство, если называть это так, было иного свойства, не подвластного медицине. Он снисходительно объяснял Аните, что в прежние времена, когда Россией управляли краснозвездные бесы, все честные люди с понятиями сидели по тюрьмам и зонам либо прятались по норам, боясь высунуть нос, а нынче, когда граждане, слава демократии, обрели долгожданную свободу, роли переменились: гонимые пришли к власти, а бесы, наоборот, расползлись по щелям и скоро их окончательно додавят, выморят, как тараканов, голодом и нищетой. Либо морозом, как это делает светозарный Анатолий Борисович.

– Токо не верь, детка, – внушал Зубатый, – кода тебе скажут, будто Расея и Запад – близнецы и братья. Это тоже обман, хотя соблазнительный. На него даже башковитые мужики клюют навроде нашего Желудя. У Расеи всегда свой путь, что при татарах, что при демократах, разница-то небольшая. Россияне – народ соборный, вот в чем хитрость. Потому их общий путь в конце туннеля – тюрьма. Не пугайся, детка, слово хорошее, верное. Его большевики извратили, а мы восстановим в первоначальном виде. Тюрьма – это приютный дом, предназначенный для натуральной жизни, где все белое – это белое, а черное – черное, и никак иначе. Смекни, что более всего мучает человека в земной юдоли? Сам тебе скажу – необходимость выбора. Он постоянно должен чего-то выбирать из чего-то. В магазине – колбасу, в миру – бабу. Какие портянки одеть, чем соседа достать. Каждую минуту трясется, как бы не обманули. В тюрьме выбора нету, там что заслужил, то получи. Без выбора человек непременно осознает смысл своего божественного предназначения – просто работать и размножаться под надзором умных и справедливых наставников. Доходят до тебя мои слова или нет?

Обычно разъяснительные беседы Зубатый проводил с ней вечером, заглянув в ее комнатенку в накопителе. Точно угадывал момент, когда она выключала лампу, готовясь забыться тяжелым сном, полным мучительных видений. В темноте усаживался на кровать и, пока говорил, деловито поглаживал, пощипывал ее стянутое страхом полуобморочное тело. Сперва Анита дичилась, вздрагивала, откидывала шершавую руку, особенно когда та норовила проникнуть в запретные места, но потом, убедившись, что прямой опасности нет, смирилась, как и со всем остальным, что с ней здесь происходило. Абсолютное равнодушие ко всему – вот способ защиты, который она себе выбрала. Рано или поздно морок кончится, за ней придет Никита и заберет отсюда. Ему она не собиралась жаловаться ни на что. Они сядут в поезд или лучше на самолет и улетят в Польшу, чтобы склониться над родной могилкой и выплакаться всласть. Но если он опоздает… Об этом предпочитала не думать…

Покончив с полами, Анита отнесла инвентарь в кладовку, там же переоделась – сняла халат и облачилась в старинное пальто с каракулем, привычно утонув в нем, – и вышла на улицу. Обиженный надзиратель Ганек проводил ее до дверей, бормоча все новые угрозы. Напоследок услышала, как он посадит ее голой ж… в муравейник.

На улице стемнело. Анита рассчитывала умыться, привести себя в порядок и поужинать. Как чернорабочей, Зубатый выдал ей талоны на питание. Столовая располагалась в том же накопителе и представляла собой обычную большую комнату с длинным дощатым столом посередине и отгороженной кухней. За неделю она так и не узнала, питается ли там кто-нибудь, кроме нее. На кухне хозяйничал хмурый детина лет сорока с невыразительным лицом и прилизанными, словно смазанными жиром, волосами. Звали его Василий. В отличие от других обитателей «Зоны счастья», он не матерился, не похабничал, не делал гнусных предложений, вообще с ней не разговаривал. Анита садилась за стол, и через некоторое время Василий выходил из-за шторки и ставил перед ней миску с едой. В обед это была соевая или мучная похлебка, на ужин – тарелка какой-нибудь каши, перловой, овсяной, пшенной, но полная до краев. Ни рыбы, ни мяса не водилось. Чай можно было наливать самой из бака в углу сколько хочешь, но без сахара и заварки. На четвертый день Василий украдкой сунул ей под локоть липкую карамельку, чем она была тронута до глубины души. Попробовала заговорить с ним, но безрезультатно. Вероятно, у него был приказ не вступать с ней в контакт, и он слишком дорожил хлебным местом, чтобы нарушить запрет. Один раз Кузьма Витальевич поинтересовался, нет ли у нее жалоб на кормежку. Анита ответила, что всем довольна. Зубатый благосклонно кивнул и пообещал, как только заметит в ней признаки перевоспитания, добавить в меню постного масла и воблу. Анита никогда ни о чем его не спрашивала, но тут не удержалась, полюбопытствовала, какие это признаки? Человеческие, важно ответил Зубатый.

На этот раз поужинать не удалось. Едва сняла пальто, как в комнату втиснулся незнакомый дядька, похожий на шкаф, и велел собираться.

– Куда? – испугалась Анита. Дядька довольно учтиво объяснил, что по случаю Нового года по всему городку объявлен банный день. Господин, Прохоров распорядился помыть ее заранее, до вечернего аврала, когда в баню нагрянут все окрестные бригады.

– Баня – это обязательно? – Анита заискивающе улыбалась. – Я в столовую хотела…

– Нельзя. – Дядька разглядывал ее с интересом, как мошку. – Баня – это праздник. Плюс Новый год. Насчет ужинать не сомневайся. Сегодня в номер подадут.

– Зачем?

– Не зачем, порядок такой. Сперва банька, после концерт в клубе. К ночи ханку раздадут, хоть залейся. – Дядькины глаза алчно сверкнули. – Дальше – по желанию. Праздник.

Словоохотливость дюжего посланца ее насторожила, но упираться было бессмысленно. У нее уже был опыт: возьмет в охапку и отнесет куда надо. Тем более что баня, наверное, не так уж плохо. Никита тоже рассказывал про нее чудеса. Обещал, как только попадут в Москву, – сразу в баньку.

Поначалу ей даже понравилось в чистом, светлом помещении с широкими, выскобленными до блеска скамьями, где стоял густой, сытный запах хвойного леса, а на полке стопкой аккуратно были сложены отглаженные простыни, хотя и обтрепанные по краям. На отдельной деревянной подставке – бруски мыла, мочалки, каких прежде не видела – свитые из какой-то серой дерюги, на ощупь жесткие, как проволока.

Дядька объяснил, где душевая, где парилка, где какие краны, и деликатно откланялся. Анита закрыла за ним дверь, но на ней не оказалось задвижки. Немного помешкав, все же разделась и пошла в душ. Помыла голову коричневым хозяйственным мылом и, слегка робея, отворила дверь в парилку. Ничего особенного не обнаружила: обыкновенная сауна с деревянной решеткой на полу, с пирамидкой ступенек. То, о чем рассказывал Никита, должно выглядеть иначе. Анита поднялась на вторую ступеньку, привыкая к жару, улеглась на простыню, сложенную вдвое, но поблаженствовать не успела. За дверью раздался жеребячий гогот и в тесную парилку, рассчитанную на двух-трех человек, ввалилось сразу пятеро голых мужиков. Увидев обнаженную красавицу, они восхищенно заохали и расселись вокруг нее, как настороженные кобели возле текущей сучки. Анита попыталась прикрыться простыней, ее вырвали у нее из рук. Голова у нее закружилась, она была почти в обмороке. Будто сквозь дрему слышала, как мужики оживленно заспорили, кто первый и как. Все были на одно лицо, жилистые, крупнотелые, воспаленные, но один все же выделялся, черненький, короткопалый и поросший шерстью с ног до головы, как мартышка. По всему выходило, именно ему принадлежит право первой ходки.

– Пацаны, – просипел он, плотоядно облизываясь. – Давай по совести. У меня от ветеринара справка, а вам еще на медосмотр идти. Ништяк?

– При чем тут справка? – возразил кто-то из остальных. – Дело полюбовное. Пущай дамочка сама решит, кому первому дать. Вечно ты, Стриж, без мыла лезешь.

Мужики одобрительно загомонили, но волосатик, уже подобравшийся к ней и жадно принюхивающийся, злобно рявкнул:

– Цыц, пацаны! Она решать не может, у ней мозгов нету. Данила сказал, первобытная. Из-за рубежа на выучке… Ну-ка, красотуля, расставь ножки, проверим твое устройство.

Все сразу надвинулись, роняя с губ пену, чтобы не пропустить важный момент. Анита, ни жива ни мертва, соскользнула со ступеньки, как-то обогнула волосатика и ринулась в полуоткрытую дверь. Зацепилась за чью-то подставленную ногу, шмякнулась на пол, но тут же вскочила и вымахнула в предбанник, где угодила в объятия к могучей бабище устрашающего вида. Бабища швырнула ее на скамью, Анита больно ударилась о стену затылком. Женщина была одета в черный прорезиненный халат, по лунообразному, кирпичному лицу бродила шалая ухмылка, не предвещавшая ничего хорошего. Все же Анита взмолилась:

– Тетенька, спасите меня! Христом богом прошу!

– От чего спасать, дурочка?

– Они, там… – Анита ткнула пальцем в сторону парилки.

– То-то и оно, – заметила женщина, по всей видимости, никуда не спешившая. – Они – там, а мы здесь… Прелюбодействуешь, девонька? Соблазняешь невинных работничков. Не по уставу это. Большой грех, большой. Отвечать придется. У тебя допуск есть на случку?

– Кто вы? – спросила Анита, шаря по скамье в поисках одежды.

– Известно кто. Можешь звать тетей Викой. Я здешний куратор. Для того и поставлена, чтобы безобразий не было. Тебя знаю, ты Анька из Европы. Ай-ай, девонька моя, как же тебя угораздило?

– Меня не угораздило, тетенька Вика. Они сами ворвались. – Анита уже натянула чулки и юбку.

– Дознание установит, кто куда ворвался. У нас с этим строго. Виталий баловства не любит. За это карцер полагается. В карцере еще не была?

– Нет еще, тетенька Вика.

– Ну и не спеши. Карцер – последнее дело. Там редко кто больше суток выдерживает.

– Помирают? – с надеждой спросила Анита, одергивая свитер.

– Разума лишаются. Недавно до тебя тут была тоже одна красотка на перевоспитании, не тебе чета, крепенькая такая, банкирская дочка. Балованная, страсть. Все требовала, чтобы ее в шампанском купали. Ее и сунули в карцер на цельных три дня, уж не помню за что. Я и провожала. Говорливая была, веселая, а вышла оттель, только мычала. Уже ни бе ни ме. Не только про шампанское забыла, мочилась под себя. Пришлось усыплять.

Из-за двери парилки высунулась волосатая рожа.

– Тетка Вика, давай ее сюда. Заждались пацаны.

Женщина с неожиданной ловкостью метнула медный тазик, как диск, но волосатик успел захлопнуть дверь.

– Мразь бандитская, – в сердцах выругалась женщина. – Кузьма для них старается, колледж им сделал, от армии освободил, а они все как волки лесные… Ну что, девонька, пошли, помолясь.

Оказывается, тетя Вика специально пришла за ней, чтобы отвести в клуб на концерт. Идти пришлось далеко, аж в деревню Агапово, километра четыре, да по снежной тропе, по морозу, при волшебном сиянии звезд. Непокрытые мокрые волосы Аниты в конце пути превратились в стекляшки и позванивали, как елочные украшения. Провожатая заметила, как она дрожит, укорила:

– Не дай бог простудишься, попадешь в лазарет, это хужее карцера.

– Там тоже лишаются рассудка?

– Там всего лишаются, – лаконично ответила тетя Вика.

Честно говоря, Анита не боялась заболеть, она боялась сойти с ума. От безумной Никита наверняка отвернется.

Зал в небольшом деревенском клубе был заполнен едва на треть, и здесь было ненамного теплее, чем на улице. Публика собралась простая: мужики в ватниках, разбитные бабешки, накрашенные, как на панель, шумно, весело – явственно ощущалось, что большинство уже успело проводить старый год. Выделялась лишь группа мужчин на первом ряду – в приличных пальто и дубленках, в пыжиковых шапках, с одинаково отрешенными лицами. Тетя Вика объяснила: здешнее начальство, крупняки.

– На них не заглядайся, – предупредила тетя Вика. – Даже глазом не коси. Примут за террористку, изувечат как матрешку. Время нынче неспокойное.

Анита ни на кого не заглядывалась, блаженно оттаивала на шатком стульчике, куда усадила провожатая. С другой стороны к ней сразу подкатился шустрый мужичок в ватнике, задышал перегаром в ухо. В слова Анита не вслушивалась, посулы знакомые: выйдем на часок, шоколадку дам лизнуть… не пожалеешь, шоколадка импортная…

И, естественно, ласковый матерок. Тетя Вика цыкнула на незваного ухажера: