Текст книги "Принцесса Анита и ее возлюбленный"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Спасибо большое, – поблагодарила Анита, и, незаметно для себя, умяла всю тарелку, и напилась компоту с сухариками. Зубатый следил за ней удовлетворенно.

– Видать, давно натуральной пищи не кушала, а? Небось больше к разносолам привычная?

– По-всякому бывало, – уклонилась от прямого ответа Анита.

Из столовой Зубатый отвел ее на вещевой склад, находившийся в этом же здании в подвале. Там ее приодели с головы до ног. К тому, что было на ней – длинная темная юбка, тонкие колготы и вязаный свитер, – он самолично подобрал дамское пальтецо с каракулевым воротником, шерстяные рейтузы, теплый шарф и солдатскую шапку-ушанку, все не новое, но чистое и подходящее по размерам.

– Зима на дворе, – заметил озабоченно. – Простудишься, барин не похвалит.

На улице стоял белый, морозный день и Анита получила возможность оглядеться. То, что увидела, ее не обрадовало и не огорчило. Всякие эмоции по-прежнему в ней дремали. Чудный зимний пейзаж со стеной черного леса по бокам. Прямо перед ними – пятиэтажное кирпичное здание, слева и справа бараки, по всему периметру колючая проволока в два-три человеческих роста со сторожевыми вышками и бегающими на цепи овчарками. Людей никого не видно, при их появлении лишь несколько сумрачных теней растворились в снежной перспективе. Зубатый дал пояснения. Оказывается, дом, куда Аниту поместили, из которого они вышли, двухэтажный, по всей видимости, очень старой постройки, – это следственный накопитель, а пятиэтажка – коммерческая тюрьма особого назначения. Смущенно улыбаясь, Зубатый признался, что мечтает со временем придать ей статус международного трибунала, как в Гааге, но все пока упирается в недопонимание со стороны босса. Затронув эту тему, Зубатый чрезвычайно возбудился, плоское лицо помолодело, покрылось розовыми прыщиками, писклявый голос зазвенел на морозе, как капель. Остановившись посреди пустыря, на расчищенной от снега дорожке, он размахивал руками, хватал Аниту за разные места, тряс, как грушу, брызгал липкой слюной:

– Желудь большой человек, крупный воротила, но тупой, как долото. Россиянская дурость из него так и прет. Вот ты хотя девка пропащая, но западного помесу, ты сумеешь понять. Сама подумай! Какая об нас слава пойдет по всему цивилизованному миру. Поганым американосам нос утрем. Ишь, моду взяли самочинно карать. А мы вроде ни при чем. Накося, как говорится, выкуси. Они наших террористов судят, мы – ихних. Они, допустим, арабиков лупят, мы еврейцев. И все, заметь, по контракту, для взаимной выгоды. Главное тут не деньги. Главное – престиж. Ты сама в натуре кто по убеждениям? Патриотка или демократка?

– Не знаю, – пролепетала Анита, тщетно вырываясь из цепких рук.

– То-то и оно. Все вы такие. А надобно знать. Двух половинок не бывает. Или ты с нами, или с ими. Глобализация. Понимать пора дурной башкой.

– Ой, Кузьма Витальевич, что же вы со мной делаете?! – Резким усилием ей удалось вырваться, и по инерции Анита чуть не улетела в сугроб. Зубатый глядел на нее ошарашенно. Разгорячась, он уже расстегнул на ней пальто и пытался стянуть юбку. При этом не имел четко выраженных намерений, ибо еще не решил, куда отнести акт, по всей видимости, неизбежного совокупления с забугорной курочкой – к психологическому воздействию или к порче товара. Вдобавок уже не в том он был возрасте, чтобы заниматься этим на морозе.

Внутри здания их встретил дежурный, наряженный в форму морского пехотинца, который, увидев начальство, вытянулся во фрунт, вскинул руку к стриженной наголо башке и отрапортовал по всей форме:

– Ваше превосходительство, в тюрьме все спокойно, за сутки никаких происшествий не случилось.

– Как не случилось? – пожурил Зубатый. – Ванька Толмач удавился. Это разве не происшествие?

– Никак нет! – пуча глаза, рявкнул дежурный. – Все по инструкции, как предписано уставом.

– Хорошо бы, коли так… Опусти руку, болван. К пустой голове не прикладывают. В карцер захотел?

Дежурный вытянул руки по швам, затрясся и побледнел. Зубатый снял с деревянной стойки связку ключей и повел Аниту на второй этаж, где располагались камеры-одиночки. Перед началом осмотра дал ей последние указания. С заключенными можно разговаривать, задавать вопросы, но руками их трогать нельзя, могут вошики перепрыгнуть. Анита осмелилась спросить:

– А зачем все это, Кузьма Витальевич? Зачем мне их смотреть?

Зубатого вопрос неприятно поразил:

– Не вникла, деточка. Правильно Желудь тебя прислал. Каша у тебя в голове. Зачем, говоришь? Да чтобы своими глазами увидеть, какая участь тебя ждет, коли станешь супротивничать.

– Я не супротивничаю.

– Цыц, малявка!

В первой камере на деревянном топчане сидела пожилая женщина в сером халате. Бесцветные космы растрепаны, лицо такое, будто с него стерли все краски и оставили лишь пустые темные провалы глаз. При их появлении женщина повернула голову и тяжко вздохнула.

– Уже? – спросила потерянно.

– Ничего не уже, – одобрил Зубатый, – поживешь еще покамест… – Обернулся к Аните: – Учительша из Агапово. Приговорена к высшей мере. Без права обжалования. Бунтовщица. Самый вредный элемент. Давно бы ее придавили, мораторий действует. Ничего, скоро отменим.

Потрясенная, Анита оперлась рукой о стену.

– За что ее, Кузьма Витальевич?

– Есть за что, не сумлевайся. Детишек подбивала. Учебник ей не понравился, который из города прислали. У-у, зараза! Сам бы придушил, но не положено. У нас все по справедливости, без самочинства… Слышь, Дарья, не покаялась еще?

Женщина вдруг сползла с топчана и стала на колени. Протянула к Зубатому дрожащие руки:

– Давно покаялась, батюшка мой! Прости меня дуру!

– Кто главнее, капитализм или социализм?

– Капитализм, батюшка, ох капитализм!

– Что же ты, тварь, детям внушала, будто прежде люди лучше жили? Зачем с пути сбивала?

– Только по дурости, батюшка мой, только по дурости.

– Притворяется, – сказал Зубатый Аните. – Ей хоть кол на голове теши, будет за свое дерьмо держаться. Слухай, притчу тебе расскажу, на зоне читал. Тамерлан, слыхала про такого? Во! Великий был государь, весь мир покорил, как американосы нынче. Так вот с им случай произошел. Доложили ему, что какой-то нищий на базаре тоже хочет стать царем. Тамерлан, конечно, удивился: как так? Клоп вонючий, а туда же, на трон! Решил опыт сделать, по-нашему говоря – реформу. Позвал нищего, велел одеть в царские одежды, посадил на трон. Тот, конечно, доволен, ликует. День тако-то сидит на троне, два, после его Тамерлан опять вызвал. Ну что, говорит, сучонок, дорвался до красивой жизни, рад небось? Тот, в натуре, благодарит, кланяется, ноги целует. Тамерлан спрашивает: еще есть желания или больше нету? Для понта спросил. Духарик мнется, мнется, а после возьми и брякни: есть, дескать, еще последняя маленькая просьба. Царь говорит: ну? – Зубатый сделал эффектную паузу, как заправский оратор. – И чего услышал? Подайте убогому нищему милостыньку Христа ради. Поняла притчу, а?

Анита не ответила, склонилась над учительницей, попыталась поднять ее с пола.

– Не трогай меня, девонька, – заблажила несчастная. – Ох, погибаю, замучили злодеи окаянные…

Зубатый пнул ее носком в живот, Аниту подхватил за ворот, выволок в коридор.

– Велел же не дотрагиваться, – гневно блестел глазами. – Или русского языка не понимаешь? Хочешь, чтобы в керосин посадил?

– Как не стыдно, Кузьма Витальевич. Культурный человек, книжки читаете. Разве можно так с женщинами обращаться?

– Не женщина она. Заруби себе на носу. Совковое отродье. Всех к ногтю. Отжили свое.

– Нельзя быть таким человеконенавистником, Кузьма Витальевич.

– Поговори еще!.. Вон в той камере похлеще фрукт сидит. Пойдем-ка. Интересно, что о нем скажешь.

В соседней камере с топчана ловко, как с насеста, спрыгнул худенький востроглазый старичок, с головой, будто обнесенной метелью. Как оживший спичечный коробок с приставленной белой головкой. Казалось, все косточки в нем просвечивались, но неожиданно зычным голосиной старичок рявкнул:

– Здравия желаю, ваше олигархическое благородие! Не лопнул еще от крови?

– Вот, гляди, – с горечью произнес Зубатый. – Ветеран хренов. В чем душа держится, а все неймется. Все зубоскалит. Чему радуешься, древесина? Я ведь тебя к четвертованию приговорил.

– Сунь приговор себе в задницу.

– За что его посадили? – ужаснулась Анита. – Он же старенький, не понимает, что говорит.

– Старенький? В Вострушках самый известный смутьян. Знаешь, что удумал? Красный флаг из наволочки сделал и поперся к магазину пенсию требовать. А спроси, зачем ему пенсия? Думаешь, молочка купить? Ежели бы так. Грозился достать у чечен гексагена и тюрьму подорвать. Старенький!

Старик вдруг заревел:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет Отчизна нас… – и, пританцовывая, направился к ним, диковато закатывая белки глаз.

Анита в испуге выпорхнула в коридор. Зубатый вышел следом, захлопнул дверь. Изнутри в нее несколько раз бухнуло, как будто молотом.

– Чем это он так? – прошептала Анита.

– Башкой, чем еще. Она у него деревянная. А говоришь, за что посадили. Эх ты, наивная душа.

В следующей камере сидел секретарь деревенской партячейки Сидорин Михаил Михайлович. По возрасту он не уступал предыдущему ветерану, но производил солидное, положительное впечатление. Когда вошли, что-то мусолил карандашом на газетном обрывке. Вид у него был вполне добропорядочный, хотя, по словам Зубатого, это тоже был один из самых опасных преступников. За разжигание межнациональной розни и призывы к гражданской войне приговорен к забиванию камнями. От приведения приговора в исполнение его, как и прочих, спасал мораторий на смертную казнь. Если бы Анита познакомилась с ним поближе, то узнала бы, что старого коммуниста больше всего угнетало не плачевное положение, в котором он оказался, а неблагополучие с первичной ячейкой, кою он возглавлял со времен Никиты Хрущева. Первичка объединяла членов партии из шести соседних деревень, включая Агапово и Вострушки, но за последнее десятилетие ее постигла катастрофическая убыль. Если быть точным, из действующих членов в ней осталось только двое: он сам и старуха Маркеловна с железнодорожного переезда. Остальные либо повымерли, либо еще на заре демократии подло переметнулись в стан врага. Правда, Сидорин по-прежнему заполнял ведомость на двадцать пять человек и из своей скудной пенсии выплачивал за них регулярные партвзносы. Но это предел, расширять организацию ему не позволяло материальное положение. Он не сомневался, что поступает правильно, фиктивный список – это не обман, а военная хитрость; но его ужасала мысль, что, если шустрые ребята из СПС во главе с азиаткой Хакамадой каким-то образом прознают про это, разразится неминуемый скандал с подключением всех СМИ.

С посетителями Сидорин вежливо поздоровался, отложив карандаш:

– Мое почтение, Кузьма Виталич. Приветствую вас, мадемуазель, не знаю, как звать-величать. Чему могу быть полезен?

– Жалобы есть? – угрюмо спросил Зубатый.

– Ни в коем случае, – весело отозвался секретарь. – Все хорошо. Питание двухразовое, газеты приносят. – Он продемонстрировал им клочок «Правды». – Жаловаться грех. Все в соответствии с конвенцией пятьдесят восьмого года. В царской России в застенках нашим товарищам неизмеримо тяжче приходилось… Вот только одно хотелось бы – весточку на волю послать. Но если нельзя, то не надо. Порядок есть порядок.

– Почему прошение не подаешь о помиловании? Гордый очень?

– Какая гордость? Что вы? Вины за собой не чую. А без вины за что помилование просить?

– Вины за собой не чует, старый хрен, – взъярился Зубатый, обращаясь к Аните. – Погляди, какой тихонький да смирненький, прямо агнец божий. А дай волю, зубами глотку перегрызет, лишь бы свою идею навязать. Идея у их простая, всех построить в одну шеренгу и дышать по команде из райкома.

– Откуда в тебе злоба такая, голубчик Кузьма, – огорчился Сидорин. – Ведь ты природный человек, а погляди, как запутался.

– Я запутался?

– Ты, милок, кто же еще. На посулы буржуев польстился, а ты для них животное, не человек. От них тебе мало чего обломится. Хорош, пока верно служишь. Споткнешься, растопчут и не заметят. Мокрого места не останется.

– Пропаганда! – взревел Зубатый, кинулся к старику, замахнулся, но не ударил.

Сидорин лучезарно улыбался:

– Потому бесишься, милок, что словами ничего доказать не можешь.

Зубатый увел Аниту из камеры, пообещав старику, что, как только отменят мораторий, вздернет его самолично на тюремных воротах. В коридоре с трудом отдышался.

– Семьдесят лет народ мордовали, – объяснил Аните. – У мово деда одна лошадка была да свинок пяток, дак и тех отняли. Самого на зимовку выслали, там и скопытился. А нынче послухай – ангел без крылышек. Радетель народный. Коммуняки – самое зловредное творение господне. Запомни, Анька, повторять не буду.

– Запомню, Кузьма Витальевич.

Этот кошмарный человек уже не вызывал у нее оторопи, как вначале. Он просто был существом из иного мира, прежде неведомого ей. Как и те, кто сидел в камерах. Логику их поведения Анита была не в состоянии постигнуть, потому что она противоречила всем ее прежним представлениям. Все происходящее казалось ей миражом, обретшим вдруг грозные черты реальности, но и это ощущение, возможно, было всего лишь самообманом. Наверное, так же воспринимал Миклухо-Маклай папуасов, впервые с ними соприкоснувшись, а те, в свою очередь, смотрели на него, как на противоестественное явление природы. Увы, все относительно в этом мире и плохо познается даже в сравнении. Про себя она тихонько взмолилась: Никитушка, где ты? Приходи поскорее и забери меня отсюда!

3

От портнихи Елена Павловна поехала домой, но по пути завернула в центр, чтобы пробежаться по подземному царству на Манеже, которое ее муж называл не иначе как «наш маленький Лас-Вегас». Трудно сказать, что это означало. Ход его мыслей был для нее часто так же непостижим, как и пятнадцать лет назад, когда они только поженились, но если прежде она пыталась хоть как-то разобраться в его многозначительных иносказаниях, то в последние годы предпочитала не спрашивать ни о чем, да и, честно говоря, редко теперь задумывалась над этим. Муж! Какой он? Кто он? Безжалостный хищник, прикидывающийся благодетелем человечества, или безвольная жертва обстоятельств, поднявших его на ту вершину, откуда он мог влиять на человеческие судьбы? Друг он или враг? Егор Антонович, Егорушка – недреманное око, драгоценный пузанчик, медведушка скалозубая и прочее, супруг, одним словом, давно стал одним из символов ее нынешней жизни, полной внешнего блеска и ужасающе убогой внутренней нищеты. Много лет изо дня в день она вела с ним незримую брань, о чем он, возможно, и не подозревал.

На платной стоянке немного задержалась, полюбовалась своим новеньким, сверкающим, как тульский самовар, «кадиллаком», которым еще не успела натешиться, поменяла машину два месяца назад. Вот и все ее радости в одной горсти: дорогая тачка, большая московская квартира, роскошная загородная вилла и возможность сорить деньгами в фирменных магазинах. Много это или мало? Если бы у нее спросили об этом десять лет назад, она, скорее всего, ответила бы, что ни много ни мало, а как раз то необходимое, что придает человеческому существованию достоинство и смысл, ибо зачем еще жить, если не стремиться к комфорту и благополучию? Кто вслух клянется с пеной у рта, что материальный достаток ничего не значит, важны лишь духовные ценности, тот обыкновенный лжец и ханжа. О боже, как она ошибалась! И как поверхностны все суждения о человеческом счастье. Нет, разумеется, деньги есть деньги, они стоят того, чтобы их иметь. Но весь вопрос в том, какую цену за них платишь. Отныне она вращалась среди богатых людей, это были умные, сильные мужчины, готовые скорее умереть, чем позволить отнять у них добычу, и холеные женщины им под стать; но все они испытывали постоянный страх от мысли, что найдется ухарь, который однажды придет и объявит: довольно, господа, поиграли и хватит. Пора к прокурору. Но и это еще полбеды. Главная беда в том, что неожиданное богатство, свалившееся на голову как выигрыш в казино, неизбежно влекло за собой мертвящую скуку, которую не удавалось развеять ни путешествиями, ни все новыми, все более пряными развлечениями, ни тем более дорогими и бессмысленными покупками. Жизнь превращалась в унылое ожидание уже неизвестно чего, хотя со стороны, для непосвященных, наверное, казалась вечным праздником – непрекращающиеся презентации, смех и брызги шампанского, пир горой, умопомрачительные коттеджи, драгоценности, зажигательные речи, сумасшедшие проекты, восхищенное рукоплескание Запада, но все это только со стороны. Те, кто варился в этом котле, как Елена Павловна со своим супругом, и еще не окончательно сбрендили от привалившего богатства, не скрывали друг от друга, да и не могли скрыть горького ощущения жутчайшего краха иллюзий. Усугублялось это ощущение тем, что никто из них ни при каких условиях по доброй воле не захотел бы вернуться обратно, в ту нищую, подлую жизнь, из которой все они пришли.

В подземных чертогах Елена Павловна отвлеклась от мрачных мыслей. Она давно призналась себе, что для всякой женщины, как бы высоко она ни взлетела и что бы ни мнила о себе, есть всего лишь два верных способа избавиться от хандры: заняться домашним хозяйством или побродить по магазинам. Сверкание хрусталем и кафеля, умопомрачительный блеск выставочных витрин, угодливые улыбки вышколенных продавцов, готовых, кажется, самих себя завернуть в нарядную обертку с товарным знаком, быстро привели ее в состояние как бы легкого опьянения, подобного тому, какое наступает после первого бокала вина. Как все-таки прекрасно, когда прилавки ломятся от чудесных товаров и при этом любой из них по карману. Правда, большинство россиян могут только облизываться, глядя на это изобилие, ну так что с того? Зато какой стимул для тех, у кого есть голова на плечах.

В торговом центре Елена Павловна провела около двух часов, промелькнувших как одно мгновение, оставила там около тысячи долларов, зато накупила новогодних подарков для мужа, матери, двух племянниц и престарелой свекрови, не забыв и себя самое. Не поскупилась выложить две с половиной тысячи рублей за модные в этом сезоне шерстяные шапочки ручной вязки в комплекте с узкими элегантными шарфиками и еще приобрела изумительный серебряный подсвечник, выполненный в виде клубка змей с поднятыми к небу головками с сапфировыми глазками. Не подсвечник, а настоящее произведение искусства – и всего за сто пятьдесят долларов. Долго думала, что бы такое подарить господину Дарьялову, начальнику управления министерства, который время от времени оказывал ей некоторые нетрадиционные услуги, отчего постепенно между ними возникли некие отношения. Собственно, лишь от нее зависело, чтобы эти отношения переросли в нечто большее, похоже, к тому и шло, но что-то ее останавливало. Не то чтобы ей не нравился пожилой обольститель с томным взглядом обожравшегося телка и повадками маркиза де Карабаса, но стоило только представить его жирные, трясущиеся телеса, освобожденные от облагораживающего флера аглицкого костюма, как ее начинал душить злой, ядовитый смешок, а с таким настроем, уж она знала себя, лучше не затеваться, толку не будет. С другой стороны, Вениамин Григорьевич, будучи своенравным, балованным мужчиной, так по-детски обижался, так мило дулся, изображая из себя истомленного любовью страдальца, что втайне она уже была вполне готова к капитуляции. Тем более что правила игры, установленные в их кругах, оставляли небольшой выбор: либо отказаться от его услуг, либо лечь с ним в постель. Елена Павловна склонялась ко второму, ибо это было взаимовыгодно и удобно для обоих. Но с подарком замешкалась. Не в первый раз столкнулась с забавным парадоксом: масса возможностей мешала остановиться на чем-то определенном, конкретном. Последовательно отвергала косметику (мужу как раз купила французский туалетный набор за сто баксов), галстуки, запонки, всевозможные безделушки, в сущности, бесполезные, но при правильном выборе имеющие вещий смысл; наконец, тяжко вздохнув, отоварилась флягой французского коньяка «Куртуаз» стоимостью в четыре тысячи семьсот рублей. Надеялась, Вениамин Григорьевич, обладающий своеобразным чувством юмора, оценит тонкий намек.

Нагруженная как вьючная ослица (а бывают такие?), вернулась к машине, побросала пакеты на заднее сиденье, уселась на водительское место и с облегчением закурила. Пока делала покупки, на улице стемнело, падал пушистый снежок, скатываясь по стеклам бликующими потеками, а в машине сквозь дым вдруг ощутимо повеяло весной. Ее сердце болезненно сжалось, и в ту же секунду затренькал мобильник в сумочке.

– Здравствуй, Лена, это я, – глухо, вежливо произнес мужской голос в трубке. Прежде она слышала этот голос по телефону всего два раза, и это было несколько лет назад, но ей не понадобилось больших усилий, чтобы его узнать. Вслед за голосом в памяти послушно возникло все, что с ним было связано. В жизни женщины обязательно случаются события, порой незначительные, которые она впоследствии хранит в себе с таким же тщанием, как заколдованный перстень на дне шкатулки, и никогда ни с кем ими не делится. Это может быть все что угодно – лунная ночь, проведенная на берегу реки, мимолетная встреча, не приведшая ни к каким последствиям, аромат духов, острое словцо, сказанное кем-то второпях и застрявшее в сердце, как заноза, – но именно эти сущие пустяки, значение которых понятно только ей, впоследствии становятся поплавками, на которых в минуты отчаяния удерживается на плаву смятенная женская душа.

Пауза затянулась. Звонивший расценил это по-своему.

– Никита Соловей, помнишь меня?

– Помню, – ответила Елена Павловна, поднеся левую руку к сердцу, зачастившему, как в бреду. – Я думала, ты умер.

– Нет, как видишь, – засмеялся Никита. – С чего ты взяла? Надо бы встретиться, Ленушка.

– Зачем? Я больше не работаю в органах. – Она сказала не совсем правду, но это было не важно. – Вряд ли смогу помочь, если ты влип в очередную историю.

– И чем сейчас занимаешься?

– У меня богатый муж.

– Ага, понимаю… Так он и раньше не бедствовал, но ты все-таки работала.

Прижав трубку к уху плечом, Елена Павловна раскурила новую сигарету.

– Ты позвонил, чтобы обсудить мои семейные проблемы? Кстати, насколько я помню, твою подписку о невыезде никто не отменял.

На сей раз помедлил с ответом Никита.

– Леночка, не хочешь меня видеть? Почему?

Она уже чувствовала, еще секунда – и сломается. Слишком хорошо помнила, как это было тогда – унизительно и сладко до боли.

– Откуда ты взялся на мою голову? Что тебе нужно?

– Тебя, Лена, – ответил он просто, и ее передернуло от мгновенной тяжести внизу живота. Негодяй знал, что она в его власти. Сопротивляться было бесполезно. Но Елена Павловна сделала последнюю попытку:

– Если ты надеешься…

– Ни на что не надеюсь, – поторопился собеседник. – Можешь поверить, что соскучился. Чай не чужие. Или чужие, Лена?

Холодок, просквозивший в трубке, заставил ее принять решение. Она знала, с кем имеет дело. Так же, как появился, он положит трубку и исчезнет уже навсегда. Он из тех мужчин, которые не поддаются на женские уловки. Как жаль, что он не встретился ей двадцать лет назад. Сейчас у них нет будущего, об этом думать смешно, но расстаться с ним вот так, обменявшись ничего не значащими фразами, как уколами, у нее не хватит сил. Ей необходимо его снова увидеть, чтобы понять хотя бы, на каком она свете.

– Что предлагаешь?

– Сейчас около семи… Что ты делаешь вечером?

– Ничего.

– Скажи, где ты, через час заеду за тобой.

– Ты давно в Москве?

– Со вчерашнего дня. Ты чем-то напугана, Лена?

– Напугана, да. У меня такое ощущение… Ты уверен, что ты не призрак?

– Абсолютно. Сама убедишься, когда потрогаешь.

– Хорошо… В половине десятого на Пушкинской площади тебя устроит?

– Очень романтично, – буркнул он. – Жду.

Ей предстояло придумать правдоподобное объяснение для мужа. К счастью, его не оказалось дома. Она оставила записку.

«Егорушка, вернусь поздно, надеюсь, тебя покормили. Если нет, найди что-нибудь в холодильнике.

Л.».

Скупая дань семейному этикету. Они давно не отчитывались друг перед другом, кто, как и с кем проводит время, – современный, деловой, взаимовыгодный брачный союз. Единственная условность, которую свято соблюдали, – предупреждать заранее, если у кого-то возникала необходимость переночевать на стороне. Тем более что далеко не всегда, даже крайне редко это было связано с амурными делами. К примеру, Егор Антонович частенько проводил по нескольку дней подряд в загородном особняке, где ему прислуживала престарелая Анна Тихоновна, дальняя родственница, которую специально выписали из деревни под Псковом, теперь она жила у них постоянно. Когда долго не виделись, оба начинали скучать и после разлуки встречались нежно, как влюбленные, но под этим не было искреннего чувства. Что-то вроде родственного обнюхивания. А вот когда в последний раз занимались любовью, она и не помнила. Кажется, в позапрошлом году на ее именины. Егор Антонович, как обычно, забыл про них, не купил подарок, чувствовал себя виноватым, и вдобавок изрядно выпили. После чего супруг решил доказать свою преданность самым надежным способом, но лучше бы этого не делал. Воспоминание об этом натужном, торопливом соитии осталось слякотное, во всяком случае у Елены Павловны. Хотя морально она зауважала мужа за геройскую попытку.

В начале десятого подъехала к Пушкинской площади со стороны Белорусского вокзала, припарковала машину возле магазина «Наташа», наплевав на знак, запрещающий парковку: ее роскошный «кадиллак» выше подобных условностей. Никиту увидела через улицу, он прохаживался по тротуару – в короткой дубленке, с непокрытой головой. Даже издали было заметно, что он чужой в этом городе, а возможно, и в этом мире. У нее еще было время повернуться, сесть в машину и уехать, но она им не воспользовалась. Спустилась в подземный переход, еще раз придирчиво оглядела себя в одной из зеркальных витрин. Конечно, ей мало кто давал сорок четыре года, но и юной девочкой она, увы, не выглядела. А так – все в порядке, стройная, поджарая, прекрасно упакованная дама с густой копной волос, живописно выбивающихся из-под модной шерстяной шапочки обновы. Приближаясь к нему, она с каждым шагом ощущала все больше странный упадок сил, словно шла к обрыву.

– Эй, – окликнула сзади. – Я уже здесь, дорогой.

Он резко обернулся, шагнул к ней, обнял и крепко поцеловал в губы:

– Здравствуй, душа моя!

– Здравствуй, здравствуй… Отпусти, ты что… У меня всего полтора часа, – бормотала Елена Павловна, совершенно не понимая, что говорит.

…Поздним вечером лежали на кровати в номере гостиницы «Спорт», что на Ленинском проспекте. Никита глядел в потолок не моргая, Елена Павловна блаженно потягивалась, сбросив с плеч груз сомнений. Номер одноместный, маленький. На столе недопитая бутылка красного вина, конфеты, апельсины. Уютно мерцает голубой торшер. Очень медленно она приходила в себя.

– Никита, тебе правда хорошо?

Вопрос для школьницы, обслужившей богатого дядю, но Никита ответил серьезно:

– Лучше не бывает. Почему спросила?

– Наверное, пора собираться, а так не хочется вставать.

– Оставайся, кто тебя гонит. Позвони мужу, соври чего-нибудь.

– Можно я покурю?

Гибким движением Никита дотянулся до стола, подал сигареты, пепельницу поставил на свой голый живот. Щелкнул зажигалкой.

– Никитушка, может быть, пора сказать, зачем я тебе понадобилась? Не для этого же?

Вместо ответа, он достал со стола бутылку, сел поудобнее, отпил из горлышка.

– Дай и мне.

Он напоил ее, как ребенка, придерживая бутылку руками: ей было страшно приятно. Оранжевый блеск его глаз завораживал. Она была готова ко всему.

– Говори, не тяни, что бы ни случилось, постараюсь помочь.

– Спасибо. – Никита был явно тронут, но еще в чем-то сомневался. Женщина прижалась к нему, коснулась губами шрама на предплечье:

– Не бойся меня, я твой друг.

– Желудев Станислав Ильич… Знаешь такого?

– Как и все. Не близко. Тебе что-то нужно от него?

– Он забрал у меня кое-что, надо вернуть.

Елена Павловна чуть отвернула голову, чтобы он не заметил иронии в ее улыбке:

– Прости, милый, кажется, ты не совсем понимаешь, о ком говоришь. Желудев не из тех, кто возвращает долги. Многие пытались востребовать, да ничего не вышло. Даже государство против него бессильно, и знаешь почему? Желудев и ему подобные обустроили страну для собственного потребления, а вовсе не для того, чтобы с кем-то делиться. Прости, Никита, то, что ты сказал, просто смешно. Ты оторвался от жизни, дорогой. Да и что он мог у тебя взять? Лишнюю пару трусов? Вы же нигде не соприкасаетесь.

Прозвучавшая в ее голосе насмешка не задела Никиту. Он был готов к долгому разговору.

– Леночка, ты обещала помочь.

– Я не отказываюсь, если речь идет о реальных вещах. Но я же не волшебница. – Не сдержалась, сдавленно хихикнула, Никита будто не заметил.

– Для меня это важно. Важнее всего на свете, – сказал он.

Елену Павловну осенило:

– Женщина! Не поделили женщину? Милый, но как это могло случиться? Где ты и где он.

– У нас общая невеста, – скромно сообщил Никита. – Случайное совпадение.

– Общая невеста? У тебя есть невеста?

– Была… Теперь она у него, у Желудя. Он ее где-то прячет.

Елена Павловна затушила сигарету в пепельнице у него на животе, взяла у него из рук бутылку и сделала несколько мелких глотков. Ей стало так грустно, будто услышала известие о смерти близкого человека. Проблема, разумеется, не в невесте, которая, скорее всего, возникла в его больном воображении. По всей видимости, у ее прекрасного возлюбленного от множества потрясений повредился рассудок, хотя внешне это никак не проявлялось. Зловещее знамение времени. По роду своей деятельности Елена Павловна все чаще сталкивалась с людьми, и, как правило, именно молодыми мужчинами, которые вели себя совершенно нормально, адекватно реагировали на ситуацию, но внезапно, точно бес толкал, с серьезным видом совершали поступки, за которые можно было сразу отправлять их в психушку.

– Где он ее прячет? – уточнила осторожно.

– Это нам предстоит узнать, – ответил он спокойно. – Но это не главное.

– А что главное?

– Не смотри на меня так, – попросил Никита. – Я не сошел с ума… Видишь ли, Желудь столько всего натворил, что наверняка наследил. Документы, долговые обязательства, свидетельства очевидцев, скелеты в шкафу. В твоем ведомстве есть люди, которые им занимались. Короче, мне нужен компромат. Естественно, не бесплатно.