Текст книги "Дай лапу, друг медведь !"

Автор книги: Анатолий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Борька оглянулся, увидел убегающего Валерку, почувствовал, как что-то липкое потекло за ворот, и все понял: Валерка прыгнул с крыльца на доску, что была проложена через лужу. Он отошел, выбрал место посуше, положил портфель на землю и снял куртку. Она оказалась залитой грязью от ворота донизу, и брюки тоже были в грязи. Борька чуть не расплакался. Не взглянув на смеющихся и что-то кричащих ребят, он молча расстелил куртку на земле подкладкой вниз, нарвал жухлой стоптанной травы и стал вытирать этой травой липкую грязь. Смех оборвался, кто-то сочувственно сказал:

– Ну и дурак Валерка! Самого бы так...

Грязь не счищалась, а только размазывалась. Закусив губу, Борька снова рвал траву и снова тер. За этим занятием и застал его Андрюшка.

– Кто? – задохнувшись от возмущения, спросил он.

Борька поднял глаза, увидел незнакомо перекошенное от злости лицо Андрюшки и растерялся: сказать или не сказать?

– Это Валерка Гвоздев! – крикнули с крыльца. – Он туда побежал, домой!..

Борька схватил Андрюшку за рукав:

– Не надо.

– Как это не надо?! – возмутился Андрюшка. – Да я ему сейчас...

– Не надо! – повторил Борька с неожиданной решимостью. – Лучше помоги почистить, травой ничего не выходит...

А на следующий день после уроков вдруг обнаружилось, что куртка Валерки Гвоздева, такая же, как у Борьки, только коричневого цвета, крест-накрест разрезана по спине чем-то острым. У раздевалки тотчас сгрудилась взбудораженная толпа.

– Это он сделал! Он, он, он!.. – чуть не плача, громко кричал Валерка и показывал пальцем на Борьку, который стоял, прижавшись к стене спиной.

И все понимали, все были уверены, что сделал это, конечно, Борька.

– Ты? – глухо спросил Андрюшка.

Взгляды их встретились. Борька отрицательно мотнул головой.

– Надо в карманах у него посмотреть! – подсказал кто-то. – Чего он руки в карманах держит?

– Выверни карманы, – негромко сказал Андрюшка.

Борька замер на миг и вдруг, пригнувшись, бросился головой вперед сквозь толпу к выходу. Его поймали.

– А ну показывай, что у тебя там!..

Но Борька держал сжатые кулаки в карманах, изворачивался, пинался, кого-то кусал. Андрюшка растолкал ребят, схватил Борьку за грудки, встряхнул его и выкрикнул в лицо:

– Ты что делаешь?! Показывай карманы!

Борька перестал трепыхаться и, ни на кого не глядя, вытащил руки из карманов. Они по-прежнему были сжаты в кулаки, но меж пальцев правой руки сочилась кровь. Кто-то ахнул. Наступила жуткая тишина.

– Разожми! – приказал Андрюшка.

Борька приподнял руки, будто они были неживые, и медленно разжал пальцы. На окровавленной правой ладони лежало лезвие безопасной бритвы.

Никто не видел, когда появился у раздевалки дежурный учитель преподаватель истории Леонид Федорович Краев, высокий седовласый человек, и все вздрогнули, услышав его густой, спокойный голос:

– Гвоздев и Сизов – к директору, остальные – по домам.

Андрюшка стоял в коридоре возле директорской и рассеянно смотрел в окно. За все время неожиданно возникшей короткой дружбы с Борькой Андрюшка ни разу не сомневался в его правдивости и был убежден, что Борька не сможет ему соврать ни при каких обстоятельствах. Из чего выросла, на чем основывалась эта убежденность, он и сам не знал. И вдруг такая история...

Из директорской доносились голоса, но Андрюшка не прислушивался к ним и не пытался понять, что там говорили. Он снова и снова видел перед собой испуганные глаза Борьки и его совершенно определенный жест головой: "Не я!.." И этот жест был адресован только ему, Андрюшке, и был ответом на прямой и ясный вопрос.

"Струсил... Не посмел признаться, – с горечью думал Андрюшка. – Эх, Борька, Борька!.."

Шмыгая носом, вышел из директорской Валерка. Он вздрогнул, увидев в коридоре у окна Андрюшку, опустил глаза.

– Зря я вчера не догнал тебя и не набил морду, – сдержанно сказал ему Андрюшка. – И куртка была бы цела, и Борьку по директорским не таскали бы.

Валерка ничего не ответил и направился по коридору к выходу. Спустя несколько минут появился Борька. Правая рука его была забинтована.

– Ну, чего решили? – нетерпеливо спросил Андрюшка.

– Родителей завтра к директору...

– Чьих родителей?

– Моих. А обсуждать педсовет будет. Не знаю, когда... Валерке сказали, что за куртку будет уплачено. Вот и все.

– А Валеркиных отца и мать почему не вызывают? – возмутился Андрюшка. – Ведь он первым начал! Не ты его, а он тебя окатил грязью!

Борька опустил голову. Он понял: Андрюшка не поверил. Да и как поверить, если все улики налицо? И бесполезно спорить, бесполезно доказывать, что никакой бритвы у него не было и что, откуда она взялась в кармане куртки, он и сам не знает. Нет, этому не поверит ни один человек! Даже Андрюшка. Правда всем покажется таким бесстыдным враньем, что лучше уж вообще ничего не говорить. Борька вздохнул и уныло сказал:

– Грязь – что! Грязь отмылась. А тут... Я и домой боюсь идти.

– А ты отцу пока ничего не говори, – посоветовал Андрюшка. – Скажи только, что директорша зайти просила, и все.

Долго шли молча.

– А если меня исключат? Или в колонию...

– Чего-о? Ну, знаешь ли!.. "Неуд" за четверть поставят по поведению, вот и все наказание.

Борька вздохнул и с надеждой взглянул на Андрюшку:

– Ведь педсовет!.. Меня еще никогда не обсуждали на педсовете...

– А в педсовете кто? Те же учителя. Они все тебя знают. Знают, что исправляешься...

Когда подошли к деревне, Борька замедлил шаг.

– Совсем неохота домой... – тихо сказал он.

– Пойдем к нам, – предложил Андрюшка. – Книжки про птиц посмотрим, телевизор включим...

– А уроки? – тоскливо спросил Борька. – Учиться-то все равно надо. И он побрел к своему дому.

23

Андрюшка решительно не знал, чем помочь Борьке, как отвести от него беду. Уроки не шли на ум. За окном в палисаднике у пустых кормушек сновали синицы и воробьи – просили корму, но Андрюшка и их не замечал. Он помнил, как Борька, побитый отцом, едва сидел в лодке, и теперь, чем ближе подходил вечер, тем тревожней становилось у него на сердце.

"За табак избил – за куртку подавно побьет!" – думал он и не видел способа, как и чем защитить Борьку.

Уже в сумерках Андрюшка не выдержал и вышел из дому. Он знал, что отец Борьки, Федор Трофимович, низкорослый большеголовый мужик, работает на зернотоке, и отправился туда.

Они встретились на дороге перед самым зернотоком – Федор Трофимович уже кончил работу и шел домой. Андрюшка остановился, поздоровался.

– А-а, Андрюха?! – неожиданно обрадовался Сизов-старший и, как взрослому, протянул Андрюшке руку. – Здорово, здорово! Куда это правишь?

– К вам.

– На ток, что ли?

– Нет. Мне с вами, дядя Федя, поговорить надо.

– Со мной? Ну, если надо, пойдем, сядем на бревнышко.

Они отошли к стене зернотока, сели на бревно.

– Я уж сам к тебе хотел прийти, – неожиданно признался Федор Трофимович, – чтобы спасибо сказать. Борька-то у меня, как с тобой ходить начал, за ум взялся! Все учит, учит, другой раз дак и жалко его... Что и говорить, туго ему учение дается, как и мне туго давалось, однако отдача есть – двоек за ту неделю не принес. И замечаний в дневнике нету. Все это, как я разумею, от тебя. Потому и говорю – спасибо! – Он похлопал Андрюшку ладонью по колену. – Вот так. А теперь говори, о чем хотел сказать. Поди, Борька чего-то натворил?

– Точно пока неизвестно, – замялся Андрюшка. – В общем, у Валерки Гвоздева кто-то куртку порезал. Всю спину.

– Неужто?!

– Ага... А у Борьки бритву в кармане нашли. Лезвие...

– Он! Тогда он, стервец!.. Да я за такое шкуру спущу! – Федор Трофимович вскочил.

– Обождите! – Андрюшка схватил его за рукав. – Может, не он!

– А бритва? На что ему бритва? Зачем в кармане носить, как жулику?

– Дядя Федя! – умоляюще воскликнул Андрюшка. – Мало ли что у него в карманах бывает! Табак у него был?

– Был! Курит, дьяволенок! Теперь, может, перестал, а курил. Я ему за это такую проборцию дал!..

– И зря. Не курит он. И никогда не курил.

– А табак? На что табак?!

– Послушайте, дядя Федя!.. – Андрюшка почувствовал, что нашел какую-то нить, держась которой можно выбраться из трудного положения и помочь Борьке. – Вы помните, как сами перевернутую шубу по овсяному полю на веревочке тащили? А дедушка Макар стрелял.

– Ну, помню. – От неожиданности такого напоминания Федор Трофимович растерялся. – И что из того?

– А то! Вы шубу тащили, а мы с Борькой табак по краю поля на Стрелихе тайком сыпали, чтобы медведи в овес не ходили.

В сумерках было видно, как удивленно приподнялись брови над широко расставленными глазами Федора Трофимовича.

– Да ну? Ведь врешь!

– Честно!.. И вы Борьку побили совсем зря.

Федор Трофимович грузно сел на бревно и, сутулый, сникший, вдруг стал очень похож на Борьку – такой же небольшой, угловатый, пришибленный.

– Чего же сам-то Борька мне не признался?

– Так то же тайна была! Я никому ни слова, и он никому. Да и не поверили бы вы.

– Не поверил бы, – вздохнув, согласился Федор Трофимович. – Сказал, что не курит, а я не поверил.

– Вот видите!.. И теперь может так получиться. А знаете, как обидно, если не виноват!

– Это, Андрюха, я знаю. По себе знаю!.. – Помолчал, видно вспоминая что-то, потом, будто очнувшись, спросил: – Все? Или еще чего скажешь?

– Все.

Они вместе встали и пошли к деревне.

...Весь день Борька сидел над раскрытыми учебниками, но ничего не выучил. Матери, которая приходила с фермы всего на часок, он ничего не сказал: не хотел раньше времени расстраивать, и с тоской и страхом ждал возвращения отца. Он готов был провалиться сквозь землю, когда услышал в сенях его шаги. Он спрятал под стол забинтованную руку, уткнулся в книгу, но буквы прыгали перед глазами.

Отец молча скинул у порога сапоги и долго гремел в углу умывальником.

– Ужинал?

Борька отрицательно мотнул головой.

– Так все и сидишь с книжкой? Ведь голова лопнет.

– Завтра тебя... директорша вызывает. С восьми утра до семи вечера. Обязательно велела прийти. И чтобы мама тоже, – не поднимая головы, сказал Борька.

– Чего опять?

Борька съежился, всхлипнул.

– Ладно. В обед схожу, сам узнаю... Да брось книгу-то! Все равно не учишь – по лицу вижу.

– Ничего... неохота... – прошептал Борька и не сдержался: голова его, будто надломившись, упала на книгу.

Федор Трофимович, приземистый, угловатый, остановился посреди избы и долго смотрел на судорожно вздрагивающие плечи сына. На мгновение ему показалось, что это не сын, а он сам, Федька, маленький, головастый, с острыми лопатками, сидит за столом и, уронив голову на учебник, плачет, незаслуженно обиженный и никем не понятый.

– Ты погоди реветь-то!.. – дрогнувшим голосом сказал отец. – Ежели не виноват, все уладится.

Но Борька ничего не слышал, слезы душили его.

– Экий ты у меня!.. – Федор Трофимович сел к сыну, неловко прижал к себе. – Будет!.. Я ведь, смотри, все понимаю, все!.. Самого зазря били. А чего поделаешь?.. И ты меня... прости за тот раз. Думал, вправду курить начал.

Не сразу дошел до Борьки смысл отцовских слов, а когда он понял, о чем речь, приподнял голову, недоуменно спросил:

– Откуда... узнал?

– С Андрюхой беседовал. Сам пришел. Вот и рассказал.

– И про Валеркину куртку?

– И про куртку. Говорит, все на тебя думают, а точно никто не знает... Ты за его держись, за Андрюху-то! Он надежный. А тот случай, что с табаком вышел... забудь. И вот мое слово: больше пальцем не трону! Только и ты мне по-честному, правду...

Борька сидел, прижавшись к отцу, слушал его неуклюжую, совсем необычную речь и чувствовал, как тает, как уходит из сердца обида.

– А я ведь тебе никогда и не врал, – тихо сказал Борька. – Только ты не всегда... верил.

– А теперь буду. Ей-богу, буду верить!.. – Он помолчал. – Трудно ты жить начинаешь. Трудно... И я так же начинал... – Он умолк, засмущавшись своей минутной слабости, порывисто поднялся и сказал: – Давай-ка ужинать!..

...Утром Андрюшка видел в окно, как Борька сыпал корм птицам в кормушки, развешанные на облетевших кустах калины, и понял, что у Сизовых пока все спокойно.

24

Начался пятый урок, когда Федор Трофимович и Анастасия Прокопьевна Сизовы пришли в школу. Невысокие и чем-то удивительно похожие друг на друга – то ли широкими лицами, то ли одинаково настороженными светло-серыми глазами, – они остановились у двери в директорскую.

– Ты хоть шапку-то сними! – шепотом подсказала мужу Анастасия Прокопьевна.

Федор Трофимович стащил с головы картуз, ладонью пригладил взъерошенные волосы.

– Ну, чего, пойдем!.. – и осторожно постучал в дверь.

Директор школы Нонна Федоровна Круглова, пожилая и очень спокойная женщина, работала в школе много лет и Сизовых, конечно, знала в лицо. Она поднялась им навстречу из-за своего широкого стола и дружелюбно пригласила:

– Вот сюда, поближе садитесь! – И взглянула на часы: – К сожалению, Ирина Васильевна, классный руководитель пятого "Б", в котором учится ваш сын, сейчас на уроке. Но мы с ней обо всем переговорили, поэтому я могу беседовать с вами одна.

Она села, на минуту задумалась.

Федор Трофимович и Анастасия Прокопьевна не мигая смотрели на добродушное крупное лицо директора и затаенно ждали, что же она им скажет.

– Вы в кабинете у меня не первый раз, – начала Нонна Федоровна. Мальчик у вас трудный, и я еще ни разу не могла вас обрадовать его успехами ни в учебе, ни в поведении. Но нынешний учебный год Боря начал неплохо. Учиться стал лучше, и поведение удовлетворительное.

Отец и мать Борьки облегченно вздохнули.

– Это отрадный сдвиг. И вдруг вчера он опять сорвался... Вы знаете, что он сделал?

Анастасия Прокопьевна испуганно заморгала, а Федор Трофимович кашлянул и робко спросил:

– Значит, все-таки он... порезал?

– Он. Случай невероятный. Такого у нас в школе не было.

– Господи, за что же он так-то?.. – прошептала Анастасия Прокопьевна.

– Накануне Валерик Гвоздев обрызгал его грязью, даже не обрызгал, а по-хулигански окатил грязью! И вот Борис решил таким способом ему отомстить. Гвоздева мы тоже накажем. Но вся беда в том, что куртку-то отремонтировать невозможно. Я сама ее смотрела – вещь испорчена. А школа не имеет средств, чтобы возместить родителям Гвоздева ущерб.

– Чего уж школа? Наш порезал – мы и заплатим, – приглушенно сказал Федор Трофимович. – Только уж вы его, пожалуйста, не исключайте. Вроде бы за ум взялся.

– Понимаю, – согласно кивнула Нонна Федоровна. – Наша просьба уладьте сами с Гвоздевыми эту неприятность. Наказать вашего сына мы, конечно, должны: такой проступок не может пройти безнаказанно. Как именно наказать, решит педсовет. Но об исключении, разумеется, не может быть и речи. Наоборот, все мы надеемся, что это был его последний срыв и что больше ваш сын не будет доставлять подобные неприятности ни вам, ни нам. Вы в свою очередь – очень вас прошу! – обойдитесь с ним помягче. Так будет лучше. Я уверена, он уже глубоко осознал свою вину и больше ничего похожего не допустит.

– Да уж осознал. – Анастасия Прокопьевна вздохнула. – Всю-то ноченьку плакал! А ведь и не ругали даже...

Когда Сизовы вышли из кабинета директора, все еще шел урок, и коридор был пуст. Анастасия Прокопьевна тронула мужа за рукав и тихо сказала:

– Ты, Федя, не бей его. Бог с ними, с деньгами! Заплатим. А о парне-то, вишь, как она по-хорошему сказала!

– Да не трону я его! И денег не жалко, раз виноватый. Одно обидно: чего же он мне-то не признался?

– Боится. Помнишь, за курево-то как ты его... Вот и боязно.

...Вечер был тих и прохладен. Алела заря. Редкие звезды мерцали в темной синей вышине. Подмораживало. Осень!.. Чадя цигаркой, Федор Трофимович быстро шел по пустынной улице деревни, и шаги от его сапог по плотной земле гулко отдавались в стенах домов.

Окна дома Гвоздевых тускло светились голубизной, и Федор Трофимович понял: смотрят телевизор. Он невольно замедлил шаг: вроде неловко беспокоить людей. Но подумал, что уже вторую неделю носит деньги и все не может найти удобный случай отдать их, и если не сегодня, то когда же?

Семья Гвоздевых действительно смотрела телевизор. Валентин Игнатьевич сразу вышел в кухню, плотно прикрыл дверь и с беспокойством глянул в лицо Федора: он подумал, что на зернотоке что-то случилось.

– Садись, Федя! – и пододвинул табуретку.

– Да уж сидеть-то не буду. И так неловко, побеспокоил. – Он сунул руку за пазуху, вытащил деньги. – Вот, возьми. Чтобы в полном расчете.

– Ты о чем? Какие это деньги?

– За куртку, которую Борька у вашего парня порезал.

Из комнаты вышла Клавдия Михайловна.

– А Валерик не говорил, что это ваш сделал! – сказала она.

– Наш. Сама директорша так сказала. Давно бы надо было рассчитаться, и деньги с собой носил, да все случая не было. А сегодня уж решил сюда прийти.

– Какие расчеты! – сказал Валентин Игнатьевич. – Мало ли чего они между собой не поделили. Пропала куртка, и черт с ней. Мы уж новую купили.

– Хоть и купили, а деньги возьмите. Не хочу я, чтобы наши пацаны из-за этих тридцати рублей враждовали. – Федор Трофимович положил деньги на кухонный стол. – И вы ведь тоже не хотите этого. Так?

– Оно, конечно, так, – согласился Валентин Игнатьевич. – Но, честное слово, неловко!

– Всем неловко! – Федор Трофимович улыбнулся. – Вы уж извините, что потревожил. До свиданья!.. – и вышел.

Шагал по улице и дышал полной грудью, будто гора с плеч, а сам думал: не тридцать рублей – все деньги до последней копейки отдал бы, лишь бы ума у Борьки прибавилось! Да только ум-то на деньги не купишь...

25

К концу октября в лесу, как выразился Андрюшка, "поспела" рябина. Конечно, ягоды созрели намного раньше, тяжелыми красными гроздьями они висели на тонких ветвях и манили, звали к себе, но Андрюшка убежденно говорил:

– Хоть и красные, а еще кислые и горькие. Вот пройдут первые морозы, тогда уж по-настоящему поспеют.

Первые морозы прошли. Теперь пора! И воскресным утром Андрюшка и Борька отправились в лес за рябиной. Ни лукошка, ни корзин они не взяли: рябина – не клюква, ее собирают совсем по-особому, этому Андрюшка научился у своего отца, когда они жили на Веселом Хуторе.

Под сапогами сухо шуршала и похрустывала прихваченная морозом трава, и хорошо было слышно одинокое бормотание тетерева на Стрелихе: видать, перепутал косач это ясное осеннее утро с весной и вот затоковал, встречая своей восторженной песней красное, только что поднявшееся над горизонтом солнце.

– Может, сходим, посмотрим, как он токует? – предложил Борька.

– Не по пути это. Да и не подпустит он. Сидит где-нибудь на верхушке елки и токует. А заметит нас и замолчит, а потом и совсем улетит... Мы весной на ток сходим. Вот интересно! Сидишь в шалаше, а они вокруг бегают, шеи раздуты, хвосты веером, брови красные... Дерутся – только перья летят! Иногда рядом с шалашом, в двух шагах...

– И не боятся?

– Так они же не знают, что в шалаше человек! Только прятаться в шалаш надо очень рано, когда тетерева еще спят.

– А где они спят?

– В лесу. На деревьях где-нибудь. А как светать начнет, вот и полетят на токовище со всех сторон.

Андрюшка увлеченно рассказывал, как он ходил на тетеревиные тока просто для интересу, посмотреть и послушать – и как однажды удалось ему увидеть пляску серых журавлей – птиц очень осторожных и самых крупных, какие гнездятся в здешних местах. И в том, как это Андрюшка рассказывал, чудилась Борьке скрытая грусть. Он спросил:

– Ты жалеешь, что вы переехали с хутора в нашу деревню?

Андрюшка ответил не сразу. Помолчав, он сказал:

– Жалею, что там я был один. Красотища кругом такая, смотришь, переживаешь, а рядом – никого. Понимаешь?

– Понимаю, – согласился Борька. – Даже рыбу ловить двоим лучше поговорить можно...

– Я не о том. – Андрюшка наморщил лоб. – Когда смотришь, как токуют тетерева, говорить не о чем – только смотришь и молча переживаешь. И надо, чтобы рядом кто-то был, все это видел и переживал так же, как ты сам. Двое, а в душе – будто один человек... Ну, как вот мы с тобой на лабазе сидели.

– Ага. – Борька кивнул и с сожалением подумал, что если бы он тоже на Веселом Хуторе жил, Андрюшка, конечно, брал бы его с собой на тетеревиные тока; и журавлей они посмотрели бы вместе...

Углубились в лес. Деревья, давно сбросившие листву, стояли свободно, раскинув облегченные ветви, и сладко нежились в розоватых лучах. И только густохвойные ели тяжело свешивали темные лапы и были таинственными и угрюмыми в своем величавом спокойствии.

Путь ребятам предстоял не близкий: год на рябину выдался не особенно урожайным. Андрюшка и Борька уже не раз ходили в поисках рябин, на которых было бы много ягод, и нашли такие рябины километрах в пяти от Овинцева, по окрайку старых, зарастающих пожен и по ручью с темной водой, который протекал по этим пожням.

– Зимой, если будет рябина, – сказал Андрюшка, – к нашим кормушкам будут прилетать самые красивые птицы – снегири и свиристели.

Снегирей Борька знал, а свиристелей видел только на картинке в книжке. Это были действительно красивые птицы – розовато-серые, с большим хохолком на голове, с красными пятнышками на черных крыльях и с желтой каймой на кончике хвоста.

– Но они страшно прожорливые! – говорил Андрюшка. – Хорошей рябиновой кисти одной свиристели на пять минут не хватит. Ягоды у нее будто так насквозь и пролетают.

Узкой тропинкой, густо усыпанной опавшими листьями, ребята вышли к пожням. На фоне серого чернолесья рябины с алыми гроздьями ягод были видны издали, но, когда подошли к ближней рябине, Борьке показалось, что ягод на дереве стало меньше.

– Птицы расклевали, – пояснил Андрюшка. – Радуйся, что хоть столько оставили. Бывает, налетит стая свиристелей на красную от ягод рябину, смотришь, а через час эта рябина уже голая – ни единой ягодки!..

Андрюшка срубил топором молоденькую осинку, очистил ее от сучков, а нижний сучок, у комля, срезал сантиметрах в десяти от стволика. Получился длинный легкий шестик с крючком на конце. Зацепив этим крючком одну из ветвей рябины, он пригнул ее и стал аккуратно обрывать кисти ягод.

– А ты полезай на дерево, – сказал он Борьке. – Ты все-таки полегче, а рябина тонкая... Сучья не ломай, а только кисточки и бросай вот сюда. Андрюшка показал место, где поникшая трава была особенно густа. – Здесь помягче...

Спустя полчаса ягоды краснели только на самой верхушке.

Борька попросил у Андрюшки шестик с крючком, чтобы добраться и до тех особенно крупных кистей, но Андрюшка возразил:

– Не надо, пускай птицам останутся. Да и сломаются вершинки, когда их сгибать станешь.

Борька слез. Андрюшка приготовил прямой пруток, тоже, как и у шестика, с сучком на нижнем конце, и показал, как укладывать рябину в стожок: сначала он повесил на сучок прутка несколько особенно крупных кистей, потом стал укладывать кисти вокруг прутика-стожара плотными рядами; стожок получался красивый, ровный, ягода к ягоде.

– Повесишь его на чердак, – говорил Андрюшка, любуясь рябиновым стожком, – и хоть до весны пусть висит, ничего ягодам не станет. А если до морозов собрать, тогда ягоды сморщатся и будут гнить. В одну зиму у меня пять стожков рябины сгнило – не послушался отца, собрал раньше времени, вот и пропали ягоды.

26

К полудню ребята набрали шесть увесистых стожков рябины. По два стожка, связанные вместе вершинками прутьев, они несли через плечо, а по одному – в руках. Борька сиял.

– Если по одной кисточке в кормушку класть, наверно, на всю зиму хватит, – сказал он. – Вон их тут сколько!

– Рябину не в кормушки кладут, – заметил Андрюшка. – Ее вешать надо. На веточки. И не меньше трех кисточек в разных местах, чтобы хоть понемножку, но всем ягод досталось.

Когда вошли в деревню, навстречу попался отец Валерки, Валентин Игнатьевич, – шел на обед из своей бригадирской конторки.

– Никак, рябины насобирали?! – удивленно воскликнул он. – Где вы ее нашли? Нынче вроде и рябины-то нет.

– Немножко есть, – скромно ответил Андрюшка. – Мы еще раньше ходили ее искать, а собирали сегодня.

– Молодцы!.. И куда вы ее? В аптеку?

– Не, птиц кормить будем, – ответил Борька.

– Ну-ну. Дело полезное. – Валентин Игнатьевич направился к своему дому.

На крыльцо выскочила Лариска, босая, в коротеньком платьице.

– Папа, а что они такое несли красное?

– Я вот задам тебе – красное! – прикрикнул отец и подхватил девочку под мышку. – Чего раздетая выскакиваешь? Не лето!

Так под мышкой и внес он ее в избу.

– Ну, скажи! Мы ведь видели, что ты останавливался и разговаривал с ними, – не отступалась Лариска.

– Я же сказала тебе – рябину! – с легким раздражением произнесла Клавдия Михайловна.

– А как они ее? В таких узких, длинных сеточках?

– Не в сеточках, а на прутышках, – пояснил отец. – Мы, помню, тоже так носили: нанижешь кисти на прутышки и несешь домой красные стожки ягод... С тех пор ни разу не видал, чтобы так рябину собирали. Сейчас вот первый раз. Даже удивился.

– А что они с ней делать будут? Ведь она кислая.

– Птиц кормить. Зимой птичкам корму не хватает, они и станут их ягодками подкармливать.

– А я Валерку как просила, чтобы он тоже кормушки сделал, а он не хочет, – пожаловалась Лариска на брата.

– Зря. Дело полезное. И интересное.

– Конечно, интересное! – подхватила Лариска. – Я вчера из школы шла и долго смотрела, как воробушки и синички по Борькиным кормушкам прыгали. Там уже ничего не было, Борька еще из школы не пришел, а они все равно прыгали... Синички такие красивенькие!

Валерка сидел на диване и смотрел телевизор. Валентин Игнатьевич сел рядом, спросил:

– Ты почему не хочешь кормушки для птиц сделать? Лариса же просила... Разве это трудно?

– Еще чего! Стану я обезьянничать! – не повернув головы, бросил Валерка.

– Ты как с отцом разговариваешь?! – неожиданно вскипел Валентин Игнатьевич.

– А чего? – вскинулся Валерка. – Мне никаких кормушек не надо. А кому надо, те пускай и делают.

– Кормушки нужны птицам, а не кому-то, – сдержанно сказал отец. Кроме того, тебя просила сестра. И, честное слово, самому тебе было бы полезнее немножко поработать топором да молотком, чем с утра торчать перед телевизором.

– Я уж и то говорила, – вмешалась в разговор Клавдия Михайловна. Смотрит подряд все передачи! Как не надоест?

Валерка счел за благо промолчать. А Валентин Игнатьевич подумал, что с некоторых пор сын стал заметно раздражительней и грубей. Что это неизбежные издержки переходного возраста или тут есть какая-то связь с тем, что Валерка перестал дружить с Андрюшкой?

– Папа, раз Валерка не хочет, сделай кормушку ты!.. – просила Лариска отца, теребя его за рукав.

– Сделаю, сделаю, – рассеянно обещал Валентин Игнатьевич.

– Только тогда Валерка пускай птичек не кормит. Я сама буду!..

– Ладно, – кивнул отец. – Ты будешь кормить, ты...

– А за рябиной сходим?

– Нет. Нынче рябины мало. Ребята где-то нашли, так они не раз искать ходили.

Лариска сыпала и сыпала вопросы. Валентин Игнатьевич рассеянно отвечал ей, а сам все думал, как узнать, что творится в душе сына. А может, попробовать как-то помирить его с Андрюшкой? Но перед глазами Валентина Игнатьевича тотчас встал Борька. Мириться с Андрюшкой – значит сдружиться и с Борькой, но после этой истории с курткой какая может быть дружба?

Думая так, Валентин Игнатьевич решил пока не вмешиваться в дела ребят: пусть все остается так, как есть.

27

С наступлением холодов дед Макар все чаще и чаще вспоминал о своем обещании поискать для городских охотников берлогу. И не вознаграждение, которое посулили горожане, затронуло душу старого охотника – жил он безбедно, в деньгах не нуждался, но очень уж хотелось ему сбить спесь с этих молодых медвежатников, которые и медведя-то толком не видали; хотелось доказать им, что он хоть и стар, но в охотничьем деле по-прежнему кое-что смыслит и слов на ветер не бросает. И когда в конце октября ударили крепкие заморозки, дед Макар собрался в разведку.

Верный стариковским охотничьим приметам, Макар вышел из деревни ранним утром, еще в темноте, чтоб никто не мог его встретить и поинтересоваться, куда это он отправился, – ведь ушедшему незаметно чаще сопутствует удача.

В шести километрах от Овинцева, за Слудным болотом, был глухой ельник-зеленомошник, прозванный Мертвяком. То ли почва там оказалась скудной, то ли сырость влияла, но ели с возрастом не становились ни выше, ни толще. Худосочные, с пепельно-серой корой и жиденькой хвоей, они стояли на мягких, как подушки, кочках и если не валились от ветра, то лишь потому, что росли густо и, раскачиваясь, поддерживали друг друга. Не было в том ельнике ни грибов, ни ягод, ни дичи, и люди стороной обходили этот пустой лес.

Мало кто знал, что в ельнике, в самой его глуби, была небольшая островина – рёлка, узкий каменистый кряж, возвышающийся над болотистой равниной. На этой островине, вцепившись корнями в каменистую почву, росли могучие темнохвойные ели и древние сосны с извитыми корявыми сучьями. Туда, на эту рёлку, и отправился дед Макар.

Впервые он попал на островину в Мертвяке двенадцать лет назад. Это было весной. Макар охотился на глухарином току на Слудном болоте и, отправляясь домой, случайно наткнулся на свежий, редкой величины след медведя. Крупный зверь всегда особенно волнует кровь охотника, и Макар, хотя уже забросил к тому времени медвежью охоту, решил посмотреть, откуда пришел медведь, где провел зиму.

Он повесил на сук глухарей, которых нес через плечо, и двинулся по следу в ту сторону, откуда прошел зверь.

В лесу было еще много снегу, но после ночного заморозка наст держал хорошо, и Макар быстро распутал звериный след, который и привел его через Мертвяк на островину, к берлоге.

Это была очень хорошая берлога, вырытая на южном склоне рёлки меж густых невысоких елочек. Молодые разлапистые деревца настолько хорошо скрывали ее, что, если бы не след вышедшего зверя, заметить берлогу оказалось бы невозможно.

Насмотревшись на зимнюю квартиру медведя, Макар решил обойти островину, о которой, к стыду своему, раньше даже не слыхал. Он был изумлен, обнаружив на рёлке еще две берлоги, из которых звери тоже ушли, но несколькими днями раньше. Это было тем более удивительно, что островина оказалась не так и большой – четверть версты в длину и сажен сорок в ширину.

За минувшие с тех пор годы старик еще трижды побывал, как он говорил, в медвежьей деревне. Он не поленился и облазил всю рёлку – очень уж хотелось узнать, сколько же на ней берлог. Результат оказался неожиданным даже для такого бывалого охотника: всего он нашел на рёлке берлог разной давности одиннадцать штук.

Макар знал, что редкий зверь использует одну и ту же берлогу два года подряд.

Чаще бывает наоборот: подготовит с осени две-три берлоги, в одну ляжет, а остальные остаются пустыми. И все равно он был почти уверен, что и на эту зиму хоть один медведь, но ляжет на островине! Именно это место он имел в виду, пообещав охотникам найти берлогу...