Текст книги "Сить - таинственная река"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Прокатовым, и чуть не до смерти напугал внезапным появлением жену Ивана, которая подумала, что с мужем что-
то стряслось. Но узнав, в чем дело, Настасья успокоилась и заставила Гуся выпить с дороги горячего пареного
молока.
Не меньше всполошилась неожиданным приходом сына и Дарья.
– Господи, да откуда ты этакой взялся? – в тревоге воскликнула она. – Уж не убег ли?
– Скажешь тоже!..– обиделся Гусь. – Погода-то видишь какая! Жать-то нельзя. Вот Иван и отправил меня
домой...
– Дак чего стоишь-то? Гли-ко, с одежи-то целые ручьевины текут!
А Гусь смотрел на банки, миски и старый цинковый таз, расставленные на полу, и видел, как часто шлепались
в них с потолка тяжелые капли.
– Прохудилось крыша-то, беда как прохудилась! – вздохнула Дарья, перехватив взгляд сына. – Да и
дождь-то больно мокрой!..
Пока Гусь раздевался, она нашла сухую одежду, достала с печи теплые валенки, налила в умывальник горячей
воды, поставила самовар.
– Боле уж работать, поди, не будешь?
– Нет. Погода бы постояла, так можно бы...
– Ну и слава богу! И так уж наработался... Пять ден и до школы осталося... А вчерась ведь аванец давали.
Знаешь, сколько тебе насчитали?
– Сколько?
– И сказывать боязно. Семьдесят два рубля!.. Подумать только! – Дарья покачала головой. – Я и получать-
то их не хотела: ежели ошибка какая, дак ведь потом обратно стребуют. А кассирша-то объяснила: Ивану-то
Прокатову, говорит, аванец сто сорок четыре рубля, а Ваське твоему, говорит, половина его заработка идет... Да уж
тут я поверила, получила... Кабы не дождь, в Камчугу ладила идти. Сапоги-то купить да ботинки.
– Сам схожу...
Гусь умылся, кое-как расчесал спутанные и отросшие за лето волосы и блаженно растянулся на лавке. Давно
на душе у него не было такого покоя. И пусть усталость разливается по всему телу – теперь спешить нокуда.
– Чего лег-то? Поешь, да и лягешь потом. Али заболел?
– Нет, нет, я так чуть полежу, на лавке... Не слышала, фотокарточку-то не напечатали в газете?
– Не было. Спрашивала я, как же! Долго чего-то не печатают.
– А Витька и Сережка дома?
– Дома. Вчерась Толька-то чуть Сережку не укокошил.
– Как? – встрепенулся Гусь.
– Евонный дядька, который в отпуске-то был, вчерась уезжал. Пьянущий! И Тольку напоил. Тот спьяну-то
на Сережку взъелся. Подумай-ко ты, ведь с ножиком на парня кинулся!
– Hy!
– Бабы розняли. Да Танька еще тут оказалася, дак обошлось, отбили пария...
Мать-то Толькина ревет, от рук, говорит, совсем отбился, ничего не слушается, деньги из дому таскать начал...
– Так Сережке-то ничего, не сильно попало?
– He, не! Нисколь не попало, отбили... Ты подними-ко самовар-то, дак и я с тобой чаю попью...
Кажется, еще никогда так богато не был накрыт стол в доме Гусевых. Кроме обычных и повседневных
картошки, хлеба и молока появились батон и сливочное масло, а к чаю не только сахар, но и дешевенькие конфеты-
кругляшки и даже белые сухари. Все это Дарья пододвигала сыну, приговаривая:
– Булки-то, булки поешь! А чай-то с конфетками – слаще! К обеду-то щей наварю. Мяса полтора
килограмма купила, да, вишь, не знала, что сегодня придешь. Щей-то похлебал бы с устатку...
Газета с долгожданной фотографией пришла накануне отъезда Таньки в город. В тот день Гусь ходил в
Камчугу, в магазин ОРСа, и вернулся домой с покупками – сапогами -броднями и дешевенькими полуботинками
– для школы. Дома его ждали Витька и Сережка. Дарья стирала в кухне белье. На столе лежала развернутая
газета.
– Почитай-ка, как вас с Прокатовым расписали! – воскликнул Сережка. – И даже портрет напечатан.
Гусь тотчас схватил газету. Он ожидал, что портрет напечатан большой, с открытку или хоть в половину ее. На
самом же деле на фотографии был комбайн, кусок поля и справа, в верхнем уголочке, где должно быть небо, – два
малюсеньких лица. Иван Прокатов похож сам на себя, а второе лицо – чернью брови, прилизанные набок волосы,
острый подбородок – неведомо чье.
«Ну уж и портрет! – разочарованно подумал Гусь. —И не похож совсем...»
Под заголовком «Ни минуты простоя» стояло непонятное слово «репортаж».
– А ты хоть ботинки-то купил? – услышал Гусь голос матери.
– Купил, купил! – и начал читать.
«Поле пшеницы, как море. Колышутся на ветру тяжелые колосья...» – так начинался этот репортаж.
Гусь читал, пропуская слова и целые строчки: пока все о колхозе да о Прокатове, а ему не терпелось прочитать
о себе. Ага, наконец-то! – Помощник у меня отличный! – говорит комбайнер и щурится от яркого солнца. – Он
быстро освоил агрегат, и я в любое время могу на него положиться.
В устах опытного комбайнера, каким является Иван Прокатов, это очень высокая оценка.
Василию Гусеву нет еще и шестнадцати...»
Гусь читал, и от волнения – мурашки по коже! Хорошо написано, даже слишком хорошо! И хоть совсем
немного – всего несколько строчек, но зато как!..
– Газета-то чья? – спросил Гусь, дочитав репортаж.
– Наша, – ответил Витька. – Я тебе принес. На память.
– Ну, спасибо!
Он бережно свернул газету и убрал ее в шкаф. Пока Витька рассматривай сапоги – бродни, Сережка, улучив
момент, незаметно сунул в руку Гуся какую-то бумажку. Гусь, немедля, вышел в сени, будто по делу, и развернул
ее. Это была записка от Таньки: «Вася! Мне очень надо поговорить с тобой. Передай с Сережкой, где мы
встретимся. Т.».
Гусь спрятал записку о карман, вернулся в избу.
– Кино сегодня нету? – спросил он как можно беспечнее.
– Нету. Завтра будет!
– Так, так...– Гусь снова, уже в который раз, стал примерять бродни, в из головы не выходило: где
встретиться с Танькой!.. Хорошо бы дождя не было, тогда опять ушли бы на Сить. И тут он сообразил: мать пойдет
на речку полоскать белье, вот тогда и пусть приходит Танька!..
– Ты, Вася, доставай обед да поешь! – крикнула из кухни Дарья. —А я уж достираю...
– Ладно... Сначала воды приносу...
Гусь взял ведра. Витька спросил, не надо ли чего помочь.
– Ну что ты? Мне только воды наносить...
В сенях он шепнул Сережке:
– Пусть приходит, когда мамка на реку уйдет!
Можно было подумать, что Танька стояла в сенях: она появилась на пороге, едва Дарья с корзиной белья
вышла из дому.
– Ты бы хоть помог матери белье нести.
– Так я же тебя ждал! – смутился Гусь.
– Ждал... Иди, догоняй, а я уж посижу...
Гусь нахлобучил на голову кепку и босой выбежал на улицу. Он догнал мать у скотного двора.
– Давай, помогу! – и взялся за ручку корзины.
– Что ты, что ты? Унесу я, беги домой, беги!..
Но Гусь все-таки взял корзину и широким шагом стал спускаться к реке. Мать едва успевала за ним.
«Господи! Как он вырос! – думала она, и материнское сердце ее замирало от радости за сына. – И на одежу,
и на обутку сам себе заробил... И жить-то враз легче стало...»
Они дошли до реки. Гусь поставил корзину на камень, сказал:
– Когда выполощешь – встречу.
– Ой, полно не дело-то говорить. Будто белье не нашивала? Сама принесу. .
Танька сидела у окна. Фуфайка, рябая от дождевых капель, была расстегнута, из-под нее виднелась кремовая
кофточка. Сапожки Танькины стояли у порога, она была в одних капроновых чулках. Гусь сел к столу и только
теперь заметил, что Танька не в духе. Она, не мигая, смотрела на свои ноги, а черные брови ее были сердито
сдвинуты.
– Ты завтра едешь? – спросил Гусь, хотя отлично знал, что она едет именно завтра. Но спросил потому,
что надо было что-то сказать.
– Дура я, сегодня надо было уехать!
– Почему? – встревожился Гусь.
– Потому что ты обманываешь меня! – зеленоватые Танькины глаза сверкнули холодно.
– Я обманываю?
– Не я же!
– Ты говори толком. В чем я тебя обманул? Когда?
– Во всем.
– Неправда!
Танька достала из кармана фуфайки свернутую газету и бросила ее на стол.
– Читал?
– Что?
– Да то, что про вас написано!
– Ну, читал.
– Так чего притворяешься?
– Таня, я тебя не понимаю, – сдержанно сказал Гусь.
– Да что тут понимать? – она быстро развернула газету. – Здесь ясно написано! Вот: «Василию Гусеву
нет еще и шестнадцати, но он уже передовик производства, познавший радость труда. После восьмилетки он
мечтает, – здесь Танька сделала выразительную паузу, повысила голос и повторила: – он мечтает... стать
комбайнером, чтобы вот так же умело водить степной корабль по просторам колхозных полей».
Лишь теперь Гусь понял, в чем дело. Он растерянно заморгал.
– А ты мне что обещал?
– Понимаешь, тут немножко не так было, – начал объяснять Гусь. – Я не говорил, что мечтаю...
– По-твоему, в газете пишут неправду? – перебила его Танька.– Нет уж!.. Я думала, что мы будем
встречаться каждый день, станем вместе ходить в кино... А ты, ты обманул меня!
– Таня, послушай!..
– Чего слушать, чего? Если бы ты думал обо мне, ты бы не пошел на комбайн. В городе комбайнов нету.
– Между прочим, это главная работа, поняла? Если мы хлеб не будем убирать, и тебе в городе жрать нечего
будет! – повторил он слова Прокатова.
– Ого как! Уж не хочешь ли ты сказать, что и на комбайн пошел ради меня?
– Ничего я не хочу, – окончательно запутался Гусь.
– В общем, я тебя поняла. Завтра можешь меня не провожать – не нуждаюсь...
Танька шмыгнула носом раз, другой, потом наклонила голову и заплакала.
Это было самое страшное. Гусь не мог выносить, когда плакала мать, а тут плачет Танька. Лицо Гуся стало
наливаться краской, потом кровь отхлынула, и он сказал чужим голосом:
– Если ты не перестанешь... Если ты мне не веришь, я... я – повешусь! – и сам чуть не заревел от жалости
к Таньке, от жалости к самому себе.
Танька мгновенно перестала плакать и испуганными, полными слез глазами уставилась на Гуся.
– Ты что, Вася? Не смей...
Гусь чувствовал, как жгло в уголках глаз и, чтобы Танька не увидела его слез, навалился грудью на стол и
уронил голову на руки.
Танька вскочила, подошла к нему.
– Вася, не надо! Я верю, слышишь? Верю! Ну? – она осторожно обняла его за шею и чуть-чуть, точно
боясь обжечься, прикоснулась губами к его уху. .
...На другой день так же моросил дождь. Танька, Сережка и Гусь, втроем, шли на станцию. Гусь нес Танькин
чемоданчик, а Сережка, чтобы не мешать сестре и другу, то убегал вперед и швырял в Сить камешки, то лазил в
малинниках, отыскивая редкие, еще не опавшие ягоды.
За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то
неожиданно быстро все забелело вокруг – и лес, и поля, и пожни, н крыши домов. Даже проселки, на которых еще
не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной.
По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы.
Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти рано утром в верховья Сити проведать бобровое
поселение. Возле Серёжкиного дома они еще раз уточнили, кому что брать с собой, и разошлись.
Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: след от
тракторных саней, да и бревна были припорошены снегом.
– Это что, мама, дрова нам такие привезли? – спросил Васька, швырнув в угол сумку с учебниками.
– Какие же это дрова? – Дарья вы-терла руку о передник, села на лавку. – Иван-то Прокатов с бригадиром
заявленье в контору писали, просили, чтобы колхоз дом починил.
– Чей дом? – не понял Гусь.
– Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится.
– Ну?
– В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут.
Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а ставить будем из
нового лесу. Платить, говорит, копейки не надо будет, всё за счет колхозу сделают.
– Так-то хорошо бы!
– Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барахвостит, раз уж обещал...—Дарья хотела сказать, что, по словам
бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но
промолчала. – А вы чего это на улице стояли? – спросила она. – Поди, опять в лес сряжаетесь?
– Конечно!
– Надолго ли?
– На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти...
– А Танька-то разве не приедет на праздники?
– Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят...
– Ну!.. Гли-ко ты, и так в городе живет, а еще и в Москву... А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в
праздник дома был... А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану, потом уж если... Ты думаешь, мне легко одной
дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит,
сама не знаю, куда себя деть... Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!..
Гусь нахмурился. В словах матери, в ее голосе не было жалобы. Но как-то само собой вылившееся признание
о том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело душу Гуся. И он понял, что на этот раз нельзя
оставлять мать одну на весь праздник.
– Послушай, мама! – сказал он. – Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да
мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем – рыбник сделаем, ухи
наварим, можно пирожков с капустой напечь. И потом я ребят приглашу – Сережку, Витьку... Ладно?
– Смотри сам, как лучше... У меня ведь одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не
уезжал бы ты в город-то. Вот и дом справят, дак живи и живи.
– Я никуда не уеду. А если и придется уехать – ты будешь со мной. Одну тебя я все равно не оставлю...
– Ох, кабы так-то было, сынок!
Ноябрьская ночь не летняя. И место вроде бы сухое, за ветром, и костер горит жарко, а все-таки зябко. Витька
и Сережка во сне жмутся ближе к огню, а Гусю не спится.
Прав был Прокатов – властную силу имеет земля, та земля, на которой он, Гусь, убирал хлеб, на которой
шумит вот этот дремучий лес и протекает обжитая бобрами Сить. Его детство прошло здесь, под этим небом, в
тихой деревеньке с разноголосым скрипом дверей, мычаньем коров и пеньем петухов по утрам, с пряным запахом
разнотравья вперемешку с запахами хвои и спелого хлеба.
И сейчас Гусь думал о том, что те, кто когда-то покинули Семениху и теперь приезжают лишь затем, чтобы
запастись на зиму грибами да ягодами, – они предали эту землю, изменили ей.
«А как же Танька? – внезапно прожгла мысль. – Она тоже предала?.. Нет, тут что-то не то...»
Гусь путался в собственных мыслях, чувствовал, что в чем-то ошибается, но в чем именно, понять не мог.
Вспомнилось, как Прокатов сказал об Аксенове– бригадире: ««Не лежала душа к земле – пропал человек».
Значит, жить в деревне, ходить по этой земле, дышать деревенскими запахами – это еще не все. Можно жить
в деревне и предавать ее своею беззаботностью, как предавал Аксенов. А взять Прокатовых или того же Пахомова
Витьку: вырос в городе, а душой весь с этим краем. Зря деревце не срубит. Даже к бобровым хаткам просил не
подходить; запах от следов останется, зачем зверьков беспокоить. И Сережка такой. И Танька тоже такая, сама
призналась, что по речке соскучилась... А Толька…
Перед глазами всплыло красное самодовольное лицо Тольки Аксенова. Ведь друзьями были. Но короткой
оказалась их дружба. Не потому, что Толька труслив, а просто по духу оказался неподходящим. Ему наплевать на
лес, на землю, он их не понимает и не любит, ему бы модный костюмчик, транзистор, легкое житье. Не хозяином
по земле ходит – гостем...
Из костра стрельнул уголь, упал на Витькину фуфайку. Гусь поднялся, сбросил уголь в огонь, поправил
поленья. Сам собой как-то неожиданно вспомнился ему последний разговор с матерью, разговор, трудный для
обоих. Друг другу было сказано главное, что лежало на сердце, что тревожило.
Во время этого разговора Гусь впервые так остро почувствовал, насколько глубоко переживает мать свое
одиночество и страшится оказаться совсем одна. И теперь Гусь с облегчением думал, что сказал то, чего давно
ждала от него мать, сказал не для того, чтобы успокоить ее, а чтобы самому рассеять свои сомнения и определиться
в жизни.
Работа с Иваном Прокатовым на многое открыла глаза, заставила иначе взглянуть на деревню, на колхозный
труд. Теперь тропка в жизнь обозначилась четко: курсы механизаторов широкого профиля и потом работа в
колхозе. Но Танька... Поймет ли она его, согласится ли, что иначе поступить он не может, хотя бы ради матери? Ей,
матери, и без того придется нажиться одной, когда его возьмут в армию...
Гусь прислушивается к глухому шуму тайги, перебирает в памяти свою недолгую жизнь, проходит ее
мысленно, будто по вешкам.
