Текст книги "Сить - таинственная река"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Думалось хорошо и просто, а на бумаге выходило совсем не то. Наконец, на второй вечер письмо было
написано:
"Здравствуй, Таня!
Я очень жалею, что ты уехала в город. Я теперь тоже работаю, ремонтирую комбайн с Ванькой Прокатовым.
Скоро начнем жать рожь. Ты меня извини, что тогда я накричал на тебя. Как это получилось, я и сам не знаю. В это
воскресенье мы ходили на Сить, я, Сережка, Витька и Толька. Рыбы достали мало, и кто-то опять изорвал Толькину
сетку. Витька говорит, что это не щука, а кто – не знаем. Я тебя там вспоминал и ходил к той сосне. Ты не думай,
что я все забыл. Я помню все. И еще извини, что я напоминал тебе про Лешку. Больше этого никогда не будет,
потому что я тебя л...
Буду ждать ответа, как соловей лета.
Васька Гусев".
Он запечатал письмо, написал адрес, аккуратно, как в школе никогда не писал, и тайком от матери отнес и
опустил письмо в почтовый ящик. Завтра письмо будет в городе, и послезавтра, то есть в четверг, Танька получит
его. Значит, ответ надо ждать в субботу...
С признанием в любви, пусть в письме и не полным словом, а лишь одной буквой, Гусь считал, что навсегда и
прочно связал свою судьбу с Танькой. Что бы там ни было, Гусь постоянно будет думать о ней.
В субботу с утра дело никак не клеилось. Гусь путал шестерни и гаечные ключи, терял шплинты и гайки,
опрокинул ведро с бензином, в котором промывались мелкие детали, и вдобавок ко всему то и дело спрашивал у
Ивана время.
– Ты что сегодня? Торопишься куда или кого ждешь? – не выдержал Прокатов.
– Да нет, ничего... Я так, – смутился Гусь.
– Если надо куда сходить – иди. Я-то ведь ухожу по своим делам.
– Нет, нет, мне никуда не надо!
Гусь испугался, что Иван может обо всем догадаться.
На обед ушли в час дня, а почту разносили обычно около одиннадцати. Гусь прибежал домой. На двери замок.
Это хорошо, а то бы Танькино письмо могло попасть в руки матери. Сейчас оно, конечно, лежит за дверью:
почтальонка опустила его в щель под верхним косяком.
Гусь открыл замок, осмотрел сени. Но письма нигде не было.
«Может, мама приходила домой?» – подумал он и поспешил в избу. На столе письма нет, на окнах – тоже.
Заглянул на всякий случай в шкаф, потом за тусклое потрескавшееся зеркало, где хранились всевозможные нужные
и ненужные бумаги.
«А вдруг мама унесла письмо, чтобы прочитать его бабам? – при этой мысли Гуся кинуло в жар. – Нет,
этого не может быть!» Он вспомнил, с каким сочувствием говорила мать о том, что Танька перед отъездом забегала
попрощаться, и окончательно утвердился в мысли, что мать не позволит себе так нехорошо поступить. Скорее
всего, почтальонка забыла принести письмо. Но тут его осенило: сам сочинял письмо два вечера, значит, и Танька
не меньше пропишет. Тогда и ответ придет завтра.
Но и в воскресенье письма не было. Не пришло оно и на следующей неделе. И только тут Гусь понял: ответа
не будет. Любовь его безответна. Танька обиделась навсегда, на всю жизнь. Она потому и уехала в город без
предупреждения, чтобы забыть его, Ваську, чтобы никогда его не видеть. И пусть! Он все равно помнит ее, думает
о ней. И этого она не может запретить...
А в бригаде уже началась уборка ржи.
Погода как на заказ – сушь. Утром, едва подсохнет роса, прокатовский СК-4 уже утюжит ржаное поле.
Грохот работающей машины, пыль, зной и постоянное напряжение – вовремя сбросить солому из копнителя,
быстро расчистить транспортеры, когда их забьет соломой, позаботиться о смазке и заправке комбайна – все это
было так непривычно и ново, что в течение дня Гусю некогда и подумать о чем-либо, кроме работы. О Таньке и не
полученном от нее письме он вспоминал лишь вечером, во время ужина. Но едва его голова касалась подушки, он
тут же засыпал мертвецким сном, чтобы на рассвете снова спешить к комбайну. И так каждый день. Даже обедали
на поле. И первый в жизни заработок Гусь получил тоже возле комбайна.
Целых тридцать семь рублей! Сумма оказалась настолько большой, что Гусь не мог придумать, куда ее
истратить. Он бы немедленно купил сапоги – бродни и подводное снаряжение, но ни того, ни другого в магазине
сельпо не было.
– Ты бы лучше костюм купил, – посоветовал Гусю Прокатов. – Парень большой, с девками скоро гулять
будешь, на танцы ходить... Без костюма никак нельзя!
Гусь ничего не ответил: на что костюм, если Танька и письмо-то не хочет написать? А для нее, ради нее —
купил бы...
Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке
соревнования комбайнеров фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место. А это – не шутка.
Одно дело – почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно
сменятся дождями, а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, – мука.
А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать
утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится
постоянно с утра до вечера.
У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся – до шести. Денег хватит и
на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; если же дадут премию, то и костюм можно купить. И
как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более, что сенокос в бригаде кончился, и
Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними,
похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до
последнего дня августа, и он помнил строгое предупреждение Ивана: на попятную – ни-ни!
Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место.
– Ну-ко, пошуруй за капитана! – говорил он. – Век в помощниках не проживешь!..
И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на мосте комбайнером, но какие это были минуты! Его охватывало
особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался. Тяжелая машина слушалась его.
Гусь мог ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую
сторону, остановить его.
А Прокатов коротко подсказывает:
– Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь левее – густо, на полный захват не возьмет...
Жатку вверх!
Каких-то четверть часа – и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает:
– Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек, если без поту, – пресный!.. В школу пойдешь – за всю уборку
отоспишься...
Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн
становится послушней и податливей... Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!..
Однажды в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский
газик. Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал:
– Останови!
Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и
грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и
кивнул на комбайн:
– Заглуши. Пусть и он отдохнет.
Гусь метнулся к машине, a Семенов вполголоса строго сказал:
– Рискуешь. Рановато, – и повел глазами в сторону Гуся.
– Ничего. Так интересу больше.
– Смотри!..
– Понимаю. Все будет в порядке! – улыбнулся Прокатов.
Семенов открыл дворцу газика, взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его
разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач.
– Это вам! – сказал он торжественно. – Переходящий вымпел района, – и подал Гусю. – Держи,
Василий!
Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут
же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся.
– Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил?
Гусь покраснел.
– Вообще-то увезите его в контору, – сказал Прокатов секретарю. – Пусть там висит. А то на комбайне
запылится да выгорит...
– Во время боя знамя в чехлах не держат, – ответил Семенов, на широком лбу резче обозначились
глубокие складки. – Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь!
Гектаров девяносто...
Прокатов помрачнел.
– Там Согрин на комбайне? – спросил он.
– Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно,
придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит... Как ты думаешь?
Иван пожал плечами.
– Может и постоять...
– Ладно. Подумаем... Не буду вас задерживать. К Согрину еще заеду. Пока!
Едва газик тронулся с места, Прокатов хлопнул Ваську по плечу и, скаля зубы, воскликнул:
– Во, Гусенок, до чего мы достукались! Районный вымпел к рукам прибрали!..
– А чего с ним делать? – спросил Васька.
– На комбайн повесим. Повыше! Чтобы видно было...
...Вторая половина дня прошла для Гуся незаметно. Время от времени он поглядывал на вымпел, алеющий над
головой, и думал о том, что где-то в районе совсем не знакомые люди, занятые важной работой, присуждая вымпел
Прокатову, может быть, говорили и о нем, о Гусе. Ведь и в районной сводке – сам видел! – рядом с фамилией
Ивана напечатано: «Помощник В. И. Гусев».
И сразу в памяти всплыло, что он давно не слыхал, чтобы кто-нибудь в деревне, как прежде, костил его, а
старухи, которые раньше не терпели Гуся – та же Сережкина бабка или Агашка, в чьем доме он когда-то
выхлестнул стрелой стекло, – даже эти старухи теперь, если встречаются на улице, не шипят.
Он невольно подумал, что с того времени, как начал работать, добрей и спокойней сделалась мать. За эти
полтора месяца она ни разу не ругалась, ни разу не обозвала его балбесом и вообще стала разговаривать иначе. Как
именно, Гусь не мог бы объяснить. И он не раз ловил себя на том, что и сам не может отвечать матери грубо —
язык не поворачивается...
Под вечер к комбайну подрулил верткий «газик». Женщина-корреспондент из районной газеты – загорелая,
смеющаяся, поговорила с Прокатовым, видимо, давним ее знакомым, задала несколько вопросов Гусю, записала
что-то в книжечку. Потом попросила «занять рабочие места» и раз десять щелкнула нарядным, сверкающим
фотоаппаратом. Села за руль, помахала рукой и укатила.
В этот день Гусь возвращался с работы широким неторопливым шагом, чуть-чуть вразвалку, как ходил Иван
Прокатов. И если бы кто видел его, идущим так, сразу бы догадался, что на земле появился новый рабочий человек.
По сияющему лицу Сережки Гусь сразу понял, что из путешествия друзья возвратились с интересными
новостями.
– Давно меня ждешь? – спросил Васька.
– He! Мы только что вернулись. Я забежал домой и сразу к тебе... Если бы ты знал, что мы видели!..
– Давай рассказывай, – и Гусь спокойно стал раздеваться, хотя слова Сережки заинтриговали его.
Дарья, как всегда по возвращении сына с работы, тотчас налила в умывальник горячей воды.
– Понимаешь, пришли мы к шалашу, смотрим, а в Сити вода мутная, мутная! Палки плывут, какие-то
сучья...
– Ну?
– Витька и говорит: пойдем сразу вверх, посмотрим, что там такое делается... Километров шесть прошли,
глядим, а там Сить с берега до берега деревьями да всяким мусором завалена. Вода так и бурлит! Мы стоим, ничего
не понимаем!
– Ты не тяни, рассказывай! – уже из-под умывальника поторопил Васька друга.
– Вот я и рассказываю по порядку... И на берегу – везде сучья, деревья лежат. Толстущие осины чуть не до
половины будто ножиком кто стругал. Тут Витька и догадался. Это, говорит, бобры плотину строят...
– Бобры-ы? Откуда они взялись?
– Во! Я то же Витьке сказал. А он и слушать не хочет. Надо, говорит, засаду сделать, подсмотреть, как тут
они хозяйничают... В общем, выбрали мы место, засели. Двое суток дежурили. И точно! Я сам двух бобров видел.
И Витька двух. Днем их будто и нету, а как вечер приходит, вот и начинается работа!.. Если бы ты видел, какие
огромные осины они валят! Зубы у них, как стамески! Сук в руку толщиной, а он два раза чиркнет – и готово!..
– Обожди, обожди, – вдруг перебил его Васька и повернул изумленное лицо, с которого стекала мыльная
пена. – Значит, бобры?.. Вот кто у нас сетку резал!..
– Точно! – воскликнул Сережка торжествующе. – Мы это тоже сразу сообразили. Такими зубами ему
расстричь сетку – раз плюнуть!
Тем временем Дарья собирала ужин. Гусь сел к столу.
– Да, вы – молодцы! Разгадали, значит... Но откуда бобры пришли? Ведь здесь их никогда не было.
Сережка пожал плечами.
– Откуда-то пришли... А как они интересно плавают! Над водой только мордочка чуть-чуть видна...
Дарья вышла о кухню. Сережка наклонился к Гусю и быстро шепнул:
– Танька приехала! Тебя ждет! – и как ни в чем не бывало, продолжал: – Плывет, плывет, а потом как
ляпнет хвостом!.. Это они так ныряют...
Но Васька уже не слушал. Что-то дрогнуло у него в груди, и сердце забилось часто-часто, как тогда на Сити, у
старой сосны... Мысли мешались: почему приехала Танька – не смогла поступить или ее отпустили до начала
занятий? Как лучше встретиться с нею? Уйти после ужина с Сережкой к ним домой, раз оно ждет? Но там,
наверно, отец, мать, бабка... Нет, это невозможно! Надо придумать что-то другое... Хотя бы узнать, получила ли она
мое письмо. Поручить это Сережке? Ему можно – не выдаст. А может, он уже знает?..
Когда Сережка наконец умолк, Дарья спросила у сына:
– Не слыхать, Вася, когда аванец-то вам давать будут?
– Не знаю. А что?
– Да вишь ли, в сельпе хорошие костюмы есть, по сорок два рубля. Купить бы надо, а то в школу-то ходить
не в чем.
– Надо – купим, – отозвался Гусь. – Те-то тридцать семь рублей еще не истратила?
– Что ты, что ты? – испугалась Дарья. – Я их не тронула. Как положил в шкаф, так и лежат. Раз уж сам
заработал...
– Добавь пятерку, да и купи!..
Дарья сразу поднялась из-за стола.
– Ты чего?
– Дак в лавку-то. Ведь скоро закроют уж!
– Не к спеху. Завтра купишь.
– Нет уж! Ежели покупать, дак сегодня. Завтра, может, их и не будет уже.
Гусь промолчал: пожалуй, и кстати, если мать уйдет сейчас – можно будет Сережку расспросить...
Дарья взяла о шкафу деньги, накинула на голову выгоревший ситцевый платок.
– Боле-то ничего покупать не надо?
– Ничего.
– Ну и ладно.
О том, что денег у нее, кроме Васькиных, всего два рубля, она не сказала сыну: пятерку-то и у Пахомовых
можно занять – не велик долг.
Как только мать вышла, Гусь спросил:
– Не говорила Танька, получила мое письмо?
– Получила.
– А что сама не написала?
– Но знаю. Она в кино собирается. Велела тебе сказать.
– Что велела?
– Да сказать, что в кино пойдет и тебя дожидается.
– A-а... В училище-то поступила?
– Поступила.
Гусь закончил ужин, собрал посуду, вынес ее в кухню.
«Можно и в кино, – размышлял он. – А после поговорить...»
– Тольку давно видел? – спросил он.
– А ну его! Он с отпускниками целые дни по лесу таскается – грибы ищут. А грибов-то нету – сухо, не
растут.
Прибежала Дарья, взволнованная, довольная.
– Вот, купила! – сказала она и положила на стол узел. – Сорок восьмой размер третий рост. Ежели
неладно, продавщица заменит...
Новый черный костюм показался Гусю таким нарядным, что и надевать его было страшно.
– Померь, померь! – настаивала Дарья.
– Ладно, потом, – отнекивался Гусь. – Я в кино пойду.
– Дак в костюме-то и иди, ежели ладной! – и Сережке: – Ты хоть похвастал, что Танька-то приехала?
– Я знаю, – буркнул Гусь.
Костюм пришелся в пору, но идти в нем в кино Гусь не решился. Он надел свой старый латаный пиджачишко,
который к тому же был заметно мал ему. Дарья запротестовала:
– Чего ты в этаком страмиться пойдешь на люди!
– В этом привычнее!
Дарья вздохнула.
Сережка и Гусь вышли на улицу.
– Кино-то хоть, какое? – спросил Гусь.
– «Тихий Дон». Вторая серия. Сначала к нам зайдем, а потом уж в клуб. Время еще есть.
Гусь не возражал. Но когда они дошли до Сережкиного дома, заупрямился:
– Не буду я заходить! Здесь обожду.
– Ты чего? Пойдем в избу-то!
– Сказано – не пойду! Ты ведь недолго?
– Ну как хочешь...
Сережка и Танька вышли скоро. Taнька была одета нарядно: кремовая кофточка, черная юбка, бежевые
сверкающие туфельки, а на плечах тонкая, будто паутинка, косыночка. Гусь сразу почувствовал, как нелепо будет
выглядеть он в своей трепаной одежде рядом с такой красавицей. А Танька улыбалась. Сияющая, она сбежала с
крылечка и протянула Гусю руку.
– Ну, здравствуй!
Гусь заметил, что на них смотрят из окон шумилинского дома – кто смотрит, не разобрал – и от этого
растерялся еще больше.
– Ты хоть дай мне руку! – засмеялась Танька.
С отчаянной решимостью Гусь поднял на нее глаза и медленно, будто рука была чужая, пожал Танькину
ладошку. Взгляды их встретились. И Гусю показалось, что Танька стала еще красивее, в тысячу раз красивее и
лучше!
– А я уже слышала про тебя!
– Что слышала? – не понял Гусь.
– Да что в газету про вас напишут! – Hy, чего мы стоим? Пошли!..
Гусь хотел идти рядом с Сережкой, но Танька легонько оттолкнула брата и пошла в середине. Она была в
отличном настроении, рассказывала, как поступала в училище, потом что-то спрашивала у Гуся, но он отвечал
односложно и невпопад. Даже спиной он ощущал на себе любопытные взгляды однодеревенцев и чувствовал, что в
этих взглядах есть еще что-то, кроме простого любопытства, но что именно, понять не мог.
– Ты что сегодня такой? Наверно, сильно устал? – сочувственно спросила Танька и вдруг взяла Гуся и
брата под руки.
Это легкое неуловимое движение обожгло Гуся. Но он не нашел сил отвести Танькину руку и с трепетным
страхом ждал, когда малолетки-ребятишки, которых так много на улице, крикнут вслед: «Жених да невеста!..»
Но ребятишки почтительно уступали им дорогу, и никто ничего не кричал. Так они дошли до клуба.
В кино Танька тоже пожелала сидеть между Гусем и братом. Оно будто напоказ выставляла свою дружбу с
Васькой и хотела, чтобы все видели, все знали: ее и Гуся связывает что-то очень большое и хорошее, чего нельзя
стыдиться и чему можно лишь завидовать...
Кино Гусь почти не видел. Близость Таньки волновала его несравненно больше, чем события, которые
развертывались на экране. Кроме того, Гусь боялся своим пиджаком запачкать рукав Танькиной кофточки. Вот он и
сидел, не шевелясь.
Потом неожиданно Танькина рука легла на его руку, чуть-чуть сжала пальцы и замерла. Гусю сделалось
жарко. Он испугался, что все сидящие в зале заметили это движение. Он повел глазами влево, потом вправо. От
сердца отлегло: на них никто не смотрел, все были поглощены картиной.
После кино молодежь обычно оставалась на танцы до глубокой ночи.
– А ты не останешься? – спросила Танька, когда в зале включили свет и все задвигали скамейками.
– Нет, – ответил Гусь, и ему стало не по себе при одной мысли, что Танька останется здесь. Но она сказала:
– Пошли на улицу!..
Так и сказала – не «домой», а «на улицу».
На крыльце стояли Витька, Толька с транзистором, Вовка Рябов и еще несколько подростков.
«Почему я их раньше, в зале, не заметил? – с тоской подумал Гусь. – Теперь от них не отвертишься...» Пока
здоровался со всеми за руку, Танька стояла рядом. Толька и Вовка сразу стали расспрашивать о приезде
корреспондентки, но Витька с напускной серьезностью осадил их:
– Не задерживайте человека. Вы-то лоботрясничали, а он полсуток ломил!.. Ну, Вася, пока!
– Тань, я тоже здесь останусь! – уже вслед Таньке и Гусю крикнул Сережка.
На улице парами и в одиночку расходились по деревне семейные люди; то тут, то там вспыхивали красные
огоньки папирос. Танька взяла Гуся под руку и повела его не к дому, а в противоположную сторону.
– Ты куда это?
– Сходим на Сить... Знаешь, я по речке соскучилась... И еще – по тебе! – тихо добавила она и коснулась
плечом его плеча. – Знаешь, когда я получила твое письмо, я тысячу раз его перечитала! Не веришь? Я его
наизусть помню.
– Чего же ответ не написала?
– Не знаю... Сначала хотела написать, а потом передумала. Разве в письме все скажешь?
Они вышли за деревню и побрели по тропке, по которой бегали на Сить купаться.
– Ты же собиралась идти в девятый?
– Собиралась. Думала, кончу десять и в медицинский пойду. А потом что-то засомневалась – вдруг не
поступить, что тогда? Вот и решила в училище. Ведь после училища тоже можно в институт поступить. Еще легче.
– А я думал, ты обиделась на меня и из-за того...
– Конечно, обиделась! Мне Кайзера не меньше твоего жалко было.
– Я знаю...
В тусклом свете ущербной луны серебрилась Сить. На перекате, ниже омута, она плескалась и шумела, а
дальше опять текла тихо, умиротворенная и спокойная.
– Мы больше никогда не будем ссориться, правда? – чуть слышно сказала Танька. – Никогда! —
повторила она убежденно. – Я очень часто вспоминала тебя, вспоминала, как прибежала тогда к тебе на Сить и
даже не догадалась ничего принести. И Семениху вспоминала.
В городе хорошо, но тем везде камень, асфальт. В парк мы ходили с девочками, так и кусты-то там
подстриженные, какие-то ненастоящие. Посмотришь – вроде бы красиво, а вспомнишь Сить, наши леса – и
грустно становится. Я ехала сюда, как на праздник, представляешь – в Сити выкупалась. Одна! Купаюсь и боюсь:
вдруг кто-нибудь придет и унесет одежду. Глупо, правда? – Танька рассмеялась.
Гусь слушал ее, затаив дыхание. Он снова и снова убеждался в том, что Танька не такая, как другие девчонки,
и говорит она как-то складно – красиво говорит, и голос у нее такой мягкий и нежный – только ее и слушал бы!
О городе Танька рассказывала много, увлеченно, но Гусь догадывался, что в этом красивом и большом городе
Танька тосковала по родной деревне, что к городу она еще не привыкла. И привыкнет ли?
– А я тебе еще не сказала самого главного, —неожиданно прошептала она.
– Чего?
– Не знаешь?
Ее лицо было совсем близко, но Гусь видел только глаза, большие, изумленно -радостные.
– Не знаю, – пролепетал он еле слышно.
– Я тоже... люблю!.. Мы будем встречаться часто-часто, каждый день, когда ты приедешь в город.
– Я приеду! – с жаром ответил Гусь и тут же испугался своих слов, будто сказал самому дорогому человеку
неправду.
Танька подала ему руку.
– Вернемся... Что-то холодно.
От Сити и в самом деле тянуло прохладой.
– Вернемся, – тихо ответил Гусь.
Почти все огни в Семенихе были потушены, лишь в клубе да у Шумилиных светились окна.
– Наши не спят. Меня ждут, – сказала Танька.
– А ты не боишься, что тебя будут ругать?
– За что? Разве я сделала что-нибудь плохое?
– Да вот, что ты – со мной…
– Какие глупости!.. Между прочим, если хочешь знать, папа всегда тебя уважал и не раз говорил маме, что
когда ты перемелешься, из тебя выйдет толк.
– Это как же – перемелюсь?
Танька пожала плечами.
– Он и Сережку никогда не ругал, что с тобой водится... А вообще-то я и не боюсь нисколечко! Вон,
девчонки, которые вместе со мной поступали, сразу с городскими парнями перезнакомились, на танцы стали
бегать...
– И ты ходила на танцы?
– Нет, – не сразу ответила Танька. – Но если бы не получила от тебя письма – пошла бы.
– Нет, ты лучше не ходи. Там ты одна. Обидят – и заступиться некому...
Они прошли вдоль деревни и остановились у дома Шумилиных.
– Что же, до завтра? – спросила Танька и подала Гусю руку.
– До завтра... Ты не обиделась на меня?
– За что?
– Не знаю... Так...
– Ну что ты!..– она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. – До завтра!..
Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую
бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у
бригадира был хмурый и озабоченный.
– Раз надо – поедем в четвертую, – сказал Прокатов. – Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе
укатили...
Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь. А Васька между тем
лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.
– А ты что молчишь? – спросил Пахомов у Гуся.
– Я не знаю... На сколько дней туда ехать-то?
– А для нас не все ли равно? – удивился Прокатов. – Будем до победы, пока рожь не уберем. Может,
Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.
"Нет, ехать нельзя, – соображал Гусь. – Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и
всего-то неделю дома будет..."
Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:
– Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить? Вместе работали, вместе фотографировались, а как
в другую бригаду, где потруднее, – ты в кусты?
– Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, – сказал Пахомов. – Может, там помощника найдут
или в крайнем случае один поработаешь?
– Я-то не пропаду!..– махнул рукой Прокатов. – В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя не
собираюсь. За то, что сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо должен сказать.
Прокатов впервые назвал Гуся полным именем. Сказал то, что думает. В его голосе Гусь уловил не то чтобы
обиду, а скорее досаду. Но самое главное – это Гусь отлично понимал – Прокатов без него действительно не
пропадет.
Гусь помрачнел, насупился и, пересиливая себя, мысленно прощаясь с Танькой, не на день и не на два, быть
может, недолго, сказал:
– А чего меня уговаривать? Поеду.
В четвертой бригаде Прокатов предложил новый режим работы.
– Время не бежит – летит! И чесаться некогда, – сказал он. – Начинаем работу вместе, по росе – зерно
пересохшее, не страшное, а потом по очереди отдыхать будем. И обедать тоже поодиночке, чтобы комбайн не
останавливать. Усвоил?
– А если я комбайн запорю? – спросил Гусь, в душе и желая, и страшась поработать самостоятельно.
– Запорешь – тебя выпорю! – отшутился Прокатов и серьезно добавил: – Ты уж поаккуратнее, не спеши.
Чтобы солому скинуть – останавливайся.
Первый день работы по-новому прошел благополучно. Начали жать на полтора часа раньше, кончили на три
часа позднее обычного. Результат – две с половиной нормы. Прокатов был в отличном настроении, хотя устал так,
что еле стоял на ногах.
– Видишь, как здорово получилось! – говорил он, когда они возвращались с поля. – А ты хотел из-за
девки работу бросить. В таком деле, парень, обуздывать себя надо. Ты еще только жить начинаешь...
Гусь засопел: неужели он знает про Таньку? И огрызнулся:
– При чем тут девка?
– Ну, положим, от меня тебе нечего скрывать. И о Таньке ничего худого я не скажу. Хотя жаль, конечно, что
в город подалась. Так ведь кто нынче на город-то не смотрит? Такие вот, как я да ты, да Пахомовы, которых земля к
себе тянет. А у земли власть – будь здоров! Ты-то сам не испытал ее по-настоящему...
Прокатов шагал медленно, морской походкой, и весь он, приземистый и широкоплечий, казалось, вырастал из
самой земли. И верилось, что он не на словах – в жизни накрепко связан с этой землей. Он продолжал:
– Если мы с тобой хлеб выращивать не будем да убирать его не станем, так и Таньке твоей в городе жрать
нечего будет. Это усвой. Все – от земли. Перестанет земля родить – и заводы остановятся, поезда не пойдут,
космические ракеты не взлетят, вся жизнь умрет.
Прокатов говорил давно известный истины, которые и в школе Гусь слышал не раз. Но здесь, в поле, в устах
человека, душой прикипевшего к земле, эти истины звучали, как правда всех правд. Гусю было неловко, но и как-то
радостно, что Прокатов ставил его, Ваську, на одну ступеньку с собой, говорил не только о себе, но об обоих
вместе.
А Прокатов все говорил:
– Пахомов почему из города вернулся? То, что говорят, будто от нужды – вранье! Два сына у него
взрослые. Раньше жил, а теперь и подавно беды не знал бы. Так нет, вернулся – земля притянула. И вот увидишь,
многих она еще притянет из тех, кто в город подался. А без тяги к земле и в деревне нечего делать. Аксенова взять,
бывшего бригадира. Не лежала душа к земле – пропал человек. Боюсь, что и Толька следом пойдет... Город в
молодости, конечно, манит. Как же! Культура, асфальт, коммунальные услуги. Издали все розово!.. Да что я тебе
говорю об этом? Ты уже понюхал, чем хлеб пахнет, и ты, брат, этого ни в жизнь не забудешь! Где бы ни был,
попомни меня, – к земле придешь.
Всякий раз, когда сухая безоблачная погода стояла долго, Гусю казалось, что так будет без конца, хотя он
хорошо понимал, что природа свое возьмет и на смену безоблачным дням непременно придет ненастье. Как часто
случается, и на этот раз погода переменилась ночью. Вечером было тепло и тихо, а ночью вдруг поднялся ветер, и к
утру все небо затянуло серыми лохмотьями туч.
На рассвете хлынул дождь.
Ржаное поле будто взбесилось: ветер трепал, лохматил высокие стебли, заламывал тяжелые колосья, а сверху
безжалостно хлестали косые струи.
– Вот мы и отработали, – вздохнул Прокатов. Он стоял, укрывшись от ветра и дождя за
соломокопнителем, угрюмый, промокший до нитки, и жадно курил папиросу, зажатую в кулак. На его глазах гибла
переспелая рожь, гибла потому, что кто-то наспех, кое-как отремонтировал комбайн. Ведь если бы не пришлось
Coгрину «доделывать» машину на полосе, рожь эта была бы давно убрана.
– Запоминай, Василий, что творит погода с нашим хлебушком, – мрачно говорил Прокатов. – Ладно хоть,
мы успели сорок гектаров смахнуть, а полсотни, считай, пропало...
Гусь смотрел, как дождь и ветер метелят рожь, и та спешка, то неимоверное напряжение, которые и удивляли
и изматывали его на протяжении трех с лишним недель жатвы, разом получили свое оправдание.
Прокатов докурил папиросу, придавил сапогом окурок и вдруг спросил:
– Танька-то у тебя, когда уезжает?
– Н-не знаю... Наверно, двадцать восьмого.
– А сегодня двадцать пятое?
– Да.
– Видишь, как дело-то обернулось... Пойдем-ка на фатеру да обсушимся. Той порой дождь, может, перейдет,
и топай, брат, домой!
– А ты?
– Что – я? Я подожду. Глядишь, не всю рожь выхлещет, может, кое-что и удержится. Теперь начнется такая
морока – избави бог! Ни намолота, ни заработка. Этой мороки ты еще отведаешь...
Гусь колебался.
– А если завтра погода наладится?
Прокатов невесело улыбнулся.
– Нет уж. Одним днем вряд ли обойдется. Я боюсь, что поле раскиснет – у нас там песок, а здесь подзол с
глиной. Тогда и комбайн не пойдет... В общем, пошли – обсушимся, хватит мокнуть. Был бы мотоцикл, и я бы с
тобой скатал...
– Если домой идти, так чего и сушиться? Все равно намокну, – сказал Гусь, понимая, что Прокатов твердо
решил остаться один.
– Смотри сам, не боишься растаять – топай.
Тут, возле комбайна, они и распрощались. Прокатов, пожимая огрубевшую от работы руку Гуся, сказал:
– В общем – спасибо тебе! Не обижайся, если иногда туговато приходилось: дело такое... А в будущем
году, может, снова вместе пошуруем!..
Четырнадцать километров под проливным дождем Гусь отмахал за три часа. Первым делом он забежал к
