Текст книги "Сить - таинственная река"
Автор книги: Анатолий Петухов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– И заработаешь, – поддержал его Витька.
– Ладно, хватит бахвалиться, – неожиданно оборвал этот разговор Гусь. – Уже светать начинает...
Сережка и Витька огляделись. Ночная темнота, в самом деле, поредела, звезды померкли, в бору начали
проступать отдельные деревья. Гусь встал, взял котелок.
– Вскипятим чайку и двинем на луду... А потом по холодку и домой доберемся, – сказал он и отправился за
водой.
Сережка проводил Гуся долгим взглядом и стал поправлять костер. Он думал о том, что после гибели Кайзера
Васька сильно переменился. Ни былой удали, ни страшных рассказов, ни командования. Вот и за водой пошел
сам...
«Или это из-за Витьки?» – думал Сережка, которому такая перемена в Гусе была чем-то приятна и в то же
время немножко тревожила.
Никогда еще Гусь не приносил домой столько рыбы. Дарья развязала мешок и ахнула. Она оторопело
смотрела на окуней, потом будто испугалась чего-то, закрыла мешок и к сыну:
– А ну, сказывай, где взял?
– Что? Рыбу-то? В воде. Рыба не грибы, в лесу не растет.
– Не юли! Я тебя спрашиваю – где взял?
Гусь расхохотался.
– Наудил. Вот где!
– Врешь. Врешь, пакостник! По глазам твоим бесстыжим вижу – врешь!
Гусь оскорбился.
– Чего мне врать-то? – повысил он голос. – Иди, спроси у Пахомовых. С Витькой вместе ходили. Или у
Сережки узнай.
– И спрошу! И узнаю!.. Кто поверит, что на удочку столько изловил?
Дарья и в самом деле выбежала на улицу, а Гусь зачерпнул ковш воды, выпил залпом и свалился на лавку. Он
даже не поинтересовался, к кому именно побежала мать наводить справку.
«Из Витьки сегодня не работник!»» – вяло подумал Гусь, чувствуя, как ноют нарезанные лямками плечи и
болит спина. Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел перед собой лицо Таньки Шумилиной. Лицо было
грустное-грустное, а глаза печальные и будто в слезах. И Гусь вспомнил, что такой видел Таньку последний раз,
когда лежал под елкой, оплакивая Кайзера.
Ему вдруг так захотелось увидеть Таньку, что он стал придумывать предлог, лишь бы сходить к Шумилиным.
Но тут возвратилась мать. Она остановилась у порога.
– Господи! Чего же ты на лавку-то лег? Будто постели нету!
Гусь не пошевелился и не открыл глаз.
– Али уснул?
Молчание.
– Вот ведь как приморился. Э столько рыбы пёр! – Дарья подошла к мешку. – Ой-ё-ёй! Окунища-то ровно
лапти... Чего же теперь? Надо печку растоплять.
Все это Гусь слышал. И ему было приятно и раскаяние матери, и то, что она понимает, насколько сильно он
устал. Но потом, когда Дарья растопила печку, Гусь по-настоящему уснул.
Ему снилось, что он работает на тяжелом комбайне, работает без всякого отдыха. Танька Шумилина в
желтеньком платьице пришла на поле, принесла обед – целое блюдо вареных окуней! А председатель колхоза
стоит на меже с ружьем в руках и кричит: «Хватит работать, отдохни! Ты уже не на одно ружье денег заработал.
Возьми вот да иди в лес, глухарей постреляй. Из ружья-то надежнее, чем из лука...»
Гусь хочет остановить комбайн, но не знает, как это сделать. У Гуся уже болят руки и ноги, и плечи, и спина, и
голова тяжелая, как чугун. Потом вдруг комбайн прямо на ходу с грохотом развалился на части, и все пропало.
– Экая я какая!..– услышал Гусь голос матери – Рука-то, прости господи, ни лешака не держит. Разбудила
пария-то!..
– Что там у тебя случилось? – спросил Гусь.
– Да заслонка выпала. Ручка-то горячая, вот и не удержала... Грому-то от ее, как в кузне... Погоди-ко, я тебе
молочка принесу. Попьешь, да и ложись по-хорошему. На сарай ложись, а то я здесь колгочу, мешаю...
Дарья проворно внесла пол-литровую банку молока, подала краюшку хлеба.
Гусь сел,
– Чего на суде-то было? – спросил он.
– Ой, да чего и было! Вся деревня собралася. И в клуб-то не влезли все, другие так под окнами и стояли. Я-
то, конечно, в клубе, в самом переду была...
– Это ладно, – перебил ее Гусь. – Присудили чего?
– Три года. Враз и увезли. Поперву-то народу мало показалося – три-то года. А как увозить-то стали да
ребятишки-то как заревят, да баба-то евонная заголосит– дак всем вроде как и жалко... А чего сделаешь? Суд
постановил. Увезли, и все. Не своя воля. Много у его, конечно, темных делов открылося. Другого дак никто и
слыхом не слыхал, а дозналися. И Кайзера твоего помянули. Сам прокурор помянул. Вроде как стрелять-то он не
имел такого права, хоть Кайзер и волк... Имущества описали сколько-то, мотоцикл, да телевизор, да еще чего-то...
– Кто же теперь бригадиром будет?
– Есть уж бригадир, есть!.. Погоди, еще молочка-то принесу.
Дарья выбежала в сени, принесла еще банку молока и продолжала:
– Николку Пахомова, как все и думали, бригадиром поставили. Сегодня уж он наряды давал. Ко мне зашел,
поспрашивал, как живу. Сколько, говорит, молока с фермы берешь? Я говорю – литру. Поди, говорит, мало? Бери,
сколько надо, не стесняйся, а старшая доярка запишет. Я ему говорю: много-то брать, дак зарплаты не хватит. А он
и сказывает: теперь, говорит, молоко дешевле будем отпускать. Ревизия какую-то ошибку нашла. Дороже с нас за
молоко-то брали. Сколько переплачено было, вернут...
Дарья могла бы проговорить о бригадных делах и новостях, но Гусь перебил ее.
– Ты к кому ходила-то? Не к Шумилиным? Не знаешь. Сережка ушел на работу или нет?
– He, я к Пахомовым бегала... Витька дак сряжался на покос, видела. А Сережка – не знаю. Танька-то у их
вчерась в город уехала...
У Гуся похолодело в груди.
– В город? Зачем?
– В училище поступать. На модичку. Али не знал?
Гусь неопределенно пожал плечами.
– Забежала она к нам-то, – продолжала Дарья. – Вроде как со мной проститься... Ну, я ей сказала, что ты
в лес ушел. Она эдак схудоумилась и ничего больше не говорила... Уехала Танюшка, уехала, – вздохнула Дарья. —
Нарядилась хорошенько и пошла с чемоданчиком на станцию.
Плохо скрытое участие матери задело Гуся: что она может знать об их взаимоотношениях с Танькой? Он хотел
сказать, что ему безразлично – уехала Танька или нет. Но промолчал.
Гусь знал, что Танька колебалась: пойти в девятый класс и кончать десятилетку, а потом поступать в
медицинский институт, или сразу идти в училище. И не иначе она выбрала последнее потому, что он. Гусь, обидел
ее тогда, в тот горький день, когда Аксенов убил Кайзера. Ведь после того дня они так и не встречались, ни словом
не обмолвились друг с другом.
Чтобы не подать вида, что отъезд Таньки расстроил его, Гусь спросил:
– Толька-то Аксенов все еще в больнице?
– Дак ведь в субботу разговор был, что неделю-то он пролежит, не меньше. Неужто забыл?
Гусь ничего не ответил. На душе у него было пусто, уныло. Хоть он и не виделся с Танькой последнее время,
но пока она жила здесь, он не чувствовал себя таким одиноким. Он знал: что бы ни случилось – есть рядом
человек, который всегда думает о нем, о Гусе, и который готов прийти на помощь в любую минуту, только скажи,
только позови... А теперь?..
– Тебе-то ничего помочь не надо? – спросил Гусь у матери.
– Не надо. Сама управлюсь. Поди, поди, отдыхай!
Гусь тяжело поднялся, прошел к порогу, заглянул в кадку – воды мало.
– Да принесу я воды-то! – крикнула Дарья, когда Гусь, взяв ведра, отправился на колодец.
На сарае сумрачно, тихо и не так жарко. Заложив руки под голову. Гусь лежал на постельнике и смотрел в
потолок.
«Значит, Танька уехала, – думал он. – Может, не поступит, тогда в девятый пойдет. Это бы лучше... Только
нет, она – поступит, училась хорошо. – Вот узнаю у Сережки адрес – письмо напишу. Неужто не ответит? Должна
ответить!..»
Мысль перекинулась на Витьку. Тоже устал не меньше, а на работу ушел. Настырный! Он на ружье
заработает. Запросто!
Спать не хотелось. Сейчас он вновь ощущал непривычную, тревожащую зыбкость своего положения. Будто в
воздухе повис у всех на виду. И он понимал, что надо сделать какой-то решительный шаг, надо как-то
определиться. Болтаться вот так, когда все на работе, просто невыносимо. Сережка и тот ходит на покос!
«А я разве не могу? – размышлял Гусь. – По аксеновским нарядам и дня бы не отработал, а теперь —
пожалуйста! Сено-то загребать да в копны сносить – не велика премудрость... Вот если бы к комбайну поставили,
помощником бы комбайнера – это да! Надо поговорить с Пахомовым, может, устроит? К Ваньке бы Прокатову...
Гусь вспомнил последний разговор с Прокатовым, и ему сделалось неловко за себя, за необдуманные дерзкие
вопросы, за то, что ушел тогда, не дослушав Ивана и даже не попрощавшись.
«А он-то и Кайзера вспомнил. Как он его назвал? "Безобидный зверенок»» ...– Гусь улыбнулся. – И правда,
безобидный... Нет, все-таки надо сходить к Ивану. Сам же он тогда говорил, что вдвоем работать сподручнее.
Может, возьмет?..»
Не откладывая дело, Гусь отправился к зернотоку. Иван был там.
В майке, серой от мазута, грязный настолько, что на круглом лице блестели только глаза да зубы. Прокатов
встретил Гуся радостно.
– Вот ведь как угадал вовремя прийти! Держи ключи!
Но на этот раз Гусь не взял ключей.
– Слушай, – сказал он серьезно, – возьми меня в помощники!
– А я – что, шутки шучу?
– Нет. Понимаешь, я хочу по-настоящему поработать, всю уборочную, пока каникулы. Так, чтобы и
заработок у меня был...
Прокатов недоверчиво уставился на Гуся.
– Хм!.. А кто по лесу шастать будет? Стога ворошить? Я видал на Длинных пожнях стог – весь в норах.
Это ведь твоя работа!
– Знаешь, что? – сверкнул глазами Гусь. – Я пришел к тебе по-человечески в помощники проситься, а ты
насмехаешься!..
Ему стало так обидно, так горько! Впервые поборол себя, впервые обратился к взрослому человеку вот так,
прямо, с открытой душой, к человеку, которого уважал. И на тебе! Он тоже не понял. Хотелось крикнуть: да подите
вы к черту с вашими стогами и гайками!.. Но Гусь не крикнул, не сказал ни слова. Он сник, плечи его опустились,
губы плотно сжались. Он молча повернулся и пошел прочь.
В три прыжка нагнал его Прокатов.
– Обожди! Чего обиделся? Если ты всерьез – давай поговорим! Я думал...– и осекся: на него с укором и
почти с отчаянием – совсем не по-детски! – смотрели влажные и чистые глаза подростка. И на какое-то
мгновенно будто открылась Прокатову издерганная, исстрадавшаяся в одиночестве душа Васьки Гуся – душа
вовсе не такая, какой виделась со стороны.
– Сядем, – глухо сказал Прокатов и положил большую руку на костлявое плечо Васьки.
Они сели на траву рядом – сухой и жилистый Гусь и плотный, с могучими бицепсами Прокатов. Иван
закурил, несколько раз глубоко затянулся, задумался. Ему вспомнилось последнее партийное собрание, на котором
говорили и о привлечении подростков к уборочным работам.
– Вот что, парень! – сказал Прокатов. – На помощника комбайнера надо учиться. Дело это не шутейное.
Нам помощниками на уборку посылают ребят из училища. Вот какая штука. Но я так думаю. До уборки еще недели
три, не меньше. А если и меньше, то я все равно раньше как через три недели не управлюсь. Ну вот. Если ты
каждый день с утра до вечера будешь работать со мной здесь, да не шаляй-валяй, а с умом, помощник из тебя
получится. Тогда я со стороны и просить никого не буду. Вот и решай.
– А на ремонте работать – это бесплатно?
– Почему бесплатно? Деньги пойдут. Заработок, конечно, не велик. Зато потом, на уборке, можно так
давануть – по пятерке в день выходить будет! Какая, конечно, погода. А хлеба нынче хорошие.
– Я согласен.
Прокатов посмотрел в глаза Гуся и сказал:
– Но смотри – впопятную ни-ни!..
– Знаю. Только как бригадир? Может, он не согласится?
– Бригадиру это на руку, рад будет. Вдвоем-то мы эту гробину скорее на колеса поставим... Я сам с
Пахомовым поговорю.
– Это бы лучше, – обрадовался Гусь. – А то сено загребать да копны носить что-то неохота...
– Верно решил, – поддержал Прокатов. – Ты – парень, и не о граблях думать надо, а о машине.
Надежней! – он смял окурок, отбросил в сторону. – Так, когда выйдешь на работу? Завтра?
– А чего тянуть? Я хоть сейчас могу. Делать-то мне нечего.
– Тогда скидывай рубаху и – поехали! Время, оно не идет – бежит!..
Едва поезд замедлил ход, Толька спустился на подножку и соскочил на землю. Он окинул беглым взглядом
пассажиров, которые толпились на полустанке, и, не заметив среди них знакомых, напрямик, полем, побежал в
деревню. В руках у него была сотка с одеждой, а в одежду завернута самая драгоценная вещь – транзисторный
приемник «Альпинист».
Обладателем транзистора Толька оказался случайно. Мать, слезно умолявшая Тольку никому не говорить, что
лицо ему разбил отец, видно, решила задобрить сына и в первый же приезд оставила ему двадцать пять рублей на
«питание и гостинцы».
Но кормили в больнице неплохо, а в город не отпускали, и истратить деньги было решительно не на что.
И вот как-то раз в палату заглянул щеголеватый парень. Он показал изящный бело-голубой ящичек, из
которого тихо лилась приятная музыка, и спросил:
– Транзика никому но надо? По дешевке отдам. А то меня выписали, а валюты нету...
Никому в палате приемник не был нужен. Толька спросил:
– За сколько продашь?
– Пара червонцев. Он совсем новый!
Толька подал деньги и бережно принял в свои руки покупку.
Сейчас Тольке очень хотелось достать «Альпиниста» из сетки, но домой он шел прямой тропкой и боялся, как
бы в кустах да в лесу не повредить такую хрупкую вещь. Да и батарейки сесть могут, а потом где их достанешь?
До Сити Толька пробежал одним духом, а у реки задержался – захотелось пить.
Жаркая погода стояла давно, и Сить обмелела. Здесь, где обычно переходили ее вброд, теперь можно было
пройти по камням, не замочив ног. Толька встал на четвереньки, потянулся губами к воде, но увидел свое
отражение и снова, уже в который раз, стал рассматривать нос.
Да, нос теперь совсем не такой, как прежде. Раньше он был с седловинкой, чуть вогнутый, а сейчас —
совершенно прямой. От этого лицо стало чуть ли не красивей. Правда, следы от швов еще видны, но хирург сказал,
что со временем они исчезнут.
Насмотревшись на нос, Толька припал к прохладной речной воде. Пил он долго, удивляясь, насколько вода
Сити вкусней городской, водопроводной, которая так сильно отдаст хлоркой; потом перешел реку и побежал
дальше.
Из письма матери Толька знал решение суда, и в пареньке боролись два чувства – ощущение собственной
свободы и жалость к отцу: все-таки тюрьма есть тюрьма. Но разве отец не знал, чем все кончится? Конечно, жить
семье будет труднее. Зато никто Тольке не скажет ни за углом, ни в глаза, что отец у него вор и пьяница.
Но эти мысли недолго занимали Тольку. Куда важней то, что теперь у него будет такая же вольная жизнь, как у
Гуся. И ему не терпелось скорей встретиться со своим другом, у которого за это время наверняка накопилось
всяких приключений.
Дверь дома оказалась на замке. Толька нашарил в щели под порогом ключ, открыл избу.
Он удивился, что в доме, как перед праздником, чисто и аккуратно прибрано, положил сетку на стол и
заглянул в кладовку. Как всегда, на полках стояли кринки с молоком. Не заходя в комнату, Толька опорожнил через
край одну из них, поискал еще чего-нибудь вкусного, но ничего не нашел.
Гуся тоже не оказалось дома.
«Наверно, в лес ушел» – с сожалением подумал Толька и побежал к Шумилиным.
Сережкина бабка, подслеповатая и дряхлая – ей перевалило за восемьдесят, —сидела на сундуке у окна, и на
ощупь вязала костяной иглой шерстяной носок.
– А Сережки нету? – спросил Толька.
Бабка долго смотрела на него, потом сказала:
– Не Толька ли аксоновской пришел? Али вернулся из больницы-то?
– Раз тут, значит, вернулся.
– А батъку-то твоего увезли. Поди, знаешь?
– Знаю. Сережка где?
– Сережка-то? Дак он на покосе. Сено на Макарихиных пожнях кладут.
Толька присвистнул: до этих пожен не меньше десяти километров!
– А Васька-Гусь не знаете где?
– Васька-то? Дак он комбайну делает.
– Какой еще комбайн! – рассердился Толька.– Неужто Васьки Гусева не знаете?
– Дарьиного-то?
– Ну!
– Дак я про его и сказываю. Комбайну делают с Ванькой Прокатовым.
Толька выскочил на улицу. Видать, бабка вовсе из ума выжила! Он отправился к Вовке Рябову. Но и Вовки
дома не было. Соседские девочки сказали, что он ушел загребать сено.
Смутная тревога охватила Тольку. Что случилось? Почему Сережка и Вовка ударились в работу? И куда, в
самом деле, девался Гусь? Он все-таки решил сходить за деревню, где у зернотока стоял прокатовский комбайн.
Гусь оказался там.
– Xo! Толька? Привет! – обрадовался Васька. – Когда прикатил?
– Да вот сейчас...
– Ну-ко, ну-ко, как тебя починили-то, дай посмотреть! – Гусь долго разглядывал Толькин нос и заключил:
– Здорово сделали! Новый, что ли, поставили? У тебя не такой был...
– У них запчастей не то что у нас, побольше, —сказал Прокатов. – Принесут целый ящик носов – вот и
выбирай.
– А транзистор откуда? В придачу к носу дали? – спросил Гусь.
– Купил. – Толька включил «Альпиниста». Приемник тихо потрескивал, потом зашипел, и из него раздался
отчетливый и чистый голос диктора.
– И сколько отдал?
– Двадцать.
– Ну и дурак! – ахнул Гусь. – За такую побрякушку?! На черта он тебе? Дома приемник есть, динамик...
– A в лес пойдем, разве плохо? С музыкой!.. Он ведь не тяжелый, – слабо защищался Толька, не
ожидавший, что Гусь не одобрит покупку. Чтобы переменить разговор, он спросил: – Ты что, работаешь, или так?
– Работаю.
– И долго будешь?
– Чего? Работать-то?
– Ну!
– До школы.
– Что это всех вас свихнуло? Сережка и Вовка тоже на работе... Чудаки! В такую-то погоду...
– Ты тут антирабочую пропаганду не толкай! – полушутя, полусерьезно сказал Прокатов. – Поболтались,
и хватит. За ум пора браться.
– А я завтра на Сить хочу махнуть, – сказал Толька, будто не расслышав замечание Прокатова. – Рванем,
а?
– Что ты!? Я же на работе. До воскресенья никуда.
– До воскресенья погода может испортиться.
– А раньше нельзя.
– Ну и ну, – Толька покачал головой. – Будто на принудиловке... Валяй, ломи!
– Вечером-то заходи! – крикнул вслед ему Гусь.
– Может, зайду, – нетвердо пообещал Толька.
Когда он ушел, Прокатов сказал:
– Ишь каким хлюстиком похаживает! Ты, смотри, на его уговоры не поддавайся.
– Мне на его уговоры наплевать. Решил работать, значит – все!..
Гусь не скрывал от Прокатова, что работа, которую они выполняют, ему не по душе. За что ни возьмись, все
старое, того нет, другого нет, всякую пустяковину приходится приспосабливать по-кустарному, работая лишь
ножовкой по металлу, зубилом да напильником. Кое-что, правда, вытачивали ребята в центральных ремонтных
мастерских, куда чуть не каждый день ездил на своем мотоцикле Прокатов. Но все это не то. Были бы новые
заводские детали, поставили бы их – и конец мытарствам. Еще бы лучше ремонтировать комбайн в мастерской.
Там все-таки токари, слесари, сварка... Но мастерская заполнена техникой до отказа. К тому же Прокатов считался
в колхозе не только хорошим комбайнером, но и мастером на все руки и свой комбайн готовил к работе каждый год
самостоятельно. Однако его СК-4 порядком износился, и ремонтировать его становилось все труднее.
Но Прокатов утешал:
– На старой машине и учиться надо! Когда каждую шестеренку да каждый болт я своих руках подержишь,
тогда и комбайн знать будешь. Это надежней любых курсов!..
И Гусь старательно делал все, что поручал ему комбайнер. Так же усердно работал он и один, когда Прокатов
уезжал в мастерские. Вот почему после ухода Тольки Аксенова не было нужды в лишних словах: Прокатов знал,
что Гусь не из тех, кто легко поддастся влиянию со стороны.
Вечером, когда Гусь пришел с работы, Толька уже ждал его. Дарья налила в умывальник горячей воды и стала
накрывать стол к ужину.
Гусь умывался, не торопясь, старательно смывал с лица, шеи и рук мазут. И было во веем этом, в его
движениях что-то по-настоящему взрослое, отчего в Тольке на мгновение вспыхнула зависть к другу.
– Ты с какой это малины работать -то надумал? – спросил он.
– Захотелось, вот и надумал, – ответил Гусь, —А вообще-то знаешь, как охота в лес смотаться! —
неожиданно признался он. – Но Пайтово бы озеро опять...
– Кто тебя держит? Пойдем, и все. Ты же не обязан каждый день с утра до вечера ломить. Дело это
добровольное: захотел – вышел на работу, захотел – в лее подался. Тебя не имеют права заставлять...
– Никто и не заставляет. Сам, – жестко ответил Гусь.
– Поробил бы и ты, Толенька, – вмешалась Дарья, которая была несказанно рада, что сын наконец у дела.
– Теперь батьки нету, дак тяжельше жить-то. Парень ты не маленькой, пора матке пособлять...
– Еще наработаюсь. Не к спеху!..– поморщился Толька.
Ему было неприятно, что уже второй человек говорил об одном и том же.
Толька так и не стал ходить на работу. Он оставался дома с младшими братом и сестрой, которых до этого
мать брала с собой на покос.
В субботу, в банный день, работу кончили раньше.
Гусь забежал было к Тольке, но того но оказалось дома. Его братишка и сестренка, грязные до ушей, копались
в песке у завалинки.
«Ну и черт с ним! – а сердцах выругался Гусь. – Придет сам, если надо...»
Толька и в самом деле пришел очень скоро вместе с Сережкой и Витькой. Он принес сеть. Ребята расстелили
снасть во дворе на лужайке, потом осторожно, чтобы не запутать, подняли ее на изгородь.
Витька оглядел огромную дыру посреди сети, зачем-то соединил обрывки верхней тетивы и сказал:
– И вы говорите, что это щука так ее распластала?
– Конечно, – ответил Толька. – Сами видели.
– Щуку-то, может, и видели... Кто-то на моторке сеть зацепил. Винтом ее и размочалило.
– На мото-орке? – удивился Сережка. и ему стало неловко за Витьку, который на этот раз так глупо
ошибся.
А Гусь сдержанно сказал:
– На моторках по Сити в жизни никто не ездил – порогов много.
Витька смутился.
– Не знаю. Но это – не щука.
– Наверно, крокодил, – съязвил Толька.
– Может, и крокодил...– он поднял на Гуся глаза. – Это же капрон! Такой шнур и лошади не порвать. А вы
– щука... Померещилось вам.
– Хы! – усмехнулся Гусь. – Всем троим померещилось? Не думаю. И шнур, между прочим, не оборван, а
перекушен. Или ты не знаешь, какие у щуки зубы?
– Знаю, потому и говорю.
Ребята спорили долго, но к согласию так и не пришли.
– Вот что, – сказал Гусь, чтобы положить конец спору. – Починим сетку и поставим ее на то же самое
место. И посмотрим, что будет. А на Пайтово сходим в другой раз.
Сеть разрезали поперек, выкинули из средины метра три рвани, потом аккуратно связали вместе оба конца.
– Во, как новенькая стала! – удовлетворенно сказал Сережка. Втайне он был несказанно рад, что Гусь
наконец решил сводить Витьку на Сить, к шалашу, и больше не нужно будет скрывать от нового друга заветное
место. А Толька был недоволен решением Гуся: если Витька будет принят в компанию, тогда он, Толька, отодвинется на второе после Витьки место...
Ребята не были у шалаша целый месяц, но за это время здесь ничто не изменилось, разве только речка
немного обмелела. Шалаш был в полном порядке, плот, причаленный к берегу, стоял на месте. На старом кострище
чернели головни, а возле пня, неподалеку от шалаша, выбеленная солнцем, лежала тряпка, которую когда-то
отмачивал от разбитого носа Толька.
Все это так живо напомнило Гусю последний день на Сити, где он почувствовал, как учащенно забилось
сердце. Он вспомнил, как робко и растерянно стояла Танька, встреченная им и Кайзером, как у нее дрожали руки,
когда она пыталась перевязать разбитый Толькин нос. А потом.,. Потом свершилось неожиданное и самое главное:
желтым огоньком мелькает меж деревьев Танькино платьице – и буйный азарт, какая-то бешеная вспышка удали.
И вот уже она рядом, тоненькая и стройная, лучшая из лучших, единственная!.. А какая маленькая и слабая была ее
рука!..
– Ты чего? – спросил Сережка, остановившись возле Гуся. – К чему тебе тряпка?
– Тряпка-то? – Гусь будто после сладкого сна медленно приходил в себя. – Этой тряпкой я нос Тольке
перевязывал. – Он помолчал, прислушиваясь к разговору Витьки и Тольки, которые возились около плота. – От
Таньки давно было письмо?
Спросил тихо, но неожиданно, так что Сережка вздрогнул.
– Позавчера, кажется, – и соврал: – Привет тебе просила передать...
Гусь недоверчиво и угрюмо глянул в рыжеватые круглые глаза Сережки и хмуро проронил:
– Раньше ты не врал мне.
Сережка вспыхнул, уши его покраснели. Он долго рылся в карманах штанов, потом достал маленькую
бумажку и подал Гусю:
– На. Это ее адрес.
Гусь молча взял бумажный клочок и, не развертывая, сунул под оторвавшуюся подкладку кепки. Ему
захотелось сказать Сережке что-то хорошее, приятное, и угрюмость сошла с его узкого загорелого лица. Но он
сказал:
– Ладно. Пошли сетку ставить.
Сить, с тайным мальчишеским пристанищем и плотом, с высоким бором на левом берегу и с глубокими
омутами, произвела на Витьку не меньшее впечатление, чем Пайтово озеро. Послушавшись Гуся, Витька взял
вместо подводного снаряжения спиннинг и с завидным упорством работал своей снастью...
После ухи сидели у костра, перекидываясь ничего не значащими фразами, и Сережка опять подумал, что Гусь
стал какой-то не такой. И говорит мало, больше молчит, будто непрестанно думает о чем-то. А о чем? Хоть бы
сказал...
С настороженным вниманием следил за каждым движением Гуся и ловил каждое его слово Толька.
Непривычная молчаливость и серьезность Гуся озадачили его. Лишь Витька казался как всегда беззаботным.
– Ты чего своего «Альпиниста» в мешке держишь? – спросил он у Тольки. – Доставай, хоть музыку
послушаем.
Толька извлек из рюкзака транзистор и стал его настраивать. Делал он это медленно, будто нехотя, не более
как ради товарища.
А Гусь неотрывно смотрел в костер и шевелил березовой палкой угли. Он сам удивлялся тому, что ему не
хочется ни проказничать, ни нырять в омут, ни лазить по деревьям. Лучше бы всего, пожалуй, он остался один,
наедине с этим бором, с речкой, со своими мыслями и сладкими воспоминаниями. И когда по лесу вдруг разнеслась
резвая, какая-то бравурная современная мелодия, вырвавшаяся из бело-голубого транзистора, Гусь поднялся и
побрел в глубь бора.
– Ты куда? – спросил Сережка, вставая и намереваясь идти следом.
– Никуда. Сиди. Я скоро вернусь.
Высокий и угловатый. Гусь тихо шагал по бору, засунув руки в карманы штанов. Ему мерещилось за
деревьями желтое – горошками – платье, и он все ускорял и ускорял шаги. Растаяла позади музыка, и Сити не
видно... Кажется, здесь... Да, да, здесь! Она стояла у этой сосны... Гусь подошел к старому – в два обхвата – и
бережно провел ладонью по серой потрескавшейся коре. Потом привалился к сосне спиной, закрыл глаза и
прошептал:
– Эх, Таня, Таня! Гуся-то больше нету... Кончился Гусь!..
Всю ночь Гусь не сомкнул глаз. В шалаше было уютно, тепло. Пахло свежей еловой хвоей и увядшими
березовыми листьями. Вход в шалаш светлел прямоугольным окном, в которое были видны и освещенные луной
стволы сосен, и голубые тени от них, и сизо-дымчатые можжевельники, и пень, на котором Толька отмачивал когда-
то присохшую повязку.
Все, как прежде, не хватало лишь Кайзера за стенкой, и Гусь чувствовал, как у него тоскливо ныло в груди.
И снова Васька думал о том, что слишком велика была бы утрата – навсегда расстаться с Ситью, не дышать
вот этой смольной прохладой, не слышать лесных птиц. Мысленно он прошелся тропками своего детства, вспомнил, как ради ухарства не раз глупо рисковал жизнью – переплывал Сить во время ледохода, прыгал на
большой высоте с дерева на дерево, а как-то раз забрался на прогнившую тридцатиметровую вышку, которая, едва
успел слезть, на глазах рухнула от ветра. А сколько было разворочено стогов сена, спалено копен соломы на полях,
помято ржи, побито стекол в деревне! И за все приходилось расплачиваться своей задубевшей от воды, солнца,
ветра и побоев мальчишеской шкурой. Но и о побоях думалось сейчас без всякой обиды на мать, а скорей с нежной
грустью...
Гусь не мог бы сказать, когда это пришло к нему – прошлым летом или нынче, или было в крови, но до
времени дремало – но только он почувствовал вдруг, что не сможет вот так запросто, как прежде, завалиться в
рожь спать – ее ведь, эту рожь, кто-то вырастил. И хоть Иван Прокатов упрекнул его за какой-то стог на Длинных
пожнях, но в это лето Гусь нигде не тронул ни одного стога. Не потому, что осознал ценность труда людского – об
этом как-то и не думалось, – а просто рука не поднялась бы, как не поднимается она теперь на птичье гнездо, на
морковку в чужом огороде, на дерево, если нет нужды его рубить.
"А Танька уехала, —думал Гусь. – Уехала – и все".
Ему казалось, что он помнит каждую прядку ее льняных волос, каждую складочку на платье. И было грустно,
что не удалось поговорить с Танькой перед ее отъездом...
Так прошла ночь.
...Сеть снимали Гусь и Витька. Почему-то в нее много набилось сучьев, щепы, коряжника. Но каково было
изумление ребят, когда они увидели, что средина сети, как и прошлый раз, опять изорвана на добрую треть! И
верхняя тетива тоже расстрижена в нескольких местах.
– Прошляпили! – сокрушался Сережка. – Дежурить надо было!
– Между прочим, я нисколько не спал, – мрачно отозвался Гусь. – Но я ничего не слышал.
Тольку забила лихорадке.
– Хорошо, что не слышал, – выдавил он. – Она бы всех нас перетопила... Вы как хотите, а я сюда больше
не приду!
– Ну нет! Такую щуку надо изловить! – возразил Сережка. – Может, крюк на нее здоровый поставить?
Насадить язя или плотицу покрупнее, поводок из толстой проволоки...
– Думайте, что хотите, но это – не щука, – сказал Витька, разглядывая сеть и очищая ее от мусора.
– А кто же тогда, кто? – разводил руками Гусь.
Витька будто про себя тихо сказал:
– Когда подводный охотник попадает в сеть, он режет ее ножом... Помните, в кино «Человек-амфибия»?
Ребята переглянулись: уж не думает ли Витька, что в Сити живет такой человек?
– Ты к чему это? – спросил Гусь.
– Да так... Очень уж интересно и странно все получается... А вдруг здесь живет еще никому не известное
таинственное существо? Не рыба, ни зверь. Может, оно сейчас лежит под водой у самого берега и наблюдает за
нами…
Толька побледнел. Сережка слушал, раскрыв рот, а Гусь смотрел на Витьку и не понимал, шутит ли он,
фантазирует ли или всерьез думает, что такое возможно.
Два вечера просидел Гусь над раскрытой тетрадкой, сочиняя письмо Таньке Шумилиной, первое в своей
жизни письмо. Что и как написать, он обдумывал еще на работе, но когда после ужина брался за перо, приготовленные фразы либо вылетали из головы, либо казались вовсе не подходящими. Ему хотелось написать, как
он расстроился, когда узнал, что Танька вдруг уехала в город, как сожалел, что грубо обошелся с нею в тот день,
когда бригадир застрелил Кайзера; потом нужно было как-то передать на бумаге чувстве, которые он пережил,
снова оказавшись на Корьюге, возле шалаша.
