Текст книги "Сить - таинственная река"

Автор книги: Анатолий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Повесть

Анатолий ПЕТУХОВ

(вычитка Долматова Лидия)

Мутная вода бурлила, свиваясь воронками, пригибала измочаленные прибрежные кусты ивы и стремительно

неслась по всей ширине русла. Лодка, опрокинутая вверх дном, лежала на том берегу.

– Говорено было, что через мост идти надо! – с досадой сказала Танька Шумилина, сверкнув большими

зелеными глазами на Ваську Гуся. – А ты затеял: «Пошли прямо, на лодке переплывем!» Вот и переплыли.

Остальные ребята молчали: с Гусем не поспоришь, но и не пропадешь – он опять что-нибудь придумает.

– А что, и переплывем! – огрызнулся Гусь. – Не твоя забота...

Он бросил на жухлую траву ободранный портфель, скинул фуфайку и стянул с себя грязную, давно не

стираную рубаху, обнажив смуглое жилистое тело.

– Лучше вернемся, – примирительно сказала Танька, у которой при одной мысли – окунуться в эту

бурлящую мутную воду – по спине пробежали мурашки.

– Возвращайся, если охота, – равнодушно буркнул Гусь.

Тощий настолько, что на боках проступали все ребра, Васька на мгновение задержался у самой воды и упруго

кинулся в реку.

Когда холодом обожгло тело, и Гусь почувствовал, насколько сильно течение и далек противоположный берег,

он понял, что совершил ошибку: нужно было уйти вверх хотя бы на полсотни метров, чтобы течением не успело

отнести под глинистый обрыв, где вода кружилась и клокотала особенно яростно. Можно, конечно, вернуться и

исправить ошибку, но когда на него сейчас смотрит Танька, эта заносчивая девчонка, отступать невозможно, и Гусь

продолжал плыть, как ни в чем не бывало, легко и быстро выбрасывая вперед длинные руки, будто купался. Так, по

крайней мере, казалось со стороны. В действительности же Васька вкладывал в единоборство с рекой все

искусство общепризнанного пловца Ceменихи и окрестных деревень.

На середине реки Гусь убедился, что тратить силы и бороться с течением бесполезно: под обрыв так и так

занесет. И тогда он повернул по струе и почти перестал работать руками, чтобы отдохнуть, подготовиться к

решительному и последнему рывку.

Ребята видели, как Гусь, будто напоровшись на невидимое препятствие, на секунду задержался, перевернулся

на спину, и его тут же понесло к обрыву. И все, не сговариваясь, не проронив ни слова, кинулись по берегу, чтобы

лучше видеть товарища, понять, что с ним произошло.

Тугая струя била в глинистый обрыв и, отражаясь от него, с шипением свивалась в водовороте, в воронке

которого кружился клок пены. Этот белый комок был для Гуся единственным точным ориентиром. Там центр

омута, кружало, где верховая струя уходит вниз почти до дна и, подхваченная глубинным течением, освобождается

из пут водоворота. Дальше она несется остепенившаяся и спокойная.

В голову Ваське пришла дерзкая мысль – ринуться прямо в водоворот и нырнуть в глубину вместе с верховой

струей.

Когда до крутящегося комка пены осталось не более десятка метров, и вода властно потянула Гуся к обрыву,

он изо всех сил рванулся к водовороту.

На какой-то миг ему удалось преодолеть силу бокового течения, и вот уже его подхватила отраженная струя.

Гусь вобрал полные легкие воздуха, изогнулся и полетел вниз головой.

Он почувствовал, как вода сдавила грудь, ощутил в ушах острую боль и огромным усилием гибкого тела

метнулся в сторону, подгребая под себя воду.

Впервые ему по-настоящему стало страшно в этой давящей холодной мгле.

Но вот боль в ушах отступила, давление ослабло, и сквозь сомкнутые веки проступила сумеречная желтизна.

В следующее мгновение реке вытолкнула Гуся на поверхность.

Водоворот остался позади. Крутой, поросший кустарником берег вот он, рядом. Гусь услышал, как заорали,

завопили на противоположном берегу ребята, и ему сделалось легко, и даже лихорадка унялась.

Он перевернул тяжелый дощаник, положил на дно весла, что лежали под лодкой, и столкнул посудину на воду.

Лодку относило течением, и ребята, неся одежду и портфель Гуся, перебегали с места на место, стараясь

угадать, куда именно он пристанет.

Посиневший от холода, весь в пупырышках, Гусь, наконец, причалил к берегу. Сережка Шумилин, брат

Таньки, рыжеголовый и веснушчатый, с готовностью протянул Гусю одежду.

– А Танька думала, что ты утонул! – сказал он, восхищенно глядя на Ваську,

– Она даже заревела! – добавил Толька Аксенов. – Это когда тебя в кружало затянуло.

– И ничего его не затянуло! Он сам нырнул, – возразил Сережка.

– Ага, сам! Ну-ка ты попробуй нырнуть, так узнаешь! – насмешливо сказал Толька.

– Конечно, сам! – не сдавался Сережка. – Гусь, скажи, сам нырнул или тебя затянуло?

– Д-давай сап-поги, – и Гусь, у которого от холода клацали зубы, протянул руку. Ему было приятно, что

Танька напереживалась за него: это хорошо, меньше будет задаваться.

Гусь обулся и только после этого ответил:

– Сам нырнул. Да и тянет туда здорово.

– Ну вот, я же говорил, я же говорил!..– обрадовался Сережка.

Вовка Рябов, черноголовый, как цыган, младший из ребят – он учился в пятом классе – тихо спросил:

– Скажи, а там, в кружале – страшно?

– Нырни и узнаешь, – усмехнулся Толька. Он был убежден, что Гусь, если ему и было страшно, не

признается в этом.

Но Гусь сказал:

– Страшно. Темно и давит со всех сторон, аж в ушах больно...

На пути от реки Гусь объявил, что завтра на рассвете отправится вверх по Сити на целых три дня.

– Тебе хорошо, – вздохнул Сережка. – Куда захотел, туда и пошел.

– А тебя кто держит? От мамкиного подола боишься опуститься?

Сережка покраснел, но промолчал. За брата заступилась Танька.

– Ты его не подговаривай! Все равно не пойдет. И нечего подолом укорять.

– Не укоряю и не подговариваю. И с собой никого не зову. А то возьмешь такого слабака – и тащи его на

себе.

– Это меня-то тащи?! – возмутился Сережка, и глаза его округлились. – А помнишь, на Малеевку

ходили? А на Мокрое болото?..

– Помню, помню.

– И сейчас бы пошел, если бы не к ночи.

– То-то, и оно! Без ночевки и дурак пойдет.

– Возьми меня! – вдруг сказал Толька Аксенов.

– На трое суток пойдешь? – недоверчиво скосил глаза Гусь. Тольку он считал трусишкой и никак не ожидал

от него такой решимости.

– А что? Запросто.

– Ox и задаст тебе отец, – сказала Танька.

– Ты-то молчи, тебя не спрашивают. Отец сам рассказывал, что, бывало, неделями в лесу пропадал.

– Он пропадал, а тебе задаст! – подзадоривала Танька, которой не хотелось, чтобы Гусь ушел в лес один

на все дни первомайских праздников.

– Ты что его пугаешь? – обернулся Гусь к Таньке. – Или сама хочешь со мной идти? Идем! Тогда уж

никого не возьму, и засмеялся.

– Дурак! – вспыхнула Танька. – С тобой я и в школу-то одна не пошла бы, но то, что в лес!

– Конечно! – хохотнул Гусь, – Я же не моряк с Балтфлота. Тебе ли водиться с оборванцем и шпаной, —

он сплюнул сквозь зубы.

– Бессовестный ты! Нахал! – Танька остановилась, возмущенная. – Девочки, отстанем от них! Пусть

вперед уходят.

Три девчонки, каждая из которых была моложе Шумилиной, заканчивающей восьмой класс, молча обступили

обиженную подругу и недружелюбными взглядами проводили ребят,

– Хвастун и зазнайка! Подумаешь, Сить переплыл!..– презрительно пожала плечами Танька.

Девчонки молчали. Наверно, Танька права, раз так говорит. Она уже почти взрослая, комсомолка, мечтает

быть врачом, и все знают, что моряк Лешка Пашков, когда приезжал в январе в отпуск, два раза водил ее в кино, не

раз они были в клубе на танцах.

И в то же время всем доподлинно было известно, что мальчишки Семенихи тянулись, липли к Ваське Гусю, и

им за это крепко доставалось дома, потому что Гусь, по всеобщему мнению взрослых, – шпана и хулиган и

ничему хорошему научиться у него невозможно.

Таньке было грустно. Не первый раз Гусь напоминал ей о моряке. А что он знает, этот Гусь, что понимает?

Лешка-моряк и вправду водил ее в кино, и билеты сам покупал, и на танцах они были. Все верно. Но что из этого?

Ведь потом – это знает вся деревня – Лешка до конца отпуска гулял с зоотехником Любой Сувориной. И сейчас

они переписываются. Так зачем же вспоминать, что было и давно прошло?

И в то же время Танька не могла забыть, что до зимних каникул, до приезда Лешки-моряка, Гусь никогда так

дерзко и насмешливо не разговаривал с нею. Пять лет они учились вместе, даже сидели за одной партой. И после

того, как Гусь остался в пятом на второй год, они продолжали дружить. На воскресенья и на каникулы – школа от

деревни за десять километров – часто ходили домой вместе, и Васька всегда нес ее портфель, а как-то раз и ее

перетащил через разлившийся ручей.

Но после зимних каникул все изменилось. Раньше Васька не шутя, серьезно мог бы пригласить ее с собой в

лес – ходили же они вдвоем и за морошкой, и за грибами. А теперь он просто посмеялся над нею при всех и

доволен.

«Ну и наплевать! – зло думала Танька, – Пусть насмехается. Я в долгу не останусь».

На Семениху, тихую деревеньку в двадцать с небольшим домов, смотрели звезды. Им, звездам, хорошо были

видны поля, темными лоскутьями лепившиеся к задворкам, и безбрежный лее, который смыкался вокруг этих

полей сплошным кольцом. Кое-где в лесу рыжими проплешинами виднелись еще не успевшие позеленеть пожни и

серые прямоугольники лесосек.

Огибая широкой дугой Семениху, надвое раскалывала лее река Сить. Полая вода залила прибрежные луга, и

Сить казалась большой, широкой и полноводной. А где-то далеко-далеко, наверно, в полусотне километров от

Семенихи, Сить начиналась крохотным ручейком и текла сначала на север, потом на восток. В Сить впадали

бесчисленные ручьи и речки, почти пересыхающее летом, которые брали свое начало из болот и оврагов.

Одним из таких болот было большое Журавлиное. Веснами Гусь не раз слыхал на этом болоте вой волков и

намеревался поискать там волчье логово. Для одного – это занятие не очень-то веселое, но, может быть, Толька в

самом дело сумеет выкрутиться и улизнуть из дому? Тогда и логово поискать можно.

Толька пришел еще задолго до рассвета.

– Я на окне записку оставил, – сказал он Гусю, – чтобы искать не вздумали. А то такую панику

поднимут!

– И правильно. Спросился бы – не отпустили... Жратвы-то много взял?

– Да взял... Хлеба, картошки, сала кусок тяпнул...

– A y меня дома, понимаешь, ни шиша не оказалось. Один хлеб. У мамки, наверно, что-нибудь припасено к

празднику, так она спрятала куда-то. Не мог найти. А может, и вправду, как она говорит, ничего нету...

– Проживем! – бодро сказал Толька. – У тебя-то мамка не ругалась, что пошел?

– Ей-то чего?.. Даже рада. Праздник же! Закроет дверь и пойдет по гостям. Ни варить, ни готовить не

надо... Не из чего готовить, да и с одной-то рукой знаешь сколько мороки, хоть с тестом, хоть с чугунами...

Они шагали по лесной тропе, мягкой от подопревшей и мокрой прошлогодней листвы, и слышали, как над

головами в предутренней тишине с хорканьем и циканьем горгетали вальдшнепы. Где-то за полями начали токовать

тетерева.

С восходом солнца ребята уже были на дальних пожнях, что тянулись по берегам Сити в глухом, еще не

тронутом человеком суземье. Стайка уток поднялась с пожни, над самой водой протянула вдоль Сити, и бесшумно

опустилось у противоположного берега. Над рекой токовали бекасы. С отрывистыми резкими криками быстрые

белобрюхие птицы взмывали вверх и, сделав плавный полукруг, пикировали к воде. Над лесом далеко окрест

разносились их протяжные крики. Без устали, с короткими перемолчками звонко барабанила о сухое дерево желна.

Гусь бросил холщовую сумку-торбу под старую сосну, что стояла на краю пожни, вытащил из-за пояса топор.

– Таскай хвою, – сказал он Тольке,– а я срублю сухарину. Костришко надо сделать да хоть поесть

маленько, а то уж в брюхе урчит...

Спустя полчаса на берегу горел жаркий костер. Гусь жадно уплетал хлеб с салом, прислушивался к птичьему

гомону и с видом знатока давал Тольке свои пояснения. Он различал по голосам почти всех птиц, но названий

многих из них не знал и потому называл по-своему.

– Слышишь, желтобрюшка поет? – говорил он, обращая внимание на незатейливую песенку овсянки.– А

трещат, тараторят – это пестрогрудки...

Пестрогрудками он называл дроздов, краснозобиком – малиновку, тюриком – зяблика; крапивника, за

подергивание коротким хвостиком, – подергушкой, а чекана, за бесконечные поклоны, – богомолкой.

Толька пододвинулся ближе к костру: от реки тянуло холодом.

– Гусь, скажи, ты чего-нибудь боишься? – вдруг спросил он.

– Боюсь.

– Медведя?

– А его-то чего бояться? Медведь – чепуха. Он не тронет. Я за мамку боюсь, боюсь, что она когда-нибудь

повесится...

– Неужто вправду так думаешь? С чего ей вешаться-то?

– С тоски. Одна она. Совсем одна.

– А ты?

– Что – я? Я сам по себе. Только ей мешаю.

– Почему мешаешь?

– Ничего ты, я вижу, не понимаешь, – вздохнул Гусь.

– А ты толком скажи – пойму.

Гусь молчал, раздумывая, говорить или нет.

Историю Дарьи Гусевой – его матери – хорошо знала вся деревня. В сорок третьем году, когда фашисты

отступили из здешних краев – а голод был страшный! – ребятишки, да и взрослые ходили по их землянкам да

блиндажам искать, не осталось ли чего съестного. Даша, тогда ей всего-то было десять годов, тоже пошла туда со

своими братьями. В одной землянке они нашли ящик печенья. Целый ящик! Наелись досыта, а потом решили этот

ящик домой унести. Только сдвинули с места, тут и ахнуло: ящик был заминирован. Братьев Даши на куски

разнесло, а ей руку оторвало. Мать, только что пережившая гибель мужа, от такого горя с ума сошла и скоро

умерла, а осиротевшую Дашу пригрела одинокая бабка Анфиска. Вдвоем они и жили.

В девках Дарья была красавица, одно плохо – без руки. Посватался к ней какой-то вербованный, с

лесопункта, она и вышла замуж. А расписываться он не стал. Меньше года пожил и выгнал с ребенком. Опять

Дарья осталась с бабкой Анфиской. Никому не нужна стала на всю-то жизнь такая, безрукая, да еще с ребенком.

И часто в минуты горького отчаяния Дарья укоряла Гуся: «Ты всю мою жисть испортил!..» Васька понимал ее

тоску, ее боль, но что он мог поделать? Разве виноват он, что родился на свет?

Но сейчас Гусь так ничего и не сказал Тольке: зачем говорить, к чему!

Долго молчали.

– Она тебя бьет? – спросил Толька.

– Била. А теперь – нет. Так, иногда сгоряча хватит, что под руку попадется... Да я на это не обижаюсь...

Вот кончу восемь классов и подамся в город. На завод поступлю и мамку возьму с собой. Там, в городе-то, все

готовое. Один кран открыл – холодная вода, другой открыл – горячая. И печку топить не надо: батареями топят.

Сварить что понадобится, газ включил – и готово. Мамке легко в городе будет.

– Я тоже из деревни уеду. Батя пьет, дома каждый день скандалы... Стыдно!.. В техникум хочу поступить.

Выучусь на машиниста! По всей стране ездить буду...

Дремала тайга. Еще не пропела свою первую песню зорянка, и лишь какой-то неутомимый вальдшнеп

одиноко летал вдоль опушки, роняя в предутреннюю тишину монотонный и хриплый зов.

Вальдшнеп летал по кругу. Через каждые пять-семь минут его силуэт показывался из-за вершин деревьев на

фоне поблекшего неба. И Гусю казалось, что эта нахохлившаяся птица с уныло опущенным клювом безнадежно

ищет что-то потерянное.

А ведь у них, у птиц, наверно, тоже как у людей – у каждой своя судьба, своя жизнь, – подумал Гусь. —

Спросить бы у него, чего он летает, когда все спят?»

Гусю подумалось, что на весь этот лес сейчас только они вдвоем и не спят – сам он да вот этот вальдшнеп,

который уже настолько устал, что и крыльями-то машет еле-еле. А может, у него нет лапок? Выстрелил охотник,

отстегнул лапки дробью, и теперь вальдшнеп будет летать до тех пор, пока где-нибудь не упадет. Или у него одна

лапка? И вальдшнепихи не любят его такого, однолапого, и он живет так же одиноко, как мать. Ведь если бы у

матери были обе руки, то и муж ей нашелся бы, а значит, и отец у него, у Васьки, был бы, и братья, и сестры, и

жизнь получилась бы совсем-совсем не такая...

Костер догорал, но идти за дровами не хотелось, и Гусь стал сгребать березовой палкой головни. В это время в

отдалении послышался низкий тягучий звук. Он медленно нарастал, ширился и скоро заполнил всю окрестность

заунывным стоном, в котором звучала и мрачная сила, и угрюмая отрешенность, и зловещая угроза всему, что

обитает в тайге. Гусь вскочил: волки! Опять на Журавлином болоте воют. Он растолкал спящего Тольку.

– Вставай! Слышишь? Ну!.. Да вставай же, волк воет!..

– Волки? – Толька мгновенно поднялся на ноги. – Они сюда придут?

– Да ты слушай, слушай!..

Но тайга молчала. Даже вальдшнеп не тянул, видно, присел где-то, одинокий, на кочке отдохнуть.

– Вот зараза! – выругался Гусь. – Весной всегда так: одну песню провоет и – ша! Как в могилу

провалится. Прошлой весной там выл, позапрошлой и теперь тоже...

– А чего он воет?

– Как – чего? У него же волчата! Отправился он за добычей и издали наказ дает: сидите в логове, скоро

приду, накормлю... Вот что: свертываем манатки и идем искать логово.

– Так и пойдем? Без ружья, без всего?

– А где я тебе ружье возьму!.. Да не лупай глазами-то, не бойся, не сожрут!

– С ружьем-то все-таки надежнее было бы...

3а полдня ребята обошли Журавлиное болото, обшарили захламленные валежником овраги и ложбины, в

которых шумели вешние ручьи, но и признаков волчьего логова им найти не удалось,

– Больше я никуда не пойду. На черта сдалось мне это логово. Вот лягу здесь и буду лежать,– на широком

Толькином лице, красном от солнца и долгой ходьбы, застыло выражение упрямства.

Гусь расхохотался.

– Лежи. Может, волки примут тебя за падаль и в логово утащат.

– И ничего смешного, – надулся Толька. – Если хочешь знать, я все ноги стер.

– Стер? А ну, покажи! Если соврал, в морду дам, понял?

Толька, сопя, разулся.

– Hа, смотри! – и ткнул в пятку левой ноги.

Гусь сдвинул темные брови: пятка действительно потерта.

– Чего раньше не сказал? Давай сюда сапог!

Он нащупал у задника задравшуюся подклейку, которая подопрела и отстала от резины, и отрезал ее ножом.

Потом нарвал пучок прошлогодней сухой травы и сделал стельку.

– На. И больше не хнычь... А правый тоже трет?

– Правый, вроде, ничего...

Тогда собирай дрова, а я подсечку сделаю. Таким березовым соком тебя напою – враз силы прибудет!

С топором и жестяной консервной банкой Гусь долго ходил в поисках хорошей березы. Но место попалось

сухое – сосняк, и березы здесь были хлипкие, корявые, бессочные. Гусь перешел на другую сторону бора и уже

приметил в ложбине подходящую березу, но в это время на него пахнуло чем-то удушливым и гадким. Он

огляделся и, ничего не подозревая, двинулся против ветра навстречу запаху.

Впереди меж деревьев мелькнуло что-то серое. Мелькнуло и исчезло.

Волк? Гусь замер и крепко сжал топорище, напряженно всматриваясь в чащу леса. Вот в ложбине снова

показался серо-желтый зверь – точно, волк! Он неслышно скользнул в заросли и пропал с глаз.

– Толька! Давай сюда! – крикнул Гусь, озираясь по сторонам.

– Сейчас!..– отозвался издалека Аксенов.

" Раз волки тут, значит, и логово здесь!" – сообразил Гусь и осторожно двинулся вперед, стараясь понять,

откуда же идет этот смрад.

Запах становился все ощутимей. Гусь вглядывался в каждый куст,

ѳ каждое дерево. Внимание его привлекла

старая кривая сосна с обломанной сухой вершиной. Eе корни с одной стороны были обнажены и неестественно

торчали над землей. Приблизившись к сосне, Гусь увидел небольшую хорошо утоптанную площадку, на которой

валялось множество обглоданных костей. Под корнями сосны зияла глубокая яма.

Подбежал запыхавшийся Толька.

– Ой, что это? – он в страхе уставился на кости и попятился.

– Что, что! Логово, вот что! Я же говорил, что оно где-то здесь. Во, под сосной, вишь какая ямина! Я уж

одного волка видел. Здоровущий!

– Они в этой яме и живут?

– Конечно. Там волчата должны быть, и второй волк, может, там сидит.

– Там? А если он выскочит?

Гусь пожал плечами. Но чтобы не показать, что ему самому страшновато, лихо пнул носком сапога большую

кость: – Тогда от тебя вот что останется!

У Тольки так и отвисла нижняя челюсть.

– Ты вот что, – Гусь понизил голос. – Не трясись, а то по шее надаю. Понял? Волки удрали, а волчат мы

сейчас вытащим...

– Ты хочешь туда лезть?

– А что? Может, тебе охота? Валяй!

Гусь скинул фуфайку и, оставшись в одной рубахе, подошел к яме. Несколько мгновений он стоял в

нерешительности – а вдруг, в самом деле, там волк? Но он не раз слыхал от охотников, да и читал в книгах, что

волки никогда не защищают волчат у логова. Тогда чего же бояться? Он поборол минутную робость.

Под сосной оказалась не яма, а нора. В метре от входа она раздваивалась. Справа была просторная глухая

камера, в которой вполне можно уместиться, свернувшись калачиком. В камере ничего не обнаружилось. Отнорок

же, уходящий влево, был заметно уже, и как ни ужимался Гусь, плечи не проходили. Пятясь, он выбрался наружу.

– Ну чего? – нетерпеливо спросил Толька.

– Волк там сидит. Зубами клацает, а взять его за шкирку – руки короткие.

Он вытащил из-за голенища самодельный нож и снова полез в нору. Грунт был неплотный – супесь, и стенки

отнорка легко резались клинком. Время от времени Гусь клал нож на дно норы, вытягивал вперед руку и шарил по

стенкам. Землю, чтобы не вытаскивать наружу, он отгребал в камеру.

Работа подвигалась медленно. Несколько раз с помощью Тольки Гусь выбирался из норы, отдыхал, потом

снова лез под сосну. Он углубился уже настолько, что у Аксенова едва хватали руки до его ног. В тот момент, когда

от удушья и прилива крови к голове перед главами пошли красные круги, рука Гуся ткнулась во что-то мягкое. И

тотчас кто-то больно цапнул его за пальцы.

– Тащи!..– взвизгнул Гусь и всем телом дернулся назад.

Заметив это движение и услышав крик, Толька обеими руками схватил Гуся за ноги и что есть силы потащил

из норы.

Нож остался в норе. Гусь тряс окровавленной кистью.

– Носовик есть?

– Нету.

– Тоже, значит, на кулак сопли мотаешь!..– Гусь оглядел свою испачканную землей рубаху, рванул ее за

подол и оторвал широкую полосу. – На, завяжи!

Дрожащими руками Толька долго и старательно забинтовывал руку Гуся.

– Маленький, а зубастый, подлюга! – ворчал Гусь. – Только мы все равно их оттуда выволокем. Каждый

волчонок тридцать рублей стоит.

Лезть в нору Гусь больше не рискнул. Надежней было выкапывать волчат. Он обошел сосну, прикинул, в

каком месте копать, потом вырубил из сосны широкую щепку и сделал из нее короткую лопатку,

Сначала работа пошла быстро: Гусь рассекал топором дери и рыхлил землю, а Толька выгребал ее лопаткой.

Но чем глубже становилась яма, тем медленней подвигалось дело и тем больше беспокоился Гусь, куда же

посадить волчат. Раз они могут кусаться, значит, и бегать могут. Чего доброго, разбегутся по лесу, а скоро вечер... И

когда копать осталось совсем немного, Гусь отложил топор.

– Хватит! – сказал он и утер потное лицо рукавом. – Надо пообедать, а то у меня кишки в брюхе

болтаются.

После запоздалого обеда работа пошла веселой, и вот уже топор пробил податливый грунт и провалился

лезвием в отнорок. Наступил самый ответственный момент.

– Толька, сторожи выход! Головешек туда напихай! – командовал Гусь.– А я волчонков имать буду.

Он спустился в яму и стал осторожно расширять отверстие. Землю теперь не нужно было выгребать наверх:

она сыпалась в нору, постепенно отгораживая тупик с волчатами. Когда нора оказалась заваленной землей на всю

высоту. Гусь отбросил топор, взял свой опростанный мешок в левую руку, а правую сунул в тупик. И сразу

почувствовал, как острые зубы впились в забинтованные пальцы.

– Теперь цапай, цапай! – пробормотал Гусь и сжал кисть в кулак.

Волчонок, крепко схваченный за нижнюю челюсть, завозился, заскулил.

– Есть! Один есть! – закричал Гусь и поднял над землей извивающегося волчонка, серого и лопоухого,

очень похожего на длинноногого щенка овчарки.

Подскочил Толька. Не без труда ребята затолкали волчонка в мешок.

Второй волчонок защищался особенно яростно. Он несколько раз вывернулся из цепких пальцев Гуся и так

искусал перевязанную руку, что тряпка насквозь пропиталась кровью. Однако и этот забияка угодил в мешок. А

Гусь опять шарил в отнорке. Но больше волчат не было.

– Надо в норе проверить, – решил Гусь, – может, остальные туда удрали, пока мы тут копались.

Но ни в норе, ни в просторной камере волчат не оказалось.

– А говорят, что меньше шести волчат в логово не бывает, – вздохнул Гусь.

Он, конечно, не мог знать, что за время, пока они обходили болото, волчица, заподозрившая опасность, успела

перетащить и спрятать большую часть выводка.

Волчат нес Гусь. Зверьки возились в мешке, царапались, тихо поскуливали.

– Ты хорошенько гляди, чтобы они мешок не разорвали, – предупредил Гусь Тольку. И Аксенов не спускал

глаз с драгоценного мешка.

Не прошли ребята и двух километров от логова, как позади послышался жуткий и тоскливый волчий вой.

– Это волчица, – пояснил Гусь, отметив про себя, что утренняя волчья песня было грубее и ниже,

– А она не пойдет за нами? Ведь она знает, что мы унесли волчат. Вдруг нападет?

– Не ной! Топором отобьемся.

– Да, отобьешься! – и Толька опасливо оглянулся назад. – Лучше залезем на дерево!

– Лезь, если охота.

Гусь был убежден, что волки не рискнут напасть, и к разговору не был расположен: он мечтал. Мечтал, как

вырастит волчонка, как будет ходить с ним в лес, как научит его охранять ферму, и тогда матери не понадобится

торчать все ночи в сырой и грязной избушке коровника. Да мало ли может быть в жизни интересного, когда у тебя

настоящий прирученный волк?!

А Тольке было до того страшно слышать волчью песню, что идти молча он не мог.

– Послушай, Гусь! А что ты хочешь купить на деньги, которые за волчат получишь? Ведь тебе целых

шестьдесят рублей дадут! Велосипед можно купить...

– Я своего волчонка выращивать буду– не сразу ответил Гусь.

– Выращивать? – Толька удивился, как ему самому не пришло в голову такая блестящая идея – вырастить

волка! – Ты обоих будешь выращивать?

– Сказано – своего! Один же волчонок твой. Вместе из логова брали...

– Правда? А я думал, ты обоих себе возьмешь. Логово-то ты нашел... А если отдашь одного мне, так я тоже

его дрессировать буду.

– Дрессировщик! Смотри, как бы отец твой волчонка на водку не выдрессировал.

– Ничего! Я его спрячу.

– Кого? Отца?

– Волчонка! Или скажу, что это – щенок овчарки. Он же никогда не видал волчат.

– Говори. А мне врать ни к чему. Волчонка я не украл, сам из логова выкопал.

– Тебе что? Ты сам хозяин! – вздохнул Толька.

Ребята спешили домой, а вслед им все неслась и неслась унылая волчья песнь.

...Предсказание Гуся сбылось. Второго мая бригадир Аксенов, пьяный настолько, что едва стоял на ногах, ни с

того ни с сего схватил волчонка за заднюю ногу и с размаху ударил об угол дома.

– Тридцать рублей – деньги! – глубокомысленно изрек он и бросил волчонка на сарай. – И ты его не

трожь – башку сверну! – пригрозил он Тольке, который все это видел и стоял бледный, готовый броситься на

отца.

В тот же вечер Толька ушел в поселок. Третьего мая занятий в школе не было, но он предпочел одиноко

прожить последние свободные сутки в интернате, чем видеть, как отец пропивает еще не полученную за волчонка

премию.

В сеннике сумеречно и прохладно. Пахнет вениками и мышами, сенной трухой. В многочисленные щели в

крыше пробивается свет, и в его голубоватых полосках, наискосок рассекающих сумрак, точно крохотные

комарики-толкунчики, мельтешит, посверкивая, пыль.

– Ну вот, Кайзер, опять утро пришло! – говорит Гусь, почесывая палево-серую грудь волчонка. – Опять

пропитание искать надо. Медвежата, говорят, все жрут, а ты ломаешься. Тебе мясо подавай! Я, брат, мяса-то сам

пожрал бы, да где его взять?

Кайзер, большеголовый и широколапый, величиною с добрую лайку, угрюмо смотрит в угол сарая, и трудно

понять, слушает он хозяина или думает свою тайную волчью думу.

– Ты вот что, – продолжал Гусь, – плюнь-ка на мясо и лопай рыбу. В ней фосфора много, лучше видеть

ночью будешь.

Кайзер медленно повернул голову, скользнул взглядом по лицу Гуся и опять уставился в угол, к чему-то

прислушиваясь.

– Чего уши-то навострил? Поди, мамка с фермы идет?

Кайзер тихонько заскулил, поднялся, нетерпеливо переступил тяжелыми лапами.

Скоро и Гусь услышал торопливые шаги матери, возвращающейся с ночного дежурства. Кайзер заскулил

громче.

– Не пищи. На место! Сейчас жратвы принесу...

Дарья, высокая сухощавая женщина с усталым, будто застывшим лицом, на котором живыми были только

большие черные глаза, брякнула ведро на лавку и, не взглянув на сына, сдержанно сказала:

– Лешой взял бы твоего Кайзера и тебя вместе с ним!

– Чего опять! – насторожился Гусь и заглянул в ведро. Молока в нем было совсем мало, литра два. —

Больше-то не могла принести?

– Где я больше возьму? Лешой-то косопузой опять расшумелся: не дозволю волка колхозным молоком

откармливать!

– Что ему, жалко? Не бесплатно берем – за деньги.

Гусь отлил молока в широкую жестяную банку, накрошил хлеба, украдкой от матери сыпнул две чайных

ложки сахарного песку и понес в сарай.

– Вот, ешь, – подал он миску волчонку. – Маловато, да что поделаешь. Этому пьянице-то и молока для

тебя жалко...

Кайзер опустил большую узкую морду, втянул ноздрями воздух – чем пахнет? – и жадно принялся за еду.

В интернате кормить волчонка было проще: ребята носили ему кто что мог, и мяса перепадало, и колбасы, и

яиц. А с тех пор, как начались летние каникулы, кроме молока да хлеба, Кайзер почти ничего не видел...

По заведенному в семье порядку Гусь мог быть свободен и идти, куда хочет лишь после того, как принесет в

избу дров и наполнит колодезной водой большую кадку, что стояла в кухне.

В это утро у колодца Гусь встретил Тольку.

– Слышь, Гусь! – шепнул Толька. – Тебе надо мяса для Кайзера?

– А где ты его возьмешь? – в свою очередь спросил Гусь.

– Батя ночью привез. Много. Пока они с мамкой соль да бочку готовили, я здоровенный кусок тяпнул! Он у

меня на сарае спрятан.

– А отец где мясо взял?

– Не знаю. Вроде бы какую-то корову пришлось дорезать – то ли задавилась, то ли объелась чем...

– Отец в колхозе украл, ты – у отца?.. Не надо мне такого мяса.

– Дак я же не тебе! – обиделся Толька. – Я для Кайзера старался. И не у кого-нибудь стянул, а дома. Куда

мне его теперь? Выкинуть?

– Ладно уж, – не сразу ответил Гусь. – Тащи. Кайзеру и вправду без мяса худо. Все-таки волк...

– А я о чем? Сейчас я снова приду за водой и принесу мяса в ведре, мы переложим его в твое ведро, ты

нальешь воды, и никто ничего не заметит.

Они так и сделали. Все получилось ловко. Но когда Гусь доставал мясо из ведра, в сени вышла мать.

– Это что у тебя? – подозрительно спросило она. – Мясо? Где взял?

– Толька Аксенов дал. Кайзеру, – признался Гусь и добавил: – Оно какое-то худое...