Текст книги "Сить - таинственная река"

Автор книги: Анатолий Петухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Худое? Тогда зачем ведро поганишь? – она взяла кусок, понюхало его, повертела так и сяк. – Это худое?

Да оно же самое свежее! Ужо я узнаю, откуда у этого лешого мясо взялось!

– Ты же Тольку подведешь! – возмутился Гусь. – Он для Кайзера...

– Мне до Тольки и твоего Кайзера дела нету! Я этого пьяного черта на чистую воду хочу вывести! – Дарья

швырнула мясо на пол, взяла в углу веник и вернулась в избу.

На лесистом узком мысу, там, где Сить делает крутой поворот, еще два года назад, летом, Гусь построил

большой шалаш, где в случае нужды можно было жить хоть месяц.

Нескладная жизнь с нервной и горячей на руку матерью, которой Гусь немало досаждал своими проказами,

состояла из периодов затишья, сменявшихся бурными взрывами. И тогда Гусь, чувствуя себя обиженным, уходил

из дому и жил в шалаше.

В уединении он горько переживал размолвку с матерью, придумывал себе ужасную смерть – то его загрызал

медведь, то убивало молнией или упавшим деревом, или он тонул в Сити, и его труп приносило точением к

Семенихе в тот момент, когда мать полоскала белье.

Гусь воображал, как будет убиваться и плакать мать, запоздало раскаиваясь в своей горячности и казня себя за

то, что обижала единственного сына. И мало-помалу в его сердце затихало обида, и скоро Гусю самому

становилось жалко свою одинокую мать. Обычно к концу второго или третьего дня от этой обиды не оставалось и

следа. Ни рыбалка, ни охота с луком – ничего не могло отвлечь Гуся от тревожных мыслей о матери, которая уже

раскаялась во всем и теперь мучается в тревоге за судьбу своего сорванца.

И тогда Гусь гасил костер, наводил в шалаше порядок и спешил домой, прихватив с собой наловленную рыбу.

Его возвращение превращалось в маленький семейный праздник. В доме опять водворялся мир и лад до поры, пока

Гусь вновь чем-нибудь, но выводил из себя Дарью.

Долгое время о шалаше никто не знал. Да и теперь шалаш хранился в строжайшей тайне от взрослых. Здесь

бывали из ребят лишь Сережка и Толька. Раза два или три Гусь приводил в свое убежище Таньку, когда они ходили

за ягодами и грибами. Это он делал с единственной целью – дать ей понять, что у него нет от нее секретов, и что

он не ставит Таньку ни в какое сравнение с другими девчонками.

И Танька ценила его доверие: выдать тайну она не решилась бы даже теперь, когда светлая дружба сменилась

холодностью и насмешками Гуся.

Ребята берегли шалаш и дорожили им. В начале лета они заново переплетали хвоей и березовыми ветками

колья, из которых были сделаны стенки, перекрывали пластинами еловой коры односкатную крышу и меняли

подстилку внутри.

Под крышей хранились удочки, соль, спички, огарок свечи, сухая береста для растопки и прочая мелочь. Все

это время от времени пополнялось и обновлялось на случай, если бы пришлось прийти сюда внезапно, как

говорится, с пустыми руками.

Это лето началось для Гуся спокойно. Дома царил мир. Может, потому, что Гусь еще ни разу очень-то и не

провинился.

С Кайзером Гусь бывал в шалаше часто. Чтобы пройти туда незамеченным, он обходил стороной работающих

в поле колхозников, а зайдя в лес, чутко ловил всякие звуки. Стучит ли топор в березняке, стрекочет ли косилка на

лесной пожне, слышится ли говор идущих на работу людей – Гусь уходил подальше от этих звуков.

Он избегал любых встреч потому, что боялся раскрыть свое тайное пристанище и знал, насколько

неодобрительно относятся односельчане к его праздной жизни и лесным скитаниям. Лишь отдалившись от

деревни, в глухом лесу Гусь облегченно вздыхал и спускал с поводка Кайзера.

Волчонок легкой звериной рысью шнырял по лесу и подолгу не показывался на глаза хозяину. Но стоило

свистнуть, как волчонок мгновенно появлялся перед Гусем и ждал угощения за исполнительность и расторопность.

Наградой служили обычно кусочки сахара или яйца.

Так они приходили к заветному шалашу. Пока Гусь разжигал костер, Кайзер обследовал шалаш, убеждался в

полком порядке, потом ложился в отдалении и умно, совсем по-собачьи, следил за хозяином. Но огонь Кайзер не

любил. И едва в руках Гуся вспыхивала спичка, отворачивал морду и задумчиво смотрел в лес.

Когда Гусь удил, Кайзер терпеливо лежал рядышком. Гусю казалось, что волчонку скучно вот так лежать, и он

развлекал его разговорами. Он говорил с Кайзером обо всем, что думал, и высоко ценил его мудрое молчание.

От Кайзера не приходилось что-либо скрывать, ему можно было доверить любую тайну. А тайн у Гуся было

немало. Чего стоила одна только тайна – тайна мальчишеской любви.

– Ты думаешь, Танька из-за меня не мучается? – спрашивал Гусь у Кайзера. – Еще как! Не нужен ей этот

моряк. Да и она ему – на что? Ему и постарше девок хватит... А ты бы знал, какие у нее глаза!.. Помнишь?

Гусь подсекал рыбу, клал ее в банку-ведерко, насаживал червя и вновь закидывал удочку.

– Глаза у нес зеленые и большие, очень большие. Когда она сердится, я боюсь ее глаз. Только глаз и боюсь,

и, может, потому одни глаза и вижу. А когда она смеется, я вижу все ее лицо. Помнишь, волосы у нее светлые, а

брови – черные. У других девчонок, которые светловолосые, бровей совсем незаметно, а у Таньки – как у

артистки... Ты вот все понимаешь и молчишь. А я ведь знаю, когда тебе хорошо и когда плохо, что тебе нравится и

что не нравится. Так и у Таньки. По ее лицу я все вижу и все знаю... Сказать тебе, о чем она думает? Она думает:

«Дура я, дура, что пошла в клуб с Лешкой-моряком! Мне Васька никогда не простит измену. И в город с собой он

меня не возьмет. Буду учиться на врача, встречу его случайно на улице, а он пройдет мимо и не поглядит. А потом

он будет моряком, но только не простым – подводником. Он совершит в океане подвиг, и его отпустят домой. На

целый месяц! И опять он станет не замечать меня. Так я останусь на всю жизнь одна...» Вот что она думает! И ты,

конечно, не скажешь ей, что я ее одну никогда-никогда не оставлю. Если она не будет мне больше изменять, я ее

никогда не обижу и ни разу не вспомню, что она гуляла с моряком...

Какой подвиг он совершит в океане, Гусь еще не знал, но что подвиг будет – не сомневался.

Кайзер тоже верил в геройство своего хозяина и никогда не возражал ему...

Иногда Гусь брал с собой на Сить и своих друзей. В обществе ребят он совсем не походил на того задумчивого

и тихого подростка, каким знал его Кайзер.

Гусь смело нырял в омут, доставал с пятиметровой глубины песок и камешки – свидетельство того, что

достиг дна; он залезал на тонкие и гибкие березы до самой вершины, так что береза начинала гнуться – это

называлось спускаться «с парашютом», а то бросал в костер железную трубу, заполненную водой и заклепанную по

краям. Ребята разбегались и прятались, а над лесом гремел взрыв: труба лопалась от пара, разлетались во все

стороны угли, горящие головни...

Ночью Гусь непременно рассказывал страшные истории, которые обычно придумывал сам: то его во время

нырянья кто-то схватил за ногу, то за ним плавала огромная, с крокодила, щука, то а лесу ходил следом мохнатый

зверь – все время потрескивали сучки, а раз Гусь даже видел обвислую шерсть этого страшилища – точь-в-точь

как бороды-лишайники на старых соснах и елках.

Бывали истории и правдивые – по крайней мере о главном, так как Гусь в самом деле немало насмотрелся и

наслышался во время лесных скитаний. Но и эти истории окрашивались неуемной фантазией рассказчика.

С наступлением лета Сережка перебирался спать на сеновал: прохладнее и, главное, в любое время можно

улизнуть на улицу. Вот и теперь, едва начало светать, Сережка потихоньку поднялся, быстренько натянул штаны да

куртку, достал из-под сена еще с вечера приготовленный рюкзачок и осторожно, чтобы не скрипнула ни одна

половице, вышел в сени. Сапоги, чтобы не нашуметь по лестнице, он нес в руках – обуться можно и на улице.

Но только он притворил за собой дверь, только перевел дыхание – слава богу, выбрался из дому! – как

кухонное окно распахнулось, и в нем показалась лохматая голова отца.

– Серёга! Ты куда это?

– Да я... мы...– растерялся Сережка.– В общем, мы договорились…

– Ну-ко зайди в избу! – и отец захлопнул окно.

В кухне пахло махорочным дымом. Отец в нижнем белье сидел на лавке, закинув ногу на ногу и, опираясь

локтем на колено, курил.

– Сядь-ко, потолкуем, – он дунул на цигарку, и красные искры веером брызнули на пол.

Сережка – что станешь делать? – сел.

– Опять с Васькой Гусевым да с Толькой на пакостное дело срядился?

– Почему на пакостное? Мы на рыбалку, на Сить...

– На рыбалку!.. Ежели на рыбалку, так чего воровски уходишь? Ишь, даже сапоги не обул!

Серёжка молчал. Он не видел отцовского лица, но по голосу уловил, что тот вроде бы настроен благодушно. А

раз так, то пока лучше молчать.

– Беспутный ты растешь какой-то, – продолжал отец. – Мы, помню, этакими-то пацанами за плугом

ходили, работали наравне со взрослыми, а у вас одна шаль на уме...

– Так то ж в войну! Сам говорил, что работать некому было. Да и голод...

– Война – войной... У нас душа к земле больше лежала, – отец помолчал, потом, будто вспомнив что-то,

переспросил: – Так, говоришь, на рыбалку собираетесь?

– Ага...

– Ладно. В другой раз с вечера упреждай. И тайком не бегай. Валяй, иди... Но вот что: в сенокос к делу

притяну. Пора привыкать, не маленький...

Сережка мигом обулся и опрометью выбежал из дому.

Гусь и Толька ждали его у ворот.

– Слышь, Сережка. А я у бати новенькую сеть с чердака стянул! – похвастал Толька. – Капроновую! Во

рыбы наловим!

– А плот-то будем делать?

– Как же! – ответил Гусь. – Видишь, я и пилу взял. Такой плот закатим – по всей Сити плавать будем!..

Прибыв к шалашу, ребята первым делом решили поставить сеть. К одному концу сетки привязали длинную

бечевку, и Гусь переплыл с нею через Сить. Возле берегов, насколько хватала сеть, вбили крепкие колья.

– Пока плот строим, на уху-то всяко рыбы попадет, —уверенно заявил Гусь.

Топор был один, и постройка плота отняла немало времени. Сначала долго искали подходящий сухостой,

потом вырубали толстые бревна и таскали их на берег, иногда чуть не за полкилометра.

Сколачивали плот на плаву, так как боялись, что, если его сбить на суше, спустить на воду это сооружение не

хватит силы.

Как всегда, за действиями ребят сосредоточенно и неотрывно наблюдал Кайзер.

Когда в плот был вбит последний гвоздь. Гусь – капитан корабля – объявил приказ: он назначил своим

помощником и рулевым Сережку, а главным механиком – Тольку.

С победными криками «ура!» корабль отвалил от берега.

Плот поднимал троих свободно, и Гусь скомандовал плыть к сетке. Толике и Сережка заработали шестами,

выполняя команду «полный вперед!»: первый старался разогнать плот, придать ему скорость, а второй, упираясь

шестом то справа, то слева, следил за направлением.

Кайзер – береговое охранение, вообще не любивший воды, затрусил вдоль берега.

В сетку попало пять крупных плотиц и два окуня.

– Видали! А если бы ее на ночь поставить – мешок рыбы! – сказал Гусь.

– Так в чем дело? Останемся на ночь! – живо предложил Сережка.

– Я бы остался, да дома влетит, – вздохнул Толька. – Даже записки не оставил...

– Не влетит! – убежденно сказал Сережка. Сам он на этот раз был спокоен: ушел не тайком, а с позволения

отца. – Полмешка рыбы принесу, так дома еще и рады будут. Правда, Гусь?

– Не знаю. За рыбу кто же ругать станет?

– Все. Остаюсь! – Сдался Толька. – Будь что будет.

Пока варили уху, обедали, купались, бродили по лесу в надежде, что Кайзер что-нибудь найдет интересное,

промелькнул день.

На закате пили пахучий чай из брусничных листьев, а перед тем как ложиться спать, закидали костер

гнилушками да сырыми ветками, чтобы больше было дыму и не так досаждали комары.

Гусь растянулся на хвое, заложил руки за голову, спросил:

– Пайтово озеро знаете?

– А как же. Конечно, – разом ответили Сережка и Толька.

– И бывали там?

– Нет. Не бывали.

– Ну вот. А говорите – знаете. Прошлый год в конце лета я искал за Журавлиным болотом глухариные

выводки.

И вот забрел в такое место, что самому страшно стало. Сосны да елки – до неба, нигде ни дорожки, ни

тропинки, ни одного следка. А под ногами – мох, зеленый, мягкий, как подушка. Так и хочется полежать. Ну,

думаю, это леший меня сюда заманил. Если лягу – тут и пропаду. Шел я, шел, гляжу – за деревьями вода

заблестела. Я бегом туда. А лесовик под ноги мне коряги пихает. Пока до воды добежал, раз десять кувырком летел.

Смотрю – озеро. Небольшое. Вода в нем светлая-светлая. Каждую травинку и камешек на дне видно. Догадался,

что это н есть Пайтово озеро. Я о нем и раньше слыхал, а где оно – точно не знал. Ладно, думаю, обойду озерко

кругом и найду какую-нибудь тропинку. Прошел маленько, посмотрел снова на озеро, а там, на середине, —лодка-

осиновка и человек в ней сидит. Как же так? Озеро круглое, только что нигде никого не было, а тут – лодка! Я

крикнул. Смотрю, человек закрутил головой туда-сюда: не понял, откуда кричат. Я ему опять: дяденька, я

заблудился! И руками замахал. Заметил он меня, за весло взялся. Не спешит. До берега не доплыл – остановился,

спрашивает: чего надо? Он уж совсем старый, с белой бородой, сидит в лодке сгорбившись, как колдун.

Заблудился, говорю я, не зною, как домой выбраться. Тогда он к берегу причалил и спрашивает:

– Откудова будешь?

– Из Семенихи.

– Чего же тебя лешие, прости господи, сюда занесли?

– Да вот, – говорю, – глухарей искал и убрел сюда.

– Ладно. Садись в лодку.

А в лодке у него полно рыбы. Щуки – метровые, а то и больше, лещи, окуни... Кое-как пробрался я до

скамеечки, чтобы на рыбу-то не наступить. Сел и говорю:

– Видать, озерко-то рыбное.

– Рыбное. Да не про всякого рыбка здесь водится.

– Как так?

– А вот так! Слова особые знать надо, тогда с рыбкой будешь, а не знаешь слов – сам утопнешь.

– В этакой-то луже? Да я ее вдоль и поперек, и еще два раза вокруг без передыху проплыть могу!

– Эхе-хе!..– покачал головой старик. – Здесь еще ни один человек не плавал. Бездонное оно, озеро-то. А

ты говоришь – лужа...

– Бездонных озер не бывает. Даже в океанах везде дно есть, – сказал я.

Тогда он остановил лодку, взял в руки дорожку, которой щук-то ловят, прицепил на крючок камень,

перевязанный веревочкой крест-накрест, и стал спускать его в воду.

– Гляди сам!

Я гляжу. Дорожка длинной метров пятьдесят, не меньше. Всю леску спустил и подает мне:

– Потрогай! Видишь, натянулась? Значит, камушек до дна не достал.

Я и сам чувствую, что камень висит, вглубь тянет.

– Но это, – говорит он, – еще ничего. Вода здесь полосами: одна полоса теплая, другая – холодная. От

этого руки и ноги судорогой сводит. Крикнуть не успеешь, как потонешь.

Я спорить не стал: может, и правду говорит дед.

– А вы, дедушка, те слова знаете? – спросил я.

– Какие слова? – удивился он.

– Да как же! Вы сами сказали, что здесь особые слова надо знать, а то рыбы не достанешь.

– Слова те заветные, – ответил он. – Кому они откроются, тот их и знает. А кто знает – не скажет. А кто

скажет, того хозяйка утопит.

– Какая еще хозяйка?

– А как же! Главная щука – самая Большая на озере щука – хозяйка... За какой-то грех она мне раз за

дорожку уцепилась. Полдня по озеру лодку волочила, все кругами, кругами. Водит, водит, потом и сама покажется.

Страшная! Длиной с мою лодку, а то и больше, пасть – как бочка без дна – красная, зубы – с мой палец, и на

голове – мох...

– Неправда, – говорю я, – таких щук не бывает.

Он только головой покачал.

– Мал ты еще. Ничего не знаешь, а я вот девятый десяток доживаю, всякого насмотрелся. Хочешь – верь,

хочешь – не верь.

Тут он высадил меня на берег, показал рукой в лес и говорит:

– Иди. Все прямо иди, чтобы солнышко тебе в левое ухо светило. Ручеек будет – перебредешь, неглубоко.

Я спросил, нет ли какой тропинки с озера.

– Отсюда, – ответил старик, – нету ни дорог, ни тропинок. И лучше ты забудь, что попал сюда. Худое это

место. А домой придешь – никому не говори, где был и что видел. Скажешь – беду накличешь... Вот оно какое.

Пайтово озеро!

– И ты до сих пор терпел, никому этого не рассказывал? – спросил Сережке.

– Никому.

– И не боишься?

– Чего?

– Старик не велел рассказывать, а ты рассказал...

– А я, может, потому и рассказал, что проверить охота, правду дед говорил или нет.

– Конечно, неправду! – отрезал Толька. – Я вот ни во что такое не верю – в приметы разные, в

предсказания... Все это чепуха!

– Ясно, чепуха! – поддержал Сережка.

Гусь молчал.

В полночь за стенкой шалаша забеспокоился Кайзер. Он всегда оставался на вольном воздухе и ложился

непременно у той стенки, у которой лежал Гусь.

– А вдруг сюда придет та волчица? – шепотом сказал Толька.

– Не придет. Раз у нее логово разорили, она далеко ушла и сюда не вернется.

Кайзер опять пошевелился. Было слышно, как он встал и, сопя, потянул носом воздух. Потом прошуршала

трава и, будто переломили спичку, хрустнул сучок.

– Слышал? – спросил Сережка.

– Тихо! – предупредил Гусь и сел, чтобы лучше слышать, куда пошел Кайзер.

Через несколько минут на реке раздался сильный всплеск, потом еще и еще раз.

– Это Кайзер? – спросил Толька.

– Нет. Он в воду не полезет, – ответил Гусь.

– А кто же тогда?

– Почем я знаю. Пошли на реку.

Ребята выскользнули из шалаша.

– Да это же у сетки, – догадался Гусь. – Бежим!

Кол, к которому была привязана сеть, раскачивался и вздрагивал, а на средине реки плескалась крупная,

видимо, рыба. Ощетинившийся Кайзер стоял у самой воды и неотрывно смотрел туда, где расходились широкие

круги.

Гусь отвязал плот, все трое вскочили на него и отчалили от берега.

Поплавки сетки были утоплены, а в том месте, где попала рыба, вода бурлила от мощных ударов хвоста.

Гусь погрузил руку в воду почти до плеча, нащупал верхнюю тетиву сети, не без труда приподнял ее и начал

перебираться руками от поплавка к поплавку. Он хорошо ощущал упругие рывки сильной рыбы, которая вот-вот

должна была показаться на поверхности.

– Теперь-то не уйдешь. Теперь-то наша будешь, – цедил сквозь зубы Гусь.

Тут раздался истошный визг, и Толька в чем был, сиганул в воду. Плот качнуло, сеть рвануло куда-то вниз, и

Гусь, потерявший равновесие, тоже оказался в воде. Фыркая и ругаясь, он бросился было к берегу, но услышал

плаксивый крик Сережки, опомнился и завертелся на место, отыскивая главами Тольку.

В нескольких метрах от себя Гусь увидел взметнувшуюся над водой Толькину руку, которая тотчас снова ушла

под воду. Ему сделалось жутко.

– Плот! Гони сюда плот!..– крикнул Гусь Сережке, а сам поспешил на помощь Тольке: он понял, что тот

запутался в сетке.

Улучив момент, Гусь схватил Толькину руку и что было сил рванулся к берегу. Но в тот же миг кто-то сильно

потащил Тольку в глубину. Балдея от ужаса, Гусь отчаянно заработал ногами. Под водой что-то оборвалось, и скоро

на поверхности показалась Толькина голова.

А плот все относило и относило течением.

– Ты, падла, шевелись там! – крикнул Гусь Сережке, который все еще маячил на середине реки.

Когда-то в школе рассказывали, что утопающим надо немедленно делать искусственное дыхание. Но как

делать, Гусь не знал. Он дотащил Тольку до берега, перевернул вниз головой и стал трясти.

– Ты только попробуй помереть, только попробуй!..– хрипел Гусь, по-своему возвращая к жизни

утопленника.

Он тряс Тольку до тех пор, пока тот не застонал.

– Ну вот! – облегченно вздохнул Гусь. – Так-то лучше...

Ребята стояли вокруг костра и сушили одежду. Комары тучами вились вокруг их голых тел, и Гусь, чтобы

больше было дыму, то и дело подбрасывал в огонь зеленью ветки,

Тольку все еще била лихорадка, он не мог связать и трех слов.

– Щука... Mox на голове! – вот единственное, что он пока сказал.

А Сережка рассказывал:

– Ты как сетку-то стал поднимать, щука-то и полезла кверху. Огромадная! И, правда, не голове у нее мох,

тина такая. Толька увидел да как заорет! И в воду. Потом, гляжу, и ты нырнул. Шест куда-то подевался, и меня

понесло...

– С вами лягушек ловить, а не рыбу, – ворчал Гусь. – Ладно, пуговица у пиджака оторвалась, а то бы

сидели в сетке с этой щукой.

– Слу-ушай! – прошептал Сережка, округлив глаза. – А ведь старик-то, который на Пайтове... Выходит,

он прав? Только ты рассказал нам – и сразу такое приключилось.

– Что приключилось? Сами виноваты... А вот мох на голове у щуки был, это правда. Сам видел. Думал,

показалось. Но всем-то троим не могло показаться...

Сетку снимали на восходе солнца. Точнее, снимал ее Гусь, а Толька и Сережка стояли на берегу и смотрели.

Рыбы попало на удивление мало – ухи на две. Никакой щуки, конечно, не было, но зато средина сети —

сажени на две – изорвана в клочья, даже верхняя тетива в нескольких мостах будто расстрижена ножницами.

Не успел Гусь переступить порог, как Дарья торжествующе объявила:

– Ты знаешь, какое мясо Толька тебе приносил?

– Какое? – спросил Гусь, предчувствуя недоброе.

– На третьей ферме телка клевером объелась, а ветеринар с этим лешим косопузым акт составили, будто

она удобрениями отравилась. В акте записали, что мясо этой телки закопано, а на самом деле его ветеринар с

бригадиром пополам разделили. Вот!

– Ты-то откуда все узнала?

– Узнала! Зоотехник-то в городе была, только вчерась утром приехала. Вот я ей и пожалилась...

– Ты сказала, что Толька приносил мясо?

– А как же! Как же я такое не скажу? Телку-то и раскопали. А там одна голова да копыта. Да еще шкура с

требухой. Мяса-то нету! Милицию вызвали, обыск у косопузого сделали и мясо нашли. Под полом, в бочке

засолено.

– Бригадира забрали?

– А чего забирать? Куда он теперь денется? Судить будут. С утра сегодня водку глушит. Дома всю посуду

переколотил, меня со свету сжить грозился, а Тольку, говорит, убью! С Толькой, говорю, как хошь – твой, а меня

пальцем не тронешь...

С улицы послышалась страшная ругань, визг, крики. Гусь бросился к окну. От бригадирова дома, огородами,

бежал Толька, а пьяный отец швырял вслед ему поленья и ругался последними словами. Гусь схватил кепку.

– Куда? Сиди дома! – цикнула Дарья. – Не встревай!

Но Гусь оттолкнул мать и выскочил из избы.

– Шпана! Мать отпихивать?! Да я тебя, гаденыша!..– кричала Дарья и стучала кулаком в раму.

На сарае бесновался Кайзер, по-собачьи поскуливая и коротко взвывая.

– Заткнись! – крикнул ему Гусь и бросился догонять Тольку.

Он нагнал его у самого леса, схватил сзади за плечо.

– А-а-а!..– дико заорал Толька, но, обернувшись, осекся и повалился на траву.

Гусь отшатнулся: вместо лица у Тольки была бесформенная кровавая масса.

– Чем он тебя так? – спросил Гусь и опустился на корточки возле товарища.

– У... ут... ут... утюгом,– едва выговорил Толька.

– Вот гад! Фашист!..– Гусь скинул майку, разорвал ее пополам. – Давай завяжу!

Толька отрицательно помотал головой.

– Луч... лучше бы... лучше бы я утонул! – выдавил он.

– Я те утону! Сказано, завязать надо! У тебя же весь нос расквашен.

Гусь кое-как перевязал Толькино лицо, оставив открытыми лишь глаза да нижнюю губу.

– Чего делать-то будем? – спросил он.

– Не знаю... Домой я больше не пойду! Совсем не пойду. Никогда!

– Правильно. Живи у нас. Точно!

Я с Кайзером на сарае сплю, и ты там же будешь.

– Не пойду. Он меня и там найдет. Убить грозился! Пьяный, на ногах еле стоит...

Гусь вздохнул.

– Тогда вернемся в шалаш. Уж там-то он тебя не найдет.

– Там щука...

– Ну и что? Рыбу я буду ловить, а ты дрова станешь собирать, уху варить... За морошкой на Журавлиное

болото сходим...

– Пойдем, – согласился Толька.

Когда-то Семениха была большой деревней, число дворов в ней доходило до восьмидесяти. Но в

послевоенные годы деревня стала таять и поредела настолько, что трудно было найти по соседству два жилых

дома. Во многих избах жили лишь старики. Зато летом в Семениху наезжало столько отпускников, что деревенька

превращалась в дачный поселок.

Отпускники приезжали целыми семьями и жили в своих домах, откуда ушли на поиски счастья в далекие

манящие города. Они ходили на рыбалку, загорали, собирали грибы и ягоды. Грибы сушили, мариновали, солили,

из ягод готовили варенье. А я конце лета пестрая шумная армия отпускников, нагрузившись ведрами, кадками,

банками, мешками, уходила на железнодорожный полустанок и разъезжалась по всей стране.

Колхозная работа отпускников не интересовала, и лишь те, которые специально приезжали помочь своим

старикам накосить сено «на проценты», сеноскосничали наравне с колхозниками. Но таких было немного, потому

что и коров-то в деревне было мало.

Из стариков держала корову только Марфа Пахомова, горбатая семидесятилетия старуха, которая жила в

центре Семенихи. Конечно, Марфе корова была не нужна, но в городе у нее жил единственный сын Николай —

отец большого семейства. Марфа копила молоко, сбивала масло, делала домашний сыр и все это отправляла сыну в

город.

Николай приезжал на сенокос каждый год. Он привозил с собой старших сыновей, работящих, серьезных

парней, и за три недели Пахомовы заготовляли столько сена, что положенных двадцати процентов с избытком

хватало Марфе для своей коровы.

Поговаривали, что Николай вовсе собирается переехать на жительство в деревню и потому следит за домом и

так крепко держится за корову.

Молва оказалась верной. В конце июня Николай вдруг приехал в Семениху со всем своим семейством и

имуществом. Это случилось в тот день, когда Гусь и Толька, жестоко избитый отцом, ушли на Корьюгу.

Возвращение Пахомовых всколыхнуло тихую деревеньку.

Бабы судили разное.

– Люди по городам разъезжаются, а он – из городу в деревню! – недоумевали одни.

– А чего в городе-то с этакой семьей жить? – возражали другие. – Сам восьмой. Там деньги с неба тоже

не сыплются.

– И здесь не малина. Хватит горюшка!..

– Ничего не хватит! Мужик работящий, вон как на покосе-то пластает! Не пьет, руки к хозяйству лежат,

сыновья большие... Получит участок, корова у Марфы хорошая. Чего еще надо? Хуже других жить не будет...

«По секрету» сообщалось и такое, будто Пахомовых направила в деревню партия и что Николай будет

бригадиром вместо Аксенова, которого теперь-то уж непременно снимут с работы.

Но что бы там ни говорилось, а общее мнение однодеревенцев оказалось единым и весьма одобрительным: в

деревню приехал – но из колхоза сбежал. Больше бы людей к земле возвратилось, дела в хозяйстве пошли бы

веселее.

Пока выгружали из машины небогатые пожитки Пахомовых, ребятишки и старухи толпились возле Марфиной

избы, с откровенным любопытством разглядывая горожан и их имущество.

Витька, средний сын Пахомова, смуглый сухощавый подросток с черными глазами, хмуро сказал Сережке,

который, заложив руки в карманы, крутился возле машины:

– Чем вот так глазеть, лучше помог бы носить.

Сережка, ошарашенный столь бесцеремонным замечанием, покраснел.

– Давай, мне не тяжело...

Витька подал ему из машины стопку связанных книг.

– Дай и мне! – подскочила Танька.

Скоро в работу включились все ребята, что постарше, и машина была вмиг разгружена.

– Папа, я схожу на речку поплавать? – спросил Витька у отца.

– Ну, сходи! – не совсем охотно отозвался тот. – Ненадолго.

– На часок, ладно?

– Иди.

Витька побежал в избу, а Сережка в недоумении глянул на сестру: о таких пустяках здесь не принято

спрашивать разрешения родителей.

Через минуту Витька показался на крыльцо с голубыми ластами, маской, трубкой и еще какой-то диковинной

блестящей штукой в руках.

– Ой, что это? – воскликнула Танька.

– Подводное ружье, – с достоинством ответил Витька.

– Ружье? Подводное?! – изумился Сережка. – И из него можно стрелять?

– Конечно. Видишь, какой гарпун! Любую рыбу насквозь пробивает, – Витька извлек из ружья

сверкающую никелем стрелу. – Под водой на семь метров бьет!

По тому, как блестели глаза Витьки, когда он это говорил, нетрудно было догадаться, что ружье – самая

драгоценная его вещь, которой вполне можно гордиться и не грешно похвастать.

– И ты уже стрелял рыб? – с затаенной завистью спросил Сережка.

– Стрелял. Только у нас, в городе, вода очень мутная, да и рыба мелкая.

– А в Сити во какие щучины есть! – Сережка раскинул руки. – У некоторых даже мох на голове от

старости вырос. И язи есть – здоровущие! И лещи...

За Витькой и Сережкой, пока они шли к реке, увязалась целая ватага мальчишек и девчонок, которые знали о

подводном снаряжении только по кино да из книжек. Всем хотелось потрогать ласты и маску, посмотреть

удивительное ружье, которое пробивает насквозь любую рыбину, и, главное, своими глазами увидеть, как Витька

будет плавать и охотиться в Сити.

– Вот жалко, Гуся нет, – вздохнул Сережка.

– А где он? – спросила Танька. – Там?

– Наверно, там. Он с Толькой...

Ребята привели Витьку на то место, где обычно купались, но Витька поморщился.

– Тут не поохотишься. Водорослей нету, какая здесь рыба?

– Здесь нету рыбы?! – оскорбился Сережка. – Да если хочешь знать...

– Я не спорю, – перебил его Витька, – но мне трава нужна, чтобы водорослей побольше. А здесь голое

место, песок да камни и ни одной травинки.

– Так ведь в траве запутаешься. Даже Васька Гусев в траве-то не плавает.

Но ссылка на непререкаемый авторитет Гуся не произвела на Витьку никакого впечатления. Это задело

самолюбие Сережки, и у него родилась дерзкая идея: свести Витьку на Вязкую старицу, где еще никто и никогда не

плавал, потому что берега там вязкие, а сама старица чуть ли не сплошь затянута водорослями.

– Значит, тебе травы нужны? – переспросил Сережка. – Тогда пошли!

– Ты куда хочешь его вести? – подозрительно спросила Танька.

– На старицу.

– И не выдумывай!

– А что? – насторожился Витька.

– Да там, понимаешь, коряга на коряге, и все вот так травами переплетено, – для убедительности Танька

покрутила руками.

– Ну, а рыба-то есть там?

– Там рыбы навалом! – загалдели ребята. – Только ее ничем не выловишь.

– Веди на старицу! – обернулся Витька к Сережке.

Вязкая старица выглядела впечатляюще. По берегам черные от воды и почти лишенные листьев заросли ивы,

то тут, то там зеленеют островки камыша и рогоза, местами торчат из воды причудливо изогнутые коряги, увешанные тиной и мхом. И всюду трава, трава, трава – элодея, кувшинки, кубышки, стрелолист.

– Ну что, поплывешь? – скрывая усмешку, спросил Сережка.

– Конечно!

– Валяй! Лодки, смотри, нету, запутаешься – некому вытаскивать.

Но Витька не обратил на предупреждение никакого внимания. Он разделся, забрел в воду до пояса, натянул на

ноги ласты, сполоснул маску, зачем-то поплевал в нее и потер пальцами, снова сполоснул и только после этого

надел на лицо, а трубку взял в рот.

Тем временем со дня поднялась вонючая рыжая грязь, в которой плавали какие-то жуки и пиявки. Однако и

это ничуть не смутило Витьку. Он зарядил ружье, еще раз поправил маску, потом наклонился и почти без всплеска

нырнул прямо в гущу водорослей. Через несколько секунд на поверхности воды показался конец трубки и затылок