Текст книги "РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ"
Автор книги: Анатолий Луначарский
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Товарищи, я очень доволен тем, что дискуссия не заканчивается сегодняшним нашим выступлением. Никогда никакая дискуссия, никакое возражение и контрвозражение не могут считаться окончательно убедительными. У каждого остается чувство, что противник возразил бы с трудом на новые пришедшие в голову слова, а кроме того – п памяти стирается живая аргументация, которую вы слышите в течение вечера. Поэтому очень хорошо, что наша дискуссия будет напечатана, проверенная обоими спорящими, что те, кто действительно глубоко заинтересовались поставленными вопросами и считают, что эта дискуссия проливает на них свет, могут спокойно с карандашом в руках прочесть те и другие аргументы и что каждый из нас в дальнейшем, в тех книгах, которые мы будем готовить, сможет остановиться на позициях, занятых противником.
Никогда не претендуем мы, что подобная дискуссия может вырвать из верующего сердца его веру, как никогда не претендуем на то, чтобы эти дискуссии могли убедить противника или целиком осветить вопрос. Но мы думаем, что они являются важным актом того попутного умственного процесса, которым мы сопровождаем нашу борьбу за лучшее будущее; мы просим отнестись к этой дискуссии именно так и верим, что эта дискуссия в этом смысле имеет некоторое значение.
БОГИ ХОРОШИ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Впервые напечатано в газете «Известия» 27 июня 1926 г. в связи с дискуссией о постановке оперы Н. А. Римского–Корсакова «Сказание о граде Китеже» в Большом театре.
Публикуется по сб.: Луначарский А. В. Почему нельзя верить в бога? М., 1965, с. 366—372.
Эту замечательную фразу сказал Ницше. Конечно, никому в голову не придет сомневаться в том, можно ли относиться к эллинскому Фебу, к мифу о Прометее или исландским Эддам[292]292
Эдды – древнеисландские сборники мифологических и героических песен VIII – XIII вв.
[Закрыть] с подозрением по части распространения вредного религиозного влияния.
Религия была главнейшим центром высших форм культуры в длинном ряду разных цивилизаций. Коллективное творчество и целые сонмы великих и просто сильных дарований работали над постройкой храмов, высекали статуи, писали фрески, иконы, ткали изумительные ковры и ткани, придумывали музыкальные инструменты и музыку религиозного характера, создавали гимны в словах и тонах, творили и упорядочивали сложные церемониалы, сопровождавшиеся иногда прекрасными танцами то . торжественного, то оргиастического порядка. Таким образом, человечество вне Европы и в самой Европе в целом ряде отдельных, часто резко отличных друг от друга культур создало неизмеримую сокровищницу искусства, проникнутого религиозным духом и вытекавшего из религиозных потребностей.
Частью эти религиозные потребности шли от господствующих классов, которые черпали в религии уверенность в своей избранности и навязывали при ее помощи свою идеологию, идеологию расстояния между рабами и господами, идеологию рабской покорности классам угнетаемым; частью религия была выражением жажды утешения со стороны самих угнетенных классов, которые с упоением приникали к этому опиуму, еще лучше помогавшему (иллюзорно, конечно) переживать горести жизни, чем подлинный опиум или другие наркотики.
Господствующий класс внедрил в религиозное искусство гигантский размах своего богатства, своей власти над миллионами рабов. Жажда утешения бесчисленных масс, традиционное благоговейное отношение к создавшимся мифам и догмам, приносившим это утешение, в момент расцвета религии вливали в него необыкновенную искренность порыва, глубокий захват, который делает религиозное искусство порою обладателем гигантского эмоционального заряда.
Мы относимся отрицательно ко всякой религии, мы знаем, что в руках господствующего класса религия была одним из лучших орудий угнетения. Мы знаем, что та жажда утешения, которая питала религию, является результатом горького неустройства социальной жизни на земле, мы знаем, что религия окончательно умрет, когда выправится социальная жизнь, когда она войдет в здоровое русло социалистического строя. Мы знаем, что еще до этого времени организованный, боевой и сознательный класс – пролетариат—и некоторые другие общественные элементы сбрасывают с себя цепи религии и начинают ковать свое собственное, подлинно материалистическое, подлинно правдивое, подлинно боевое миросозерцание. Мы знаем, что эти классы обязаны распространять свое миросозерцание и должны вступать в борьбу с живыми религиями, разрушать их очарование, вырывать из их когтей жертпы, которые, сами того не зная, теряют волю к жизни и борьбе и сладостно изнемогают в сетях искусного обмана.
С другой стороны, мы знаем, что отрекаться от прошлого человечества и от его культурных достижений нигде и никоим образом не следует. Мы знаем, что человечество накопило гигантские запасы сокровищ, которыми мы должны воспользоваться. Мы знаем при этом также, что художественные сокровища, – которые могут в высшей мере оплодотворить дальнейшее творчество в области искусства и которые полны необыкновенных достижений, – также должны сохраняться, чтобы превратиться в хорошо усвоенные, критически продуманные, побежденные и поэтому служащие своему победителю элементы той общечеловеческой культуры без классового насилия и лжи, к которой ведет человечество пролетариат.
Маркс высказывал ту правильную мысль, что искусство, по высоте своих достижений, вовсе не совпадает непременно с высотою достижений экономического, научно–технического или политического порядка. Маркс считал, что самым высоким моментом искусства, какой был на земле, является искусство античной Греции. Маркс не высказал до конца этой своей мысли, но он указывал на то, что в греческой культуре много аналогии с детством, что у греков их живая, творческая фантазия легко сливалась воедино с окружающей их природой и создавала необыкновенно человечные, проникнутые гармонией и грацией произведения искусства[293]293
Луначарский имеет в виду фрагмент из работы I;. Маркса «Введение» (из экономических рукописей 1857—1858 гг.)» (Ма рксК.иЭнгельсФ. Соч., т. 12, с. 736–738).
[Закрыть], в которые в то же время верили, как в нечто глубоко реальное.
Дальнейшее развитие, как можно заключить из слов Маркса (незаконченное предисловие к «Zur Kritik der politischen Oekonomie»), в этом отношении действовало расхолаживающе, сковывало фантазию, делало менее значительной, с социальной точки зрения, игру искусства, отводя ему гораздо более подчиненную роль. Известно, какими горячими словами Маркс и Энгельс воспели своеобразный гимн буржуазии за гигантские завоевания научно–технического порядка, достигнутые человечеством в период господства этого класса, а, с другой стороны, какими жестокими, справедливыми словами хлещут Маркс и Энгельс не только социальный строй, обусловленный господством буржуазии, но и мораль буржуазии и ее искусство.
То античное искусство, те трагедий, которые Маркс знал почти наизусть (Эсхил), были сплошь искусством религиозным. Но это не мешало Марксу говорить (см. биографию его, написанную Мерингом), что идиотами являются те, кто не понимает, какое значение в строительстве пролетариата будут иметь сокровища античного искусства.
В начале этой статьи я уже сказал, что никому не придет в голову говорить о том, что посещение экскурсией музея статуй античных богов может разбудить в сердцах экскурсантов тлеющее там религиозное чувство. Эти боги умерли, поэтому они прекрасны. Мы видим в них сгусток человеческой мечты, порыв к совершенству. Мы знаем, как глубоко проник в сущность религии Фейербах, говоря, что человек создавал своих богов по образу и подобию своему, развивая п увеличивая этот «образ и подобие» до тех границ совершенства, какие мог себе вообразить, человек каждой отдельной культуры.
Но некоторые религии живы еще и по сию пору, живы разные формы христианства, магометанства, иудаизма и т. д. Те, кто уже совершенно освободился от этих религиозных представлений, умеют относиться, к религиям объективно– и, конечно, рядом со всевозможными извращениями мысли, глупыми софизмами, противоречиями, догматами, свидетельствующими о хитрой изворотливости попов и помрачении ума масс, эти освободившиеся от религии люди, люди, стоящие над ней, смотрящие на нее сверху, могут найти в творчестве, обусловленном религиями, много красоты. Они могут ценить некоторые, непревзойденные по поэтическому блеску, лирические или повествовательные страницы библии или агады[294]294
Агада – назидательные комментарии к различным законоположениям древнееврейского свода законов – Галахи – в форме притчи, басни, анекдота, афоризма. Агада была создана и включена в Талмуд для популяризации религиозных заповедей в III – V вв. н. э.
[Закрыть] и могут восхищаться стройностью мусульманских минаретов, религиозной поэзией и т. д. Они могут упиваться «Страстями» Баха[295]295
Бах Иоганн Себастьян (1685—1750) – великий немецкий композитор и органист. Создал около 1000 произведений, многие из которых связаны с религиозной тематикой. Одно из наиболее известных произведений композитора – оратория «Страсти по Матфею».
[Закрыть] или религиозной живописью Фра–Анжелико[296]296
Фра–Анжелико (1387—1455)—итальянский живописец.
[Закрыть] и Микеланджело.
Однако все это не лишено ядовитости, не парализованной временем и полным падением культа. Можно относиться с эстетическим восхищением к Аполлону, но нельзя предполагать, что он существует, где–то–живет и что к нему можно обратиться с религиозными молитвами. Образ же Христа, который тоже является замечательным созданием коллективной поэтической, музыкальной и вообще художественной мысли, еще не безвреден.
Христос умер для нас, и хотя он, на наш взгляд, далеко менее прекрасный бог, чем эллинский Аполлон, но тем не менее мы можем находить в известных его отражениях большую эстетическую ценность.
Но можем ли мы из эстетических соображений, сами будучи свободными от злых чар этого образа, забыть, что он является еще вполне живым, для миллионов окружающих? Отношение к христианскому искусству, как к естественному элементу художественной сокровищницы человечества, не является ли вместе с тем попустительством в смысле самозащиты раненой религии и борьбы ее за дальнейшее свое существование, очевиднейшим образом зловредное и контрреволюционное?
Все эти мысли неизбежно возникают, когда читаешь полемику, возбужденную по поводу постановки оперы «Сказание о невидимом граде Китеже» Римского–Корсакова в наших театрах.
Некоторая часть товарищей, партийных критиков, высказывала сожаление по поводу этой постановки и доказывала, что эта опера является сильной формой религиозно–христианской пропаганды и агитации. Отрицать, что на верующих эта опера должна действовать, как нечто родное, укрепляющее, отрицать, что эта опера может вызвать липшие колебания в неправильную сторону в сердцах колеблющихся, – нельзя. Когда профессор Фатов[297]297
Фатов Николай Николаевич (1887—1961) – советский литературовед; в его некоторых работах сказалось влияние вульгарного социологизма.
[Закрыть] в своей статье в «Красной газете» утверждает, что коммунисты от этой оперы так же мало сделаются верующими, как монархист не сделается революционером от каких бы то ни было художественных произведений революционного порядка, то он, конечно, прав; но ведь общество, в котором мы живем, не состоит только из коммунистов и убежденных монархистов, не состоит только из крепких, как скала, материалистов и насквозь пронизанных религией и неисправимых богопоклонников. Мы должны иметь в виду колеблющиеся элементы.
Почти вся страна – мещанская, крестьянская; она приведена нами в колоссальнейшее колебательное состояние. Мы ведем борьбу с темными силами за колеблющихся. Искусство здесь должно быть нашим постоянным помощником. Искусство есть мощная форма пропаганды и агитации, и, конечно, действуют при его помощи как слева, так и справа. И поэтому вопрос о религиозном искусстве не так прост, как предполагает проф. Фатов, и далеко не так прост, как предполагают тт. Февральский[298]298
Февральский Александр Вильямович (1901– 1984) – советский критик, литературовед и театровед.
[Закрыть], Блюм[299]299
Блюм. В. И. (1877—1941) – музыкальный критик.
[Закрыть], Браудо[300]300
Браудо Е. М. (1882—1939) – советский музыковед и критик.
[Закрыть] и др. Этих последних мы спросим: ну, а храм Василия Блаженного – не снести ли его? Он ведь является также религиозным памятником, и самое наличие его на Красной площади есть, несомненно, одна из форм религиозной заразы. Можно ли показывать картину Иванова «Явление Христа народу»? Ведь в ней заложена огромная религиозная энергия, которая, можно сказать, излучается со всей ее поверхности на зрителя. Не следует ли объявить под запретом всю католическую и протестантскую музыку, которая представляет собой одно из величайших достижений человеческого гения? Правы ли мы, что строим музеи, в которых сохраняем древние кресты, паникадила, великолепные парчовые ризы и тому подобные предметы церковного ритуала и церковной утвари? Не контрреволюционеры ли мы, когда мы поддерживаем существование великих мечетей Тамерлана в Самарканде и т. д.? Словом, не должны ли мы быть иконокластами[301]301
Пконокласты (то же, что и иконоборцы) – участники движения против иконопочитания. Иконоборцы объявляли (ссылаясь на Библию) культ икон идолопоклонством. Иконоборчество выражало интересы различных социальных слоев. Лозунги иконоборчества использовались в борьбе против католической церкви, ее искусства (живописи, скульптуры) во время Реформации, в частности пуританами.
[Закрыть], наподобие пуритан?
Пуритане сами были религиозны, но они ненавидели церковное искусство, считали его опорой католицизма и аристократии, они замазывали фрески, они запрещали тонкую музыку, заменяя ее своими грубыми гимнами, они не останавливались перед уничтожением величайших произведений искусства. Но эта волна иконоборства, которую подняли сподвижники Кромвеля, была не до конца разрушительной, она была сравнительно Кратковременной. Можно вообразить себе такую же политику, доведенную до логического предела: так как религия особенно обаятельна тогда, когда она одета самым нарядным, трогательным и гениальным художником, то надо повсюду истребить это художество или же, в самом лучшем, собрав его в музей, запереть на ключ, показывая (как порнографическое искусство в некоторых музеях) только изредка специалистам, особо избранной публике.
Если бы мы, раз став на такую точку зрения, дошли до такого логического конца в нашей антирелигиозной пропаганде, то мы были бы, конечно, последовательны. Но вряд ли такая политика нашла бы одобрение у руководящих кругов и у масс пролетарского движения как у нас в Союзе, так и вне его.
Действительно ли наша борьба с религией должна происходить в таких формах? Если мы должны были допустить даже богослужение в церквах, если мы, отделив церковь от государства, предоставили церкви широчайшие возможности религиозной пропаганды с амвона, то не значит ли это, что мы сами понимаем всю тщетность надежд убить религию путем насильственного нажима на нее и, так сказать, затыкания ей рта? Разве мы, марксисты, не знаем, что борьба с религией должна вестись, во–первых, умелой, научной антирелигиозной пропагандой, а во–вторых, – и это главное – самым изменением быта, ц прежде всего быта массового крестьянства, в устоях которого крепче всего заложены цепкие корни религии?
Религиозный человек может молиться не на картину Иванова, а у «Иверской божьей матери»[302]302
«Иверская икона божьей матери» – «чудотворная» икона в Афонском монастыре. Ее копия была привезена в Москву в 1648 г. Для нее была выстроена специальная часовня у Воскресенских ворот Кремля.
[Закрыть], которую мы не сняли и не уничтожили; он может слушать религиозную музыку в любой действующей церкви, там же слушать красноречивую пропаганду, укрепляющую его предрассудки, и каждый колеблющийся может воспользоваться всеми теми многочисленными очагами религиозной отравы, которые мы принуждены были оставить. Мы сделали правильно, оставив их. Какая бы то ни было «радикальная» перестановка этой проблемы являлась бы грубым уклонением от тонкой политики Ленина в религиозном вопросе.
Вот при таких условиях можно ли думать, что восстановление какого–нибудь изумительного храма XII в., вроде Спаса Нередицы[303]303
Спас Нередица – церковь XII в. вблизи Новгорода, известная своей фресковой живописью.
[Закрыть], или музея, наполненного иконами, или исполнение духовных концертов, скажем, обедни Рахманинова или Чайковского, или исполнение «Китежа» в Большом театре что–нибудь существенное прибавляют к этой обстановке? Нет, они ничего существенного к этим обстоятельствам не прибавляют.
Раз мы имеем свободную, хотя и отделенную от государства церковь внутри страны, то уже смешны разговоры по поводу того, что в Большом театре мы допускаем спектакли, проникнутые религиозностью (что совершенно то же самое), что у нас в музеях висят предметы культа.
Церковь всегда, между прочим, ненавидела театр, церковь воспрещала выводить на сцену священников, выносить кресты, придавать спектаклю религиозный характер. Когда Константин Романов[304]304
Романов Константин Константинович (1858– 1915 )– великий князь, с 1889 г. был президентом Академии наук; занимался литературой (выпустил том стихотворений под псевдонимом К. Р.). Его драма «Царь Иудейский» была поставлена на сцене Эрмитажного театра в 1914 г. в исполнении кружка Измайловскою полка во главе с автором.
[Закрыть], глубоко верующий родственник царя, написал религиозную пьесу «Царь Иудейский», то она была запрещена. Почему? Потому что одной из форм смерти религии является перенесение ее идей, чувств, церемоний в сферу явно художественную, в сферу развлечения, в сферу светского зрелища. Икона, перед которой висит лампада в функционирующей церкви, в десять тысяч раз опаснее, чем икона в собрании Остроухова[305]305
Остроухий Илья Семенович (1858—1929) – русский живописец, цередвижник. Собиратель русской живописи, в том числе икон, которые передал в Третьяковскую галерею.
[Закрыть]. Церковное песнопение во время богослужения, принимаемое всерьез, есть отрава бесконечно более сильная, чем представление «Китежа» в Большом театре.
Взвешивая все это, мы придем к выводу, что разрушать высокие художественные произведения религиозного искусства или держать их под спудом, вследствие их вредного влияния, нерасчетливо. Мы этим самым отказались бы от приобщения масс к огромной по своему охвату части культуры – и все из страха перед влиянием, которое оказывается прямо–таки мнимой величиной при условии свободы церкви и всех форм ее пропаганды в нашем Союзе.
И нечего возражать, что одно дело сохранять храм Софии в Новгороде[306]306
Софийский собор (храм св. Софии) построен в новгородском Кремле во второй половине XI в. вместо сгоревшего деревянного собора конца Х в. Реставрация в конце XIX в. значительно изменила внешний вид храма.
[Закрыть] или Успенский собор в Москве, одно дело собирать в музеях предметы церковного искусства, а другое дело – живой спектакль. Нет, это совершенно одно и то же. Шедевр Римского–Корсакова написан именно для того, чтобы быть представленным на сцене. Если вы оставите его написанным на нотной бумаге или дадите его в концертах в искалеченном виде, то вы на самом деле окажетесь цербером, который не дает к этому произведению искусства доступа широкой публике.
Не надо быть трусами. Если бы мы были трусами в религиозной области, то мы должны были бы именно из этого страха уварить по церкви, воспретить церковный церемониал. А раз мы церкви Не ёоимся, то уж совсем смешно бояться «Хованщины» и «Китежа». Один очень авторитетный, занимающий чрезвычайно высокое руководящее место товарищ в разговоре со мной относительно воспрещений этих опер, бегло указав на те же обстоятельства, которые я здесь шире развиваю, весьма резко закончил свое суждение. Он попросту назвал «глупостью» подобные тенденции. Конечно, слова этого товарища не есть закон, и, как бы ни был высок его авторитет, его суждение не разрешает вопроса. Но оно показывает, насколько для некоторых стопроцентных коммунистов кажется смешной суета по поводу «религиозной отравы», льющейся со сцен Ленинградской и Московской оперы. Культурные достижения, которые мы имеем, благодаря нашему свободному отношению к этому вопросу, по своей ценности значительно перевешивают тот микроскопический дополнительный вред, который получается вдобавок к многосторонней работе церковной пропаганды, с которой мы боремся, но которую мы не пресекаем.
Либретто «Града Китежа», а в некоторых случаях и его музыка вызывают эмоции, неприемлемые для нас. Они дают вместе с тем великолепную мишень для нашей критики. И не лучше ли было бы, если в газетах и журналах появился бы действительно продуманный социологический разбор того и другого, если бы были проанализированы их общественные корни и тенденции – словом, дана была бы горячая, материалистически освещающая их критика вместо криков: «запретить», «снять», «задушить»?
При обсуждении подобных же вопросов в комиссии партийного характера, в которую входили крупнейшие авторитеты по вопросам культуры, высказано было положение, что даже контрреволюционные и мистические произведения в тех случаях, когда они высокохудожественны и культурно крайне характерны, не должны быть запрещаемы. Но, конечно, вся наша среда должна воспринимать такие произведения с достаточно организованной критикой, чтобы превращать знакомство масс с ними не в отраву, но в победу над этими сильнейшими формами отравы. Вот те соображения, которыми руководствовался Наркомпрос, не воспретив обоим большим оперным театрам РСФСР поставить «Град Китеж».
ПОЧЕМУ МЫ ОХРАНЯЕМ ЦЕРКОВНЫЕ ЦЕННОСТИ?
Данная статья была напечатана в ленинградской «Красной газете. Вечерний выпуск» (№ 181, 182) 5 n 6 августа 1926 г.
Новгород поразил меня своей уютной красотой. От старого Господина Великого Новгорода осталось, можно сказать, одно местоположение да несколько врастающих в землю церквей. Эта старина не дает даже заметной ноты городу – разве только чувствуется с первого взгляда обилие церквей в общем пейзаже и импонирующая значительность их. А в общем, Новгород прежде всего тихий провинциальный город, расположенный над огромными водными поверхностями, брошенный среди бесконечных ковров зелени и пашен. Зелень врывается в самый город, раскидывается в нем садами, покрывает травами улицы, ветхие мостовые которых бессильны противиться растениям. Новгород необыкновенно богат тихими задумчивыми уголками. К прелести огромной шири, ласкового солнца, необычайной тишины, которая словно играет какое–то adagio (медленно) под сурдиику на волшебной скрипке, присоединяется, создавая беззвучный аккорд, воспоминание о пролетевших здесь бурях, о сломленной историческими условиями через край бившей здесь исторической жизни, принявшей столь своеобразный, столь неожиданный для деревенской феодальной России облик торгово–городской республики.
Не знаю, насколько в прежнее время Новгород служил объектом для живописцев, но сейчас живописцы тянутся сюда. В прошлом году приехавший сюда Кончаловский[307]307
Кончаловский Петр Петрович (1876—1956) – советский живописец.
[Закрыть] написал целую серию этюдов и картин.
Приехал сюда и Браз[308]308
Браз Осип Эммануилович (1872—1936) —русский живописец и график.
[Закрыть], приводящий в восторг новгородцев своими утонченнейшими воспроизведениями тех же напоенных лирикой красот заснувшего города.
Конечно, город не совсем заснул. Он уже просыпается для новой, советской жизни. Но новой жизни в Новгороде придется немало спеть и набухать, чтобы лопнула оболочка этой исторической тишины, этого голоса тысячелетней истории и вечной природы, чтобы молчание это заговорило хором новых буйных и радостных голосов.
Древности, сохранившиеся в Новгороде, имеют почти исключительно церковный характер, и светская жизнь, военная и политическая, дошла до нас сквозь церковь. Церковь была сосредоточием культуры, духовенство было интеллигенцией. Боковое величие новгородских церквей, благолепие которых должно было служить не только во славу заемного византийского бога, но и величественным венцом венчать самого Господина Великий Новгород, перевидев все на свете, пережив целый пласт возникавших и разваливавшихся домов, донесло свою гордую голову до наших дней. Но церкви эти уже поддаются дряхлости, уже содрогаются и покрываются морщинами от постоянного прикосновения рук времени и ставят перед нами задачу: нужно ли хранить их, а если нужно, то как это сделать?
Конечно, не всякую старую церковь надо хранить. Есть церкви безликие, типичные, одна может заступить другую, но чем дальше в глубь веков, тем меньше доживших до нас церквей. Докатившись до XII и XIII вв., приходится считать их только единицами; типичного здесь больше нет, здесь только уникумы, только незабываемые свидетели художественных и культурных чаяний и умений отдаленных предков. В веках более близких, среди более густого сонма храмов выделяются те, на которых почила печать гения их строителей и расписавших их мастеров.
Но ведь церковь есть храм богу ложному, ибо всякий бог давно уже в глазах победоносных передовых сил нашей страны – тяжелая, гнетущая людей ядовитая ложь. Можем ли мы, в таком случае, интересоваться разными продуктами этой великой социальной лжи?
Некоторые прежние революции, как отмечал это и Плеханов[309]309
Плеханов Георгий Валентинович (1856—1918) – деятель российского и международного социал–демократического движения, философ, пропагандист марксизма. После II съезда РСДРП стал одним из лидеров меньшевизма, отрицательно отнесся к Октябрьской революции. В. И. Ленин высоко ценил революционную деятельность и труды Плеханова конца XIX – начала XX в.
[Закрыть], возникали под знаком столь бурной ненависти ко всему прошлому, что в них развертывались полуслепые силы разрушения. Чем сильнее была такая революция, чем глубже чувствовала она, что принесла с собою новый мир, тем больше презирала она все, что оставалось от старого мира, служившего сброшенным ныне господам. Но никогда не было революции более великой, чем Октябрьская. Никогда революция не могла с большим правом сознавать, что она есть порог к чему–то новому; никогда новые голоса не имели таких научно обоснованных причин к враждебной оценке мира эксплуатации. Но, с другой стороны, никогда революция не шла под знаком столь яркого сознания, никогда она не умела ценить себя так, как наша, в качестве настоящего продукта этого прошлого, в качестве великого звена в истории человечества. Пока революция наша шла стихийно, – или, вернее, там, где она шла стихийно, – она, конечно, развертывала и слепые разрушительные силы; но там, где великая партия, носительница великого пролетарского сознания, проявляла свое могучее действие, там революция становилась разумной.
Марксизм глубоко историчен, марксизм рассматривает историю человечества как нечто целое; марксизм понимает, кроме того, что эпохи не строятся одна над другой просто и как нечто во всех отношениях новое, превосходящее старое; марксизм понимает, что те или другие стороны жизни в прошлых эпохах могли подниматься на особую высоту в том или другом исключительном отношении и что, с изменениями исторических условий, уходила возможность расцвета тех или других явлений, которые, однако, не должны быть вычеркнуты из общей сокровищницы человеческих достижений. Маркс считал непревзойденными художественные достижения Древней Греции. Он, конечно, понимал, какие силы заставили христианский мир разрушать древние греческие храмы. Но, само собою разумеется, понимание причин не мешало ему относиться к этому, как к горькому и печальному варварству, сильно обеднившему человечество. Пролетариат же должен суметь покончить со всем безобразием прошлого, а красоту прошлого, там, где она есть, уберечь.
Это, однако, не так просто. Конечно, в этом отношении Советской властью совершены чудеса, которые сейчас всем миром признаны. Среди волн разбушевавшегося народа, часто совершенно невежественного и голодного, выпрямившего спину с чувством неугасимой мести, пришпоренной новой борьбой, новыми обидами, – среди всего этого хаоса мы сумели сохранить наши музеи, в которых, кроме художественных ценностей, хранились и материальные ценности на гигантские суммы, сохранить с минимальными потерями все огромное архитектурное, скульптурное, живописное, художественно–промышленное достояние прошлого. Это было нелегко, и это сделано было соединенными усилиями тех коммунистов, которые поставлены были на охрану культурного наследства, и тех героических музейных работников, от директора до последнего сторожа, которые в холоде и голоде отстаивали каждую мелочь великолепных памятников, им доверенных. Но памятники старины капризны. Это многовековое растение под тайным влиянием времени, текущего и точащего его, заболевает то той, то другой – иной раз почти неведомой болезнью. Оно тает в наших руках; и нужны огромные усилия, чтобы спасти его.
Есть грубая форма спасения (то, что прежде понималось под реставрацией): более или менее придерживаясь старых контуров, зарисовывать по–новому стены, поставить контрофорсы, окружить белое здание каменным футляром, ветхие части заменить новыми, подчас такими, которые самому архитектору кажутся более красивыми или даже более характерными, или такими, на которых сказались попросту его беспомощность в неумение. Многое разрушило неумолимое время, многое разрушили человеческое невежество и злоба, – подчас и «святая злоба», – но многое разрушили также реставраторы. По адресу этого бездарного типа, с самомнением прикасающегося к произведениям, органически выросшим из целого особого коллективного духа, этого надутого, чванного мнимого ученого и мнимого художника часто раздаются проклятия нового типа архитекторов и «консерваторов» под сводами испорченных реставраторами дворцов и храмов.
При ничтожных средствах, ничтожных до смешного, в этой области, где есть еще много неизведанного, с огромной и робкой осторожностью восстанавливают, расчищают от дурачеств реставраторов наши нынешние, новые «консерваторы», блюдут, сохраняют то, что консервировать нужно.
Центральнейшей древностью Новгорода является, конечно, великий храм Софий. К сожалению, внутренне он так испорчен, что там почти нечего смотреть, вряд ли когда–нибудь можно будет восстановить его в отношении его фрескового богатства. Зато архитектурно он вызывает огромный интерес. Я не хочу распространяться здесь об интересе чисто историко–архитектурном, об интересе архитектурно–техническом, обо всем этом много писалось и еще много напишется, но мне хочется сказать пару слов о чисто художественной стороне.
Как и другие церкви нашего Приозерного края, а может быть, и всей нашей страны, и София обезображена вновь пробитыми окнами, всякими постройками, которые быт создавал у первоначально величественных стен. К тому же надо сказать, что земля растет вокруг Софии, почти тысячу лет накопляя слои вокруг храма, и почва поднялась чуть ли не до сажени; в храм приходилось входить как в яму, и по мере того, как почва поднималась вокруг здания, внутри поднимался соответственно пол. Таким образом, не менее сажени церкви ушло безвозвратно под землю. Может быть, когда–нибудь эта часть будет отрыта, и тогда вырастет и еще величественнее станет древнейшая церковь. Но и так урезанная, обезображенная, как нарывами, лишними выбитыми в ее стенах окнами, – она ясно свидетельствует о первоначальной мысли художника и дает тот художественный тон, которого он искал.
Стройка XII в., как и ближайшая позднейшая, поражает своей простотой. Прост и общий замысел планировки церквей, перекрытия и купола чрезвычайно просты, как будто хотят быть монотонными, Эти стены, скульптурно прорезанные какой–нибудь тонкоп колонкой, кантиком, словно едва–едва соглашались смягчить свое суровое величие какой–то маленькой вышивкой, словно чуждались в своей красоте всякого намека на кокетство. Но дальше уже начинается одно из чудес искусства. Стены совсем не производят впечатления мертвого, механического предмета. Линии и ватерпас здесь не сказали своего положительного слова. Не то человек был недостаточно искусен, чтобы приближать свои стены и свои здания к абстрактным формам геометрии, не то он понимал, что эти геометрические формы, по мере большого своего совершенства, теряют жизнь, – но здесь стены живут, они неровны, их словно лепила, гладила и ласкала рука живого мастера, поэтому нельзя их штукатурить, нельзя их выравнивать, белить густыми слоями, надо подновлять их умело, накладывая краску так, чтобы не испортить трепещущей жизнью поверхности.
София тоже красива этой легкой игрой света и теней на ее больших девственных и строгих стенах. И впечатление это дополняется куполами. Четыре более скромных купола окружают старший, словно младшие богатыри Илью Муромца. София носит шлем. Ее купол наводит на эту мысль неизбежно. Нельзя поверить, чтобы художник не мыслил придать самому храму характер величественной жизни. Нет, это не здание, это какое–то огромное, молчаливое, думающее постоянную думу существо – «шапку на брови надвинул и навек затих», шлем, опущенный так низко на седые брови, что глаз не видать. В прошлом оно было полно благоговейной мыслью и погружением в бога, а может быть, отчасти и гордым сознанием своего положения патриарха огромной и мощной республики, полудремлющего среди хлопотливого торга и военного шума своих детей и внуков. А сейчас величественная церковь полна мыслью о прошлом, о том, что все проходит. Кажется, что она не слышит больше ничего приходящего к ней извне, а вся полна образами, когда–то населявшими ее величественные недра, а может быть, теми шорохами в гигантском теле, которые возвещают нескорую еще, но неизбежную смерть тысячелетнего великана; потому что теперь–то он, видевший столько смертей, знает, что она неизбежна.